 |
 |
 |
 |
|
Наследница — наставница Любовь Николаевна Киселева родилась в Тарту. Подлинно университетскую осанку Тарту гордо держал, и когда Эстония впервые стала независимой, и когда была поглощена Советским Союзом. Держит ее и по сей день, хотя столица Эстонии теперь обзавелась своим университетом. Изрядную и, как правило, весьма значимую часть населения городов, осмысленно именуемых университетскими, составляют пришельцы, которые либо сознательно выбрали университет, либо оказались в нем, подчинившись силе вещей или воле слепого случая. Выбрали/оказались, дабы здесь к высокому знанию приобщаться (студенты) или к нему приобщать (профессора). И хотя советская система предполагала нивелировку любых различий, свести на нет особенную, а потому — притягательную, стать Тартуского университета ей оказалось не по силам. В Тарту сохранялись (пусть с неизбежными потерями) старинные традиции, под сенью казенного учреждения существовали подлинно научные школы. В первую очередь — школа Юрия Михайловича Лотмана, кафедра русской литературы, тогда входившая в состав филологического факультета. Когда в 1960–80-х годах будущие филологи-русисты отправлялись в Тарту (неважно, на многолетнее учение или на трехдневную студенческую конференцию), в абсолютном своем большинстве они хотели приобщиться к школе Лотмана и его коллег. Это был выбор. Любовь Николаевна выбирала специальность, но не alma mater. Тартуский университет был для нее такой же данностью, как родной город с его рекой и холмами, смешением архитектурных стилей, полуразрушенными храмами, ратушной площадью, рынком, парковыми мостиками, узкими улочками, почти деревенскими домиками, железнодорожным и автобусным вокзалами… Это был ее университет, хотя, поступая на русскую филологию в 1967 году, Л. Н. едва ли предполагала, что четверть века спустя будет заведовать этим отделением и возглавлять кафедру Лотмана. Не думала она об этом и в 1970 году, когда, еще не окончив курса, заняла должность кафедрального лаборанта. Не только практикующим преподавателям, но и всякому бывшему студенту (если, конечно, он в университете учился, а не только предавался предписанным доброму буршу утехам) ясно, какую обузу взвалила на себя старшекурсница, вовсе не собиравшаяся сходить с научной стези. Почему она так поступила? Да потому, что понимала (в отличие от многих коллег), сколь важна для нормального хода «учебного процесса» ежедневная, требующая сосредоточенности на «мелочах», изматывающая нервы «техническая работа». Особенно — в содружестве единомышленников, занятых общим делом, не разделяющих «науку» и «преподавание», озабоченных сохранением культурной традиции и полноценным воспитанием молодых ученых, которым предстоит эту традицию развивать. Такой была на рубеже 1960–70-х годов кафедра русской литературы ТГУ — прежде всего, тщанием Зары Григорьевны Минц и Юрия Михайловича Лотмана. Они и разглядели в студентке Киселевой человека, для которого лаборантство станет не службой, а служением. Тартуский университет для Л. Н. был фактом жизни, встреча с Учителями — подарком судьбы, согласие совмещать учебу (на самой ответственной ее стадии — работе над дипломным сочинением) с лаборантской каторгой — поступком. В университетские города не только приезжают; из них и уезжают: студенты — окончив курс, преподаватели — когда другой университет манит их возможностью более полной самореализации. Любовь Николаевна живет в Тарту. Кафедра русской литературы, где она работает уже сорок лет, стала ее судьбой. А ординарный профессор (с 1992 года) Л. Н. Киселева сыграла решающую роль в судьбе того удивительного духовного организма, который, в огромной мере благодаря верности Л. Н. человеческим и профессиональным установкам ее учителей, и сегодня по праву почитается «кафедрой Лотмана и Минц». Здесь можно было бы остановиться, предложив читателю углубиться в замыкающие наш сборник «Материалы к библиографии профессора Л. Н. Киселевой» — бесспорно лучший рассказ о пути замечательного ученого (да и о жизни тартуской кафедры русской литературы, особенно — в постсоветские годы). Но обратим внимание на несколько сюжетов, взаимосвязь которых позволяет увидеть цельную, динамично эволюционирующую научную систему, неотделимую от неповторимой личности исследователя. Л. Н. Киселева была (и остается) ученицей Ю. М. Лотмана в самом точном смысле слова. Под его руководством она писала и диплом («Образ М. М. Сперанского в литературе и публицистике первой половины XIX века»), и диссертацию («Идея национальной самобытности в русской литературе между Тильзитом и Отечественной войной (1807–1812)». Обе темы — очень «лотмановские», размещающиеся на перекрестье собственно истории литературы, политической истории и истории идей. Заметим, однако, что сам Лотман разрабатывал подобные сюжеты несколько раньше и несколько позже, а в 70-е годы занимался преимущественно теоретическими проблемами и комментированием классических художественных текстов. Ни Сперанский, ни Сергей Глинка никогда не были его героями — в отличие от Карамзина (антагониста Сперанского; их идеологическому противостоянию посвящена студенческая работа Л. Н.) или Мерзлякова. Л. Н. занималась не вполне лотмановским «государственником» и не вполне лотмановским «архаистом». Уже в ранних работах она нащупывала «своих» персонажей, как потом — «свои» повороты как будто бы хорошо изученных литературно-идеологических сюжетов и «свои» обертоны в трудах и судьбах не только «второстепенных» (Шишков, Шаховской, Булгарин), но и великих (Крылов, Жуковский) писателей. Конечно, первичным был тут присущий каждому квалифицированному историку культуры интерес к «свежему» материалу, но убедительные и неожиданные открытия (решения) обуславливались специфичностью оптики Л. Н. Шишков занимает ее не как оппонент Карамзина, но как его старший современник, своеобычный «русский путешественник», Шаховской — не как передовой боец «Беседы…», а как «романтический» драматург, «переводчик» «Пиковой дамы» на язык театра и один из незадачливых создателей «национальной трагедии», Булгарин — не как наконец-то оправданный (а то и возвеличенный) или вновь поруганный «Видок», но как нетривиальный военный мемуарист и историк Ливонии. Л. Н. занимают не разрывы и скачки, а прихотливые, трудно уловимые связи как в синхронном срезе культуры, так и в диахронии. Отсюда значимость ее уточнений предложенной Тыняновым и развитой Лотманом концепции «архаизма и новаторства» в литературе первой четверти ХIX века. Отсюда глубокие наблюдения над «мягкими» трансформациями «карамзинизма» при переходе от александровской эпохи к николаевской в статье «Карамзинисты — творцы официальной идеологии (заметки о российском гимне)». Отсюда филигранная точность и вдохновляющая яркость работ о функционировании «сусанинского» и «мининского» мифов в словесности 1830-х и о не расслышанных современниками драматургических опытах (в первую очередь статья «“Орлеанская дева” В. А. Жуковского как национальная трагедия»). Отсюда особое внимание к личности, поэзии, идеологии Жуковского — самого «неприметного» из великих русских писателей, чьи творческие решения, изменившие самый состав «воздуха» русской словесности, до нынешних времен остаются слабо (коли не сказать — условно) контекстуализированными и практически не истолкованными. Но о Жуковском речь впереди. Читатель наверняка заметит, что в начале «Материалов к библиографии…» преобладают работы по методике преподавания русской литературы в эстонской школе. Методика — дело, почитающееся скучным, вспомогательным. Но Л. Н. не разделяла такого мнения ни тогда, ни, как легко убедиться, много позднее. Потому и участвовала в «перестроечных» дискуссиях о том, как учить в эстонской школе русской словесности (увы, не много пользы те споры принесли). Потому в работах о наследии (и жизненном деле) своего учителя Л. Н. постоянно указывает на неразрывное единство Лотмана-ученого, Лотмана-профессора и Лотмана-наставника (здесь уместно напомнить, что последний том его сочинений, составленный Л. Н. и ее коллегами, называется «Воспитание души»). Потому предметом специальных изысканий Л. Н. стала «царская педагогика». Здесь, разумеется, никак не миновать Жуковского, для которого поэзия и педагогика были если не почти синонимами, то уж никак не антонимами. «Учительство» — важнейшая личностная черта Жуковского, определившая и ход его жизни, и эволюцию его поэзии. Из наставничества выросла и наставничеством жила его великая и злосчастная любовь (сюжет затронут в статье «Проблема автоцензуры в переписке В. А. Жуковского и М. А. Протасовой»); учительство окрашивает его отношения с Пушкиным (Л. Н. открывает важные смысловые обертоны этой, казалось бы, ясной темы в статье «Пушкин и Жуковский в 1830-е годы (точки идеологического сопряжения)»); наконец исполнение педагогической миссии обусловило особые отношения Жуковского с императорской фамилией и его сложное положение при дворе, во многом определило стремление поэта стать идеологом и историком николаевского царствования. Но о Жуковском речь впереди. Наконец, нельзя не указать на работы Л. Н. Киселевой, так или иначе связанные с ее городом и краем («Провинция в диаспоре: случай Тарту», «Эстляндия и Лифляндия — проблема границы»; ныне Л. Н. руководит коллективным проектом «Идеологическая география западных окраин Российской империи и ее отражение в русской литературе»), с бытием русской культуры в этом регионе (публикации из наследия В. В. Шмидт и М. В. Карамзиной, воспоминания о Т. Ф. Мурниковой и др.); работой Ю. М. Лотмана в Тартуском университете. И в этом круге текстов опять закономерно возникает фигура Жуковского. Пусть специально «лифляндские» сюжеты Жуковского рассматриваются лишь в двух статьях («Миссия поэта: В. А. Жуковский — почетный доктор Дерптского университета», «Воздействие конфессиональной ситуации Лифляндии на позицию и творчество В. А. Жуковского»), очевидно, что для Л. Н. Жуковский, кроме прочего, — человек, судьба и душа которого связаны с Дерптом. Жуковский — ускользающий и словно бы (при любых величаниях) чуть сомнительный классик; Жуковский — неизменный наставник, учитель, воспитатель, Жуковский — гость Дерпта, города, в котором он искал себе место близ «чужого счастья», города, где случилось самое черное событие его жизни — смерть Марии Андреевны Мойер, Маши Протасовой, города, в котором Маша похоронена… Надо ли удивляться тому, что Жуковский стал любимым и важнейшим героем Л. Н. Киселевой, центральной фигурой ее научного мира (Сопоставимое с Жуковским место в этом мире занимает, кажется, только учитель Л. Н. — Ю. М. Лотман.) Известно, что историки литературы могут наделять изучаемых писателей собственными чертами. Но не менее известно (и, может быть, более важно), что ученый, особенно если в нем жив «простодушный» читательский инстинкт, выбирает «своего» писателя. Л. Н. роднит с Жуковским очень многое: высокий строй души и кропотливая педантичность, расположенность к людям и неискоренимый педагогический азарт, толерантность и неуступчивость в главном, мягкий юмор (чуть приметный в печатных трудах, но памятный всем, кому доводилось слушать лекции и доклады Л. Н., не говоря уж о тех, кто сиживал с ней за одним пиршественным столом) и глубинная строгая серьезность, живой интерес к многоцветью культуры и счастливый дар ощущать культуру как смысловое единство, умение писать о разном и в разных жанрах, сохраняя свою не крикливую, «по-жуковски» ускользающую, но очевидную для внимательного читателя творческую индивидуальность. Понятно, почему Л. Н. Киселевой удалось сказать о Жуковском так, как о нем прежде не говорилось (здесь, в первую очередь, укажем на работы, в которых открывается трагическая ипостась поэта с «небесной душой» — «Байроновский контекст замысла Жуковского об Агасфере» и «Подведение итогов (о поэтическом “памятнике” Жуковского)» — проникновенное прочтение стихотворения «Царскосельский лебедь»). Понятно, почему Л. Н. аргументировано и требовательно ставит вопрос о пересмотре значения Жуковского в истории русской словесности. Понятно, почему она сумела выпестовать достойных исследователей творчества Жуковского (как, впрочем, и ученых, успешно занимающихся другими писателями первой половины XIX века). Но не менее понятно другое — коллеги и ученики Л. Н. видят в ней своего «сегодняшнего — филологического — Жуковского». Душа неувядающей кафедры и многочисленных конференций, собирающих в Тарту гостей со всех волостей, — Любовь Николаевна Киселева продолжает весело и вдохновенно работать. Она наверняка одарит нас еще многими неожиданными и убедительными решениями новых и «старых» историко-литературных задач. Она всегда будет нашим верным, надежным и мудрым другом — недаром носит она свое прекрасное имя. Наш сборник — скромный благодарный ответ на то, что сделала, делает и будет делать Л. Н. Киселева. Роман Лейбов |
