ОБЪЕДИНЕННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВОКАФЕДРА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ТАРТУСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia X: «Век нынешний и век минувший»: культурная рефлексия прошедшей эпохи: В 2 ч. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2006. Ч. 2. С. 376–391.

ПОЛЬСКАЯ ВЕЛИКАЯ ЭМИГРАЦИЯ
В ПУБЛИЦИСТИКЕ И КРИТИКЕ
Д. В. ФИЛОСОФОВА 1920–1930-х гг.

ПАВЕЛ ЛАВРИНЕЦ

В последних числах октября 1933 г. вышел специальный номер варшавского литературного еженедельника “Wiadomości Literackie”, посвященный советской литературе. Открывала его статья Карла Радека «Культура рождающегося социализма», опубликованная спустя неделю в московских «Известиях» к октябрьской годовщине. В первых абзацах Радек лестными оценками польской литературы заручался благоволением польского читателя и одновременно дискредитировал русскую эмиграцию. «Несколько тысяч представителей мелкой польской шляхты», загнанных поражением восстания на чужбину, создали польскую романтическую литературу, говорилось в статье; независимо от «социального содержания» творчества Мицкевича или Словацкого, не подлежит сомнению, что «блестящая плеяда романтиков подняла польскую литературу на небывалую», «непревзойденную высоту», создала «одну из самых прекрасных страниц мировой литературы».

    Сотни тысяч русских капиталистов, помещиков, чиновников, офицеров, писателей, смытых шквалом революции <с родной земли>, — продолжал Радек, — не сумели в продолжение пятнадцати лет дать ни одной повести, ни одной драмы, ни одного сборника стихов, которые потрясли бы до глубины.

Историк, который спустя сто лет будет писать о них, вероятно, вспомнит лишь песенку Вертинского о сумасшедшем шарманщике — вот все, что «эмиграция сумела “спасти” из культуры Пушкина, Гоголя, Толстого». Польская эмиграция смогла создать великую литературу потому, что не прервалась связь между нею и порабощенной Польшей. Русская эмиграция,  376 | 377  напротив, обречена на бесплодность, так как, по Радеку, ничто, кроме ненависти, не связывает эмиграцию

    с жизнью бывшего отечества, ибо в жизни победоносных народных масс Союза ей нет места. Вырванная с корнем из Страны Советов, она не может пустить новые ростки на чужой почве:

с зарубежной жизнью связан лишь слой спекулянтов, но он знает только «культуру коктейлей», большинство же живет в борьбе за кусок хлеба1.

Статья, в которой утверждалось, будто эмигранты, ненавидя свое новое окружение, ненавидя труд, лишь вздыхают о потерянном рае, вызвала понятное возмущение в среде русских в Польше, особенно в литературных кругах2, и повлекла ряд выступлений в печати. В частности, в варшавской газете «Молва» откликнулся Д. В. Философов. Радека он и раньше называл международным аферистом3; в отклике на статью Философов еще раз подчеркнул, что ни к творчеству, ни к русской литературе, как и к России до октябрьского переворота, Радек никакого отношения не имел.

Восстанавливая попранную истину и развивая выдвинутую ранее идею эмигрантской литературной Академии4, Философов приложил к статье список пятидесяти русских эмигрантских писателей с просьбой к читателям его дополнить. Разоблачая «чрезмерные уклонения г. Радека от действительности», Философов среди прочего отметил некорректность причисления к советской литературе Горького («советский» номер “Wiadomości Literackie” отвел статье И. Груздева «Горький и октябрьская революция» богато иллюстрированный фотографиями и рисунками разворот) и Андрея Белого (еженедельник напечатали его автобиографию), создавших себе имя до революции. Представители же советской литературы (поименованы Огнев, Третьяков, Панферов, Афиногенов, Фадеев, Шолохов, Лидин, Леонов, Всеволод Иванов, Инбер, чьи фотографии, автобиографии, статьи, интервью помещены в «советском» номере “Wiadomości Literackie”), по словам Философова, «может быть, и обещают что-нибудь в будущем, но пока что недостойны развязать ремня на обуви представителей  377 | 378  “мелкой шляхты” — Мицкевича и Словацкого». Не оспаривая заслуг Мицкевича и Словацкого, Философов тем не менее заметил, что во всемирной литературе они «заняли очень скромное место» и, в отличие от Байрона, Гюго, Шиллера, которые «были переведены на все языки и оказали влияние и на русскую литературу», «за пределы польской литературы не вышли»5.

Приведенные выступления демонстрируют актуализацию в русской зарубежной печати и в советско-эмигрантской полемике проблематики польской эмиграции (в чем не было заслуги Радека, лишь воспользовавшегося уже сложившимся сопоставлением эмиграции польской и русской). За ней закрепилось название «Великая эмиграция», характеризующее не только и не столько численность; однако и в количественном отношении (по различным подсчетам, от 8 тысяч в начале до 20 тысяч к 1860-м гг.) она существенно превосходила эмиграции после разгрома царскими войсками барской конфедерации (1778), после российской интервенции в связи с провозглашением Конституции 3 мая (1793), после второго раздела Речи Посполитой (1793) и подавления восстания Тадеуша Костюшко (1794). Великую эмиграцию образовали преимущественно участники восстания 1830–1831 гг. (в польской историографии Ноябрьское восстание), осевшие главным образом во Франции, а также в Англии, Бельгии, Швейцарии, Соединенных Штатах и других странах, и те, кто выехал легально до восстания, но стал эмигрантом, как Мицкевич (1829), или позже, как Норвид (1842). Польская эмиграция включала в себя представителей практически всех сословий и, главное, политической и интеллектуальной элиты. Великая эмиграция продолжила борьбу за восстановление польского государства и, в известных смыслах, обеспечила единство разделенной между тремя державами страны, заложила основы ее возрождения в начале ХХ в.6

    Если Польша за полтораста лет своего небытия все-таки была, существовала, и поляки могли гордиться ею, то во многом потому, что у нее были Мицкевич, Словацкий, Красинский, Выспянский, Жеромский и многие другие, —   378 | 379 

писал Философов, называя в первую очередь трех крупнейших поэтов эмиграции7.

Творчество Мицкевича, Словацкого, Красиньского8 привлекло внимание русских символистов в середине первого десятилетия ХХ в.9 Но особенно актуальной тематику Великой эмиграции вместе с польским вопросом сделала в русском общественном сознании, в журналистике и литературе сначала Первая мировая война, — в свете идеи извечного славянского противостояния славян германскому “Drang nach Osten”, проектов послевоенного устройства Польши и т. п., — затем русский исход и образование зарубежной России. Ходасевич, прибегая в своих рассуждениях о возможности существования литературы в изгнании, к примеру, польской поэзии, «созданной эмигрантами — Мицкевичем, Словацким и Красинским» (1933)10, был отнюдь не единственным.

Тема Великой эмиграции предстает одним из аспектов польской тематики, обращение к которой для действующего в польской среде русского критика, публициста, руководителя периодических изданий вполне предсказуемо и закономерно. Кроме того, для русской эмиграции в Польше ближайшим историческим прецедентом, аналогия с которым позволяла осмыслить собственную ситуацию и перспективы ее развития, становилась польская эмиграция XIX в. Осуществлением ее высших целей представала воссозданная Польша, воочию свидетельствуя о возможности возрождения.

Обосновавшийся в начале 1920 г. в Варшаве Философов был вице-председателем Польско-русского общества культурного сближения, в конце 1934 г. стал инициатором создания русско-польского литературного кружка «Домик в Коломне» и постоянным участником его собраний11, изредка выступал в польской периодической печати. Он участвовал в руководстве и редактировании газет «Свобода» (1920–1921), «За Свободу!» (1921–1932), «Молва» (1932–1934), журнала и газеты «Меч» (1934–1939). Для этих изданий Философов писал статьи и заметки, значительная доля которых касалась русско-польских отношений и польской общественно-политической жизни, статьи о современной польской литературе и ее истории,  379 | 380  рецензии на произведения польских писателей, отзывы на постановки польских театров и на переводы русской поэзии на польский язык. Перу Философова принадлежат также обозрения под рубрикой «Польская печать» в газете «За Свободу!», обычно подписанные инициалами, с преимущественным вниманием к отражению в польской периодике русской проблематики (Россия, русская эмиграция, русско-польские отношения).

Задачи газеты «За Свободу!», как их формулировал Философов, были и его собственными задачами. В 1931 г. он писал:

    За 11 (одиннадцать!) лет своего существования наша газета неуклонно преследовала две цели: 1) Борьба с коммунизмом и большевизмом 2) Подготовка грядущего польско-русского сближения.

Практически той же программы придерживались газеты «Молва» и «Меч». Будущие «приязненные взаимоотношения между Польшей и Россией»12, с точки зрения Философова, необходимы тем более, что от них зависели судьбы не только двух наций, но Европы и человечества. Подчеркивая необходимость русско-польского сближения, Философов справедливо относил русско-польские отношения к одной из «самых болезненных страниц истории Восточной Европы», и считал, что в «интересах обеих наций лежит забота об оздоровлении этих отношений». Однако оздоровление «во многом затрудняется отсутствием настоящей России, с которой можно было бы серьезно разговаривать»13; роль участника диалога с Польшей приходилось принимать на себя русской эмиграции, т. е. самому Философову.

Важным условием сближения Философов полагал устранение фобий, стереотипов и предубеждений (поэтому он, в частности, приветствовал выдвинутую Людвиком Зелинским идею нейтрального русско-польского клуба для искреннего и непринужденного обмена мнениями14). При необходимости Философов выступал с резкой критикой проявлений русофобии, шовинизма и самохвальства в польской среде, считая своей обязанностью как друга Польши указывать ей на ее недуги. Это вызывало негативную реакцию. Например, в одной из статей Философов заметил, что ставить знак равенства «между  380 | 381  польской культурой и европейской культурой — по меньшей мере нескромно»; в ответ он получил обвинения в злоупотреблении гостеприимством, оказанным ему, и был назван врагом Польши15. Резкость, с которой Философов критиковал ошибки и неточности в первом томе монографии о Мицкевиче историка польской литературы Юлиуша Клейнера (Львов, 1933), повлекла полемику, в которую выступлениями по меньшей мере в трех влиятельных изданиях включились польские литературоведы, писатели и критики16. Мария Домбровская поддерживала с Философовым знакомство с 1927 г., высоко ценила его и общение с ним17, однако в дневниковых записях отметила «манию преследования на предмет отношения Польши к России»; по ее словам, в поучениях Философова, каким должно быть отношение Польши к России, было «что-то провокационное, даже для столь объективно, философично смотрящего на вещи этого мира существа», как характеризовала себя польская писательница18.

Поучения Философова диктовались его убеждением:

    В польской крови до сих пор еще пребывает микроб недавней неволи, автоматическая, привычная ненависть к царскому режиму, что в значительной степени ослепляет поляков, искажает их объективность, отражается на их психике19.

Он отводил в статье «Просьба к читателям» Мицкевичу и Словацкому «очень скромное место» в мировой литературе или оспаривал приравнивание польской культуры к европейской, считая преувеличенными польские представления о значении польской культуры и ее достижениях. В этом он видел последствия «длительного отравления», которому «не по своей воле подвергался в течение полутораста лет польский народ и его душа». По словам Философова, «только став эмигрантом, прожив двенадцать лет среди поляков и настолько овладев польским языком, чтобы читать по-польски», он понял «не разумом, а ощутил кожно, насколько искалечена была польская душа, сколько накопилось в ней ядов за полтора века неволи»:

    За недостатком подлинных материалов, творилась легенда. Биография Мицкевича превратилась в своеобразное «житие св. Адама».  381 | 382  Такая легенда, силою вещей, творилась во всех областях польской истории, польской литературы, ибо главной задачей угнетенного народа — было сохранение своего лица, поддержание в широких кругах веры в освобождение, поддержка энергии, и культ героев. Чтобы выдержать давление стольких «атмосфер», надо было во что бы то ни стало поддерживать силу сопротивляемости. Поддерживать ее хотя бы ценою исторической и художественной правды…

Возрожденная Польша оказалась перед необходимостью «заново пересматривать свою историю, заново переоценивать свою литературу», «лечить отравленную польскую душу, выпрямлять ее». Началом освобождения «от ядов неволи» Философов считал, помимо работ польского пушкиниста Вацлава Ледницкого и переводов «Евгения Онегина» Лео Бельмонта и «Медного всадника» Юлиана Тувима, развернувшееся в польской критике низведение литературных кумиров с пьедесталов, застрельщиком которого выступил Тадеуш Бой-Желеньский, «один из самых талантливых современных критиков и публицистов, не только в Польше, но и в Европе»:

    Он подошел к Мицкевичу, как к живому человеку, которому ничто человеческое не чуждо. По его мнению, из Мицкевича, так же как из многих других великих польских людей, сделали бронзовый кумир, условный и мертвый. Благодаря этому Мицкевич как бы ушел из жизни современного поляка, стал для него чуждым и далеким20.

С другой стороны, развенчание великих личностей в разоблачающих биографических исследованиях и приземляющих беллетризованных биографиях «для доставления читателю занимательного чтения» для Философова было неприемлемо. С. Л. Войцеховский считал, что

    поляки были вполне правы, когда возводили Мицкевича на пьедестал, творили легенду его жизни, превращали его в народного героя и тем самым придавали его жизнеописанию действенную силу и воспитательное значение. Когда Бой-Желеньский сводит Мицкевича с пьедестала, снимает с него тогу, «отбронзовывает» его, он лишает легенду о Мицкевиче этой весьма ценной прагматической силы.   382 | 383 

Философов же полагал, что исследование подробностей биографии великого человека оправданно, если в ней видят «некое поучение и назидание»: чем ближе знакомство «с тем человеческим материалом, из которого создался великий человек, тем очевиднее его достижения, тем поучительнее его жизненный путь». Поэтому «создание дешевой легенды столь же вредно, как и дешевое развенчивание великих людей»21.

Если польское общество нуждалось, по мнению Философова, в «дезинтоксикации», то русской эмиграции было необходимо вспомнить «безумие, которым отличались поляки», усвоить опыт польской Великой эмиграции. Актуальность его для русской эмиграции он неоднократно подчеркивал. Например, в статье к 25-летнему юбилею литературной деятельности М. П. Арцыбашева Философов сожалел о том, что русские Мицкевича мало знают из-за многолетнего запрета — и по-прежнему он им мало знаком:

    <…> просто непонятно, как это теперь, когда в эмиграции издаются толстенные, никому не нужные книги, никто не займется Мицкевичем. Его светлый, и притом славянский образ, мог бы выпрямить не одну надломленную эмигрантскую душу22.

«Психологическая обстановка, в которой жили и мучились эмигранты польские», заметил Философов в связи с публикацией материалов о Норвиде, «страшно напоминает те условия, в которых живет эмиграция русская»23. Стихотворение Норвида «Паломник» для русской эмиграции «получило свой особый смысл», потому что оно дает «великое утешение», указывая, как перейти из изгоев в «сословие сословий», преодолеть ничтожество, заслужить почетное звание эмигранта24. Одна из статей Мицкевича, «почти забытая современными поляками, звучит для нас, эмигрантов-активистов, будто она была написана вчера, а не ровно сто лет тому назад…»25. Свой интерес к истории и творчеству польской эмиграции Философов тем и объяснял, что в ней столько «для нас, эмигрантов русских, поучительного и, скажу прямо, утешительного»26.

Красинский, увлеченный семичасовой беседой с Замойским (которого сам же характеризовал как наполовину героя,  383 | 384  на четверть интригана и на четверть мономана), его стремлениями, и Мицкевич, вместе с Красинским добивавшийся аудиенции у папы римского, писал Философов, «с точки зрения здравого смысла предавались полному безумию». Возможно, тайный смысл в истории состоит в том, что настал час полякам об этом забыть, а русским — вспомнить и продолжить «то безумие, которым отличались поляки до возрождения Польши»27. Русским эмигрантам не хватало «эмиграционного романтизма» и «безмерности чувств», примеры которых Философов находил в Великой эмиграции и борьба с которыми в русской эмиграции, по его словам, считалась «верхом политической мудрости»28. Такая безмерность свойственна лишь сильным характерам, а сила характера у Философова оказывалась конститутивным свойством настоящих эмигрантов, противопоставленных беженцам и «полуэмигрантам». Философов обнаружил созвучие своей апологии сильного характера с мыслями Циприана Норвида, в очередной раз подчеркнув, что «история польской эмиграции крайне для нас поучительна» и русским эмигрантам «следовало бы заняться ее внимательным изучением». В название статьи по поводу публикации неизданных материалов к биографии польского поэта эмигранта «Границы народов, лишенных границ» он вынес цитату из писем Норвида: «Границами народов, лишенных границ, — служат характеры людей…». В этой сентенции Философов усмотрел формулу внутреннего смысла эмиграции:

    Для эмиграции русской важны не миллионы беженцев, а сотни характеров. Они куют будущую Россию, они создают ее дух. Если в эмиграции сгинут характеры, уважение к ним, то бесполезен, или даже преступен был исход миллиона русских людей из России.

Если исчезнут выдающиеся личности, сильные характеры, то эмиграции останется один выход: «скорее забыть о родине, ассимилироваться с населением той страны, в которую попал “сиро-халдейский беженец”», «по мере сил работать на пользу новой родины, предав свою, исконную», чтобы и «в подъяремной  384 | 385  России» перестали «обольщать себя верой в эмигрантскую помощь»29.

Выступая за очистку эмиграции от нерешительных и бездеятельных «полуэмигрантов», Философов рисовал образ русского эмигранта, достойного этого «святого звания». Настоящий эмигрант, являя собой волевую, самостоятельную, творческую личность, не должен считаться с мнением авторитетов или окружения, применяться к обстоятельствам, соизмерять свои замыслы с шансами на успех; наоборот, неприятие современников и неудача выдвигались Философовым в критерии высокого качества личности и его действий. Примерами были безрассудные предприятия польских эмигрантов 1833 г. и Мицкевич, выступавший в их защиту и сам не отличавшейся расчетливым благоразумием; его, по словам Философова, на современном эмигрантском жаргоне следовало бы назвать «непредрешенцем», «непримиримым» и «активистом». Невзирая на критику и правого, и левого лагерей эмиграции, Мицкевич продолжал свою бескомпромиссную деятельность изданием журнала “Piełgrzym Polski” («Польский паломник»). Пересказом, с выписками в собственном переводе, статьи Мицкевича «О людях рассудительных и безумных» из этого журнала Философов подкрепил свою аргументацию, а сам неуспех «Польского паломника» назвал утешением

    для тех эмигрантов, повременные издания которых не имеют успеха вовсе не потому, что они плохи, а потому, что они недостаточно рассудительны30.

Принципы активизма Философов распространял и на различные области творчества. Необычный талант в литературе принимается «так же недоброжелательно, как встретили сто лет тому назад “рассудительные” поляки выступления полковника Оборского или Заливского с Завишей и Воловичем», что особенно опасно для литературы в изгнании31. В стихах Норвида или Рембо нет никаких «секретов», писал Философов в статье «Великие люди и мы», однако творческая «тайна» этих поэтов «была недоступна и непознаваема почти для всех их современников»32. Норвид, «польский мудрец и поэт», и пятьдесят  385 | 386  лет спустя после смерти не стал «столь же популярным, как Милюков или Вельмин в русской эмиграции»33.

Эмигрантскому писателю Философов предъявлял требования, воспроизводящие романтический образ одинокого, отрешенного от повседневности вождя народа, руководителя и выразителя его души. Особая, «почти непосильная» миссия русского писателя в изгнании должна выводить его за рамки сугубо профессиональной деятельности, заставляя его заниматься, по словам Философова, не своим делом, «занять место древних пророков» и быть Иеремией. Примером такого «эмиграционного пророка» для Философова был Мицкевич34. С годами Мицкевич «становился все больше и больше бездомным», потому что «единственная обитель, которая могла его удовлетворить — была возрожденная Польша». На 56-м году жизни, когда он

    должен был окончательно успокоиться, отойти от политической суеты, и тихо, с достоинством доживать свой век, писать свои мемуары, как полагается всем замечательным людям, оставшимся не у дел,

Мицкевич отправился в Турцию для организации польских легионов и примирения конфликтующих польских партий. Подобной безмерной самоотверженности, в свое время неприемлемой для «польских Милюковых», Философов в руководителях русской эмиграции не находил:

    Можете ли вы себе представить, чтобы Бунин, Мережковский или Бердяев, добравшись до тихой, но сколь почетной пристани, все бы бросили и покинули Париж, чтобы ехать куда-нибудь в Харбин и там формировать русские отряды, примирять демократов-активистов с монархистами и, вдобавок, образовывать особый еврейский легион?35

Настоящий писатель, по Философову, — «существо несколько особенное», «немного пророк, немного вещий, немного учитель, даже, когда он этого не желает», и в эмиграции таких писателей «пять, шесть, семь, — никак не больше»36. К ним Философов относил Мережковского, названного в одной из статей единственным «вещим» писателем в эмиграции37; само  386 | 387  слово вещий в употреблении Философова очевидно зависело от польского wieszcz. В словарном значении «пророк, великий поэт» оно обычно применялось для обозначения Мицкевича или его вместе с Словацким и Красиньским (ср.: «польские “вещие”, в особенности Мицкевич и Словацкий»38; «по отношению к своим трем “вещим” романтикам польские ученые»39). Мережковский сопоставлялся прямо с Мицкевичем:

    Своей гениальной интуицией пророка, он <Мицкевич. — П. Л.> предчувствовал, что без «братства» (в Боге) — свобода и равенство не совместимы. «Трезвые» люди сопричислили провидца к числу «фантастов» и политических романтиков, но история оправдала Мицкевича, так же как оправдала она Мережковского, который в 1904 году, еще в преддверии первой русской революции, занимал позицию, подобную позиции Мицкевича. Об этом свидетельствует его поразительная книга «Грядущий хам»40.

Цитаты на польском языке из стихов Мицкевича и Норвида Философов использовал в эпиграфах и включал в статьи на различные темы, в том числе и не связанные непосредственно с Польшей или литературой, — например, о легковерных фанатиках точного опытного знания41 или о стойкости и бескомпромиссности старообрядцев как примере для эмигрантов42. Он внимательно следил за новыми изданиями сочинений польских поэтов, за исследованиями их жизни и творчества. Выход первых томов (V, XI, XVI) полного критического собрания сочинений Мицкевича, так называемого сеймового (выходило по принятому в декабре 1920 г. решению Сейма; полностью не было осуществлено из-за войны), Философов оценил как литературное событие большой важности. Однако его критике подверглись тома XI и XVI, подготовленные Станиславом Пигонем: Философов оспорил правомерность включения в собрание сочинений пересказов и записей речей и бесед, тем более, что сам составитель отмечал недостоверность некоторых из них и неудовлетворительность справочного аппарата: действительно необходимые справки отсутствуют, но даются сведения, почерпнутые из «Маленького Ларусса», например, о том, в каком году умер Рафаэль43 387 | 388 

Мотивы, побуждавшие Философова обратиться к Мицкевичу, наиболее развернуто изложены в большой статье о последних месяцах жизни поэта «Мицкевич в Турции» в четырех воскресных номерах «Молвы» за август–сентябрь 1932 г. Она основана на новых материалах, статьях и книгах польских критиков и исследователей Бой-Желеньского, Романа Брандштетера, Станислава Шпотанского, Мариана Здзеховского, Юзефа Калленбаха, Марии Чапской и других. В связи с полемикой, развернувшейся в польской печати вокруг гипотезы о том, что Мицкевич был отравлен, Философов писал:

    <…> несмотря на весь мой личный интерес к поразительному облику Мицкевича, к его мыслям, чувствам, действиям и страданиям — я слишком мало знаком с громадной литературой о Мицкевиче, чтобы иметь свое собственное суждение по спорным вопросам его биографии.

Свою задачу он видел в том, чтобы привлечь внимание русских читателей «к замечательной личности Мицкевича, которая во многом может служить нам примером»:

    Мне кажется, что сейчас русский эмигрант более чем кто-либо другой может найти созвучие с Мицкевичем. Кожно, всем естеством своим, понять его мечтания, его страдания и преклониться перед ним, как перед человеком и патриотом.

Напомнив о том, что, пребывая в Польше «почти с самого начала ее возрождения», он «по мере своих воистину ничтожных сил» работал «на польско-русское сближение, на польско-русское взаимопонимание», Философов подчеркнул, что преодолеть взаимное отталкивание, взаимное непонимание вряд ли возможно при невнимательном отношении «к великим достижениям литературы польской» и без знания истории польского народа и его борьбы за независимость. Наконец, «общение с Мицкевичем, изучение его богатой и своеобразной жизни» становится «задачей в высшей степени своевременной» в эпоху, «когда личность находится не в авантаже, когда она безжалостно приносится в жертву коллективу»44.

Свои обращения к теме Великой эмиграции Философов увязывал с задачами русско-польского сближения. Однако  388 | 389  рассмотренные статьи, отвечая этим задачам, вместе с тем не укладывались в рамки популяризации; они служили не только ознакомлению читателей газет «За Свободу!», «Молва», «Меч» с польской литературой и ее историей, — или разоблачению застарелых русофобских мифов. Опыт польской эмиграции, зафиксированный в литературно-художественном и эпистолярном наследии и отраженный в историко-литературных и историографических трудах польских исследователей, Философов использовал в создании своеобразной программы русской эмиграции.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Radek K. Kultura rodzącego się socjalizmu // Wiadomości Literackie. 1933. 29 października. Nr 47 (518). Цит. по: Радек К. Культура рождающегося социализма // Известия. 1933. 7 нояб. № 273 (5204). Приведенные фрагменты в переводе с польского языка см.: Философов Д. В. Просьба к читателям // Молва. 1933. 5 нояб. № 245 (477).

2 См.: Skrunda W. Zamysł poematu Lwa Gomolickiego Warszawa w świetle inwektyw Karola Radka i nauk mnicha Ewagriusza // Studia Rossica XII. Warszawa, 2003. S. 216–219.

3 Д. Ф. О «врагах» Польши // За Свободу! 1925. 3 марта. № 60 (1464).

4 Философов Д. В. Академия Литературы // Молва. 1933. 29 окт. № 249 (472). См. подробнее: Obłąkowska-Galanciak I. Из истории русской эмиграции межвоенного периода. Проект Литературной Академии // Studia Rossica V. Warszawa, 1997. S. 131–136.

5 Философов Д. В. Просьба к читателям.

6 Всесторонняя характеристика «Великой эмиграции» дана в монографии польского историка: Kalembka S. Wielka Emigracja. Polskie wychodźstwo polityczne w latach 1831–1862. Warszawa, 1971.

7 Философов Д. «Метод Рококо» // За свободу! 1923. 12 окт. № 232 (981).

8 В цитатах сохраняется написание фамилии польского поэта без мягкого знака.

9 См.: Бэлза С. И. «Польская тема» и переводы с польского в русской поэзии конца XIX — начала ХХ в. // Польско-русские литературные связи. Москва, 1970. С. 356–357, 362–364.  389 | 390 

10 Цит. по: Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное / Сост. и подг. текста В. Г. Перельмутера, коммент. Е. М. Беня, под общей ред. Н. А. Богомолова. М., 1991. С. 461. Доклад Ходасевича, напечатанный в парижском «Возрождении», был перепечатан с небольшими сокращениями варшавской «Молвой», см.: Ходасевич В. Ф. Литература в изгнании // Молва. 1933. 7 мая. № 104 (327); 14 мая. № 110 (332).

11 Obłąkowska-Galanciak I. W duchu Puszkina. Dyskusyjny klub literacki “Domek w Kołomnie” (Warszawa 1934–1936) // Acta Polono-Ruthenica III. WSP Olsztyn, 1998. S. 283–292.

12 Философов Д. В. Выступление Владыки Митрополита // За Свободу! 1931. 14 мая. № 127 (3461).

13 Философов Д. «ПАТ» // За Свободу! 1925. 22 янв. № 20 (1424).

14 Философов Д. На реальную почву // За Свободу! 1925. 24 марта. № 81 (1485).

15 Философов Д. Типичное письмо // За Свободу! 1925. 13 янв. № 11 (1415).

16 См. подробнее: Sielicki F. Pisarze rosyjscy początku XX wieku w Polsce międzywojennej. Wrocław: Wydawnictwo Uniwersytetu Wrocławskiego (Acta Universitatis Wratislaviensis № 1716). S. 238–239.

17 См. подробнее: Obłąkowska-Galanciak I. Dymitr Fiłosofow i Maria Dąbrowska. Z historii polsko-rosyjskich kontaktów kulturalnych w dwudziestoleciu międzywojennym // Acta Polono-Ruthenica IV. WSP Olsztyn, 1999. S. 341–348.

18 Dąbrowska M. Dzienniki 1933–1945. T. 2 / Wybór, wstęp i przepisy T. Drewnowski. Warszawa, 1988. S. 135. Пер. автора ст.

19 Философов Д. Инсинуации Милюкова // Молва. 1932. 20 сент. № 138.

20 Философов Д. В. Дезинтоксикация // Молва. 1932. 24 апр. № 17.

21 Философов Д. Биография великих людей (По поводу доклада Рафала Блюта) // Молва. 1932. 23 окт. № 167. В др. ст. повторялась мысль о том, что Мицкевич «воздвиг себе нерукотворный памятник» и «не нуждается в том, чтобы вокруг него непременно создавать легенды», но и неправильно «во что бы то ни стало развенчивать его», чтобы «доказать, что он был такой же человек, как все мы грешные» (Философов Д. В. Профессор Юлий Клейнер и «Дорога в Россию». Juliusz Kleiner. “Mickiewicz”. T. I. Lwów. 1934 // Молва. 1934. 25 янв. № 20 (540)).

22 Философов Д. Арцыбашеву // За Свободу! 1925. 25 апр. № 108 (1512).  390 | 391 

23 Философов Д. В. Эмигрантская премудрость // За Свободу! 1931. 29 апр. № 113 (3447).

24 Философов Д. Паломник // Молва. 1933. 18 июня. № 137 (360).

25 Философов Д. В. От чего зависит возрождение эмиграции? Доклад, прочитанный 18 марта 1934 г. на собрании «Литературного Содружества» // Меч. 1934. 27 мая. № 3/4. С. 11.

26 Философов Д. Мицкевич в Турции. Два последние месяца жизни и смерть // Молва. 1932. 21 авг. № 113.

27 Философов Д. В. «Не позвалям!» // Молва. 1933. 17 сент. № 213 (436).

28 Философов Д. В. Эмигрантская премудрость.

29 Философов Д. В. Границы народов, лишенных границ // За Свободу! 1931. 16 апр. № 100 (3434).

30 Философов Д. В. От чего зависит возрождение эмиграции? Доклад, прочитанный 18 марта 1934 г. на собрании «Литературного Содружества» // Меч. 1934. 27 мая. № 3/4. С. 10–11.

31 Философов Д. В. От чего зависит возрождение эмиграции? Доклад, прочитанный 18 марта 1934 г. на собрании «Литературного Содружества» (Окончание) // Меч. 1934. 3 июня. № 5. С. 5.

32 Философов Д. Великие люди и мы // Меч. 1935. 14 июля. № 27 (60).

33 Философов Д. В. «Брат Дмитрий, помолчим» // Молва. 1934. 28 янв. № 23 (543).

34 Философов Д. Арцыбашеву.

35 Философов Д. Мицкевич в Турции. Два последние месяца жизни и смерть.

36 Философов Д. Арцыбашеву.

37 Философов Д. Разбитый «Эрос» // Молва. 1932. 8 мая. № 28.

38 Философов Д. В. «Не позвалям!».

39 Философов Д. В. Профессор Юлий Клейнер и «Дорога в Россию» (Juliusz Kleiner. “Mickiewicz”. T. I. Lwów. 1934) // Молва. 1934. 14 янв. № 11 (531).

40 Философов Д. В. Мицкевич в Турции. «Еврейский легион» // Молва. 1932. 28 авг. № 119.

41 Философов Д. Физика и метафизика // Молва. 1932. 17 июля. № 84.

42 Философов Д. В. Боярыня Морозова // Молва. 1933. 15 июля. № 160 (383).

43 Философов Д. В. Мицкевич в новой одежде // Молва. 1933. 10 сент. № 207 (430).

44 Философов Д. В. Мицкевич в Турции. Смерть (26 ноября 1855 г.) // Молва. 1932. 4 сент. № 125.


Дата публикации на Ruthenia — 31/10/07
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц

© 1999 - 2013 RUTHENIA

- Designed by -
Web-Мастерская – студия веб-дизайна