 |
 |
 |
 |
|
Общение Пушкина и Кюхельбекера было непрерывным в течение 1811–1817 гг. — в лицейское время; с гораздо меньшей уверенностью можно говорить об их общении в годы 1817–1820; с 1820 г. — времени ссылки Пушкина на юг и заграничной поездки Кюхельбекера — они более не виделись. В 1828 г. Пушкин, как известно, встретился в последний раз с Кюхельбекером на станции Залазы, когда того перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую1. Эта биографическая схема, ограничивающая время общения 20-м годом, вмещает интенсивные литературные споры Пушкина и Кюхельбекера; споры (приводящие в ряде случаев к согласию) идут о центральных вопросах литературы. Новые материалы дают возможность установить в этой схеме с достаточной ясностью новые факты. 1 Первое стихотворение Пушкина, появившееся в печати, — «К другу-стихотворцу» (1814). Со стороны литературных комментариев вещь сомнений не вызывала — пятнадцатилетний Пушкин выступил в печати как приверженец литературных взглядов школы Карамзина и противник «Беседы любителей русского слова», нападающий на старые имена «бессмысленных певцов», вокруг которых в то время шла оживленная полемика (Тредьяковский), и на имена литературных «староверов» — Шихматова, Хвостова, Боброва (Рифматов, Графов, Бибрус); при этом он противопоставил им объединенные в одном стихе разнохарактерные имена Дмитриева, Державина, Ломоносова — явление обычное в полемике карамзинской школы, не нападавшей на признанные авторитеты. Гораздо менее освещен вопрос о поводах к написанию стихотворения и об адресате — «друге-стихотворце». Предполагать абстрактное «послание» и абстрактного адресата — «Ариста» 2 — здесь не приходится не только потому, что все послания Пушкина уже в лицейскую пору конкретны, но и потому, что такой адресат и такие поводы имеютсяa. Дело в том, что сюжетом послания является не столько литературная полемика, сколько вопрос о профессии поэта: к Аристу обращены уговоры не «лезть на Геликон», во-первых, потому, что «не тот поэт, кто рифмы плесть умеет» («Страшись бесславия»), и, во-вторых, потому, что «катится мимо их Фортуны колесо». Вопрос о профессии, вернее о роде службы и занятий, а позже, при Энгельгардте, о «карьере», был одним из самых основных вопросов лицейской жизни. Согласно официальному «постановлению» лицеисты были «юношеством, особо предназначенным к важным частям службы государственной»3, но эта официальная формула прикрывала большие противоречия. В частности, это относится к Кюхельбекеру. Письма матери Кюхельбекера Юстины Яковлевны за лицейские годы дают доказательства острой нужды семьи Кюхельбекеров, жившей надеждами на случайные наследства, протекции и т. д.b Вместе с тем мать Кюхельбекера, урожденная фон Ломен, происходившая из служилого балтийского дворянства, систематически, от письма к письму, развивает целую систему взглядов на «служение отечеству» — государственную службу, и зорко следит за наклонностями сына. Как была далека часть лицеистов ко времени окончания лицея от их первоначального официального предназначения, видно из того, что Кюхельбекер серьезно мечтает о профессии школьного учителя в провинции, в чем встречает отпор со стороны матери, указывающей, что не для того он учился в лицее. Вопрос о будущей профессии лицеиста Кюхельбекера, стоявший как перед матерью, так и перед ним самим, с большой остротой вставал, однако, и гораздо раньше. Сюда относится, например, письмо матери от 1812 г. по поводу желания Кюхельбекера идти добровольцем на войну, сюда же относится письмо, датирующееся 1813 г., по поводу занятий поэзией. Это письмо, a Ю. Г. Оксман первый высказал предположение, что послание обращено к Кюхельбекеру (см. «Дневник В. К. Кюхельбекера», редакция, введение и примечания В. Орлова и С. Хмельницкого. Л., «Прибой», 1929, стр. 318). b Мать принуждена отказать Кюхельбекеру, который хочет брать уроки игры на скрипке, по неимению средств; точно так же она неоднократно упоминает, что не может приехать в Царское Село повидать его из-за дороговизны передвижения (извозчик стоил 25 рублей); так же остро обстоит вопрос и с лицейскими «долгами» Кюхельбекера. как и послание Пушкина, — уговор бросить поэтическое творчество, не смотреть на него как на профессию: «Ренненкампф говорил о тебе много хорошего, но просил меня напомнить тебе, чтобы ты не слишком много времени уделял писанию стихов; я также думаю, что ты не должен делать это своим единственным препровождением времени, твое воображение слишком живо, чтобы его не обуздывать при этих вещах; не нужно душить природного таланта, но чтобы достичь некоторого совершенства, нужно много познаний, а время юности так коротко для того, чтобы научиться служить отечеству, что даже тот, кто обладает талантом в поэзии, едва ли может в ней успеть по недостатку времени, потому что без настоящего знания языка и необходимой образованности в изящных искусствах — это значит только портить бумагу» (оригинал по-немецки4; А. Я. Ренненкампф, адъюнкт словесности, служивший в лицее в 1813 г., доводился родственником Кюхельбекерам). Особенно обостриться должен был вопрос именно в 1814 г.: в марте этого года умер директор Малиновский, со смертью которого кончился начальный период лицея с его задачей подготовки «к важным частям службы» и начался период «безначалия» — отсутствия директора. «Увещание» Пушкина имело столь же конкретный повод и конкретного адресата, как и «увещание» матери Кюхельбекера. Между тем и в чисто литературной части полемическое послание могло быть обращено именно к Кюхельбекеру. В литературном отношении характеристика творчества Ариста сильно напоминает обычные нападки на стихи Кюхельбекера в лицейских стихах Пушкина:
Ср.: Гекзаметром песенки пишет
заморози т5. Уже в лицее литературные вкусы Кюхельбекера довольно ясно отличались от главенствовавшей там легкой поэзии. О том, как самостоятелен был здесь Кюхельбекер, свидетельствуют хотя бы длинные выписки в его тетради из Шаплена (Ode au jardin de Richelieua), бывшего в традиции легкой французской поэзии XVIII в. скорее кличкой бездарности, чем литературным именем. Характерна в стихотворении Пушкина группа «страдальцев-поэтов»: Ж.-Б. Руссо, Камоэнс, Костров. Ж.-Б. Руссо был любимым поэтом преподавателя французской словесности, брата a Ода к садам Ришелье (франц.). — Прим. ред. Марата, Будри, бывшего близким к семейству Кюхельбекеров и оказавшего большое влияние на литературные вкусы Кюхельбекераa. Список этих же поэтов мы встречаем в стихотворении Кюхельбекера 1823 г. («Участь поэтов»); начинается перечисление с Тасса («Того в пути безумие схватило»), затем следуют Руссо, Камоэнс, Костров и наконец Шихматов.
Мрут с голоду Камоэнс и Костров, Шихматова бесчестит осмеянье, Клеймит безумный лепет остряков…b «Участь поэтов» — излюбленная основная тема Кюхельбекера, которая варьируется им в течение всей его литературной деятельности; к году его смерти (1846) относится «Участь русских поэтов»7, где список заполнен другими именами: Рылеева, Пушкина, Грибоедова, Кюхельбекера. Вопрос о профессии литератора рано соединился с вопросом об участи поэта, и первое напечатанное стихотворение Пушкина — одно из ранних звеньев в этом рядуc. 2 К 1835 г. относится стихотворение Пушкина «Полководец», посвященное Барклаю-де-Толли. Стихотворение было резко полемическим, направленным против официальной истории с ее избранными, канонизованными героями 1812 г., апологией теневой и полуопальной исторической фигуры и вызвало в свою очередь полемику. Пушкин печатает в ответ на полемику в IV книге «Современника» 1836 г. стихотворение «К тени полководца», предпосылая ему объяснение, где между прочим пишет о Барклае-де-Толли: «Ужели после двадцатипятилетнего безмолвия поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб; вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году. Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, a Ср. письмо Кюхельбекера, относящееся к началу 30-х годов: «Я собираюсь сделать парафразы нескольких псалмов, напр. 142 и 18. Есть прекрасная парафраза последнего у Жана-Батиста… Это была любимая пьеса нашего старого Будри». В лицейской тетради Кюхельбекера выписана его ода “Sur la mort de Conti”. b Ж.-Б. Руссо (1670–1741) в 1712 г. изгнан из Франции и умер в изгнании. c Следует кроме того отметить, что в реплике Ариста: «Пожалуй… а я — таки поэт» сказываются некоторые особенности речи Кюхельбекера. Таково, например, словечко «таки», очень часто встречающееся в его письмах. Таким образом, стихотворение не только было написано по конкретному поводу, но, возможно, и отражало конкретные разговоры. но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ, ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но убежденный в самого себя, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом»8. Пушкин говорит здесь как современник и свидетель двенадцатого года. О настроении лицея в 1812 г. можно было судить только по лицейским журналам. Такова анонимная статейка «Слова истинного русского от 1813 года»a (отрывок лицейского журнала «Для удовольствия и пользы»). Статейка написана в духе ростопчинских афишек. Но в лицей проникали и другие настроения и другие влияния. В частности, 24 августа 1812 г., когда главным военным и политическим вопросом был вопрос о Барклае, в лицей была отправлена горячая апология Барклая. Барклай-де-Толли был в родстве с матерью Кюхельбекера Юстиной Яковлевной; по рекомендации Барклая Кюхельбекер и был определен в лицей; имена Барклаев часто мелькают в переписке матери с сыном, главным образом как имена покровителей. 8 августа 1812 г. состоялось назначение главнокомандующим Кутузова. В письме от 24 августа 1812 г. мать пишет Кюхельбекеру (оригинал по-немецки): «Благодарю тебя за твои политические известия, ты легко представишь, что здесь говорят много вздора, из которого кое-что и верно, хотя многое преувеличено. Я напишу тебе о генерале Барклае только то, что совершенно достоверно и что скоро подтвердится в приказе корпусного генерала (des kommandierenden Generals) и выйдет бюллетенем. Император предоставил ему выбор: возвратиться в Петербург и снова исполнять обязанности военного министра или оставаться при армии. Барклай совершенно естественно выбрал последнее и командует первой частью главной армии под начальством главнокомандующего (Chefs). Если бы была хоть мысль об измене или о чем-нибудь, что ему можно было вменить в вину, — разве император поступил бы так? Однако Барклай теперь дает доказательство того, что любит свое отечество, так как по собственной воле служит в качестве подчиненного, тогда как он сам был главнокомандующим. Впрочем, пишу это для тебя, — учись не быть никогда поспешным в суждениях и не сразу соглашаться с теми, которые порицают людей, a К. Я. Грот. Пушкинский лицей. СПб., 1911, стр. 250–252. Авторство М. Л. Яковлева ничем не доказывается. занимающих в государстве важные посты. Как часто случаются времена и обстоятельства, когда они не в состоянии действовать иначе, а отдаление и очень часто вымышленные сообщения враждебно настроенных и легкомысленных умов (Köpfe) вредят чести великого мужа. Я не хотела здесь писать оправдания генерала Барклая, я не сумею этого сделать, потому что я не военный и не муж, — я хотела только дать урок моему милому Вильгельму, о котором знаю, как часто увлекается он своими чувствами, урок — не так слепо верить всему, что он слышит. В твоем положении не следует противоречить, но не нужно выносить свой приговор, пока не скажут своего мнения заслуживающие доверия люди, которые имеют на это право по своему положению и опыту, или пока не выйдет манифест правительства. Но довольно об этом. Конечно, теперь много разговоров и очень часто среди множества ложных слухов можно уловить и кое-что верное». Таким образом, перед нами серьезная политическая апология Барклая, написанная именно в минуту, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, апология, несомненно предназначенная для прочтения товарищам. Она характеризует степень политической страстности тринадцатилетних и пятнадцатилетних «лицейских» (5 октября того же года мать возражает против желания Кюхельбекера идти добровольцем в армию, указывая на безнравственность юнцов в corps des volontairesa, протестуя против «убоя детей» и наконец указывая, что это прервало бы его образование). Все «лицейские», в том числе и Кюхельбекер, по-видимому, были твердо убеждены в измене Барклая; в письме приведены главные пункты защиты Барклая: 1) любит свое отечество, так как по собственной воле служит в качестве подчиненного, тогда как сам был главнокомандующим; 2) ему вредят отдаление и вымышленные сообщения враждебно настроенных лиц. Эти пункты апологии мы встречаем и в позднейшем стихотворении Пушкина «К полководцу». В своем объяснении Пушкин дважды вспоминает о том историческом моменте, когда Барклай-де-Толли «уступил начальство»: «Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками…»; «уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России…» Нет сомнения, что резкая апология Барклая, полученная в лицее именно в этот момент, была первой апологией Барклая, известной Пушкину, запомнилась и легла в основу его отношения к отодвинутой на задний план официальной историей фигуре Барклая. a В добровольческом корпусе (франц.). — Прим. ред. 3 Изучению лицея и лицейского периода с внешней стороны повезло — ни одному периоду жизни Пушкина не посвящено столько исследований и монографий. Труды И. Селезнева, Н. Голицына, Я. Грота, К. Грота, Д. Кобеко, многотомный труд Н. Гастфрейнда9 — краткий перечень монографий о лицее. Однако если присмотреться поближе, литература эта страдает большими недостатками. Вся без исключения она принадлежит перу людей, в разное время обучавшихся в лицее (за исключением Селезнева, бывшего в лицее библиотекарем), приурочена большею частью к юбилейным датам, что придает ей, за немногими исключениями, особый специфически юбилейный характер и, несмотря на то, что основана на большом фактическом материале, отразила в полной мере особые взгляды авторов на лицейскую традицию. В свете этой традиции лицей является единым за все время своего существования, сохранившим одни и те же культурные и социальные черты воспитательным учреждением с равным социальным положением воспитанников и притом с особо замкнутым, аристократическим, придворным характером. Хранителями традиции были при этом люди, нередко обосновывавшие на этой традиции свое литературное и официальное значение. Таким ранним хранителем этих традиций, вовсе не соответствовавших истории первых лет лицея и первого выпуска, был уже не кто иной, как второй директор лицея Егор Антонович Энгельгардт. Постоянно поддерживая отношения со всеми «лицейскими», пытаясь объединить их вокруг себя, создав и усердно проводя свое особое понимание «лицейского духа», он способствовал тому, что его имя стало неотделимо от лицея, стало как бы синонимом лицейской истории. Так это в действительности и было по отношению к позднейшей, послепушкинской истории лицея; Энгельгардт управлял лицеем с 1816 по 1823 г.; по словам Селезнева, «тут за последовавшими дополнениями к уставу его и по совершении трех полных курсов (в 1817, 1820 и 1823), характер заведения вполне сложился»a. Но этого нельзя сказать именно об истории первого, пушкинского, выпуска. В последние полтора года шестилетнего лицейского курса Энгельгардт, конечно, не мог изгладить следов предшествующих четырех с половиной лицейских лет и не в той мере влиял на лицеистов первого пушкинского выпуска, как это ему хотелось и как это казалось ему и позднейшим историкам лицея впоследствии. Дальнейшая разработка архивов, связанных с лицеем, должна выяснить детали, но основные черты первого — пушкинского — выпуска ясны и теперь. a И. Я. Селезнев. Исторический очерк имп. б. Царскосельского, ныне Александровского лицея. СПб., 1861, стр. 48. Лицейское шестилетие делилось на три резко отличающихся друг от друга периода. Об этом достаточно ясно говорит И. И. Пущин в своих «Записках»: «Лицейское наше шестилетие в историко-хронологическом отношении можно разграничить тремя эпохами, резко между собою отделяющимися: директорством Малиновского, междуцарствием (то есть управлением профессоров: их сменяли после каждого ненормального события) и директорством Энгельгардта»a. Первый период длился от осени 1811 г. до марта 1814 г. — около двух с половиной лет; второй — «междуцарствия», или «безначалия», — от марта 1814 г. до февраля 1816 г. — два года и, наконец, самый короткий — «энгельгардтовский» — от февраля 1816 г. до июня 1817 г., т. е. менее полутора лет. Малиновский ли, непосредственно связанный со Сперанским, Энгельгардт ли, ставленник Аракчеева, или наконец период «безначалия», «анархии» был определяющим для лицеистов? Думается, единства здесь не было. Была группа, до конца связанная с Малиновским, как и группа, связанная с Энгельгардтом, и наконец третья, которая всего больше характеризуется временем «безначалия». Неоспоримо длительное влияние Малиновского на таких товарищей Пушкина, как «Суворочка», «спартанец» Вальховский, будущий член Союза благоденствия. Неоспоримо оно и по отношению к Кюхельбекеру. В его лицейском «Словаре», о котором придется еще говорить, видную часть занимают цитаты из книги Лонгина «О высоком». Эта книга — канон и источник теории высокой поэзии — легла в основу всех позднейших литературных взглядов Кюхельбекера. Лонгин был переведен и издан Ив. Ив. Мартыновым 10 (директор департ. Министерства народного просвещения при Сперанском), одним из учредителей лицея, с которым Малиновский был непосредственно связан (самое название «лицей», по-видимому, связано с журналом «Лицей»11 Мартыноваb), и знакомством с Лонгином Кюхельбекер был, вероятно, обязан ему (возможно, впрочем, предполагать здесь и другое влияние — Будри, который мог познакомить лицеистов с трактатом Лонгина в переводе Буало). Именно же влиянию Малиновского следует приписать раннее увлечение Кюхельбекера восточными литературами (В. Ф. Малиновский был дипломатом, участвовал во время заключения мира с Турцией в конгрессе 1792 г. в Яссах, знал турецкий и еврейский языки). Следы детального изучения истории турецкой и персидской поэзии встречаются в лицейских записях Кюхельбекера. Морализующее направление Малиновского, стремившегося образовать «доброде- a И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма. Ред. С. Я. Штрайха. М.-Л., 1927, стр. 61. b Д. Кобеко. Императорский Царскосельский лицей. СПб., 1911, стр. 21. тели служилого дворянства», быть может окрашенное пиетизмом, характерным для круга Сперанскогоa, также оказывало свое влияние: мораль привлекала к нему таких лицеистов, как Вальховский. В неизданной биографии В. Д. Вальховского, составленной его близким другом, племянником его жены — дочери Малиновского — Евгением Андреевичем Розеномb, о лицейских периодах Малиновского и Энгельгардта говорится следующее: «В 1814 году умер директор Малиновский, это была большая потеря для лицея. Мы уверены, что если бы он довел первый выпуск до конца, то уровень воспитавшихся в нем был еще выше и нравственнее, в особенности же Пушкин был бы нравственнее, и в его поэзии просвечивал бы более дельный и главное нравственный характер; так-то преждевременная смерть полезного деятеля отзывается и в потомстве; но это коснулось Пушкина и других воспитанников первого выпуска, а не Вальховского; он бы лучше не был, потому что лучше и нравственнее нельзя было быть, и таким же пребывал до гроба. По смерти Малиновского место директора занял известный в то время Егор Антонович Энгельгардт, человек камеральный, отлично образованный, но совершенно другого направления, какое было у Малиновского. Энгельгардт наиболее заботился, чтобы из питомцев своих образовать “des cavaliers galants et des chevaliers servants”c. К сожалению, они достигли этого: вот почему на Горчакове, Корфе, Маслове и многих других навсегда остался колорит некоторого вертопрашества и дамской угодливости. Это вредное направление не коснулось лишь одного Вальховского; он явил из себя спартанца-христианина, он все шесть лет погружен был в науку, обогащаясь сведениями и знаниями и никогда не посещал вечеринок, даваемых директором Энгельгардтом с целью развязать молодых людей». Это свидетельство из круга Вальховского (и Малиновского) дает понять, насколько различны были не только два директора a Ср. характерное изречение Малиновского, занесенное Кюхельбекером в «Словарь»: «Хоть женщины умеют притворяться искуснее мужчин, однако в вере они искренни и не имеют лицемерия, но, как большие дети, скоро все позабывают, поутру каются, а ввечеру грешат». Здесь либерально-пиетистический тон окружения Сперанского. b Хранится в Национальном музее СССР Грузии в Тбилиси. Пользуюсь случаем выразить благодарность заведующему рукописным отделением музея П. Ингороква, благодаря любезности которого я мог познакомиться с рукописью. Рукопись озаглавлена «Владимир Дмитриевич Вальховский. 1798–1841». Написана она в 1885 г. и представляет собой полемическое дополнение к биографии Вальховского, изданной анонимно в Харькове в 1844 г. («О жизни генерал-майора Вальховского». Харьков, 1844) и принадлежащей, по-видимому, И. В. Малиновскому (см. Н. астфрейнд. Товарищи Пушкина по Царскосельскому лицею, т. I, стр. XVI). c Галантных кавалеров и дамских угодников (франц.). и два направления лицейского воспитания, но и насколько различны были группировки внутри лицея. Опубликование архивов поможет выяснить всю степень лицейского антагонизма и разности; но приведенный документ достаточно удостоверяет враждебность обоих направлений (сравнить хотя бы лицейские взгляды времени Энгельгардта на женщину как средство «карьеры» (Горчаков) и энгельгардтовские вечеринки, которые должны были приучить к развязности, с приведенным выше изречением Малиновского о женщинах, морально-пиетистического характера). Энгельгардт был давнишним знакомым и свойственником семьи Ломенов, отец его был соседом по имению Ю. Я. Кюхельбекер и помогал ей в делах (аренда казенной земли в Лифляндии) (письмо матери к Кюхельбекеру от 11 марта 1817 г.); старые семейные балтийские связи делали Энгельгардта лично близким семейству Кюхельбекеров. Отношения с Энгельгардтом Кюхельбекер сохранил и по выходе из лицея. Но вот что он пишет об Энгельгардте в письме к матери от 10 июля 1833 г. из Свеаборгской крепости: «Он всегда будет для меня незабвенным: я довольно долго (wohl einige Zeit) был несправедлив к нему, неблагодарен, но он знает, что тогдашнее мое поведение, направленное против него, проистекало не из моего сердца, но что меня настраивали. Он был мой воспитатель и никогда не относился ко мне несправедливо, даже тогда, когда я тяжело перед ним провинился». Факты, о которых Кюхельбекер вспоминает, дают основание причислить и его к лицейской «оппозиции» Энгельгардту. К оппозиции этой, как мы видели, принадлежал Вальховский. Если судить по отзывам Энгельгардта о лицеистах и полному отсутствию отношений по выходе из лицея — к ней в сильной степени принадлежал Пушкин; примыкал к ней и Кюхельбекер. Этому как нельзя более соответствует то обстоятельство, что в письме к Кюхельбекеру от 24 января 1823 г. Энгельгардт выговаривает ему: «Письмо твое, друг мой Вильгельм, я получил, и если, с одной стороны, мне очень приятно было видеть, что ты, наконец, вспомнил обо мне, то, с другой стороны, было очень досадно, что ты вспомнил не обо мне, не о Егоре Антоновиче, не о старом директоре и друге, а о каком-то чужом человеке, которого при каждом слове величаешь превосходительством. Если б я не знал твое доброе сердце, то я мог бы принять и титул этот и все письмо твое за колкость»a. Таким образом, реальный анализ отношений устанавливает, что Энгельгардт вовсе не является тем основоположником ли- a «Русская старина», 1875, июль, стр. 362. цейского духа, тем «genius loci»a, каким хотел себя считать и каким считала его позднейшая лицейская историография. При этом для некоторой группы лицеистов едва ли не важнее обоих периодов — Энгельгардта и Малиновского — был еще средний период — безначалия или «междуцарствия». Если принять во внимание важность внелицейских отношений Пушкина этого периода (гусарские полки, стоявшие в это время в Царском Селе, — Каверин, Чаадаев, Н. Раевский) и его отношение к лицейским «вольностям», придется отнести его именно к этой группе. Из времени безначалия сохранилось любопытное письмо Кюхельбекера к сестре. Письмо написано по-немецки и носит пометку: 19 августа. Датируется 1814 г., так как в Царском Селе царь, о котором упоминается в письме, мог быть только в августе 1814 г.: летом 1815 г. он был за границей. «Тебе, пожалуй, представится странным, если я скажу, что мы — мы в лицее — ведем очень рассеянную жизнь, быть может, это кажется только в сравнении с нашей предшествующей монашеской жизнью. Теперь нам разрешается гулять одним со своими родителями, нас часто приглашают к обеду профессора или инспектор; — все это еще не рассеяние. Но так как у нас нет директора, а один из наших профессоров оставил нас по болезниb, другие же часто прихварывают, и теперь никаких предметов дальше не проходят, а ввиду предстоящего публичного экзамена, повторяют — ты можешь убедиться, что в нашей республике царствует некоторый беспорядок, который еще умножается разногласиями наших патрициев. Дай бог, чтобы скоро дали нам директора; говорят о разных, между прочим и о Григории Андреевиче Глинке, который, однако, и слышать об этом не хочет». Таким образом, единого лицея не было; ложное единство лицейской истории первого выпуска создано традицией. Период Малиновского больше всего повлиял на Вальховского и отчасти Кюхельбекера и Пушкина, период «междуцарствия», может быть, больше всего отразился на Пушкине, Пущине, Кюхельбекере — каждом по-своему, а период Энгельгардта образовал «cavaliers galants» и «chevaliers servants» — Горчакова и Корфа. Эпизодом, характеризующим лицейские группировки с их различной направленностью и антагонизмом, явилось соперничество Горчакова и Вальховского по поводу получения золотой медали. М. А. Корф писал по этому поводу (записка Корфа относится к 1854 г.)c: «Князь А. М. Горчаков был выпущен из лицея не первым, а вторым. Первым был Владимир Дмитриевич Вальховский. Но нет сомнения, что в этом сделали неспра- a Божество места (лат.). b Н. Ф. Кошанский, профессор русской и латинской словесности, как старший, замещал сначала директора, но уже 8 мая по болезни отказался. c Я. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, изд. 2-е, СПб., 1899, стр. 252. ведливость, единственно, чтобы показать отсутствие всякого пристрастия к имени и связям Горчакова. Блестящие дарования, острый и тонкий ум, неукоризненное поведение, наконец самое отличное окончание курса бесспорно давали ему право на первое место, хотя товарищи любили его за некоторую заносчивость и большое самолюбие менее других». Между тем Е. А. Розен в цитированной выше неизданной биографии В. Д. Вальховского так описывает это запомнившееся на всю жизнь лицейское соперничество: «Время близилось к выпуску, и начальство лицея хотело, чтобы на мраморной доске золотыми буквами был записан Горчаков, по наукам соперник Вальховского, но большинство благомыслящих товарищей Вальховского просили, чтобы первым был записан Вальховский, потому говорили они: “хоть у них отметки и одинакие, но Вальховский больше старается и в поведении скромнее”; тогда начальство лицея решило так: записать их обоих — первым чтобы был Владимир Вальховский, вторым князь Александр Горчаков». 4 Пущин вспоминает о своем принятии в тайное общество — сразу же после окончания лицея: «Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михайло), Бурцов, Павел Колошин и Семенов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нем. Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из лицея, я готов для дела. На этом основании он принял в общество меня и Вальховского»a. В настоящее время есть возможность дополнить сведения об артели Бурцова и Колошина и ее влиянии на лицеистов. 11 января 1835 г. сидящий в Свеаборгской крепости Кюхельбекер занес в свой дневник: «…в Военном журнале прочел я описание осады и взятия приступом Ахалцыха, статью покойного Ивана Петровича Бурцова, изданную по его смерти Вальховским. Оба они мне были хорошие приятели, особенно с Вальховским я был даже очень дружен: мы вместе выросли; в лицее я почти одного его и слушал». Далее в рукописи следует восемь строк, зачеркнутых и тщательно зачерненных теми же чернилами. Строки эти мне удалось разобрать: «Где то время, когда у Бурцова собирался кружок молодых людей, из которых каждый подавал самые лестные надежды? Сам Бурцов, братья Колошины, Вальховский, Василий Семенов, молодой Пущин (конно-артилле- a И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма, стр. 74. рийский), Жанно Пущин (?), Александр Рачинский, Дельвиг, Кюхельбекер. — Многие ли из них уцелели?» Разумеется, эти строки были зачеркнуты Кюхельбекером из осторожности. Статья, о которой говорит Кюхельбекер — «Осада крепости Ахалцыха» и «Приступ на крепость Ахалцых 15 августа 1828 г. (продолжение статьи предыдущего №)», — напечатана в «Военном журнале», издававшемся Военно-ученым Комитетом в 1830 г. (№ 1, стр. 15–55 и № 2, стр. 1–16) и представляет собою реляцию за подписями Бурцова и Вальховского. Кюхельбекер забыл отчество Бурцова — это член Союза благоденствия Иван Григорьевич Бурцов, командир Украинского пехотного полка, убитый в сражении летом 1829 г. Отчество Петрович могло припомниться Кюхельбекеру по связи с Алексеем Петровичем Бурцовым, к которому обращены известные послания Дениса Давыдова. Братья Колошины — члены Союза благоденствия (оба брата были стихотворцы). Василий Семенов — лицеист второго курса, кончивший лицей в 1820 г. и впоследствии бывший цензором (им, между прочим, подписано цензурное дозволение «Повестей, изданных Александром Пушкиным», 1834 г. и второго издания «Прощальной песни» Дельвига, 1835 г.). Можно, впрочем, предположить, что и здесь Кюхельбекер спутал имя — Василия Семенова он, конечно, знал, но Семенов, о котором пишет Пущин и о котором естественнее всего было вспомнить здесь, — Алексей Васильевич, член Союза благоденствия. (Тождество имени одного и отчества другого объясняют ошибку.) «Молодой Пущин» — младший брат И. И. Пущина, Михаил Иванович. Служил в саперном батальоне, затем в конно-пионерском эскадроне (в показаниях Вальховского: «Конной артиллерии Пущин»). Осужденный по X разряду, М. Пущин был отдан в солдаты и сослан на Кавказ. В статье, которую читал Кюхельбекер, капитан Пущин неоднократно упоминается и в списке раненых показан: «тяжело ранен пулею в грудь на вылет» («Военный журнал», № 2, стр. 8). И. И. Пущин назван в списке своим лицейским именем: Жанно. Названный в списке кружка Рачинский значится поднадзорным в «Алфавите» следственной Комиссииa. Исключительный интерес представляет в этом списке членов кружка Бурцова имя Дельвига, общественные и политические интересы и симпатии которого в лицейскую пору впервые удается достаточно конкретно установить. Столь же интересна степень влиятельности в лицее Вальховского, которая ясна из слов Кюхельбекера: «почти одного его и слушал». a Центрархив. Восстание декабристов, т. VIII. Л., 1925, стр. 162, 386. Ср. примечание: «В Муромском пехотном полку одновременно служили два Рачинских: Иван Иванович и Александр Антонович… Который из них был прикосновен к делу, сказать затруднительно». В записи Кюхельбекера имя названо. Таким образом, три самых близких лицейских друга Пушкина — Пущин, Дельвиг и Кюхельбекер — были членами бурцовского кружка. Далеко еще не все пути проникновения в лицей революционизирующих мнений и убеждений выяснены. Невозможно, конечно, объяснять «подготовленность» Пущина и Вальховского «направлением преподавания», как это делает, например, Кобекоa, но нет сомнения, что преподавание Куницына и литературные вкусы Будри действовали в этом направлении (в «Словаре» Кюхельбекера записано изречение Будри, очень характерное для оппозиционного направления брата Марата: «On dit» — est un menteur»)b. Один из непосредственных путей шел через Кюхельбекера. Кюхельбекер теснейшим образом уже в лицейское время связан с семьей Глинок. Григорий Андреевич Глинка женат был на старшей сестре Кюхельбекера Юстине Карловне, являвшейся всю жизнь покровительницей и помощницей брата. Литератор и профессор русского языка и словесности в Дерптском университете (Карамзин указывал на него как на первый пример дворянина-профессора), Глинка с 1811 г. был гувернером великих князей Николая и Михаила, в 1813 г. преподавал русский язык императрице Елизавете и вел. кн. Анне Павловне и часто имел поэтому возможность видеться с Кюхельбекером (см. приведенное выше письмо Кюхельбекера к сестре, по которому Г. А. Глинка считался даже кандидатом в директоры лицея). Будучи тесно связан с братом Владимиром Андреевичем (член Союза благоденствия) и кузеном Федором Николаевичем (член Союза спасения), он становится посредником между ними и шурином. Сношения Кюхельбекера с Федором Николаевичем Глинкой засвидетельствованы еще для лицейского времени (письмо матери от 28 апреля 1817 г.). Мать, сестра Юстина Карловна, их друзья Брейткопфы, Григорий Андреевич Глинка, а позже и Федор Николаевич снабжали Кюхельбекера книгами в лицее. В 1812 г. (11 октября) мать посылает ему греческие книги (Кюхельбекер еще в лицее начинает изучать греческий язык); в 1813 г. посылаются ему идиллии Гесснера; тогда же Кюхельбекер выписывает Шиллера; в 1814 г. Брейткопф шлет ему «Векфильдского священника» Гольдсмита; тогда же посылается ему «Мессиада» Клопштока; в 1815 г. выписывается для него журнал a Д. Кобеко. Императорский Царскосельский лицей, стр. 105. b «Говорят» — это ложь (франц.). О близости Давида-Марата Будри к французской революции см. в статье Ц. Фридлянда «Ж.-П. Марат — памфлетист революции» (Ж.-П. Марат. Памфлеты. Редакция, вступительная статья и комментарии Ц. Фридлянда, изд. «Academia», 1934, стр. 32). Будри бежал в Россию после участия в Женевском восстании начала 80-х годов XVIII века и «находился в постоянной переписке со своим братом». «Амфион», посылаются в лицей два тома Грессе (1814–1815 гг.) (отсюда лицейское знакомство Пушкина с автором «Le lutrin vivant», «Vert-vert» и «La chartreuse»a), Вальтер Скотт и «английские книги» — Ричардсон, Стерн (Кюхельбекер изучает уже в лицее английский язык). Уже в 1812 г. отмечена посылка книг от Григория Андреевича Глинки: он шлет Кюхельбекеру сочинения Дмитриева. В 1815 г. Ф. Н. Глинка посылает ему свои «Письма русского офицера» В 1815 же году Г. А. Глинка шлет в лицей Кюхельбекеру книги Вейсса, о чем его извещает в письме мать, и, по-видимому, тогда же посылаются сочинения Руссо. Вейсс и Руссо становятся в лицее настольными книгами Кюхельбекера. Революционирующее влияние, какое оказал Руссо на многих декабристов, общеизвестно. Книги Вейсса — это “Principes philosophiques, politiques et moraux”b два тома, 1785 г. (выдержали много изданий и переводов). Франсуа-Рудольф Вейсс (1751–1818) — швейцарский политический деятель и писатель, ученик Руссо, примкнувший с 1789 г. к Французской революции. О популярности его “Principes” среди декабристов и об их революционизирующем влиянии сохранился ряд показаний: Дивова, Крюкова, Шаховского и др.c Член Общества соединенных славян М. М. Спиридов перед арестом пытался скрыть рукописные переводы из сочинений Вейсса под названием «Правила философии, политики и нравственности», как «могущие служить к большему его обвинению». С произведением этим он же познакомил в свое время И. И. Горбачевскогоd. Отрывки переводов из Вейсса неоднократно печатались в периодических изданиях. Ср., например, перевод А. Бестужева «Утешение в несчастии (из Вейсса)» — «Литературные листки», 1824, ч. IV, № 21–22. Ср. «Сын отечества», 1818, № 24–25: «Нравственная философия. Познание человека (из второй части сочинения Вейсса)». Пер. А. Струговщикова. Первая часть сочинения Вейсса была переведена Струговщиковым и издана в 1807 г. под названием «Основание; или существенные правила философии, политики и нравственности», ч. I 12; ч. 2 — политическая — не издавалась. Под влиянием Вейсса Кюхельбекер начинает свой «Словарь». В статье своей о Дельвиге (1834) Пушкин так вспоминает о Кюхельбекере: «Клопштока, Шиллера и Гельти прочел он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием». Быть может, слово «лексикон» Пушкин употребил здесь, вспоминая тот лексикон, над которым в лицее трудился Кюхельбекер. a «Живой аналой», «Вер-вер», «Монастырь». b «Принципы философии, политики и нравственности». c В. И. Семевский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 223, 227, 229, 678. d Центрархив. Восстание декабристов, т. V, стр. 135, 142, 147. «Словарь» представляет собою объемистую тетрадь плотной синей бумаги в 1/4 листа; бумага синего цвета; заполнено всего 245 страниц. И по объему и по характеру «Словаря» ясно, что он велся с 1815 г. до окончания лицея. Доведенный до буквы Щ, он на странице 201 (текста) начинается снова (с буквы Б доведен до буквы С). Написан сплошь рукою Кюхельбекера. Самую мысль о составлении словаря выписок и цитат подал Кюхельбекеру тот же Вейсс, как он же определил и характер его. На 1-й странице в виде эпиграфа помещена следующая выписка из него: “Un moyen de tirer de ses études tout le parti possible et qui fut celui des Descartes, des Leibnitz, des Montesqieu et divers autres grands hommes, et l’usage de faire des extraits de ses lectures, en détachant les principes les plus essentiels, les maximes les plus vraies, les traits les plus ingénieux, les exemples les plus nobles”. Weiss. Principes philos. Pol. et Morauxa. Сверху, по-видимому, позднее, приписано: “Je prends mon bien, ou je le trouve”b. Объемистый «Словарь» является сводом философских, моральных, политических и литературных вопросов, интересовавших Кюхельбекера (и, как увидим ниже, его товарищей) в лицее. Раннее возникновение вопросов этого порядка не неожиданность для нас; в своей программе автобиографичесих записок (1830) Пушкин к первому году своего пребывания (1811) отнес пометки: «Философические мысли — Мартинизм». Источники словаря: Руссо (главным образом «Эмиль»13) — 46 выписок; Вейсс — 115, Шиллер — 26; встречаются выписки из Ричардсона, Стерна, m-me де Сталь, Лессинга, И.-Ф. Мюллера, Бернарден де Сен Пьера, Монтеня, Вольтера, Боссюэ, Пирона, Лабрюйера, Мармонтеля; из древних писателей основным по вопросам литературной теории является Лонгин; далее цитируются Сенекаc, Эпиктет, Эпикур; встречаются и восточные имена — Саади, Зороастр; характерно изучение эстетики и теории словесности (Блэр, Перевощиков, Толмачев). Из русских писателей цитируется чаще других Ф. Глинка, встречается Батюшков, есть изречение Василия Львовича Пушкина, писавшего в жанре сентенцийd, и даже Шаликова. Встречаются и выписки из журналов: происшествия («Суеверие XIX в.»), характеристики замечательных лиц («ген.-лейт. Дорохов»; «крестьянин-самоучка Свешников» и др.). Из a «Средством извлечь из своих занятий всю возможную пользу, тем самым, к которому прибегали Декарты, Лейбницы, Монтескье и многие другие великие люди, является обыкновение делать выписки из читаемого, выделяя наиболее существенные положения, наиболее правильные суждения, наиболее тонкие наблюдения, наиболее благородные примеры». Вейсс. Принципы философии, политики и нравственности. b «Я беру свое добро, где нахожу» (Мольер). c Таким образом, упоминание его имени в «Пирующих студентах» — «Сенека, Тацит на столе» — имело реальные основания. d Ср. «Неизданный Пушкин», 1923, стр. 174–175. журналов использованы главным образом «Сын отечества», 1815, 1816 гг., “Conservateur impartial”, 1815 г., «Северная почта», 1815 г. Общественно-политическую направленность «Словаря» характеризуют такие статьи его, как «Аристократия», «Естественное состояние», «Естественная религия», «Картина многих семейств большого света», «Знатность происхождения», «Образ правления», «Низшие (справедливость их суждений)», «Обязанности гражданина-писателя», «Проблема», «Рабство», «Хорошее и лучшее», «Петр I»; «Война прекрасная», «Свобода» — Вейсса. Из Шиллера цитируется почти исключительно «История отпадения Нидерландов»; характерны цитаты: «Общественное благо»; «Свобода гражданская». Из Руссо обильные цитаты о «добродетели», о «силе и свободе» и т. д. Приведем несколько примеров: Вейсс: Знатность происхождения. Образ правления. Обязанность гражданина-писателя. Проблема.
Рабство. Война прекрасная. Петр Великий. Шиллер: Свобода гражданская. Руссо: Сила и свобода. Равнодушие философское. Таким образом, в лицее — этом по официальному своему положению полупридворном воспитательном заведении, рядом с царским дворцом — шестнадцатилетние подростки в 1815–1817 гг. уже занимались вопросами философии и политики, подготовлявшими их отнюдь не к служебной деятельности. Еще в лицее Кюхельбекер — прямой ученик Руссо и Вейсса. Этим объясняется и мнение о нем Баратынского в письме к Н. В. Путяте от февраля 1825 г.: «Он человек занимательный по многим отношениям и рано или поздно в роде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большим дарованием и характер его очень сходен с характером Женевского чудака»a. М. А. Цявловский обратил мое внимание на черновую строфу стихотворения «19 октября» (1825):
И черный стол, и бунты вечеров, И наш словарь , и плески мирной славы, И критики лицейских мудрецов14. В самом деле, если «лицейские мудрецы» объясняются названием лицейского журнала, если понятен и дисциплинарный лицейский «черный стол», то до сих пор оставалось неразгаданным выражение «наш словарь». Досужие догадки комментаторов о каком-то шуточном словаре, составлявшемся лицеистами (и до нас не дошедшем), теперь следует оставить. (Кстати, следует отметить, что приведенная черновая строфа отделена лишь одной строфой от двух строф, посвященных Кюхельбекеру.) a Е. А. Баратынский. Сочинения. Казань, 1884, стр. 519. «Наш словарь» — это не шуточный, а политический и философский словарь, составленный Кюхельбекером, может быть, при прямом участии его товарищей. Конечно, по окончании лицея были «подготовлены» не только Пущин и Вальховский. Интересно, что Кюхельбекер, по-видимому, посылал свой словарь в 1817 г. для прочтения Федору Николаевичу Глинке. Мать пишет Кюхельбекеру в письме от 28 апреля 1817 г.: «Федор Николаевич Глинка посылает тебе свой журнал. Твоего альбома (Albaum) у меня еще нет. Завтра твоя сестра попросит вернуть его» (письмо написано по-немецки). Albaum — это, может быть, словарь, на время посланный Глинке для прочтения. «Журнал» Ф. Глинки — это, вероятно, «Военный журнал», им редактированный (1817–1819). В чисто литературных вопросах основным для Кюхельбекера является, как сказано, вопрос о высокой поэзии и авторитет Лонгина. Занимают его и вопросы эпопеи («Одиссея», «Илиада», «Освобожденный Иерусалим»), драмы. Таковы в «Словаре» высказывания о трагедии Вольтера и Лессинга. Насколько был знаком Пушкину «Словарь» и насколько занимали его вопросы, занимавшие Кюхельбекера, мы можем заключить из следующего. В проекте предисловия к «Борису Годунову» (так называемое «Письмо к Н. Раевскому») Пушкин обосновывает условность трагедии и между прочим говорит о языке: «Законы его <рода трагедии. — Ю. Т.> стараются вывести из правдоподобия, а оно-то искажается самой сущностью драмы, не говоря уже о времени, месте и проч., какое к черту правдоподобие может быть в зале, разделенном на две половины… «Язык. Напр. Филоктет у Ля-Гарпа говорит чистым французским языком, выслушавши тираду Пирра: “Увы! Я слышу сладкие звуки греческой речи”. Все это не представляет ли условного правдоподобия?» Между тем в «Словаре» Кюхельбекера есть место, ясно указывающее, что вопрос об условности театра дебатировался уже в лицейскую пору: «Предрассудок в рассуж. театра. Глинка». Одно из политических «размышлений» Пушкина, условно помечаемое 1831 г., по-видимому, также восходит к отрывку из Вейсса, вошедшему в «Словарь» Кюхельбекера. Замечание Пушкина: “Stabilité — première condition du bonheur public. Comment s’accommode-t-elle avec la perfectibilité indéfinie?15 (Устойчивость режима — первое условие общественного счастья. Как согласовать ее с возможностью бесконечного совершенствования?)”. Быть может, это размышление было вызвано следующим отрывком из Вейсса: « Хорошее и лучшее. Другим примером является одна из записей Пушкина: «Разговоры с Натальей Кирилловной Загряжской» (12 августа 1835 г.): «Вы слыхали про Ветошкина?» Рассказ этот замечателен тем, что в нем выведен знаменитый якобинец, «последний монтаньяр», Жильбер Ромм (как известно, бывший в России гувернером П. А. Строганова)16. «Приказчик на барках», раскольник Ветошкин становится ученым, возбуждающим удивление Ромма. Ему покровительствуют Шувалов и Потемкин. «Разговоры с Загряжской» имеют большое значение в вопросах пушкинской прозы. Метод непосредственной записи здесь доведен до предела интонационной точности. Между тем в «Словаре» Кюхельбекера есть запись, имеющая непосредственное отношение к «разговору» о Ветошкине. На букву С значится между прочим следующая запись: «Свешников Иван Евстратьевич прибыл в С.-П. 1784 из Тверской губернии — воспитанник природы и прилежания». Эта запись почерпнута Кюхельбекером из того же Ф. Глинки: «Русский крестьянин-философ Иван Евстратьевич Свешников», отрывок из «Писем русского офицера» Глинки (1815, ч. III, стр. 88–112), перепечатанный тогда же в «Сыне отечества» (1815, ч. XXIV, стр. 163–181), бывшем в руках у Кюхельбекера. История Свешникова почти во всем совпадает с историей Ветошкина, только отсутствует имя Ромма, а среди покровителей, кроме Потемкина и Шувалова, названа еще Дашкова. Главное же отличие — в тенденции рассказа Глинки: его Свешников — крестьянин. «Хотя по словам Шиллера достоинство и дарование, возникшее в бедности, должно пробиваться сквозь железную стену предрассудков и отличий общественных: однако опыт доказывает, что рано или поздно преодолевает оно все препоны и пролагает себе путь к известности» («Сын отечества», 1815, ч. 24). Следует указание на Ломоносова, на сына ржевского купца Волоскова — механика и химика, — и затем излагается история Свешникова: «Свешников, едва ли кому известный, достоин также занимать место в ряду отличнейших мужей отечества нашего» (стр. 164). Заинтересовав руссоиста Кюхельбекера как «воспитанник природы и прилежания», входящий в ряд популярных тогда «самородных дарований», крестьянин Свешников Глинки является в записи Пушкина «приказчиком на барках» (деталь эта имеется и у Глинки), причем самая фамилия Свешникова изменилась в Ветошкина. 5 Лицейское чтение Вейсса и Руссо любопытно еще и другим. Изучена чисто литературная культура раннего Пушкина, известны имена даже второстепенных и третьестепенных французских мастеров, у которых он учился. Относительно же философии — в частности французской философии XVIII в. — никто еще не произвел настоящего анализа пушкинского чтения. Между тем чтение Монтеня, Лабрюйера и др. Пушкиным засвидетельствовано, а такие произведения, как его «драматические изучения» («маленькие трагедии»), обнаруживают глубокое знание «моралистов» XVI–XVIII вв.17 (недаром первоначальные названия «Скупого рыцаря» и «Моцарта и Сальери» — «Скупой» и «Зависть»— кажутся взятыми из трактата Вейсса). Л. Майков отметил автобиографическое значение для Пушкина темы скупого отца18. Психологический и моральный анализ скупости поэтому мог уже в лицейские годы заинтересовать Пушкина и лечь в основу анализа скупости, произведенного им в 1830 г. во время написания «Скупого рыцаря». Ср. Вейсс: «…примечено, что большая часть вредных склонностей находят наказание в самих себе и удаляются от своего предмета. Сладострастный соделывается немощным и неспособным к наслаждению. Скупой, боясь, чтобы не впасть в нищету, делается нищим». «…Богатство обеспечивает независимость скупого, заменяет различные желания, подкрепляет ослабевающие его силы и служит вместо тех пособий, в которых бы ему другие отказали». «…Скупость не всегда опорочивает наслаждение… Сия безмерная страсть, умножаемая всегда роскошью, есть одна из главнейших причин бедности, удручающей большую часть народов, для утоления ненасытной алчбы малого только числа людей. Скупой не есть также, как он себе воображает, человек, никаких нужд не имеющий; напротив того, в нем соединены всевозможные склонности, и он выдумывает беспрестанно средства к удовлетворению оных, но малодушие не допускает его ими наслаждаться. …Необходимые нужды наши весьма немногого требуют; напротив того, скупость и честолюбие не имеют другого предела, кроме невозможности»a. a «Основания или существенные правила философии, политики и нравственности». Творение полковника Вейсса, члена разных Академий». Пер. с французского, с седьмого издания (А. Струговщикова). Ч. I, СПб., 1807, стр. 126, 195–198. 6 Кюхельбекер навсегда сохранил о лицее воспоминания. Культ «дружбы», «дружбы поэтов», возникает у него в лицее; он объединяет в «Союз» Пушкина, Дельвига и себя, а затем Баратынского и Грибоедова; это сказывается в ряде лирических пьес Кюхельбекера и является главной темой его лирики. В крепости и ссылке он часто вспоминает «лицейских». К 30-м годам относится его воспоминание о лицейском быте, причем он особенно останавливается мыслью на Пушкине. Он пишет своей племяннице Александре Григорьевне Глинке: «Были ли вы уж в Царском Селе? Если нет, так посетите же когда-нибудь моих пенатов, т. е. прежних… Мне бы смерть как хотелось, чтоб вы посетили лицей, а потом мне написали, как его нашли. В наше время бывали в лицее и балы, и представь, твой старый дядя тут же подплясывал, иногда не в такт, что весьма бесило любезного друга его Пушкина, который, впрочем, ничуть не лучше его танцевал, но воображал, что он по крайней мере Cousin germaina госпожи Терпсихоры, хотя он с нею и не в близшем родстве, чем Катенин со мною, у которого была привычка звать меня mon cher cousinb. — Странно бы было, если бы Саше случилось танцевать на том же самом паркете, который видел и на себе испытал первые мои танцевальные подвиги! А впрочем, чем судьба не шутит? — Случиться это может. — Кроме лицея, для меня незабвенна Придворная церковь, где нередко мои товарищи певали на хорах. Голоса их и поныне иногда отзываются в слухе моем. Да что же и не примечательно для меня в Царском Селе? В манеже мы учились ездить верхом; в саду прогуливались; в кондитерской украдкою лакомились; в директорском доме, против самого лицея, привыкали несколько к светскому обращению и к обществу дам. Словом сказать, тут нет места, нет почти камня, ни дерева, с которым не было сопряжено какое-нибудь воспоминание, драгоценное для сердца всякого бывшего воспитанником лицея. — Итак, прошу тебя, друг мой Сашинька, если будешь в Царском Селе, так поговори со мною о нем, да подробнее». (Кроме бытовых и биографических данных о лицее и Пушкине-лицеисте, письмо интересно неожиданно возникшим воспоминанием о Катенине, позволяющим установить степень личной близости двух литературных единомышленников.) В письме к родным — матери и сестрам — от 5 апреля 1832 г. из Свеаборгской крепости Кюхельбекер осведомляется о всех лицейских товарищах, опуская само собою разумеющееся имя Пушкина: a Двоюродным братом. b Дорогим кузеном. «…Как я часто думаю о тех, с которыми ранее был дружен, то естественно, что мне нередко представляются те, с которыми я воспитан. Поэтому прошу моих милых сестер писать все, что знают о жизни и судьбе моих товарищей по лицею. О троих я знаю кое-что из газет, которые ранее читал: именно о Корфе, что он теперь камергер, статский советник и кавалер ордена Станислава, о Вальховском, что он полковник и был генерал-квартирмейстером Кавказского корпуса, — и, наконец, о Данзасе, что он отличился при Браилове, но это все, что я знаю. Итак, я хотел бы услышать что-нибудь о Малиновском, Стевене, Комовском, Яковлеве и о каждом другом лицеисте первого выпуска, не забудьте также узнать о Горчакове»a. Ко времени 1817–1818 гг. — после выхода из лицея — относится не совсем выясненный эпизод с ссорой Пушкина и Кюхельбекера, вызвавшей дуэль. Первые сведения о ней опубликованы Бартеневым, основывавшемся на рассказе Матюшкина и записке Даля о дуэлях Пушкина, написанной вскоре после кончины Пушкина. «Матюшкин рассказывал, что Пушкин дрался с Кюхельбекером за какое-то вздорное слово, но выстрелил на воздух, они тотчас же помирились и продолжали дружбу»b. По Бартеневу, дуэль произошла около 1818 г. из-за известной эпиграммы «За ужином объелся я». «Кюхельбекер стрелял первый и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища, но тот неистово кричал: стреляй, стреляй! Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому что снег набился в ствол. Поединок был отложен, и потом они помирились»c. В тех же чертах, что и Бартенев (Даль), передает известие о дуэли Н. И. Греч в своих «Записках»19, уснастив рассказ множеством анекдотических деталей. Во всех трех версиях есть противоречащие детали и есть черты вымысла; так, например, «пистолет, в который набился снег», — это, вероятно, пистолет Кюхельбекера в день 14 декабря20; покушение Кюхельбекера па вел. князя Михаила a Оригинал немецкий. М. А. Корф, быстро делавший служебную карьеру, 1 июля 1827 г. получил звание камергера; 17 марта 1829 г. — чин статского советника; 22 января 1830 г. — орден Станислава 2-й степени со звездою. В. П. Вальховский был произведен в полковники 4 марта 1828 г. В войну 1828 и 1829 гг. был обер-квартирмейстером Кавказского корпуса. К. К. Данзас был ранен при Браилове и 3 июня 1828 г. из прапорщиков произведен в капитаны. Таким образом, последние сведения, которые мог получить из газет Кюхельбекер, датируются январем 1830 г., когда он содержался в Динабургской крепости, где был менее суровый режим. b «Русский архив», 1910, № 5, стр. 46–48. «Из старых записей издателя Русского архива»; запись Бартенева относится к 1852 г. c П. Бартенев. Пушкин в Южной России. М., 1914, стр. 101–102, примеч. Павловича в день 14 декабря21 привлекало к себе, разумеется, интерес — и деталь, фигурировавшая на суде, могла в устном предании прикрепиться к имени Кюхельбекера и в другом случае. Общей чертой этих свидетельств является «эпиграмма» или «вздорное слово» и несерьезность ссоры, за которой последовало примирение. С. М. Бонди, сличая одну из лицейских эпиграмм (приписываемую им Пушкину) со стихотворением Кюхельбекераa, в котором критикуется эта эпиграмма, приходит к противоположному заключению — о серьезности ссоры. К этому следует присоединить еще одно показание. В 1875 г. в «Русской старине», № 7, были опубликованы «Биографические заметки о Кюхельбекере, собранные редакцией при содействии его семейства» (делается ссылка на сына Михаила Вильгельмовича Кюхельбекера, дочь Юстину Вильгельмовну Косову и племянницу Александру Григорьевну Глинку). В основу этих заметок легла в достаточной степени искаженная (а кое-где и дополненная) редакцией рукопись Ю. В. Косовой, представляющая в основном полемику с появившимися в 1858 г. «Записками» Греча23. В записке своей об отце Ю. В. Косова между прочим пишет: «В лицее он подружился со многими из своих товарищей и остался с ними в сношениях до самой смерти, несмотря на различие их последующей судьбы; [короче всех сошелся он с Пушкиным, Дельвигом, Горчаковым, Яковлевым]; на долю большей части из них выпали почести и слава, на его — заточение и изгнание. Один только из них, И. Ив. Пущин, был его товарищем не только на скамьях лицея, но и в рудниках Сибири. О дружбе его с Пушкиным остались более достоверные и благородные памятники, чем пустое четверостишие, приведенное Гречем24. Во многих отдельных стихотворениях, особенно в одах своих на 19-е Октября (Лицейские годовщины), Пушкин с любовью и уважением упоминает о товарище своем, называя его своим братом “по музе, по судьбам”. Кстати, упомяну здесь и о дуэли, которую Кюхельбекер имел, по словам Греча, с Пушкиным, — [в действительности] она если существовала, то только в воображении г-на Греча или, вернее всего, придумана просто им в виде остроумного анекдота. — Еще в лицее, или тотчас же по выходе из него, Кюхельбекер действительно дрался с одним из своих товарищей — да только не с Пушкиным, а с Пущи- a С. Бонди. Новые страницы Пушкина, стр. 83–91. Стихотворение, которое цитирует в своих «Воспоминаниях» Павлищев22, несомненно, принадлежит Кюхельбекеру. Оно находится в тетради стихотворений Кюхельбекера (ныне в ИРЛИ), бывшей у Пушкина в момент его смерти (о чем свидетельствуют жандармские пометы). Стихотворение это, «Разуверение» («Не мани меня, надежда»), идет в сборнике непосредственно за посланием к Грибоедову от 1821 г. (и перед «Олимпийскими играми», относящимися к тому же году) и датируется осенью 1821 г. ным ; верно, Греча сбила схожесть фамилий (безделица!). Причина поединка мне неизвестна, знаю только, что он не помешал их обоюдному уважению и что я и теперь обязана И. И. Пущину возможностью издать бумаги отца, так как они были собраны и сохранены им». Недооценивать это свидетельство дочери не приходится главным образом вследствие особых отношений детей Кюхельбекера к Пущину, после смерти отца опекавшему их; это же позволяет категорическое высказывание Косовой возводить к личному рассказу Пущина. Тем не менее факт какой-то ссоры Пушкина и Кюхельбекера, так или иначе связанный с дуэлью, приходится считать установленным вследствие наличия прямых свидетельств Матюшкина и Даля, на которые ссылается Бартенев. Кроме позднейшего стихотворения «Разуверение», о какой-то ссоре с Пушкиным, может быть, свидетельствует еще одно стихотворение Кюхельбекера (в том же сборнике ИРЛИ), не поддающееся точной датировке:
Так! легко мутит мгновенье Редок для меня день ясный! Глупость злых и глупых злоба Неразрывны наши узы! Первоначальное заглавие стихотворения: «Другу». Варианты:
Не лишай меня любви. 2. Дружба, Добродетель, Музы, Съединили братьев нас25. По характерным особенностям стиха и языка и на основании последней строфы («роковой священный час» — по-видимому, разлука по окончании лицея) можно отнести стихотворение ко времени непосредственно после окончания Лицея, к 1817 или 1818 г. Стихотворение относится к Пушкину («Музы») либо к Дельвигу («Добродетель»). Однако чувство вины «за мгновенное забвенье» сближает это стихотворение с «Разуверением» и как бы подтверждает догадку о ссоре с Пушкиным, причем Кюхельбекер был, по-видимому, нападающим. Другой вопрос — вопрос о фактической стороне дуэли; несомненен анекдотизм в ее описании, о котором говорит Косова. Ее высказывание в анонимном редакционном пересказе «Русской старины» (1875, № 7, стр. 338) не привлекало до сей поры внимания; им устанавливается новый факт из биографии Кюхельбекера — дуэль с Пущиным. 7 К периоду 1817–1819 гг. относится еще одно стихотворное послание Кюхельбекера к Пушкину. Оно имеется в позднем сборнике стихотворений; сборник озаглавлен: «1-е продолжение Песен Отшельника» и написан рукой Кюхельбекера. Время составления сборника — сибирская ссылка, годы перед смертью: 1844–1845. Стихотворение «К Виктору Уго, прочитав известие, что у него потонула дочь», относящееся к 1844 г., помещено в самой середине сборника. В сборнике Кюхельбекер подводит итоги своей лирики. Сборник в некоторой части состоит из ранних стихотворений Кюхельбекера как печатавшихся до 1825 г., так и бывших в рукописи. Последнее стихотворение сборника под цифрой 137 (сборник, являясь «продолжением» недошедших «Песен отшельника», начинается со стихотворения 86-го) — дружеское послание Пушкину.
К тебе зашел согреть я душу; Но ты теперь.......................... ............................................... Иль Оленьку целуешь в губы И кудри Хлои разметал; Или с прелестной, бледной Лилой Сидишь и в сладостных глазах, В ее улыбке томной, милой, Во всех задумчивых чертах Ее печальный рок читаешь И бури сердца забываешь В ее тоске, в ее слезах. Мечтою легкой за тобою Моя душа унесена И, сладострастия полна, Целует Олю, Лилу, Хлою! А тело между тем сидит, Сидит и мерзнет на досуге; Там ветер за дверьми свистит, Там пляшет снег в холодной вьюге; Здесь не тепло; но мысль о друге, О страстном, пламенном певце Меня ужели не согреет? Ужели жар не проалеет На голубом моем лице? Нет! Над бумагой костенеет Стихотворящая рука… Итак, прощайте вы, Пенаты Сей братской, но не теплой хаты. Сего святого уголка, Где сыну огненного Феба, Любимцу, избраннику неба Не нужно дров ни камелька; Но где поэт обыкновенный, Своим плащом непокровенный, И с бедной Музой бы замерз, Заснул бы от сей жизни тленной И очи, в рай перенесенный, Для вечной радости отверз! Несколько более точную датировку стихотворения дает конкретное имя «Оленька, Оля» — рядом со стиховыми именами Лилы и Хлои. Это, по всей вероятности, Оленька Массон, и если бы дата стихотворения Пушкина «Ольга, крестница Киприды», обыкновенно относимого к 1819 г., была более достоверной26, то и послание Кюхельбекера к Пушкину и вызвавший его случай — несостоявшееся свидание друзей — могли бы быть отнесены к 1819 г. Самый жанр легкого дружеского послания, столь необычный для Кюхельбекера и в «элегический» лицейский период, и в период высокой лирики с 1820 г., характерен для его поэтических «колебаний» в первые послелицейские годы. Характерно для этого периода послелицейских отношений друзей и скромное противопоставление себя как «поэта обыкновенного» Пушкину, «сыну огненного Феба, любимцу, избраннику неба». Тот факт, что Кюхельбекер, подводя итоги своего творчества, включил стихотворение в свой рукописный сборник, указывает, что оно было ценно для него по своим качествам или быть может по юношеским воспоминаниям, или наконец по самому имени Пушкина. 8 1820 год — последний год личного общения Пушкина и Кюхельбекера. Пушкин 6 мая высылается из Петербурга в Екатеринослав. В № 4 «Соревнователя просвещения и благотворения» за 1820 г., органе «Вольного общества любителей российской словесности», деятельным членом которого Кюхельбекер являетсяa, помещено большое программное стихотворение его «Поэты», кончающееся обращением к Дельвигу, Баратынскому и Пушкину; по поводу стихотворения В. Н. Каразин в своем известном доносе27 указал, что «поелику эта пьеса была читана непосредственно после того, как высылка Пушкина сделалась гласною, то и очевидно, что она по сему случаю написана»b. Отъезд Кюхельбекера за границу состоялся 8 сентября. Дальнейшие пути их больше не скрещиваются. Но зато в области литературной никогда не возбуждал у Пушкина такого интереса Кюхельбекер, как именно в период 1820–1825 гг., и никогда их общение не было более близким. Именно в 1820–1823 гг. в письмах Пушкина с юга к Гнедичу и Дельвигу неизменно встречаются вопросы о судьбе Кюхельбекера. Переписка между обоими опальными друзьями была затруднена. Об этом свидетельствует то обстоятельство, что они прибегают к посредникам, чтобы осведомляться друг о друге. Так, Владимир Андреевич Глинка, поддерживающий (до самого конца жизни Кюхельбекера) дружеские отношения с ним, является его осведомителем о Пушкине в 1822 г., когда Кюхельбекер живет в селе Закупе Смоленской губернии, у своей сестры Ю. К. Глинки. Осенью 1822 г., по-видимому, распространились слухи о смерти Пушкина (жизнь Пушкина в Кишиневе — дуэль со Старовым, история с Балшем28 — давала конечно поводы для этих слухов). В. А. Глинка пишет 20 сентября 1822 г. из Могилева: «…и я вам, любезнейший Вильгельм Карлович, свидетельствую мое усерднейшее почтение и спешу известить о несправедливых слухах касательно смерти вашего приятеля г. Пушкина. Он в переписке с сыном генерала Раевского, который служит адъютантом при генерале Дибиче и который показывал мне письмо г-на Пушкина, на сих днях им полученное…» Н. Н. Раевский с 23 октября 1821 г. состоял адъютантом при начальнике Главного штаба бар. И. И. Дибиче. Письмо Пушкина к Н. Н. Раевскому, датирующееся осенью 1822 г., неизвестно. Владимир Андреевич Глинка был и литературным осведомителем Кюхельбекера. 18 ноября 1822 г. он пишет ему (из деревни Полыновичи): «…между некоторыми книгами получил я новое сочинение вашего приятеля Пушкина: Кавказский пленник. — И прекрасный перевод г. Жуковского Шильонский узник, соч. a См. «Соревнователь просвещения и благотворения», 1820 г., № 1, стр. 109, где в «Записках общества» объявляется, что член-сотрудник В. К. Кюхельбекер, «особенными трудами и усердием обративший на себя внимание общества… поступил в действительные члены». b См. «Сочинения, письма и бумаги В. Н. Каразина». Харьков, 1910, стр. 155. лорда Бейрона. — Ежели вы желаете прочесть, то уведомите, я немедленно их к вам перешлю». «Кавказский пленник» вышел в августе 1822 г., но у опального, отсиживающегося в деревне у сестры Кюхельбекера, видимо, было мало сношений с Петербургом и Москвой, потому что предложение было принято. 29 ноября 1822 г. В. Глинка писал: «К г. Пушкину адресуйте ваши письма: Бессарабской области в город Кишинев; где его теперешнее пребывание». 6 декабря (из Могилева) он посылает книги Кюхельбекеру, причем письмо его интересно для характеристики читательских отношений к «Кавказскому пленнику» и для истории русского байронизма: «Покорнейше благодарю вас за дружеское письмо от 26-го ноября, по которому спешу переслать к вам обещанные книги. — Пушкин вас восхитит прекрасными стихами, но к концу пиесы всякой будет называть хладнокровного пленника неблагодарным в любви к прекрасной Черкешенки; но Шилионский узник — какая разница, — с начала и до конца и восхитит и растрогает вас. — Каков перевод? Я имею многие повести соч. лорда Бейрона (Джяур, Мазепа, Калмир и Орла, Осада Коринфа и Абидосская невеста). Переведены чудесно прозою господином Каченовским; ежели вы не читали их, то с первою почтою к вам перешлю. К г. Пушкину можете писать через меня, только поторопитесь. Я наверное увижу его в Киеве во время контрактов или оттуда перешлю где находится». 2 июня 1823 г. переводы Каченовского («Выбор из сочинений лорда Бейрона»; пер. с франц., М., 1821) посылаются. Таким образом, все это даты, с которых начинается знакомство Кюхельбекера с Байроном. Упреки в «хладнокровии» пленника были ходячими — ср. статью «Благонамеренного» (1822, № 36), ср. в особенности статью Вяземского («Сын отечества», 1822, № 49), также письмо Пушкина Вяземскому от 6 февраля 1823 г.; «характер пленника» был, собственно, центральным байроническим пунктом при обсуждении поэмы. Несомненна роль в создании поэмы, которую сыграли новые друзья Пушкина Раевские, в особенности Николай Раевский, которому поэма посвящена. Посланный Глинкой «Кавказский пленник» вызвал в начале 1823 г. послание Кюхельбекера к Пушкину «Мой образ, друг минувших лет»a, где Кюхельбекер между прочим говорит:
Твой чудный пленник повторил Всю жизнь мою волшебной силой И скорбь немую пробудил. Увы! Как он, я был изгнанник, a «Русский архив», 1871, стр. 0171–0173. См. также В. В. Каллаш. Русские поэты о Пушкине. М., 1899, стр. 11–13.
И рано, безотрадный странник Вкушать был должен хлеб чужой, Куда преследован врагами, Куда обманут от друзей, Я не носил главы своей, И где веселыми очами Я зрел светило ясных дней? Вотще в пучинах тихоструйных Я в ночь безмолвен и уныл, С убийцей-гондольером плыл; Вотще на поединках бурных Я вызывал слепой свинец: Он мимо горестных сердец, Разит сердца одних счастливых! Кавказский конь топтал меня, И жив в скалах тех молчаливых Я встал из-под копыт коня! Воскрес на новые страданья, Стал снова верить в упованье, И снова дикая любовь Огнем свирепым сладострастья Зажгла в увядших жилах кровь, И чашу мне дала несчастья!.. Таким образом, Кюхельбекер, с 1822 г. перешедший под несомненным влиянием Грибоедова в лагерь литературных архаистов, не прочь был отождествить судьбу байронического пленника со своей и писал еще в 1822 г. в стиле и духе элегии. Это был, по-видимому, последний «элегический» рецидив. 13 мая 1823 г. Пушкин, который все время в письмах интересуется Кюхельбекером, в письме к Гнедичу писал: «Кюхельбекер пишет мне четырестопными стихами, что он был в Германии, в Париже, на Кавказе и что он падал с лошади. Все это кстати о «Кавказском пленнике». По-видимому, именно это письмо становится известным Кюхельбекеру, и происходит ссора. Так только можно истолковать письмо Дельвига Кюхельбекеру, датирующееся второй половиной 1822 г. (по-видимому, до сентября). Дельвиг делает попытку примирения. Нападая на Грибоедова и на новое литературное направление Кюхельбекера, он пишет: «Ты страшно виноват перед Пушкиным. Он поминутно о тебе заботится. Я ему доставил твою “греческую оду”, “послание Грибоедову и Ермолову”, и он желает знать что-нибудь о Тимолеоне. Откликнись ему, он усердно будет отвечать». («Тимолеон» — трагедия Кюхельбекера «Аргивяне», названная так Дельвигом — и, может быть, первоначально самим автором — по имени главного действующего лица). «Страшно виноватым» перед Пушкиным Кюхельбекер не мог быть одним молчанием; по-видимому, он написал резкое письмо Пушкину или кому-либо из общих друзей (может быть, тому же Дельвигу). 4 сентября 1822 г. в письме к брату Пушкин подвергает жесткой критике новые стихи Кюхельбекера, доставленные ему Дельвигом («Пророчество» — «греческая ода» по Дельвигу, послание к Ермолову, послание к Грибоедову). Возможно, что самая резкость этого отзыва объясняется предшествующей «виной» Кюхельбекера, о которой пишет Дельвиг. Л. С. Пушкин, к которому обращено было последнее письмо, особой сдержанностью не отличался, литературные свои мнения Пушкин, надо думать, и адресовал-то брату главным образом в расчете на то, что они станут известными кругу его друзей; таким образом можно предполагать, что и это письмо стало известно Кюхельбекеру. Литературная ссора оказывается очень серьезной и переходит в личную. 29 июля 1823 г. Кюхельбекер приезжает в Москву; в сентябре туда же приезжает Грибоедов. Присутствие нового друга, как видно, еще более углубляет ссору со старыми друзьями. Насколько глубока ссора, доказывает письмо в Москву к Кюхельбекеру сестры Юлии от 14 октября 1823 г. В письме сестра пишет о двух стихотворениях Кюхельбекера: «Участь поэтов» и «Прошлые друзья»: «В “Участи поэта” мне не нравится, что вы рассматриваете безумие как весьма желанное состояние. Я уверена, что вы писали эту вещь, будучи в меланхолическом настроении. Стихотворение “Прошлые друзья” написано в том же настроении; это не означает, что оно недостаточно хорошо, но меня огорчает, что вы все еще так часто думаете о людях, бесспорно недостойных этого; разумеется, очень грустно быть обманутым в своих чувствах, но присутствие друга, в котором вы уверены, который не может, судя по всему тому, что вы мне о нем говорили, быть отнесенным в одну категорию с теми, должно вас утешить в их “забвении”» (оригинал по-французски). Итак, Пушкин и Дельвиг — это прошлые друзья; единственный друг, в котором Кюхельбекер уверен, — Грибоедов. Стихотворение «Прошлые друзья» не дошло до нас, но уже и одно заглавие достаточно ясно. Литературная ссора грозила перейти в разрыв. Между тем ни Пушкин, ни другие друзья вовсе не хотят разрыва. Нападая на новые литературные взгляды Кюхельбекера и его учителя Грибоедова, они желают сохранить с ним личную дружбу и литературное общение. Пушкин ищет посредничества. В письме к А. А. Шишкову из Одессы от 1823 г. он просит Шишкова помирить его с Кюхельбекером: «Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся, бог весть почему. Помири нас». В 1823 г. еще два тревожных вопроса Пушкина о Кюхельбекере — 20 декабря 1823 г. он спрашивает Вяземского: «Что журнал Анахарсиса-Клоца-Кюхли?»; в начале января 1824 г. брата Льва, еще короче: «Что Кюхля?», а 8 февраля он уже отказывает Бестужеву в стихах для «Полярной звезды», ссылаясь на обещание, данное «Мнемозине»: «Даром у тебя брать денег не стану; к тому же я обещал Кюхельбекеру, которому, верно, мои стихи нужнее, нежели тебе». В июле 1824 г. Кюхельбекер собирался в Одессу, и Пушкин в письме к Вяземскому радуется этому. (Слухи не оправдались.) Стало быть, ссора Пушкина и Кюхельбекера датируется довольно точно: от конца 1822 до начала 1824 г. Разрыва не последовало, личное примирение было полным, но литературная полемика не прекращается. Отметим тут же, что Кюхельбекер резко отозвался о «Кавказском пленнике» в своей известной статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической в последнее десятилетие» («Мнемозина», 1824, ч. II). Отзыв о «Кавказском пленнике» связан с борьбой Кюхельбекера против этого направления, которую Кюхельбекер ведет, всецело присоединяясь к направлению Грибоедова и Катенина; «переход» совершился под сильным влиянием личного общения Кюхельбекера с Грибоедовым, начиная с кавказского лета 1821 г. и в Москве осенью 1823 г. «Не те же ли повторения наши: младости и радости, уныния и сладострастия, и те безымянные, отжившие для всего брюзги, которые даже у самого Байрона (Child-Harold), надеюсь — далеко не стоят не только Ахилла Гомерова, ниже Ариостова Роланда, ни Тассова Танкреда, ни славного Сервантесова Витязя печального образа, — которые слабы и недорисованы в Пленнике и в Элегиях Пушкина, несносны, смешны под пером его Переписчиков?» Это вовсе не противоречило преклонению Кюхельбекера перед самим Байроном — в особенности Байроном как героем восстания (ср. стихотворение его «Смерть Байрона»)a. Отметим также, что Кюхельбекер до конца продолжал относиться враждебно к другому стихотворению Пушкина, связанному с этим периодом байронизма и с именем Александра Раевского, — к «Демону». Уже в 1834 г., в крепости, получив собрание стихотворений Пушкина и дав им самую высокую оценку, какую дал какой- a «Мнемозина», 1824, ч. III, стр. 189–199 и отд. изд. — М., 1824, где Байрон —
Свободой дышущих полков,
Во прах повергнул свой венец» либо из современников Пушкина, он возражает против «Демона»: «Демон, воля ваша, не проистек из души самого поэта, — это плод прихоти и подражания» и далее утверждает, что «Демон» не принадлежит к числу стихотворений, которые «краеугольный камень его славы» (письмо к племяннику Николаю Глинке от 16 сентября 1834 г.). С «Демоном», отданным Пушкиным в «Мнемозину», связан еще и другой эпизод. Он был напечатан Кюхельбекером «с ошибками», по выражению Пушкина. Зная редакторскую практику Кюхельбекера и приняв во внимание характер этих «ошибок» (замена слов, изменение предложений), мы видим здесь не «ошибки», а редакционные поправки Кюхельбекера. Пушкин, конечно, отлично знал это и сердился. Этим и объясняется фраза его в письме к Жуковскому (конец мая – начало июня 1825 г.): «После твоей смерти все это <стихи Жуковского. — Ю. Т.> напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера»29. Итоги своего отношения к «байронизму» и элегии 20-х годов, связанной с ним в представлении Кюхельбекера, он подвел в одном из своих писем из крепости от 15 ноября 1832 г., обращенном, по-видимому, к тому же Николаю Глинке: «…ты состарился? Не верю. А то я должен был тебе отвечать почти то же, что Ижорский Жеманскому. Выслушай меня, мой милый друг. Я убежден, что юноша, который в двадцать лет действительно состарился, уже никуда не годится, что в тридцать он может сделаться злодеем, а в сорок непременно должен быть, и непременно будет, негодяем. Вот тебе в двух словах причина, по которой я в 1824 году начал первый вооружаться против этой страсти наших молодых людей, поэтов и не поэтов, прикидываться Чайльд-Гарольдами. К счастью, все почти Чайльд-Гарольдами только на словах и в воображении, а не действительно. Если тебе нечего будет делать, прочти-ка то, что я писал в 17, 18, 19, 20-х годах. Смело могу сказать, что из стихотворцев, сверстников моих, никто более меня не бредил на байроновский лад. (Сверх того, я тогда еще не читал Байрона: стало быть, не подражал ему, а если угодно — наитием собственного Гения, Беса пли Лешаго попал на ту же тему, тему, которую у нас потом в стихах и в прозе, в журналах и альманахах, в книгах и книжечках, в большом свете и в уездных закоулках пели и распевали со всеми возможными вариациями.) Грибоедов и в этом отношении принес мне величайшую пользу; он заставил меня почувствовать, как все это смешно, как недостойно истинного мужа. Теперь я знаю людей, знаю их со всеми их слабостями и пороками, но вместе с тем что у них хорошего. Я много претерпел, часто обманывался: но не перестал любить род человеческий, не перестал желать добра тем, которые подчас раздирали мне душу. Если б я был в других обстоятельствах и с другим здоровием, то, верно бы, ты в моих письмах никогда не находил уныния, какое иногда бывает в них: но припиши это единственно болезни физической и скуке семилетнею заточения. Извини, что я распространился о том, что касается до меня одного»a. Не следует, однако, всецело относить к периоду выступления Кюхельбекера в «Мнемозине» в 1824 г. этот протест против «русского байронизма» и «элегии» 20-х годов, как нельзя недооценить и общих идеологических корней выступления. Точно так же нельзя приписать эти выступления единственно влиянию Грибоедова. Об этом мы имеем высказывания Кюхельбекера, относящиеся уже ко времени заграничного путешествия 1820 г. Так, в своих «Европейских письмах» он пишет по поводу монументальной «исторической» элегии: «Как тщетны и безрассудны жалобы тех, которые грустят и горюют об отцветших украшениях веков минувших! Они забывают, что богатства прошлых столетий не потеряны: сии сокровища живут для нас в воспоминании и сим именно лучшею жизнию, в таинственном тумане прошедшего: над ними плачет Элегия и они драгоценны, трогательны, святы для нашего сердца; в существенности они, может быть, оставили бы нас холодными. Усовершенствование — цель человечества: пути к нему разнообразны до бесконечности — (и хвала за то Провидению!). Но человечество подвигается вперед»b. Признавая на таких основаниях историческую монументальную элегию, Кюхельбекер, естественно, должен был бороться против «мелкой», «личной» элегии 20-х годов; «Кавказский пленник» связал для него вопрос об этой элегии с вопросом о подражании Байрону. Кюхельбекера этого периода — высокого, лирического поэта — не заинтересовали эпические моменты, «описания» «Кавказского пленника», этой «колониальной» поэмы, — описания, которые были вторым центром читательского вниманияc. 9 Еще в лицее Кюхельбекер — осмеиваемый поэт лицейского круга; при этом он проявляет самостоятельность литературных взглядов — таковы опальные имена Шаплена и Шихматова, авторов осмеянных эпопей, в его лицейской тетради. Из двух литературных антагонистов — Жана-Батиста Руссо и Вольтера — тогда как Вольтер и своим литературным методом — «остроумием» («седой шалун») и даже самой позицией поэта («Фернейский злой крикун») становится в лицее руководящим именем для Пушкина, «изгнанник», автор «псалмов» Жан-Батист Руссо оказывает a Приведенный отрывок письма сохранился в копии. b «Невский зритель», 1820, апрель. Из Рима. Письмо 9, стр. 41. c Ср., например, отзыв — «Благонамеренный», ч. XIX. СПб., 1822, № 3630, стр. 398–399. влияние на Кюхельбекера; а скоро идейным руководителем его становится Жан-Жак Руссо. Еще в лицее Кюхельбекер изучает восточные литературы. Таким образом влияние Грибоедова было вполне подготовлено. Грибоедов заставляет пересмотреть Кюхельбекера вопрос о достоинстве драматической поэтики Шиллера и заняться изучением Шекспира, причем Шекспир — в особенности в исторических хрониках — так и остается до конца именем, которое Кюхельбекер не перестает противопоставлять Шиллеру в борьбе против влияния драматургии Шиллера. Грибоедов же приносит с собою не только новую тему, но и новую позицию поэта — «поэта-пророка»; таково его стихотворение «Давид», посланное им в 1824 г. для помещения в альманахе Кюхельбекера «Мнемозине» и напечатанное там в I части первым стихотворением (стр. 24–25). По завету Грибоедова Кюхельбекер пишет на этот же сюжет в первые годы крепостного заключения монументальную библейскую поэму (1826–1829)31. От Грибоедова исходит требование «народности» литературы, всецело принятое Кюхельбекером. Этот «переход» был воспринят друзьями и соратниками Кюхельбекера как подлинная литературная измена. Таково увещание в письме Дельвига, в исходе 1822 г., таково же и большое письмо В. Туманского от 11 декабря 1823 г., представляющее собою подлинный литературный манифест «прошлых друзей» Кюхельбекера. Друзья упростили факт. Обращение к библии, к библейским сюжетам под влиянием Грибоедова было связано с переменой взгляда на позицию и задачи поэта и на литературные жанры (поэт-пророк; изгнание элегии; попытка восстановить гражданскую оду). В качестве реальных опасностей, которые грозили поэтической практике нового направления, под обстрел друзей был взят осмеянный карамзинистами шишковец Шихматов, запоздалый автор эпопеи о Петре (наиболее уязвимый пункт новой литературной теории Кюхельбекера), и библия как опасность религиозного направления поэзии, опасность «превращения муз в церковных певчих». Таков смысл писем Дельвига и Туманского. Между обоими письмами к Кюхельбекеру — Дельвига и Туманского — разительное сходство не только во взглядах, но и в самом стиле писем. Дельвиг пишет: «Ах, Кюхельбекер! сколько перемен с тобою в два-три года!… …Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь и вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке…»32 Туманский в письме своем пишет: « Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих. ...Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай кого хочешь, только не Шихматова». Письмо Дельвига написано в исходе 1822 г. из Петербурга, письмо Туманского — в декабре 1823 г. из Одессы, где был в то время Пушкин. Между Дельвигом и Пушкиным в 1822–1823 гг. шла оживленная переписка, до нас не дошедшая. Совпадение не только литературной позиции, но и стиля писем поэтому характерно. Характерно оно потому, что не обнаруженным до сих пор соавтором письма Туманского к Кюхельбекеру был Пушкин. 10 Письмо Туманского в числе некоторых других документов, переданных в 1875 г. редактору «Русской старины« М. И. Семевскому дочерью Кюхельбекера Ю. В. Косовой, было напечатано в «Русской старине» (1875, июль, стр. 375). За исключением чисто текстологических небрежностей, да еще внедрения перевода иностранных слов в самый текст, письмо напечатано в общем правильно: без урезок и искажений. Оно неоднократно перепечатывалось (например, в сочинениях В. И. Туманского, под редакцией С. Н. Браиловского, 1912, стр. 252– 253). И, однако, при первом напечатании письма редактор не заметил, что авторское примечание к первой фразе письма, помещенное внизу страницы, написано рукой Пушкина и подписано латинским Р. — а при позднейших перепечатках никто не догадался, что только Пушкину оно и могло принадлежать. Письмо сохранилось среди бумаг Кюхельбекера. Даем текст по рукописи: «11 декабря 1823 Одесса. Спасибо тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне: я всегда был уверен, что ты меня любишь не от делать нечегоa, а от сердца. Два поклона твои в письме к Пушкину принимаю я с благодарностью и с мыслию, что нам снова можно возобновить переписку, прекращенную неожиданной твоей изменою черкесу-Ермолову и долгим уединением твоим в Смоленской губернии. Само воображение не всегда успеет следовать за странностями твоей жизни, и я, дожидаясь твоего известия, чтобы по- a Citation de mon nouveau poeme. Suum cuique. P. нять ссору твою с русским Саладином, как тебе случалось называть Алексея Петровича. Мне очень горестно видеть, что до сих пор какой-то неизбежный Fatum управляет твоими днями и твоими талантами и совращает те и другие с прямого пути. Который тебе год, любезный Кюхельбекер? Мне очень стыдно признаться тебе, что, будучи гораздо моложе, я обогнал тебя в благоразумии. Страшусь раздражить самолюбие приятеля, но, право, и вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и библию. Первый — карикатура Юнга; вторая — несмотря на бесчисленные красоты, может превратить муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих! Наша литература похожа на экипаж, который бы везли рыба, птица и четвероногий зверек. Тот улетает в романтизм, другой плавает в классической лохани, а третий тащится в библейское общество! Горькую чашу мы пьем! Теперь бы время было соединиться узами таланта и одинаких правил, дабы успеть еще спасти народную нашу словесность. Но для того надобно столько же ума, сколько трудолюбия, а у нас господа поэты, исключая двух-трех, подобно мотылькам, страшатся посидеть долго и на цветке, чтоб не утерять частицу блеска своего. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гëте, Мура и Шиллера, читай, кого хочешь, только не Шихматова! Я должен бы сказать теперь несколько слов о себе, но для этого нужно длинное письмо, а я боюсь утомить тебя описанием перемены в моем положении и в моих мыслях. Мне здесь хорошо: у меня довольно знакомых и мало времени для скуки и бездействия. Часто вспоминаю прошедшее; освещенное солнцем молодости, оно имеет для меня одни приятности. Жером и Фанни, ты и мадам Смит, Лимперани и Агнеса, как лица занимательного романа, оживляют мои уединенные мечты. Быть может, и муза посещает иногда старого своего друга — но я стараюсь уже сохранять в тайне эти свидания. Прощай, милый друг, пиши ко мне, особливо о твоих похождениях в Грузии, и верь дружбе твоего неизменного Туманского. Поклонись за меня хорошенько нашему умному Вяземскому и ученому Раичу! Да пожалуйста, не приправляй писем своих французскими фразами». Письмо написано на четырех страницах тонкой почтовой бумаги. Чернила письма за исключением примечания выцвели настолько, что местами с трудом поддаются чтению. Примечание, рукой Пушкина, написано густыми чернилами. Следовательно, оно написано либо в другое время, либо в другом месте. Вместе с тем письмо представляет собою образец чистовика, с полным отсутствием зачеркнутых мест, поправок и т. д. Письмо — столь сложное и важное по затронутым вопросам, столь литературное по стилю — не могло быть написано сразу без единой помарки и, по-видимому, на деле является чистовиком, которому предшествовал черновик. Об этом свидетельствует и вторая страница письма. Строки 3, 7, 11–15 сверху на ней написаны по счищенному (соскобленному ножом?) тексту. Подчистка такого рода в приятельской переписке заставляет думать о том, что письмо составлялось сугубо тщательно и осторожно. Вместе с тем письмо по тону резко. Таким образом, приходится считать эту самую резкость обдуманной. Знаменательная фраза: «Горькую чашу мы пьем! Теперь бы время было соединиться узами таланта и одинаких правил, дабы успеть еще спасти народную нашу словесность». Туманский известен как поэт-элегик, как приятель Пушкина в одесский период его жизни; менее известны отношения его с целым рядом декабристов: Бестужевым, Пестелем, Рылеевымa. Кюхельбекер встретился с Туманским во время своего заграничного путешествия — в Париже, и они вместе вернулись в Россию. В рукописном листке Кюхельбекера с краткой записью парижских встреч и событий особо отмечен Туманский 19/7 апреля 1821 г. (Кюхельбекер приехал в Париж 27/15 марта). Пребывание Кюхельбекера в Париже в бурный год революционных актов, насыщенный политической и литературной жизнью, заслуживает особого рассмотрения. Путешествие не только оказало глубокое влияние на него, но и создало Кюхельбекеру совершенно особую роль — посредника между литературными и общественными идеями «Вольного общества любителей российской словесности» и радикальными литературными парижскими деятелями, группирующимися вокруг Бенжамена Констана. (О характере «Вольного общества» см. предисловие Ю. Г. Оксмана к «Стихотворениям Рылеева» под его ред., «Библиотека поэта», 1934 г.) Насколько общею жизнью жил Кюхельбекер с Туманским в Париже — видно из одного незначительного факта: на них обоих произвела большое впечатление в Лувре картина Жироде, вызвавшая стихотворение Туманского и через много лет, уже в Сибири, припомнившаяся Кюхельбекеру, который также посвятил ей стихотворение33. Таким образом, призыв Туманского прекратить литературные разногласия и соединиться не только узами таланта, но и узами a Степень его политической близости с Рылеевым сказывается, например, в письме к Рылееву, опубликованном П. Г. Георгиевским («Декабристы». Л., изд-во «Прибой», 1926) и не поддающемся окончательной расшифровке вследствие условного языка. одинаких правил в его устах имел совершенно определенное политическое значение, одинаково понятное как для него, так и для Кюхельбекера. Из отдельных мест письма интересно упоминание, что переписка между Туманским и Кюхельбекером была вынужденно прекращена «неожиданною изменою Кюхельбекера черкесу-Ермолову» и «долгим уединением в Смоленской губернии» и о «ссоре с русским Саладином» (Кюхельбекер был удален с Кавказа Ермоловым); обстоятельства удаления Кюхельбекера с Кавказа, причины его дуэли с Н. Н. Похвисневым и ссоры с Ермоловым до сих пор далеко еще не выяснены. Характерно прозвище Саладин, данное Кюхельбекером Ермолову. Саладин (1137–1193), бывший визирем в Египте последнего халифа из династии Фатимидов, объявил Египет независимым, отложился и сделался неограниченным египетским властителем; завоевав Сирию и Дамаск, принял титул султана; завоевал Иерусалим. Нетрудно понять, почему Кюхельбекер назвал Ермолова, правившего Кавказом, именем отложившегося от халифата египетского властителя. Следует заметить, что в листке с записью парижских впечатлений — одновременно с записью о Туманском — встречается запись о встречах с Лангле. Лангле (Langlès, Louis-Mathieu) — видный парижский ориенталист, занимавшийся между прочим в это время и эпохой Саладина. Интересен самый факт прекращения переписки во время «уединения в Смоленской губернии», которое, несомненно, было вынужденным, аналогичным ссылке Пушкина на юг. Имена Жерома, Фанни, Лимперани остаются невыясненными и, по-виднмому, связаны с персонажами общего путешествия по Западной Европе. Имя m-me Смит могло бы принадлежать и более раннему периоду знакомства Туманского с Кюхельбекером — лицейскому: так звали молодую вдову, родственницу Энгельгардта, жившую у него и принимавшую деятельное участие в лицейском «салоне» Энгельгардта. (Ср. Стихотворение Пушкина «К молодой вдове», 1816). Упоминаемый в письме Вяземский в этот период (1823–1824) деятельно заботился о судьбе Кюхельбекера. О нем Кюхельбекер пишет в письме к матери из Москвы от 5 августа 1823 г.: “Le prince Viasemsky poète semble me vouloir du bien”a. См. также переписку Вяземского с женой летом 1824 г. (Остафьевский архив, т. V). С. Е. Раич, поэт, учитель Тютчева и один из руководителей группы молодых московских поэтов-любомудров, член Союза благоденствия, был в 1823 г. в Одессе. Есть упоминание о нем в письме Пушкина к брату из Одессы от 25 августа 1823 г., непосредственно вслед за упоминанием о Туманском34. a «Поэт князь Вяземский кажется желает мне добра» (франц.). — Прим. ред. Участие Пушкина в написании письма выразилось, очевидно, не только в примечании. Полная тождественность литературных мнений, мнение о Шихматове, даже характерное для пушкинского круга по словопроизводству словцо «очеченился», наконец совпадение письма с письмом Дельвига, — все это доказывает, что письмо Туманского есть на деле письмо Туманского и Пушкина . Более же всего это доказывает пушкинская приписка. Вспомним, что письмо написано 11 декабря 1823 г., в самом исходе длительной ссоры друзей (письмо Пушкина брату с резкой критикой стихов Кюхельбекера датировано 4 сентября 1822 г., а к исходу 1822 г. относится письмо Дельвига — попытка примирения). В этих условиях приписка эта, конечно, была предложением мира. Предложение это, как мы видели, было принято, и в начале 1824 г. отношения, и дружеские и литературные, возобновились. Таков смысл приписки. Повторим цитацию: «Спасибо тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне: я всегда был уверен, что ты меня любишь не от делать нечего, а от сердца…» К фразе «от делать нечего» Пушкин делает приписку: “Citation de mon nouveau poème. Suum cuique” («Цитата из моей новой поэмы. Каждому — свое»). «От делать нечего» — это последний стих XIII строфы главы второй «Евгения Онегина»:
Отделать нечего друзья. Вторая глава «Евгения Онегина» окончена 8 декабря, ночью; под строфой XVI в рукописи имеется помета: 1 ноября; таким образом, письмо написано всего три дня после окончания главы и под непосредственным впечатлением ее чтения. Туманский в первой же строчке письма пишет явный укор Пушкину, так сказать, «отмежевывается» от него, читает косвенную нотацию ему за циническое «байроническое» отношение к дружбе. Пушкин смиренно признается в адресе упрека и латинской поговоркой как бы указывает Кюхельбекеру на то, что и с ним друзья довольно жестко полемизируют: «каждому свое», т. е. «всем сестрам по серьгам». Эта ситуация объясняет, быть может, и резкость тона письма по отношению к Кюхельбекеру. Туманский желает показать, что между друзьями тонкости неуместны, должна быть полная откровенность, серьезность и резкость тона. Это как бы должно оправдать и резкие литературные выпады Пушкина в письмах, вызвавших ранее ссору. 11 Между тем цитата из второй главы «Евгения Онегина», приведенная Туманским, не случайно затрагивает тему, одновременно и центральную для «романа в стихах», и жизненно занимавшую Пушкина во время писания, — тему дружбы. В 1848 г. (16 февраля) Плетнев писал Я. Гротуa: «В понедельник мы все трое были у Балабиных. Я прочел там 2-ю главу Онегина. Это подало мне повод рассказать, как мастерски в Ленском обрисовал Пушкин лицейского приятеля своего Кюхельбекера. Когда я рассказал о последнем несколько характеристических анекдотов, Варвара Осиповна сожалела, что я не составляю записок моей жизни». Плетнев был общим приятелем Пушкина и Кюхельбекера — и к его категорическому показанию, сделанному без всяких оговорок, следует отнестись внимательно. Я уже имел случай указать на то, что в черновой первоначальной обрисовке Ленского есть черты Кюхельбекера35, что в «стихи Ленского» перед дуэлью вошла пародия на некоторые строки из послания Кюхельбекера по поводу «Кавказского пленника». На основе новых материалов утверждение Плетнева представляется гораздо шире и глубже. В Ленском, «Поэте» по пушкинскому плану-оглавлению «Онегина», была воплощена трактовка поэта, которую проповедовал Кюхельбекер, — высокого поэта; выяснено отношение к ней; сюда вошли некоторые реальные черты Кюхельбекера и, наконец, — реальные отношения Пушкина и Кюхельбекера, особенно ясно и остро во время писания 2-й главы поставившие вопрос о дружбе, помогли развитию сюжета «свободного романа», еще неясного для самого Пушкина. Портретность черновых набросков VI строфы второй главы очевидна:
2. Крикун, мятежник и поэт. 3. Крикун, мечтатель и поэт. 1. Он из Германии свободной Привез презренье суеты Славолюбивые мечты, Дух пылкий, прямо благородный 2. Дух пылкий и немного странный 3. Ученость, вид немного странный «Свободною» могла назваться именно Германия 1820 г. — года убийства Коцебу и казни Занда, — года поездки Кюхельбекера. Мы знаем, как жадно интересовался Пушкин Кюхельбекером, вернувшимся в 1821 г. из путешествия. a Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. III. СПб., 1896, стр. 384. Портретность затушевана затем в отношении наружности; Ленский
Но и в окончательной редакции первой строфы сохранилось достаточно реальных черт:
Привез учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный, Всегда восторженную речь… «Довольно странный и пылкий дух» Ленского мотивирует в романе внезапную дуэль, к которой вернемся ниже. В строфе VIII дается краткий перечень тем высокой поэзии, занимавших Ленского и Кюхельбекера до 1823 г., «пересказ» высокой элегии:
Соединиться с ним должна; Что, безотрадно изнывая. Его вседневно ждет она; Здесь и лицейское чтение Шиллера (таково знаменитое стихотворение Шиллера “Das Geheimniss der Reminiscenz. An Laura”a) и отчасти собственное поэтическое творчество Кюхельбекера. Перечисление конкретных стихотворений Ленского в строфе X — это как бы оглавление рукописного сборника стихотворений Кюхельбекера, которые были известны Пушкину (позднее сборник хранился у Пушкина).
…Он пел разлуку и печаль …Он пел те дальние страны. Ср. стихотворение Кюхельбекера «Возраст счастья» («Краток, но мирен и тих младенческий сладостный возраст», напечатано в «Соревнователе просвещения и благотворения», 1820, № 3); «Разлука» («Длань своенравной судьбы простерта над всею вселенной»); «дальные страны» воспеты в стихотворениях: «К друзьям на Рейне»36, «Ницца», «Массилия». Даже стих:
…Отцвели мои цветы… и т. д. a «Тайна воспоминаний. Лауре». Ф. Шиллер. Сочинения, т. I. M., 1955, стр. 126–128. — Прим. ред. Дальнейшая тема Ленского — «друзья»:
За честь его принять оковы И что не дрогнет их рука Разбить сосуд клеветника… Тема дружбы поэтов — основная, как мы видели, в творчестве Кюхельбекера. Тема «враги и клеветники» — ясно определилась в его творчестве в 1820 г. Таково стихотворение «Поэты» — послание Пушкину, Дельвигу и Баратынскому («Соревнователь просвещения и благотворения», 1820, № 4), таковы же стихотворения, непосредственно примыкающие к нему: «Жребий поэта», «Проклятие». Ср. «Поэты»:
И дел высоких и стихов? Таланту что и где отрада Среди злодеев и глупцов? Стадами смертных зависть правит; Посредственность при ней стоит И тяжкою пятою давит Младых избранников Харит Таков конец стихотворения:
Бессмертие равно удел И смелых, вдохновенных дел И сладостного песнопенья! Так! не умрет и наш союз, Свободный, радостный и гордый, И в счастьи и в несчастьи твердый, Союз любимцев вечных муз! …И ты, — наш юный корифей. — Певец любви, певец Руслана! Что для тебя шипенье змей, Что крик и Филина и Врана? — Самое выражение: «сосуд клеветника» — высокий «библеизм», свойственный лексике Кюхельбекера; ср. например:
Пророком радостных богов! Жребий поэта Выражение «принять оковы» вводит еще одну характерную, и при этом резко индивидуальную, черту лирики Кюхельбекера; с 1820 г. тема обреченности, воспевание «ссылки и изгнания» входит в его лирику. Таково послание «К друзьям на Рейне», времени его путешествия (1820):
За любовь души моей, Жертва славному народу, Гордость плачущих друзей. Ср. «Пророчество» («Глагол Господень был ко мне» 1822 г.; стихотворение, посланное Дельвигом Пушкину в Кишинев):
Глагол господень возвещу! Конец строфы VIII главы II «Евгения Онегина» в первоначальном наброске — более определенном — подчеркивал гражданское направление высокой поэзии:
И мыслей неподкупный жар, И Гений власти над умами, Добру людей посвящены И славе доблестью равны37. В окончательном виде это место выдержано в абстрактных тонах:
Людей священные друзья; Что их бессмертная семья Неотразимыми лучами Когда-нибудь нас озарит, И мир блаженством одарит. Этот сугубо неясный период становится понятным, если сопоставить с ним миф о происхождении поэтов — в стихотворении Кюхельбекера «Поэты». Человек был счастлив и бессмертен, но его погубил «мгновенный призрак наслажденья»:
И в призрак суетный влюбился; Бессмертный вдруг отяжелел, Забыл свой сладостный удел И смертным на землю спустился; И ныне рвется он, бежит И наслажденья вечно жаждет, И в наслажденьи вечно страждет И в пресыщении грустит! Смягченный его скорбью Кронион создает из духов поэтов и посылает их на землю:
Реку — судеб определенье, Непременяемый закон! В страстях и радостях минутных Для неба умер человек, И будет дух его вовек Раб персти, раб желаний мутных И только есть ему одно От жадной гибели спасенье, И вам во власть оно дано: Так захотело провиденье! Когда избранники из вас, С бессмертным счастьем разлучась, Оставят жребий свой высокий, Слетят на смертных шар далекий И, в тело смертных облачась, Напомнят братьям об отчизне, Им путь укажут к новой жизни: Тогда с прекрасным примирен, Род смертных будет искуплен. Это до конца объясняет приведенные выше «темные» стихи Пушкина:
Людей священные друзья …их бессметртная семья Неотразимыми лучами Когда-нибудь нас озарит И мир блаженством одарит Следует заметить, что в издании 1826 г. Пушкин опустил в строфе именно последние пять стихов, в которых наиболее ясно сказывался намек на стихи Кюхельбекера. Становится понятным и противопоставление Ленскому (в черновых набросках) «певцов слепого наслажденья», рожденных для «славы женской» и «ветреной младости». «Поэты» Кюхельбекера
Но, верны чистым вдохновеньям, Ничтожным, быстрым наслажденьям Они возвышенность дают. Цари святого песнопенья! В объятьях даже заблужденья Нe забывали строгих дев. Сравнить с Ленским (строфа IX):
Счастливец, он не постыдил: Он в песнях гордо сохранил Всегда возвышенные чувства… В свете отношений к Кюхельбекеру неожиданный смысл приобретает строфа XVI, посвященная спорам Онегина и Ленского:
И к размышлению влекло: Племен минувших договоры, Плоды наук, добро и зло, И предрассудки вековые, И гроба тайны роковые, Судьба и жизнь, в свою чреду Все подвергалось их суду. Эти стихи воспринимались как пересчет безразличных, любых по содержанию тем; отдельные выражения не подвергались анализу, и смысл предметов, рождавших спор между Онегиным и Ленским, поглощался всегда подчеркивавшимся в чтении интонационным ходом строфы, обозначавшим в сущности: «и то, и се». Между тем все это — конкретные темы «споров» и «размышлений» Кюхельбекера и Пушкина в лицее. «Племен минувших договоры» — это чтение Руссо, его «Общественный договор», “Contrat social”; сущность этого произведения, оказавшего такое влияние на французскую революцию, — в утверждении возникновения общественного союза путем свободного соглашения, находящего свое выражение в договоре (pacte social); верховная власть принадлежит народу; она выражается в законодательной власти; исполнительная власть лишь применяет закон. Нарушение этого принципа ведет к тирании и нарушает общественный договор. Кюхельбекер в лицее является, как мы видели, учеником Руссо и Вейсса. Нет нужды думать, что он читал именно трактат Руссо “Du contrat social ou Principes du droit politique” (1762)a; возможно, что чтение в лицее ограничилось одним «Эмилем», который был его настольной книгой и последняя, пятая, часть которого во втором разделе — “Des voyages” — посвящена изложению «Общественного договора». «Плоды наук» — это знаменитое рассуждение Руссо на тему Дижонской академии: способствовало ли развитие наук и искусств улучшению нравов: “Si le rétablissement des sciences et des arts a contribué à épurer les moeurs”. «Добро и зло» — в устах ученика Руссо и Вейсса Кюхельбекера имеют тоже совершенно специфический характер. В «Словаре» Кюхельбекера находим: a «Общественный договор или о принципах государственного (публичного) права». «Добродетели. Самые высокие добродетели отрицательны. — Руссо. Добродетель. Находить удовольствие в произведении добра есть награда за произведение добра и награда сия не прежде приобретается, как по заслуге. Нет ничего любезнее добродетели, но должно наслаждаться ею, чтобы в самом деле найти ее таковою. — Если желаешь обнять ее, она сначала принимает на себя, подобно баснословному Прометею, тысячу видов, приводящих в ужас и наконец является в своем собственном только тем, которые не выпускают ее из рук. — Руссо. Добродетельный человек. Если бы душа человеческая осталась свободною и чистою (то есть не соединенною с телом), можно ли бы вменить ей в достоинство, когда бы она любила царствующий порядок и следовала бы ему? Человек был бы счастлив: но к его счастию недоставало бы высшей степени блаженства: слава добродетели и внутреннее одобрение его совести; он был бы подобен Ангелам и без сомнения добр[ый] чел[овек] займет высшую ступень, чем они. — Руссо. Доброта. Доброта и великость синонимы. — Ричардсон из Гранд[иссона]. Злодеяния и преступления. Есть злодеяния, которые не суть преступления, и преступления, которые не суть злодеяния. — Вейсс. Злодей (величайший). Вор обыкновенно лишает меня одного только излишка, без коего могу обойтись, или вещи, необходимой только на минуту; по большей части собственная нужда заставляет его красть, опасность сопутствует ему: он сверх того не имеет тех благородных чувствований, которые бы должно вселять хорошее воспитание. Убийца отнимает у меня одну только жизнь, к коей во многих случаях должно бы быть равнодушным по причине равновесия зла и добра, встречающихся в ней; он причиняет боль мгновенную и лишает общество одного только члена. Но преступный правитель, который принимает за правило угнетение и жестокость; который похищает у своих сограждан спокойствие, свободу, продовольствие, просвещение и самые добродетели; который всем жертвует своекорыстно; который, имея изобилие во всех потребностях, допускает подкупить себя, чтоб удовлетворить своему тщеславию; который продает свои дарования, свое влияние, свой голос несправедливости или даже врагу отечества; старается отнять у целого народа первые права человека, первые наслаждения жизни и недовольный порабощением настоящего поколения, кует цепи для племени еще нерожденных, — отцеубийца святой в сравнении с этим человеком! Однако ж подобные чувствования не так редки, их многие почитают за самые естественные. — Вейсс. Зло. Боль телесная, кажется, служит к тому, чтоб удалить человека от того, что ему вредно; без нравственного зла не могла бы существовать добродетель. Она по большей части состоит в пожертвовании самим собою для пользы других; но в рассуждении кого могли бы мы быть добродетельны, если бы все наслаждались возможным счастием? — Вейсс». Приведенного из лицейского «Словаря» материала, думается, достаточно для того, чтобы уяснить, что и «добро» и «зло» были вовсе не абстрактными или безразличными моральными формулами в этом пересчете споров и размышлений Онегина и Ленского, начинающемся «Общественным договором». Общая формула Вейсса, которою начинается глава «О добродетели»: «Добро может быть то, что споспешествует к общему благополучию… Зло есть то, что вредит общему благу»a. Добро и зло — в лицейских «спорах» и «размышлениях» Пушкина и Кюхельбекера, легших в основу второй главы, — слова гражданского, точнее — якобинского смысла и значения. Тот же смысл имеет и еще один стих «пересчета»:
Кроме трех выписок в «Словаре» на слово «Предрассудок» (из Вейсса, Скотт-Валит, Ф. Глинки), в книге Вейсса находим главу «О предрассудках»b: «Сколько странных обычаев, нелепых мнений или отвратительных гнусностей и бесчеловечий в прежних веках постановлены были законами и одобряемы народами» (стр. 44). Далее перечисляются: идолопоклонство, жертвоприношения, гонения за веру в новейшей истории: «Мы трепещем от ужаса, слыша как Каннибалы, отмщевая пленным своим неприятелям наижесточайшим образом, по неслыханным над ними мучениям, превращают тела их себе в пищу, — но мы бесчеловечные, разве забыли, что история наша, проклятия достойная, изобилует всеми сими мерзостями, потому что просвещение наше и побудительные к тому причины соделывают нас еще виновнее» (стр. 45). Таким образом, «предрассудки вековые» — это религиозные суеверия. Если вспомнить, какое политическое значение имела в десятилетие 1815–1825 гг. борьба между разными мистическими кликами при дворе, — стих получает не только автобиографический смысл, являясь отражением лицейских «споров и размышлений», но и конкретный во время написания II главы «Евгения Онегина» политический оттенок. Стиху:
a Вейсс. Основания или существенные правила философии, политики и нравственности. Пер. с франц. (А. Струговщикова). Ч. I. СПб., 1807, стр. 35. b Там же, стр. 43–50. соответствуют такие записи «Словаря», как «Смерть», «Бессмертие», «Внезапная смерть», «Жизнь» (Стерн) и т. д. Любопытно, что абстрактная пара — «Судьба и жизнь» — заменили собою в этом пересчете, в строфе XVI, конкретную, но нецензурную формулу черновика: «Царей судьба»:
И тайны гроба роковые; Царей судьба — в свою чреду Все подвергалось их суду38. Сравнить хотя бы такие статьи «Словаря», как: «Александр Благословенный», «Александр тиран Фереской», «Наружные знаки царской власти»; «Филипп I король Испанский», «Филипп II и Карл V», «Вильгельм I принц Оранский». В XVII строфе — страсти:
Умы пустынников моих… Это тоже отголосок реальных лицейских «споров и размышлений». Ср. в «Словаре» статью «Страсти»: «Нет ни одной страсти без примеси другой: царствующая переплетается с множеством второстепенных». Вейсс. «Самые опасные страсти для молодости — упрямство и леность, для юношества — любовь и тщеславие, для зрелого возраста — честолюбие и мстительность, для старости — скупость и себялюбие. Благороднейшая страсть для всех возрастов — сострадание». Вейсс. Это — конец обширной статьи Вейсса «О страстях». Приводим главные ее положения: «Токмо шесть главных побудительных причин возбуждают страсти простого народа: страх, ненависть, своевольствие, скупость, чувственность и фанатизм: редко высшие сих побуждений им управляют. — Большая часть великих перемен относится к сим главным причинам, всегда украшаемым благовидными предлогами набожности, любви к отечеству или к славе. — Но приведя чернь в движение, средства к управлению оной подлежат большим затруднениям; ибо ежели легко в ней возбуждать страсти, то весьма трудно ею руководствовать, особливо же соделывать ее намерения и предприятия постоянными»a. «Токмо в терзаниях беспокойного сердца, в отражении противоборствующих страстей, в стремлении пылкого характера или в ужасах меланхолии душа разверзается или, так сказать, исторгается из своего недра, разрушает все узы предрассудков и при- a Там же, стр. 116–117. Мера и, возникая превыше обыкновенной сферы, парит над оною, пролагая себе новые пути. — Каждый герой был сначала энтузиастом или несчастливым; но мудрый нечувствительно соединяет преимущества обоих сих характеров, и те же самые знания, коими одолжены мы волнению страстей, служат ему впоследствии к порабощению оных и к доставлению себе того спокойствия, которым хладнокровный человек без старания наслаждается. Сие самое исступление воспламеняло рвением Регула, Деция и Винкельрида принесть себя в жертву отечеству. Оно составляет свойство великих душ, коих малодушные энтузиастами называют…»a «…Трудно обуздать те страсти, коих источник зависит от устроения тела человеческого, как, например, любовь, приводящую кровь в волнение и затмевающую рассудок; или леность, ослабляющая все пружины деятельности»b. В статье о страстях прославлен, таким образом, энтузиазм и «сильные страсти». Если вспомнить, что Кюхельбекер в теории высокой поэзии — вслед за Лонгином и Ватте — объявляет энтузиазм, восторг главной действующей творческой силой поэзии, станут ясны точки соприкосновения литературной теории Грибоедова и Кюхельбекера 20-х годов с «гражданскою» теорией. Вызывало ли на размышления и споры описание «общих страстей» или характеристика «частных страстей» (любви, лености), апология страстей у Вейсса, разумеется, запомнилась Пушкину. Между тем конец XVI строфы посвящен литературным спорам Ленского и Онегина:
Читал, забывшись, между тем, Отрывки северных поэм, И снисходительный Евгений, Хоть их не много понимал, Прилежно юноше внимал. Что такое «северные поэмы», которых не понимал Онегин? Ответ мы найдем опять-таки в лицейских спорах об эпосе; вспомним, что еще в лицее Кюхельбекер изучает особо внимательно Камоэнса, Мильтона (по учебникам), Мессиаду в оригинале, что у него есть следы знакомства с Шапеленом и раннего изучения Шихматова. Один из первых эпических опытов, написанных в легком роде conte — «Бову» 1815 г., Пушкин начинает с полемического вступления, направленного именно против старых эпиков и против попыток их воскрешения: a Вейсс. Основания дли существенные правила философии, политики и нравственности, стр. 120–121. b Там же, стр. 123.
С болтуном страны Эллинския, И не смел осиплым голосом С Шапеленом и с Рифматовым Воспевать героев севера. Несравненного Виргилия Я читал и перечитывал, Не стараясь подражать ему В нежных чувствах и гармонии. Разбирал я немца Клопштока И не мог понять премудрого; Не хотел я воспевать, как он; Я хочу, чтоб меня поняли Все, от мала до великого. За Мильтоном и Камоэнсом Опасался я без крыл парить: Не дерзал в стихах бессмысленных Херувимов жарить пушками… И т. д. Верный взглядам Буало, Вольтера и Лагарпа на «высокие, но варварские» поэмы, Пушкин уже в лицее выработал основную номенклатуру и основные возражения против старых эпиков; северные поэмы — это поэмы, в которых воспеваются северные герои, поэмы Шапелена, Шихматова (“La pucelle”, «Петр Великий»); а затем — поэмы северных поэтов — эпос Мильтона, Клопштока. Обвинение в «бессмысленности», непонятности, в недоступности языка высокого эпоса остались те же. И здесь Ленский в поэме ведет беседы с Онегиным на острые темы бесед Кюхельбекера с Пушкиным. После IX строфы следовали четыре строфы, посвященные «певцам слепого наслажденья». Быть может, они вычеркнуты, потому что и противоположное направление представлено в темах того же жанра — элегии. Элегические темы Ленского (за исключением темы «священных друзей») тоже не таковы, чтобы на них склонил свой взгляд
На казнь неправдой осужденный...39 Но это объясняется тем, что в 1823 г. для Пушкина еще был жив облик Кюхельбекера-элегика; еще только шел разговор о новом «грибоедовском» направлении поэзии, казавшемся старым друзьям скоропреходящим увлечением. Разговор шел не о враждебных жанрах — они еще не выяснились, — а о самом направлении поэзии. Ленский — элегик и остается им на всем протяжении поэмы. В IV главе он даже дает повод к прямой защите элегии, прямой полемике против статьи Кюхельбекера 1824 г. «О направлении поэзии» (строфы XXXII–ХХХШ):
Повелевает сбросить нам Элегии венок убогий… В следующей строфе XXXIV, впрочем, иронически указывается:
В волненья бурных дум своих, Владимир и писал бы оды, Да Ольга не читала их. Мне приходилось отмечать40, что в «стихах Ленского» нашло пародическое отражение несколько явлений одного круга, что здесь и воспоминание о двух стихах Рылеева («Богдан Хмельницкий»), особо запомнившихся ему:
Скользя по водам, луч денницы41 (сравнить:
И заиграет яркий день;),
Когда при черном входе гроба Иссякнет нашей жизни ключ, Когда погаснет свет денницы, Крылатый бледный блеск зарницы, В осеннем небе хладный луч. Кстати, это послание, полученное Пушкиным во время написания I главы, при всей иронии адресата отразилось еще и па строфе XLV главы I «Евгения Онегина»:
Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей. Сравнить «Послание» Кюхельбекера, обращение к Пушкину:
Мы оба бросили тот свет Где мы равно терзались оба, Где клевета, любовь и злоба Разлучили обоих нас… Есть общее со «стихами Ленского» также и в стихотворении Кюхельбекера «Пробуждение» («Соревнователь просвещения и благотворения», 1820, № 2, стр. 197):
Отцвели мои цветы; Слышу голос вас зовущий, Вас, души моей мечты! …Но не ты ль, любовь святая, Мне хранителем дана! Так лети ж, мечта златая, Увядай, моя весна! 12 В Ленском не только затронут круг литературных вопросов. В чертах героя, в главном сюжетном пункте, катастрофе — дуэли — можно проследить конкретные черты; а главное — в романе отчетливо указан путь, по которому должен был пойти высокий поэт. Из конкретных черт можно указать фразу Ленского:
Милее мне домашний круг… В ряде ранних стихотворений Кюхельбекера («К домоседу», «Как счастлив ты, мой юный, милый друг»42 и др.) — нападки на «свет» и противопоставление ему тихого сельского уединения. Такова и обширная выписка из Вейсса в «Словаре» — «Картина многих семейств большого света». Сюжетная катастрофа — дуэль, — как известно, вызвала упреки современной критики в немотивированности; ср. «Московский вестник»: «Вызов Ленского называют несообразностью. И n’est pas du tout motivéa, все кричат в один голос. Взбалмошный Онегин, на месте Ленского, мог вызвать своего противника на дуэль, а Ленский — никак» («Московский вестник», 1828, ч. VII, № 4). То же — во враждебной критике «Атенея»43. Таким образом, характеристика Ленского:
По-видимому, ее мотивировали портретные черты прототипа, оставшиеся вне поэмы. Первым, указавшим на портретность дуэли Онегина и Ленского, был Л. Поливанов: «Вспыльчивость Кюхельбекера, который и в лицее порою выходил из себя от товарищеских шуток над ним, не чужда и Ленскому… К довершению сходства — самому Пушкину суждено было драться на дуэли с этим другом своего детства — и первый вызвал Кюхельбекер»b. a Он ничем не обоснован (франц.). b А. С. Пушкин. Соч., изд. Л. Поливановым, т. IV, стр. 47. Вспыльчивость, обидчивость и «бреттерство» Кюхельбекера были анекдотическими. Дуэль по недостаточным причинам, «из вздора» прочно ассоциировалась в период до ссылки Пушкина с именем Кюхельбекера. По рассказу Ольги Сергеевны Павлищевой, Корф, вызванный Пушкиным за то, что побил его камердинера, ответил ему: «Je n’accepte pas votre défi pour une bagatelle semblable, non par ce que vous êtes Pouchkine, mais par ce que je no suis pas Küchelbecker»a. Есть еще более показательное свидетельство того же Павлищева: «Обидчивость Кюхельбекера порой, в самом деле, была невыносима… Так, например, рассердился он на мою мать за то, что она на танцевальном вечере у Трубецких выбрала в котильон не его, а Дельвига; в другой же раз на приятельской пирушке у П. А. Катенина Кюхельбекер тоже вломился в амбицию против хозяина, когда Катенин, без всякой задней мысли, налил ему бокал не первому, а четвертому или пятому из гостей»b. Случай с сестрой Пушкину был, без всякого сомнения, известен — а он почти сполна совпадает с причиною дуэли Онегина и Ленского в романе. Если вспомнить, что писание II главы (первое появление Ленского) совпало с ссорой между Пушкиным и Кюхельбекером, которая должна была обновить память о старой дуэли, станет ясно, что
Нескромным взглядом, иль ответом, Или безделицей иной Вас оскорбивший за бутылкой, Иль даже сам, в досаде пылкой Вас гордо вызвавший на бой (гл. VI, строфа XXXIV) — имеет прототипом Кюхельбекера, в гораздо более близкой портретной степени, чем это можно сказать, например, по поводу прототипности для Зарецкого Федора Толстого (прототипность же Толстого для Зарецкого засвидетельствована самим Пушкиным)44. Любопытно, что дуэль Ленского обросла в романе воспоминаниями лицейского периода и даже воспоминаниями о лицейских друзьях: так, Ленский читает свои предсмертные стихи
Как Дельвиг пьяный на пиру. a «Я не принимаю вашего вызова из-за подобного пустяка не потому что вы Пушкин, а потому что я не Кюхельбекер» (франц.). Л. Павлищев. Из семейной хроники. Воспоминания об Л. С. Пушкине. М., 1890, стр. 33. b Л. Павлищев. Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкине, стр. 32. К XXXIV строфе VI главы сохранились черновые наброски двух строф, причем центральный эпизод относится к войне 1812–1814 гг., т. е. опять-таки к лицейским годам:
Но кто не смел в наш храбрый век? Все дерзко бьется, лжет нахально; Герой, будь прежде человек. Чувствительность бывала в моде И в нашей северной природе. Когда горящая картечь Главу сорвет у друга с плеч, Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно… И т. д. * Но плакать и без раны можно О друге, если был он мил, Нас не дразнил неосторожно И нашим прихотям служил. Но если жница роковая, Окровавленная, слепая, В огне, в дыму — в глазах отца Сразит залетного птенца! О страх, о горькое мгновенье, О… когда твой сын Упал, сражен, и ты один. [Забыл ты славу] и сраженье И предал славе ты чужой Успех, ободренный тобойa 45. Сын, погибающий в виду отца, — это конечно сын П. А. Строганова, знаменитого «русского якобинца». 23 февраля 1814 г., командуя дивизией и участвуя в битве под Краоном, он получил известие о гибели единственного сына Александра, которому ядром оторвало голову, и сдал команду. Отличился при этом враг Пушкина граф Воронцов, которому всецело приписывали «славу Краона». Таким образом, предлагаю читать конец строфы:
О [Строганов], когда твой сын Упал, сражен, и ты один… И т. д. a А. С. Пушкин. Евгений Онегин. Соч., под ред. Б. В. Томашевского. IV. ГИХЛ, 1932, стр. 287, 288. П. А. Строганов умер 10 июня 1817 г. — назавтра после окончания Пушкиным и Кюхельбекером лицея, и его похороны могли запомниться Пушкину. Так лицейские воспоминания окружают дуэль Онегина и Ленского. Путь высокого поэта вел к деятельности литератора-декабриста; а этот путь — к победе или поражению. Поражение могло быть открытым — ссылкой, казнью; могло быть глухим — сельским уединением «охладевших». Таков смысл строф XXXVII–XXXIX главы шестой («Быть может, он для блага мира» и т. д.). В 1827 г., когда эти строфы писались, были уже ясны оба эти выхода. Такова неполная XXXVIII строфа, не вошедшая в текст поэмы:
Не сделав многого добра, Увы, он мог бессмертной славой Газет наполнить нумера. Уча людей, мороча братий, При громе плесков иль проклятий Он совершить мог грозный путь, Дабы в последний раз дохнуть В виду торжественных трофеев, Как наш Кутузов иль Нельсон, Иль в ссылке, как Наполеон. Иль быть повешен, как Рылеев46. Это — вовсе не безразличные, абстрактные возможности, открывавшиеся перед «поэтом вообще», — это сугубо конкретный разговор о высоком поэте, о политической журналистике, о политической деятельности, которая могла бы ему предстоять в случае победы декабрьского движения. Имя Кутузова как триумфатора подсказано материалом предшествующих строф (1812 г.) и влечет за собою нейтральные «военные» имена Нельсона и Наполеона, нимало не затемняющие смысла строфы о грозном пути, который могли бы совершить поэты, подобные Ленскому, в случае победы декабристов. 13 19 февраля 1832 г. Кюхельбекер писал из крепости своим племянницам Глинкам: «Я вчера было хотел с вами говорить об Онегине; но теперь вспомнил, что вы, вероятно, его не читали, да и не скоро прочтете, потому что этот роман в стихах не из тех книг, которые
Для тетушки вашей замечу, что совершенное разочарование, господствующее в последней главе, наводит грусть; но для лицейского товарища автора многих таких намекa в этой главе, которые говорят сердцу, и по сему в моих глазах они ничуть не из худших; а впрочем, это суждение не беспристрастно, суждение более человека, нежели литератора, и посему не может иметь веса для посторонних»b. «Намеки» эти — первые строфы о лицее, а в последней строфе стих:
Несносно (согласитесь в том) Между людей благоразумных Прослыть притворным чудаком, Или печальным сумасбродом Иль сатаническим уродом, Иль даже демоном моим… Характерно, что и здесь соседство «демона» вызвало недовольство Кюхельбекера: «В 12-й (строфе) стих:
Имя, обыкновенно читающееся до сих пор в XIV строфе — «Шишков»:
Du comme il faut… (Шишков, прости, Не знаю, как перевести),
Кюхельбекер прочел в стихах намек на себя: «Появление Тани живо, да нападки на *** не слишком кстати. Мне бы этого и не следовало, быть может, говорить, потому что очень хорошо a Кюхельбекер употреблял старое слово: намëка. b Более подробно Кюхельбекер написал о последней главе «Евгения Онегина» через два дня в своем дневнике. См. «Дневник В. К. Кюхельбекера», под ред. В. Н. Орлова и С. И. Хмельницкого, Л., «Прибой», 1929, стр. 42–44. узнаю самого себя под гиероглифом трех звездочек, но скажу стихом Пушкина же
«Дневник», стр. 42–43 Расшифровка «Шишков», принятая до сих пор, довольно сомнительна; расшифровка Кюхельбекера:
Не знаю, как перевести, помимо того, что она является свидетельством современника, имеет за себя еще и те основания, что одной из особенностей эпистолярного стиля Кюхельбекера, которая обращала на себя внимание друзей и в которой он охотно признавался, была привычка пересыпать свои письма «французскими словечками и фразами». Об этом имеются его неоднократные признания; ср. просьбу Туманского в приведенном выше общем письме его и Пушкина «не приправлять писем своих французскими фразами». Ср. также письмо Кюхельбекера к Пушкину от 20 октября 1830 г. из Динабургской крепости: «Ты видишь, мой друг, я не отстал от моей милой привычки приправлять мои православные письма французскими фразами»a. Ирония обращения понятна: теоретически отстаивая «чистоту речи», Кюхельбекер сам, однако же, грешит французскими фразами и не может отвыкнуть от них. Особенно понравилась Кюхельбекеру строфа XXXVII по понятным причинам — здесь выпад против света и против «новых друзей», сменивших в 20-х годах старых, лицейских:
Клеветников и трусов злых, И рой изменниц молодых, И круг товарищей презренных… Эпилог, в котором последний намек: «те далече» — по мнению Кюхельбекера — «лучший из всех эпилогов Пушкина». В приведенном выше отрывке из письма характерна уверенность современника и товарища, читающего недоступные «для посторонних» вещи. Роман имел для Кюхельбекера еще и свое, домашнее значение, так как был тесно с ним связан. 14 С 1824 г. появляются у Пушкина стихотворения, тема которых — социальная позиция поэта. Таковы «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824), «Пророк» (1826), «Поэт» (1827), «Чернь» (1828), «Ответ анониму» (1830) и др. a Переписка, т. II, стр. 181. «Пророк» близок к «Давиду» Грибоедова и к «пророческим одам» Кюхельбекера по самому поэтическому материалу; формула: «поэт — пророк» была очень реальной в годы борьбы высокой поэзии с мелкими лирическими жанрами, годы, непосредственно предшествующие декабрьскому восстанию. Опасаясь в 1823 г. вместе с Туманским, что новое направление обратит муз в церковных певчих, Пушкин в последующие три года — время по обе стороны 14 декабря — имел возможность разгадать и другую сторону «библических» тем высокой поэзии. Стихотворение «Чернь» долгое время объяснялось на основании свидетельства Шевырева влиянием на Пушкина учения Шеллинга, через посредство молодых московских «любомудров», группировавшихся вокруг Веневитинова и приступивших к изданию «Московского вестника», с которыми он общался в Москве в 1826/27 г.; Шевырев писал о Пушкине в своих воспоминаниях: «В Москве объявил он свое живое сочувствие тогдашним молодым литераторам, в которых особенно привлекала его новая художественная теория Шеллинга, и под влиянием последней, проповедовавшей освобождение искусства, были написаны стихи “Чернь”»a. Это толкование было основано на понимании «черни» как «народной массы». Свидетельство Шевырева взял под сомнение уже опубликовавший его «Воспоминания» Л. Майков, утверждавший при этом, что «Пушкин обращался в нем не к народной черни, а к пустой толпе светской»b. Плеханов развил аргументацию в пользу этого положения в своей статье «Литературные взгляды Белинского», 1897 г.47 Прежде всего «Чернь» есть звено в целом цикле пушкинских стихотворений, связанных между собою общим вопросом о позиции поэта. Как мы видели, вопрос этот возник задолго до знакомства с любомудрами. Самое отношение к направлению любомудров у Пушкина достаточно характеризуется его письмом к Дельвигу от 2 марта 1827 г.: «Милый мой, на днях, рассердясь на тебя и на твое молчание, написал я Веневитинову суровое письмо… Ты пеняешь мне за Моск<овский> вестник — и за немецкую Метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребяты теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными знаниями, но мы… — Моск<овский> вестник сидит в яме, и спрашивает: веревка вещь какая? (Впрочем, на этот метафизический вопрос можно бы и отвечать, да NB.) А время a Л. Майков. Воспоминания Шевырева о Пушкине, стр. 330. b Л. Майков. Историко-литературные очерки. СПб., 1895, стр. 180–183. вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают»a. Пушкин не только не испытывал философского влияния любомудров, они были литературно для него чужими и во многом враждебными людьми. Иное дело их журнал, которым Пушкин интересовался. «Веревка» метафизическая Пушкина не занимала, его занимала веревка, на которой с полгода назад были повешены декабристы. И прежде всего ложно толкование Шевырева. Уже в «лицейском» языке — толпа и чернь — определенные понятия, неравнозначные понятию народ, простонародье, а означающие нечто совершенно противоположное, — чернь и толпу аристократическую. Ср. выписку из Вейсса в «Словаре» Кюхельбекера. «Аристократия. Государь бывает иногда исключением в рассуждении самых даже естественных склонностей; его страсти могут быть великодушны, его сведения превосходны: но многочисленное собрание должно по необходимости приближаться к толпе». Многочисленное собрание правящей аристократии близко по своим качествам к понятию «чернь», — таков смысл периода. (Вспомним, что впоследствии Пушкин собирался назвать свое стихотворение яснее: «Поэт и толпа» — несомненно с тем, чтобы до конца вытравить возможный в тогдашнем читательском восприятии оттенок слова «чернь» — «простонародье»)48. Мы знаем, как часты нападки на «толпу» и «свет» у Кюхельбекера. Столь же часты у него, ученика Лонгина и Шиллера, противопоставления толпе поэта. Сначала это проповедь уединения и возвышения над «толпою». Сравнить стихотворение «К Пушкину», напечатанное в «Благонамеренном» за 1818 г. (ч. III, стр. 136–137):
Щедрая матерь — дала верного друга — мечту, Пламенный ум и не сердце холодной толпы! Он всесилен В мире своем; он творец! Что ему низких рабов Мелких, ничтожных судей, один на другого похожих, Что ему их приговор? Счастлив, о милый певец, Даже бессильною завистью злобы — высокий любимец, Избранник мощных судеб! огненной мыслию он В светлое небо летит, всевидящим взором читает a А. С. Пушкин. Письма, т II. ГИЗ, 1928, стр. 27. Письмо опубликовано в 1923 г. Б. Л. Модзалевским.
…Так, — от дыханья толпы все небесное вянет… Здесь очень характерен самый поэтический словарь; слова: «толпа», «рабы», вовсе не имеющие прямого значения; эти выражения, а также и стиховая формулаa: «холодная толпа», таким образом, в этом особом, не буквальном смысле были близки уже в ранние годы Пушкину. Последующее развитие этой темы у Кюхельбекера, вызванное эпохой, — столкновение высокого поэта со светской чернью, и здесь он находит новую связь для союза «высоких поэтов». Таково его стихотворение «К Евгению», обращенное к Баратынскому и относящееся к началу 20-х годов:
Впросонках говорит жиреющий Зенон. — И дураку толпа приносит удивленье, Для черни прорицатель он! А я пою тебя, страдалец возвышенный, Постигнутый судьбы железною рукой, Добыча злых глупцов и зависти презренной, Но вечно пламенный душой!.. Ср. также стихотворение «Поэты»:
Она безумна и слепа. Такова же «толпа» в послании к А. П. Ермолову от 1821 г., когда для Кюхельбекера вырисовывается уже не только «союз поэтов», но и
Прямых героев и певцов, а задачи поэзии — под влиянием Грибоедова — он видит уже не только в «возвышении над землею»:
Как не любимцы Аполлона? В поэтов верует народ. Мгновенный обладатель трона Царь не поставлен выше их. В потомстве Нерона клеймит бесстрашный стих. Да смолкнет же передо мною Толпа завистливых глупцов, Когда я своему герою — Врагу трепещущих льстецов — a «Сердце холодной толпы» — ср. у Пушкина: «Смех толпы холодной» («Поэту»).
И расскажу о ном внимающему миру. Анализ языка пушкинской «Черни» доказывает родство именно с этим строем мыслей и словоупотребления. У него не просто «народ», а «народ непосвященный» — прямой перевод выражения «profani» из эпиграфа Горациева стиха—и «народ бессмысленный»49. Характеристика этого «народа» — «хладный и надменный» — подчеркивает социальный смысл словоупотребления. Вместе с тем конкретная направленность пьесы — против современной Пушкину официальной журнальной критики: таковы нападки на требования прямой дидактики, исходившие главным образом от Булгарина; заявление «не для корысти» было подготовлено шумной полемикой о материальной стороне издания «Бахчисарайского фонтана» и т. д. Таким образом, «Чернь» правильнее всего считать полемически направленной не только против «светской черни», но и против официозной журналистики последекабрьского периода. «Чернь», когда Кюхельбекер знакомится с этим стихотворением в крепости по двум томам издания 1829 г., вызывает его решительный восторг: «Если уж назначить какой-нибудь отдельной его пиесе первое место между соперницами (что, впрочем, щекотливо и бесполезно), — я бы назвал “Чернь”; по крайней мере это стихотворение мне в нынешнем расположении духа как-то ближе, родственнее всех прочих» (письмо племяннику Н. Г. Глинке от 16 сентября 1834 г.). Кюхельбекер теоретически был противником дидактики в поэзии. Вместе с тем многозначительное выражение «в нынешнем расположении духа» указывает на перекличку пушкинской «Черни» с отношением Кюхельбекера к официозной журналистике последекабрьского периода. Разумеется, не с молодыми «архивными юношами» любомудрами, для которых никогда не стоял во всей конкретной социальной глубине вопрос о позиции поэта по отношению к «светской черни», с одной стороны, официозно-журнальной — с другой, было связано такое стихотворение, как «Чернь». Оно было связано теснее и ближе всего с Кюхельбекером, давшим Пушкину прототип «высокого поэта» в Евгении Онегине; к этой позиции Пушкин, пересматривая вопрос накануне декабря 1825 г., склонялся; в пьесе «19 октября 1825 года» он называет Кюхельбекера «братом родным по музе, по судьбам» и дает поэтическую формулу:
Прекрасное должно быть величаво. ПРИМЕЧАНИЯ Впервые — ЛН, т. 16–18, М., 1934, стр. 321–378. По словам Ю. П. Тынянова, заниматься Кюхельбекером он начал еще в университетское время, придя к нему от Грибоедова, после чего в семинаре проф. С. А. Венгерова стал заниматься Пушкиным (Письмо В. Б. Шкловскому, 1929. ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 209). Ему принадлежит заслуга собирания архива и издания произведений Кюхельбекера. Укоренившиеся в течение почти целого столетия традиционные представления о Кюхельбекере как о безумном чудаке были опрокинуты уже романом «Кюхля» (1925), а затем рядом статей Ю. Н. Тынянова и изданием под его редакцией сочинений В. К. Кюхельбекера в большой и малой сериях «Библиотеки поэта» (1939). Подготовленная Ю. Н. Тыняновым в 1918 г. историко-литературная работа того же названия сгорела в Ярославле. В статье «Пушкин и Кюхельбекер» Ю. Н. Тынянов дал новое толкование ряду ранее уже известных фактов, характеризующих взаимоотношения Пушкина и Кюхельбекера. В. А. Каверин вспоминает, как в 1928–1929 гг. Ю. Н. Тынянов выкупил у одного антиквара большую партию бумаг Кюхельбекера; «Я помню, как в одной из рукописей (письмо Туманского к Кюхельбекеру) он нашел несколько слов, написанных рукою Пушкина. Это было торжество из торжеств!» (В. Каверин. Художник и история. «Литературная газета», 13 августа 1959 г.). Эти «несколько слов», приписанные Пушкиным по-французски к письму В. Туманского, не только «открыты» Ю. Н. Тыняновым как пушкинские слова (до чего прежде не догадывались, хотя письмо Туманского было напечатано), но и истолкованы им как существенная деталь в истории отношений Кюхельбекера и Пушкина. Некоторые положения статьи, касающиеся выделения в литературе пушкинской поры группы «архаистов» и зачисления в нее Грибоедова, который таким образом противопоставлялся Пушкину, встретили возражения Н. К. Пиксанова, с которым Ю. Н. Тынянов вел по этим вопросам полемику в печати (см. Н. К. Пиксанов. Великий драматург. «Ленинградская правда», 15 января 1940 г.; Ю. Тынянов. Письмо в редакцию. «Литературная газета», 26 января 1940 г.; Н. Пиксанов. Письмо в редакцию. «Литературная газета», 10 апреля 1940 г.). Переписка В. К. Кюхельбекера с родными цитировалась Ю. Н. Тыняновым в этой работе непосредственно по находившимся в его распоряжении архивным первоисточникам. Во многих случаях эти письма не опубликованы и до сих пор. Дневник В. К. Кюхельбекера цитируется Ю. Н. Тыняновым, как видно, непосредственно по рукописи, так как приводимые им записи в ряде случаев в существующих печатных текстах «Дневника Кюхельбекера» («Русская старина» и отдельное издание 1929 г.) не воспроизводятся и вообще неизвестны в печати. 1 Описание этой встречи, происшедшей 14 октября 1827 г. (а не в 1828 г., как сказано у Ю. Н. Тынянова), дал сам Пушкин в автобиографической заметке «[Встреча с Кюхельбекером]». 2 Стихотворение «К другу-стихотворцу» написано в форме обращения к некоему поэту — Аристу. Это условное имя употреблял до того В. Л. Пушкин в послании «К В. А. Жуковскому» («Арист душою добр, но автор он дурной»). 3 И. Селезнев. Исторический очерк имп., б. Царскосельского, ныне Александровского, лицея… СПб., 1861, стр. 9. 4 Здесь и далее переводы писем В. К. Кюхельбекера и его родных (на немецком языке) цитируются Ю. Н. Тыняновым по рукописям, нынешнее местонахождение которых не известно. 5 Из стихотворения Пушкина «Несчастие Клита» (1813). 6 Из эпиграммы Пушкина 1816 г.: «Вот Виля — он любовью дышет…» 7 Стихотворение «Участь русских поэтов» написано Кюхельбекером 28 октября 1845 г. 8 Пушкин, 12, 133–134. 9 Имеются в виду следующие исследования о Царскосельском лицее и о пребывании в нем Пушкина: И. Селезнев. Исторический очерк… Александровского лицея; Н. Голицын. Благородный пансион имп. Царскосельского лицея 1814–1829 гг. СПб., 1869; Я. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, изд. 2-е — 1899; Я. К. Грот. Пушкинский лицей (1811–1817). Бумаги первого курса, собранные академиком Я. К. Гротом. СПб., 1911; Д. Кобеко. Императорский Царскосельский лицей. Наставники и питомцы. 1811–1843. СПб., 1911; Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина по императорскому Царскосельскому лицею. Материалы для словаря лицеистов первого курса 1811–1817 гг. Тт. I–III. СПб., 1912–1913. 10 Перевод книги Лонгина И. И. Мартыновом издан: «О высоком или величественном» СПб., 1803. То же — в серии «Греческие классики», ч. XX, кн. 23. СПб., 1826. 11 Ежемесячный литературный журнал «Лицей» издавался И. И. Мартыновым в Петербурге в 1806 г. 12 «Основание, или существенные правила философии, политики и нравственности. Творение полковника Вейсса, члена разных Академий». Пер. с франц., с 7-го изд., ч. I. СПб., 1807. 13 «Эмиль, или о воспитании» — нравственно-философский роман Ж.-Ж. Руссо (1762). 14 Пушкин, 2, 971. 15 Пушкин, 12, 196 16 О Жильбере Ромме и его русском воспитаннике П. А. Строганове Ю. Н. Тынянов предполагал написать пьесу «Овернский мул, или Золотой напиток» (см. «Тынянов», ЖЗЛ, стр. 201–204). 17 Особое направление в европейской драматургии XIV–XVI вв., получившее наименование «моралите», выводило на сцену не конкретные лица, а персонифицированные отвлеченные понятия: Лицемерие, Добродетель, Церковь, Порок и т. п. 18 См.: Л. Н. Майков. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, стр. 20. 19 См.: Н. И. Греч. Записки о моей жизни. М.-Л., 1930, стр. 463. 20 По показаниям Кюхельбекера, данным следственной комиссии, на пути к Сенатской площади его возок опрокинулся и в пистолет его набился снег. 21 На Сенатской площади 14 декабря 1825 г. В. К. Кюхельбекер пытался стрелять в великого князя Михаила Павловича, но какой-то солдат отвел его руку. См. в следственном деле о В. К. Кюхельбекере, «Восстание декабристов. Материалы», т. II. М.-Л., 1926, стр. 197. 22 См.: Л. Павлищев. Воспоминания об А. С. Пушкине. М., 1890, стр. 31–32. 23 В «Русской старине» (1875 г., кн. 7) содержится полемика с той частью «Записок о моей жизни» Н. И. Греча, которая была напечатана в «Русском вестнике» (1868, № 6, стр. 371–421 — «Из записок Н. И. Греча»), и содержала сведения о декабристах. 24 См.: Н. И. Греч. Записки о моей жизни, стр. 463. 25 Стихотворение Кюхельбекера «К***» впервые напечатано Ю. Н. Тыняновым при первой публикации настоящей статьи (ЛН. т. 16–18. М., 1934, стр. 341–342). 26 Стихотворение это, впервые напечатанное П. В. Анненковым и отнесенное им к 1820 г.. передатировано П. О. Морозовым («Сочинения и письма А. С. Пушкина», т. 1. СПб., «Просвещение», 1903, стр. 241–242, 548). Однако и его датировка (1819), принятая также в современных изданиях, не является вполне достоверной. 27 Письмо В. Н. Каразина министру внутренних дел графу В. П. Кочубею от 4 июня 1820 г. опубликовано впервые: «Русская старина». 1899, май, стр. 277–279, 28 Молдавский боярин Т. Балш весной 1822 г. был побит Пушкиным, за что последний в течение двух недель находился под арестом. 29 Письмо датируется 20-ми числами апреля (не позднее 24) 1825 г. 30 Здесь помещен отзыв А. Измайлова (подпись: «И.») о «Кавказском пленнике» Пушкина. 31 Об этой поэме Ю. Н. Тынянов писал во вступительной статье к изданию: В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы, т. I. Л., 1939, стр. LIV–LV. Отрывки из поэмы «Давид» впервые напечатаны Ю. Н. Тыняновым среди стихотворений В. К. Кюхельбекера в малой и большой сериях «Библиотеки поэта» (1939). Полностью текст поэмы не напечатан и до сих пор. 32 «Сочинения барона А. А. Дельвига». СПб., 1903, стр. 149. 33 Картине Жироде «Эндимион» В. И. Туманский посвятил стихотворение «Картина Жиродета» (1820. В. И. Туманский. Стихотворения и письма. СПб., 1912, стр. 76), а В. К. Кюхельбекер — стихотворение «Оссиан». написанное не в Сибири, как пишет Ю. Н. Тынянов, а еще в крепости, 5 января 1835 г. 34 «Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы — помогите! — Здесь еще Раич». 35 См. стр. 118–121 наст. изд. 36 Другое заглавие этого стихотворения: «На Рейне». 37 Пушкин, 6, 269. 38 Ср.: Там же, 278. 39 Там же, 283. 40 В статье «Архаисты и Пушкин» (стр. 121 наст. издания). 41 См. прим. 171 к статье «Архаисты и Пушкин» (стр. 393 наст. издания). 42 «К***» («Так! счастлив ты, мой юный, милый друг…») В. К. Кюхельбекер. Избранные произведения, т. 1. М.-Л., 1967, стр. 224. Ю. Н. Тынянов печатал это стихотворение по автографу. 43 Рецензия на IV и V главы «Евгения Онегина» напечатана: «Атеней», 1828, № 4, февраль, стр. 76–89. Подпись: В. 44 Такое указание Пушкина неизвестно. 45 Пушкин, 6, 411–412. 46 Там же, 612. 47 См.: Г. В. Плеханов. Литература и эстетика, т. 1. М., 1958, стр. 357–362. 48 Стихотворение А. С. Пушкина «Поэт и толпа» первоначально печаталось под заглавием «Чернь» (1828). См.: Пушкин, 3, 1173–1174. 49 Стихотворению Пушкина «Поэт и толпа» предпослан эпиграф из Горация: “Procul este, profani” («Прочь, непосвященные» — лат.). * Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 233–294. ** Принципы републикации текста, повлекшие за собой некоторое изменение системы сносок, приведены здесь. |
