СТАТУС РУССКОГО ЭМИГРАНТСКОГО
ПИСАТЕЛЯ И «ЛИМИТРОФНАЯ» ЛИТЕРАТУРА

ПАВЕЛ ЛАВРИНЕЦ

Статус русского писателя в государствах, образовавшихся после Первой мировой войны на прежних западных окраинах Российской империи, зависел не только от разнообразных механизмов формирования иерархий в русской литературе в целом и литературе русского зарубежья в частности, но и от определяющих статусные различия факторов, действовавших в национальных литературных средах. В противоречивых соображениях по поводу того или иного русского писателя литературные критики учитывали, с одной стороны, то, что он — представитель престижной, «большой» литературы, с другой — то, что он — беглец, причастный к литературе чужой, возможно, враждебной, доказавшей крушением государства свою несостоятельность в качестве духовной опоры нации. Имели значение и место писателя в родной ему литературе, и прежние или нынешние заслуги перед страной пребывания и ее культурой. На статус «нового Игоря Северянина», например, несомненно влияли эстонская тематика его стихов и переводы эстонских поэтов. Показательны характер чествований К. Д. Бальмонта во время его турне по Польше в 1927 г. (обосновываемый, в частности, его дореволюционными симпатиями к Польше и интересом к польской литературе) и рост его авторитета в Литве в 1928–1930 гг., контрастирующие с его статусом в литературе русского зарубежья.

Статус эмигрировавшего летом 1923 г. М. П. Арцыбашева в Польше определяли не столько дореволюционное творчество, польские переводы повестей «Миллионы» (1923) и «Рабочий Шевырев» (1927), спектакли по его пьесам польских и русских трупп, новые сборник рассказов «Под солнцем» (1924) и трагический фарс «Дьявол» (1925)¹, сколько интенсивная  175 | 176  публицистическая деятельность². Одновременно его репутацию поддерживали свидетельства признания и успеха: публикации в газете «За Свободу!», заинтересованной в авторитетности своего ведущего публициста, экранизация «Санина», постановка «Ревности» на итальянском языке, выход чешского перевода романа «Женщина, стоящая посередине». Благодаря публицистике Арцыбашев стал символом бескомпромиссного неприятия большевистского режима; после смерти писателя в 1927 г., сыгравшей в этом случае канонизирующую роль, сложился специфический культ Арцыбашева, поддерживаемый коммеморативными публикациями и вечерами памяти к годовщинам смерти, устраиваемыми, что немаловажно, в частности, молодежными и студенческими русскими организациями. Собственно художественное творчество писателя замещалось представлением о нем, позволявшим публиковать антикоммунистическую публицистику под заглавием «Записки писателя»; «давно умолкший художник»³ виделся носителем заветов русской литературной традиции.

Если польская критика зачастую воспринимала Арцыбашева как глашатая недоброкачественности нигилистической русской культуры или, реже, — как беззаветного борца с врагами Польши, христианской европейской цивилизации и подлинной русской культуры, — то и Арцыбашев пытался определить свое отношение к Польше и польской культуре. В феврале 1925 г. Арцыбашев обвинил С. Жеромского в шовинизме, ненависти к России и русским, в нарушении писательской этики; поводом послужила фраза из романа Жеромского «Предвесеннее» — герой устраивает тайники, «чтобы хранить в них запрещенные книги, неприличные стихи Пушкина и других порнографов»⁴. Арцыбашев выступил представителем русской культуры и ответчиком за нее перед иной культурой и, вместе с тем, — в роли имеющего право контролировать границы дозволенного в литературе. С другой стороны, Арцыбашев в большой статье в связи со смертью Г. Сенкевича явственно обозначил близость ему польской литературы и понимание свершившегося возрождения Польши как утешительной проективной аналогии будущего возрождения России. Арцыбашев вспоминал,  176 | 177  каким потрясением в детстве для него стала «Трилогия» Сенкевича, предрешившая его судьбу: она научила любить литературу и понимать, «как велика и сложна жизнь, как трагична судьба человечества, что значит это, такое непонятное и такое волнующее слово — родина»⁵. Из идеи аналогии судеб Польши и России, к которой, помимо русских публицистов в Польше, неоднократно обращались Мережковский и Гиппиус, следовала возвышающая параллель «бездомных изгнанников» и великих польских писателей-эмигрантов, начиная с символической фигуры Мицкевича.

Разнородные характеристики взаимозависимостей русской и национальной литературных иерархий, рассматриваемые далее на материале литературы Литвы, представляются mutatis mutandis характерными для известного типа ситуаций в балтийских странах и Польше в период между двумя мировыми войнами. В Литве, вероятно, они особенно отчетливы из-за отсутствия сколько-нибудь существенной русской литературной среды⁶. Общее умонастроение в молодом национальном государстве, разумеется, приписывает высшую ценность своей культуре, по отношению к которой другие культуры представляются периферийными и чуждыми. Последнее касается в особенности культуры русской, — настолько, насколько она ассоциировалась с царизмом и большевизмом, — и польской, в силу давних и современных польско-литовских антагонизмов. Однако проявлялась и провинциальная ориентация на высокие столичные образцы, несмотря на то, что столицей в данном случае оказывался Петербург–Петроград, а образцы — образцами русской культуры. Так, например, литературно-художественный журнал «Гайрес» (1923–1924) явно следовал «Аполлону», что отмечалось в русской и литовской печати⁷. Наличие такого вектора отразилось в анонсе книги стихов Бутку Юзе, изданной «по типу блоковских изданий “Петрополиса” и “Алконоста”»⁸. Эти явления совпадали с тенденцией восстановления и продолжения прерванной русской культурной традиции, которая сказалась в русском зарубежье, в частности, в издании журналов по образцу «Огонька» или  177 | 178  «Аргуса», устройстве кабаре по образцу «Летучей мыши» (в том же ряду стоят ревельский и юрьевский «Цехи поэтов»).

По меньшей мере, часть литовских литераторов, журналистов, деятелей культуры выражала неудовлетворенность действительной или мнимой провинциальностью литовской культуры, ее низким престижем, неизвестностью ее достижений мировой аудитории. К своеобразным мерам повышения престижности литовской культуры относятся нередкие
в 1920-е гг. поиски «литовскости» в биографии и творчестве мировых классиков: по наблюдениям исследователя литовской литературной периодики, некоторые статьи и заметки о зарубежных писателях были вызваны заботой о повышении престижа литовской культуры. Чуть ли не в трех десятках статей обсуждалась национальность Мицкевича; продолжительную дискуссию о литовском происхождении Достоевского вызвала книга дочери писателя; время от времени начинались поиски литовских ветвей на генеалогическом древе Толстого⁹. Каждое издание или публикация отрывков воспоминаний Л. Ф. Достоевской, написанных и изданных по-французски, опубликованных также в немецком переводе (Мюнхен, 1920) и изданных в сокращенном русском варианте в Советской России («Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской»; 1922), содержащих утверждения о нормано-литовском происхождении писателя, вызывали в Литве отклики¹⁰. В конце 1927 г. газета “Lietuva” со ссылкой на статью в парижском «Возрождении» в очередной раз писала о том, что Толстой по происхождению — литовец, так как предок его прибыл в Чернигов (которым, что тоже немаловажно, правил сын литовского князя Ольгерда Дмитрий) «из немец, из цесарской земли», что надо понимать как намек на оккупацию немецкими крестоносцами литовских земель¹¹.

В польской критике противоречивую репутацию Арцыбашева осложняли сожаления о том, что по материнской линии он приходится правнуком Тадеушу Костюшко; неприемлемый же для поляков характер творчества писателя объяснялся тем, что в Арцыбашеве «сказалась» отцовская татарская кровь¹². В литовских же изданиях, сообщая о смерти ученика Толстого,  178 | 179   Ницше и Макса Штирнера (так характеризовался Арцыбашев, автор романов, изображавших «революционный и нигилистический дух русской интеллигенции того времени») авторы отмечали, что прадед его, — «знаменитый литовский генерал» Костюшко (“garsingasis lietuvių generolas Tadas Kosčiuška”)¹³.

Неоднократно возобновлялись обсуждения литовского происхождения Бальмонта и его интереса к Литве, литовскому фольклору и литературе, которые действительно приобрели особую интенсивность в 1928–1930 гг. В заключении одной из статей на эту тему констатировалось, что Бальмонт — уже «второй выдающийся русский литератор», изучающий литовский язык и литературу, а первым был писатель Румизов (“rašytojas Rumizovas”)¹⁴. Очевидно, имелся в виду А. М. Ремизов: за год до того, в апреле 1927 г., в печати промелькнула информация о вечере Ремизова в парижском клубе «Серкль рюсс», в программу которого входило чтение «древней литовской легенды о вербе»¹⁵.

Бальмонт, который «взялся считать себя литовцем и учить литовский язык», виделся подходящей фигурой в роли проводника литовской литературы в престижный мир европейской культуры: журнал “Pradai ir žygiai” весной 1927 г. призывал воспользоваться его интересом к литовской литературе, перевести лучшие произведения на русский язык и уговорить поэта подготовить перевод к печати, чтобы «русские знали, что создают литовцы», а «через русских» о литовцах «узнала бы и западная Европа, если уж мы сами не в состоянии непосредственно дать переводы своей литературы немцам, французам и англичанам»¹⁶.

Известность зарубежной иноязычной аудитории означала бы признание высокого уровня литовской литературы; стремление к этому порождало известия и слухи о переводческих проектах, большей частью симптоматично связанных с Парижем как мировым центром культурной легитимации. В январе 1926 г. поэт Ю. Тислява в статье, присланной из Парижа, утверждал, что Кусиков будто бы овладел литовским, перевел поэму «Времена года» основоположника литовской художественной  179 | 180  литературы Донелайтиса и работает над антологией литовской поэзии на русском языке¹⁷. Осенью того же года телеграфное агентство «Эльта» распространило сообщение о книгоиздательском товариществе «Новый Прометей», созданном в Париже для ознакомления «читающих слоев Европы» с творчеством писателей балтийских стран, прежде всего литовских и латышских¹⁸. Два года спустя обсуждался замысел литовских поэтов и писателей «издать обширную антологию литовской поэзии на некоторых славянских языках» — сначала на польском, затем на русском¹⁹. В конце 1929 г. возник замысел антологии литовской поэзии в переводах Бальмонта, так и не осуществленный, но в печати упоминаемый до середины 30-х гг.²⁰

Сетования на неизвестность литовской литературы из-за нехватки переводов, прежде всего на русский язык, продолжались до конца 30-х гг. Их усиливали соображения конкуренции. Поэт и драматург П. Вайчюнас приводил такой пример: во время гастролей актер Максимов хотел выступить с декламацией какого-нибудь литовского произведения на русском языке, но не нашел в Каунасе переводов ни на русский, ни на какой-либо другой язык и стал спрашивать, есть ли у литовцев литература. Между тем латыши и эстонцы «переводят на разные языки свои произведения и издают их на свои средства», популяризируя себя за границей. Зарубежные театры заинтересовались пьесами Вайчюнаса, по его словам, после того, как появился русский перевод одной из них²¹. Прозаик и критик Ю. Тумас-Вайжгантас в рецензии на антологию «Латышские поэты в переводах» В. В. Третьякова (Рига, 1931) отмечал отставание Литвы от соседей и напомнил слухи о подготовке антологий литовских поэтов на французском языке О. Милошем, на русском — Бальмонтом²². Поэт, драматург, критик Л. Гира, отстаивая необходимость антологии литовской поэзии на русском языке, указывал на то, что латыши, эстонцы и чехи выпустили целый ряд изданий переводов на русский язык, который еще долго будет оставаться языком-посредником в Восточной и Центральной Европе²³.  180 | 181 

Отношения статусов русского писателя и литовской культуры оказывались взаимообратимыми: русский писатель литовским происхождением, литовской тематикой творчества, переводами и популяризацией литовской литературы повышал, с одной стороны, престиж Литвы, с другой — обретал заслуги перед литовской культурой, повышающие его ранг в литературной иерархии. Гира, состоявший с Бальмонтом в переписке с 1928 г., назвал его в апреле 1930 г. величайшим современным русским поэтом. А за изучение литовского языка, литовское происхождение, «литовские звуки бальмонтовской лиры» и мотивы «современной, живой и борющейся за свои права воскресшей Литвы» в творчестве Бальмонта — литовским национальным поэтом²⁴.

Литовским поэтом считался Балтрушайтис, несмотря на то, что писал по-русски, и, между прочим, значился в списке сотрудников литературно-художественного журнала “Baras”, выходившего с января по ноябрь 1925 г. Он пользовался, по-видимому, большим уважением именно как соплеменник, добившийся высокого положения в инокультурной престижной литературной среде. Однако от него ожидалось «возвращение» в литовскую поэзию; настойчивость ожидания, проявлявшегося в заметках о предполагаемых в ближайшее время публикациях литовскоязычных произведений поэта, вытекала из подразумеваемого критерия принадлежности к литовской литературе: литовский писатель — тот, кто пишет по-литовски. Но стихотворением на литовском языке Балтрушайтис дебютировал в печати лишь в конце 1927 г.²⁵ Только с этого момента он включился «в живую струю литовской поэзии, только этим годом обоснованно датировать начало его литовского творчества»²⁶.

В отличие от Игоря Северянина в Эстонии или Арцыбашева в Польше, Евгений Шкляр прибыл в Литву в 1920 г. без груза прежней репутации. Это позволяло ему формировать свой литературный статус в соответствии с критериями, действовавшими в литовском литературном сообществе и, отчасти, в русском зарубежье. Его друзьями и знакомыми в заметках, юбилейных статьях и рецензиях факты реальной биографии  181 | 182  Шкляра отбирались, препарировались и мистифицировались с учетом их статусной значимости. Ориентация на существующие критерии определяла также текущую литературную деятельность, расстановку акцентов в литературно-критических статьях и содержание автодокументальных пассажей в его текстах.

Важными факторами оценки писателя-эмигранта являлись, как известно, «время и место вступления в литературу: до эмиграции, в России, или в изгнании»²⁷. В добром десятке статей и заметок 1930–1937 гг. на русском и литовском языках с большей или меньшей определенностью и точностью говорилось о дебюте Шкляра в печати в 1911 г. Нередко уточнялось, специально для литовской аудитории, что дебют состоялся в газете демократического направления, — очевидно, с предполагаемым для него «правильным» отношением к национальному вопросу.

Для репутации писателя поколения Шкляра существенным было участие в мировой и гражданской войнах. О боевом прошлом Шкляра неоднократно писали в 30-е гг. П. М. Пильский и Б. С. Оречкин в русских газетах Латвии и Литвы. Оно положительно оценивалось и в Литве, где поддерживался культ армии — защитницы нации, а писатели и артисты шефствовали над воинскими частями, участвовали в работе армейских культурно-просветительских учреждений и сотрудничали в военной печати. Шкляр стал офицером запаса литовской армии; друзья и коллеги придали этому обстоятельству публичный характер — в частности, публикацией фотографии с подписью «Поэт Евгений Шкляр, офицер запаса литовской армии, призванный для отбывания учебного сбора» одновременно со стихотворением, посвященным офицерам-участникам мировой войны. Мы имеем в виду публикацию в газете «Сегодня» (1928, № 240, 5 сентября) статьи к 25-летию творческой деятельности поэта в военном еженедельнике “Karis”, где особо подчеркивалось внимание Шкляра как журналиста и редактора к армии²⁸, и пространную статью Гиры, рисующую фигуру не только работника печати, но и «офицера запаса литовской  182 | 183  армии, всегда готового по первому зову Родины идти защищать ее не только своим не знающим отдыха пером»²⁹.

Задача сохранения традиций русской культуры обусловливала консервативные эстетические установки в литературе русского зарубежья. В их свете традиционалистская творческая практика должна была оцениваться выше, чем авангардистское новаторство. Благодаря этому подражательность и вторичность большей части продукции Шкляра («И голос знакомый. Лермонтов? Блок?»³⁰) в оценках симпатизирующих ему литераторов обретала положительное значение. А. С. Бухов в предисловии к первому сборнику стихов поэта отметил, что автор «остался верен выдержанной поэтической внешности прошлых лет», в то время, когда «поэтическая молодежь бросилась в объятия поэтического гаерства и карикатурного искания акробатических изломов в форме и структуре стиха», и противопоставил его книгу «вычурным и надуманным книжкам стихов поэтов последней формации»³¹. Те же достоинства подчеркивал рижский журнал «Наш огонек», оценивая пятый сборник стихов Шкляра: «В наше время всевозможных исканий, когда в поэзии появился целый ряд новых течений, как имажинизм, футуризм и пр., Евг. Шкляр сохранил четкость и ритм стиха, не прибегая к бурному темпу стихосложения новейших служителей Музы»³².

В отклике на сборник, вышедший десять лет спустя, Н. М. Волковыский назвал Шкляра старым знакомым, от которого не ждут откровений: «Он — корнями душевными, стихотворной формой, миром образов — тесно спаян с прошлым, с литературной “традицией”»³³. Частью литовского писательского сообщества литературное новаторство воспринималось как пустое трюкачество и чуждое литовской культуре явление. Поэтому суждения литовских критиков о Шкляре как последователе довоенных русских поэтов и об отсутствии в его стихах крайностей новаторских исканий носили одобрительный характер.

Чтобы утвердиться в литовской литературной среде, Шкляру требовалось обладать также литовским происхождением и творческими заслугами перед Литвой. Для этого в литовской  183 | 184  печати настойчиво повторялись, во-первых, сомнительные сведения о том, что его родители — выходцы из Литвы и сам он в Литве родился, но в двухлетнем возрасте был увезен родителями; во-вторых, утверждалось, будто бы в 1912 г., в начале творческого пути, Шкляр опубликовал первое стихотворение на литовскую тему «С низовьев Немана» (на самом деле стихотворение называлось «В верховьях Днепра», было напечатано в 1913 г. и к Литве отношения не имело).

Обязательность для поэта в Литве стихов о Литве может подтвердить то, что поэтесса Вера Крылова, неизвестная ничем, кроме сборника беспомощных стихов об одиночестве и быстротечности жизни «Призраки счастья» (Каунас, 1936), сочла необходимым начать свою единственную книгу стихотворением «Литве». Такова была своего рода заявка на звание поэта. Этому подразумеваемому условию отвечал дебют Шкляра в каунасской газете «Эхо» 3 декабря 1920 г. стихотворением «Литве» («Как одинокие кресты…»). Когда в июне 1921 г. начала выходить газета «Вольная Литва», Шкляр и там напечатал стихотворение «Литва» («Литва!.. Как древне это имя…»). Два стихотворения о Литве были включены в его первую книгу «Кипарисы», что особо отмечалось рецензентами. Газетная аннотация сборника «молодого русского поэта» рекомендовала школам с русским языком преподавания обратить внимание на эти стихотворения с тем, чтобы научить школьников декламировать их на школьных торжествах³⁴. По мысли другого рецензента, поэты-эмигранты, оторванные от своих стран и подлинной жизни, живут воспоминаниями или творят фантастические образы будущего. Однако в их творчестве отражается, хотя и слабо, жизнь приютивших поэтов стран: Игорь Северянин щедро награждает гостеприимную Эстонию разнообразными высокими эпитетами, а Шкляр в своей первой книге не обходит стороной приютившую его Литву — живя, впрочем, воспоминаниями и давно пережитыми чувствами³⁵.

Шкляр быстро уловил потребность в популяризации литовской литературы в переводах, статьях и рецензиях на русском языке. Уже в марте 1922 г. сообщалось о его намерении издать  184 | 185  антологию литовской поэзии в переводах, чтобы познакомить западного читателя с творчеством литовцев³⁶. В марте–июне того же года в газете «Эхо» (с 7 июня по 18 августа «Эхо Литвы») были напечатаны переводы тринадцати стихотворений семи поэтов под общим заглавием «Из литовских поэтов», частью подборками по 2–3 стихотворения с названиями в переводе и на языке оригинала. В августе газеты “Lietuva” и «Эхо Литвы» в нескольких заметках сообщали о переговорах Шкляра с берлинскими издателями об издании «Антологии литовской поэзии» на русском языке и готовящихся им же публикаций переводов литовских поэтов в журнале «Сполохи» и еженедельной газете «Время», а также «библиографических сведений о литовской поэзии» в журнале «Новости литературы»³⁷. Планы не сбылись, но ожидание антологии поддерживалось слухами, зафиксированными в мае 1923 г. в заметке о книге стихов «Огни на вершинах» Шкляра: «Мы слышали, что автор приготовил и уже отдал в печать одному берлинскому книгоиздательскому товариществу антологию литовской поэзии на русском языке. Будем ждать ее появления»³⁸.

Единичные переводы, опубликованные прежде в каунасской газете, включались в берлинские сборники Шкляра 1923 г. «Караван» (стихотворение К. Бинкиса) и «Огни на вершинах» (стихотворения П. Моркуса и М. Густайтиса). К концу 1923 г. в Берлине Шкляр начал издавать журнал «Балтийский альманах», целью которого было ознакомление читателей с культурой балтийских стран. В журнале печатались переводы, библиографические обзоры, статьи о писателях. По причинам экономического характера весной 1924 г. журнал был перенесен в Ригу, но вскоре прекратился. Возобновленное в 1928 г. в Каунасе издание, где, среди прочего, публиковались статьи Шкляра о литовских писателях и переводы литовских поэтов, в литовской печати оценивалось весьма положительно как полезное для пропаганды Литвы и литовской культуры.

В середине 20-х гг. признанной столицей русской эмиграции был Париж, воспринимаемый и в Литве как центр мировой  185 | 186  культуры. Само пребывание в Париже и участие в парижской литературной жизни должно было придавать особый вес репутации Шкляра. Вряд ли его делали парижским поэтом стихи с названиями «Париж», «Гремящий Париж», — с упоминаниями Монмартра, Люксембургского парка, площади Конкорд и т. п., публиковавшиеся, начиная с 1926 г., в балтийской русской печати. Но по газетным публикациям Шкляр представлялся участником парижской культурной жизни и пропагандистом литовской культуры на Западе. Осенью 1926 г. до Литвы дошли сведения о причастности Шкляра к планам издательства «Новый Прометей» по ознакомлению европейских читателей с творчеством литовских поэтов: предполагалось в сентябре выпустить поэму Тислявы «Париж», до конца года — книгу стихов Майрониса «Голоса весны» в его переводах. При этом с расчетом на резонанс упоминалось о положительных откликах на эту затею во французских газетах и в русской газете «Дни»³⁹. Во второй половине 1927 г. со ссылкой на «Последние новости» сообщалось о предполагаемом выходе в Париже антологии литовской поэзии на русском языке в переводах Шкляра⁴⁰.

В одной из статей, присланных Шкляром из Франции, описывается парижская жизнь литовских студентов, писателей, художников; автор предстает завсегдатаем знаменитого кафе «Ротонда» и уделяет особое внимание фактам признания литовской культуры — упоминает о знакомстве Тислявы с Бальмонтом, Мариенгофом, Маяковским и откликах на его книгу стихов “Coupe de vents”, вышедшую в Париже на французском языке, отзывах русских и французских критиков на выставку художника К. Шимониса, известности Чюрлениса среди французских художников⁴¹.

Обозначить свою приобщенность к парижской литературной жизни Шкляр пытался и позднее. Например, в статьях 30-х гг. на русском и литовском языках он указывал на как будто близкое знакомство с монпарнасской авангардистской группировкой «Грядущие», в 1930 г. вспоминал выступление Маяковского в парижском кафе «Вольтер» в мае 1927 г.,⁴² в 1938 г. направил беседу литовских писателей с Буниным так,  186 | 187  что разговор вертелся «вокруг русской эмигрантской литературы и печати, вокруг живущих в Париже, на Западе русских писателей»⁴³, в 1939 г. поздравлял Милюкова с 80-летием от имени газеты «Восточная Европа», редактор которой «в 1925–1926 годах принадлежал к числу членов союза русских журналистов и писателей, руководимого» юбиляром⁴⁴. О работе Шкляра в парижских изданиях и о том, что «стихи его печатались почти во всех крупнейших газетах эмиграции», не вдаваясь в подробности, писал Пильский⁴⁵. И. С. Коноплин кратко упоминал о своеобразии стихов Шкляра, «написанных им еще в Париже»⁴⁶, Л. Гира — о его пребывании в 1926–1927 гг. в Париже и близости к газете «Последние новости»⁴⁷.

Летом 1927 г. в Париже вышла книга Шкляра «Летува — золотое имя», состоящая из заглавной поэмы, стихотворений с литовской тематикой и перевода «радио-поэмы» Тислявы «Париж» (оригинальное название «Тислява в Париже»). В одном из газетных отзывов книга расценивалась как выражение любви к Литве и литовцам, ее содержание было охарактеризовано как воспоминания о Литве, автор же на основании формы поэмы отнесен к «старым» поэтам, так как у него не обнаруживается «более интересных выражений», «новых эпитетов и других стилистических украшений, чего сейчас особенно ищут модернистские поэты»⁴⁸. В другой рецензии подчеркивалось, что Шкляр достоин внимания не потому, что он — пишущий на русском языке поэт из Литвы, а потому, что он — настоящий сын Литвы, поэт-гражданин, который живет общими бедами и радостями нации⁴⁹.

Возвращение Шкляра в Литву сопровождалось публикациями переводов его стихотворений: С. Нерис и Л. Гиры в газете “Lietuva” в январе 1928 г.,⁵⁰ в феврале к десятой годовщине провозглашения независимости Литвы появились еще два стихотворения о Литве в переводе Гиры в газете “Ritas”⁵¹, две недели спустя — еще перевод Гиры патриотического стихотворения в газете “Lietuvos aidas”⁵². Одновременно, после более чем полугодового перерыва, на страницах «Сегодня» к десятилетию независимости Литвы появляются стихотворение Шкляра «Литве» («Литва, Литва, твой испокон столетий…») и  187 | 188  его переводы стихов Л. Гиры, Ф. Кирши, Майрониса. В том же номере рижская газета поместила обзор достижений литовской литературы, в котором упоминались также Балтрушайтис, который «начинает понемногу показываться и на литовском языке», Милош («наш поэт», хотя и пишет по-французски) и Шкляр, издавший несколько книг лирики и в последней из них «красочно выявляет свою любовь к литовской земле»⁵³.

В феврале–апреле 1928 г. в газете «Эхо» Шкляр продолжил печатать переводы образцов литовской поэзии и прозы, очерков жизни и творчества литовских писателей. Вероятно, в этом цикле публикаций использовался материал так и не вышедшей в Париже антологии. Спустя годы анонсировалась подготовленная Шкляром антология литовских поэтов с их характеристиками в 700 страниц, но и она не вышла⁵⁴. В газете «Наше эхо», выходившей под редакцией Шкляра с марта 1929 г. по декабрь 1931 г., печатались его стихотворные портреты литовских поэтов, рецензии, статьи, заметки о литовской литературе и театре.

В статьях Шкляра повторяются сожаления о том, что литовские писатели не известны, поскольку творчество их зарубежному читателю недоступно. Тем больший вес имеют свидетельства признания — о Видунасе хотя бы «слышали и Ромен Роллан, и Гауптман и др. с именами мирового масштаба…»⁵⁵, путевые очерки Ю. Савицкиса вышли с предисловием Г. Брандеса. В других случаях проводятся высокие сопоставления: Майронис — «литовский Пушкин», К. Бинкис — «литовский Есенин», С. Нерис — «литовская Ахматова»; Р. Стрюпас близок Горькому; Ю. А. Гербачяускас в одних произведениях схож с Бальмонтом, в других соприкасается с Пшибышевским. Свыше полусотни стихотворных и прозаических текстов более чем двадцати литовских авторов, статьи и заметки как о крупнейших деятелях литовской литературы, так и о начинающих авторах, создавали ситуацию взаимных обязательств, в силу которой появлялись переводы Шкляра на литовский язык, посвященные ему стихотворения и статьи о нем.

Стихотворение «Стража на Немане» с посвящением А. Сметоне, одобренным канцелярией президента, и перевод национального  188 | 189  гимна, напечатанные в «Балтийском альманахе» осенью 1929 г., придали Шкляру статус официозного поэта. С 1930 г. он сотрудничал в газетах и журналах на литовском языке, печатая, между прочим, статьи о литовской литературе и рецензии на книги литовских поэтов, участвовал в различных встречах и совещаниях литовских писателей; в 1931 г. вышел сборник его стихов в переводах на литовский язык, а во второй половине 30-х гг. готовилась книга его литовских стихотворений. По свидетельству рижского корреспондента «Сегодня», Шкляр пользовался симпатиями «и в русских и в литовских литературных кругах, а также и у читательской массы — тоже и русской и литовской»⁵⁶. О его статусе в литовской литературе красноречиво говорят нападки, которым он подвергался со стороны молодой группировки «Третий фронт», зачисленный в 1930 г., наравне с занимавшими высокие позиции П. Вайчюнасом и Л. Гирой, в «музейные древности».

У Пильского в середине 30-х гг. были все основания писать, что Шкляр «давно составил себе известность, как переводчик литовских поэтов», и отмечать «мотивы, связанные с Балтикой, — с Литвой, Латвией и Эстонией»⁵⁷. В другой статье отмечалась верность Шкляра «своей неизменной любви к Литве, своей преданности, переводчика балтийских авторов, напевам, нашептываемым ему не только Литвой, но и Латвией, и Эстонией»⁵⁸. Действительно, литовская и, шире, балтийская тематика и переводческая деятельность во многом формировали репутацию Шкляра в русской печати, начиная с первой половины 20-х гг. При видимом отсутствии выдающихся художественных достижений и яркой творческой самобытности среди других стихотворцев его выделяли литовские мотивы и переводы.

В литовской критике представления о Шкляре складывались из указаний на его близость довоенной русской поэзии (Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Блок, Балтрушайтис), характеристики литовских мотивов в его стихах и оценки переводческой работы⁵⁹. Шкляр не был единственным переводчиком литовской литературы и ее популяризатором на русском языке в межвоенные годы. В «Балтийском альманахе», в газетах  189 | 190  «Сегодня», «Литовский курьер» и других изданиях литовские поэты публиковали переводы своих собственных стихов и стихотворений других литовских поэтов, литовские писатели и критики — статьи о литовской литературе; появлялись переводы прозаических текстов самих авторов или литераторов-литовцев.

Но это, в отличие от переводов и статей Бальмонта и Шкляра, вряд ли могло служить подтверждением ценности литовской литературы и отдельных ее произведений. Равным образом на статус литовских авторов мало влияли переводы в «Балтийском альманахе», в газетах «Наше эхо», «Литовский курьер» А. Шульманиса, П. Лауринайтиса или Ф. И. Шуравина, поскольку у них не было имени в русской литературе. Имя Шкляру составили восемь сборников и отзывы о его стихах Айхенвальда, Бухова, Волковыского, Пильского, Мочульского, Немировича-Данченко, Харитона и других критиков и журналистов (несмотря на то, что о действительном содержании некоторых отзывов при их перечислении удобнее было умалчивать). Благодаря этому Шкляр занял особенно выигрышную позицию посредника, который своими переводами литовской поэзии, статьями о литовской литературе, популяризирующими ее изданиями включился в процесс легитимации национальной литературы.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Анализ итогового, «последнего, по меньшей мере последнего значительного stricte литературного произведения» Арцыбашева см.: Skrunda W. Michał Arcybaszew o utraconych złudzeniach Fausta (“Diabeł”, tragifarsa wierszem) // Studia Rossica III: Literatura rosyjska na emigracji: Współczesni pisarze rosyjscy w Polsce. Frazeologia i frazeografia. Warszawa, 1996. S. 35–68.

² См.: Szyszko T. Pisarski żywot emigracyjny Michała Arcybaszewa // Studia Rossica III, 1996. S. 7–16; Białokozowicz B. Marian Zdziechowski i Michał Arcybaszew // Ibidem. S. 17–33.

³ Андрей Луганов <Е. С. Вебер-Хирьякова> Единое // За Свободу! 1927. 26 июня. № 144 (2176).  190 | 191 

⁴ См.: Sielicki F. Pisarze rosyjscy początku XX wieku w Polsce miedzywojennej. Wrocław, 1996 (Acta Universitatis Wratislaviensis № 1716. Slavica Wratislaviensia LXXXVIII). S. 99–100; Szyszko T. Op. cit. S. 13–14. В разгар полемики вокруг «Открытого письма г-ну Жеромскому» в «Правде» появились статьи, в которых польского писателя называли «певцом революции», а его роман — «похвалой коммунизму и пролетарской революции», «воплощением коммунистической пропаганды», что, по словам самого Жеромского, совершенно не соответствовало его замыслу. Арцыбашев не преминул выразить «глубочайшего своего удовольствия по поводу того, что талантливый польский писатель так резко уклонился от большевицких похвал», см.: За Свободу! 1924. 28 февраля. № 57 (1461). О рецепции в СССР романа, вышедшего в том же 1925 г. в шести различных переводах под названиями «Весна идет!», «Канун весны», «Ранняя весна», «Предвесеннее», см.: Цыбенко Е. З. Из истории польско-русских литературных связей XIX–XX вв. М., 1978. С. 227–233.

⁵ Арцыбашев М. Записки писателя. XLI. О Генрихе Сенкевиче // За Свободу! 1924. 25 окт. № 287 (1342).

⁶ См.: Лавринец П. Русская печать и литературная жизнь в межвоенной Литве (1920-е гг.) // На перекрестке культур: русские в Балтийском регионе / Под общей ред. А. П. Клемешева. Калининград, 2004. Вып. 7: В 2 ч. Ч. 1. С. 134–143.

⁷ Lietuvis. Среди журналов // Эхо. 1923. 23 дек. № 346 (1022). Подробнее об издании и ориентации на «Аполлон» см.: Gudaitis L. Permainų vėjai. Lietuvių literatūrinė spauda 1923–1927 metais. Vilnius, 1986. P. 31–32.

⁸ Ю. В. Новая книга стихов молодого литовского поэта Бутку Юзе — «Плачущие розы» // Вольная Литва. 1922. 7 янв. № 6.

⁹ Gudaitis L. Op. cit. P. 284.

¹⁰ Masionienė B. Literatūrinių ryšių pėdsakais. Straipsnių rinkinys. Vilnius, 1984. P. 10–12.

¹¹ B. P. Levas Tolstojus kilės iš lietuvių // Lietuva. 1927. Gruodžio 16 d. Nr. 284 (2667).

¹² См.: Sielicki F. Op. cit. S. 99.

¹³ Gr. Vl. Mirė rusų rašytojas Arcibaševas // Židinys. 1927. Nr. 3 (27). P. 237.

¹⁴ Andreika B. Rusų poetas K. Balmontas susidomėjo Lietuva // Lietuvos aidas. 1928. Balandžio 19 d. Nr. 64 (278).

¹⁵ А. Ремизов читает литовскую легенду // Эхо. 1927. 27 апр. № 93 (2079).  191 | 192 

¹⁶ Rusų poetai Paryžiuje // Pradai ir žygiai. 1927. Nr. 2 (10). P. 203.

¹⁷ Tysliava J. Aleksandras Kusikovas // Lietuvos žinios. 1926. Sausio 24 d. Nr. 19.

¹⁸ Naujas Prometejus // Lietuvos žinios. 1926. Rugsëjo 18 d. Nr. 214 (2235).

¹⁹ И. Антология литовской поэзии // За Свободу! 1928. 16 сент. № 213 (2545).

²⁰ См.: Лавринец П. Вокруг «Северного Сияния» (1931) К. Д. Бальмонта // Studia Rossica XII: Literatura rosyjska na rozdrożach dwudziestego wieku. Warszawa, 2003. С. 189–200.

²¹ Vaičiūnas P. “Baltijos Almanachas” // Lietuvos aidas. 1928. Liepos 27 d. Nr. 143 (357).

²² Tumas J. <rec.:> Viktor Tretjakov, “Latyšskije poety”. 1931. 155 p. Rygoje // Naujoji Romuva. 1931. Vasario 1 d. Nr. 5. P. 125.

²³ Gira L. Lietuvos ir vieningo Pabaltijo patriotas. Poetinė ir žurnalistinė Eug. Škliaro veikla // Literatūros naujienos. 1937. Nr. 4–5 (59–60). P. 4.

²⁴ Гира Л. Литва в поэзии К. Д. Бальмонта // Наше эхо. 1930. 23 апр. № 337.

²⁵ Gudaitis L. Op. cit. P. 98–99.

²⁶ Дауëтите В. Юргис Балтрушайтис. Монографический очерк / Пер. с лит. Б. Балашявичюса. Вильнюс, 1983. С. 207.

²⁷ Демидова О. Метаморфозы в изгнании: Литературный быт русского зарубежья. СПб., 2003. С. 31.

²⁸ S. N. <Narušis S.> Poeto Eug. Škliaro 25 m. kūrybos sukakties proga // Karys. 1936. Kovo 19 d. Nr. 12 (887). P. 281.

²⁹ Gira L. Op. cit. P. 4.

³⁰ Мочульский К. В. Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Сост., предисл., прим. С. Р. Федякина. Томск, 1999. С. 330. Ср. в рецензии на другой сборник: «Какая досадная восприимчивость к чужим словам, к готовым формам» (Там же. С. 347).

³¹ Бухов А. Несколько слов о «Кипарисах» // Шкляр Е. Кипарисы. Стихи / С предисл. Аркадия Бухова. Ковно, 1922. С. 3–4. См. также: Балтийский архив. www.russianresources.lt/archive/Buhov/Buhov_6.html.

³² Зилин И. <rec.:> Евгений Шкляр. «Посох» (Пятый сборник стихов). Рига. Изд. «Культура». 1925 г. 56 стр. // Наш огонек. 1925. № 5. С. 16. Автор благодарен Н. В. Кононовой (Латвийский университет), любезно предоставившей копию текста рецензии из этого отсутствующего в вильнюсских библиотеках издания.  192 | 193 

³³ Волковыский Н. Дождь стихов // Наше время. 1935. 24 и 25 декабря. № 302 (1625). = Русское слово. № 302 (1192). См. также: Балтийский архив. www.russianresources.lt/archive/Wolk/Wolk_4.html.

³⁴ R. <rec.:> Eugenij Škliar. “Kiparisy”. Stichi. S predislovijem Ark. Buchova. Pribaltijskoje Izdatelstvo. 1922 m. 120 psl.” // Lietuva. 1922. Vasario 12 d. Nr. 36 (858).

³⁵ Brundalas < Petrėnas J.> <rec.:> Eugenijus Škliaras — “Kiparisai” // Karys. 1922. Kovo 9 d. Nr. 10 (146). P. 118.

³⁶ Lietuvių poezijos antologija // Lietuva. 1922. Kovo 1 d. Nr. 49 (871).

³⁷ Literatūros naujienos // Lietuva. 1922. Rugpjūčio 18 d. Nr. 184 (1006).

³⁸ J. T. <Tysliava J.> <rec.:> Evgenij Škliar. “Ogni na veršinach”. Otto Kirchnerio leidinys. Berlynas, 79 pusl. // Atspindžiai. 1923. Nr. 5. P. 102.

³⁹ Bendrovė Pabaltės rašytojų kūriniams leisti // Lietuva. 1926. Rugsėjo 17 d. Nr. 209 (2298).

⁴⁰ Mūsų poezijos antologija rusų kalba // Pradai ir žygiai. 1927. Nr. 3–4 (11–12). P. 330.

⁴¹ Šklėrys E. Lietuviai Paryžiuje // Lietuvis. 1927. Rugsėjo 3 d. Nr. 196.

⁴² Шкляр Е. «Ненужный даже, должен жить!» (Несколько слов о Маяковском) // Наше эхо. 1930. 19 апр. № 336.

⁴³ См.: Korsakas K. Literatūriniai kontaktai. Vilnius, 1987. P. 446.

⁴⁴ К 80-летию П. Н. Милюкова // Восточная Европа. 1939. Март–апрель. № 9/10.

⁴⁵ П. П-ий <П. М. Пильский> Поэт-скиталец. К выходу антологии литовских поэтов в переводе Евг. Шкляра // Для вас. 1936. 30 мая. № 22 (128). С. 15.

⁴⁶ Коноплин И. Литературные пути // Наше эхо. 1930. 27 апр. № 341.

⁴⁷ Gira L. Op. cit. P. 4.

⁴⁸ V. <rec.:> Евгений Шкляр. «Летува золотое имя» (Lietuva auksinis vardas) Šeštoji eileraščių knyga. 56 psl. Paryžius, 1927 m. Kaina 5 frankai (250 lt.) // Lietuva. 1927. Liepos 28 d. Nr. 168 (2551).

⁴⁹ Striupas R. <rec.:> “Lietuva — золотое имя” // Lietuvis. 1927. Rugsėjo 26 d. Nr. 214.

⁵⁰ Neris S. Ta ir šita / Sekant E. Škliaru; Škliar E. Lietuva — vardas auksinis (Iš eilėraščių knygos “Lietuva zolotoe imia”) / Vertė L. Gira // Lietuva. 1928. Sausio 27 d. Nr. 22 (2700).

⁵¹ Iš Eugenijaus Škliaro. Lietuvai / Iš eilėraščių knygos “Kiparisai” vertė L. Gira // Rytas. 1928. Vasario 15 d. Nr. 38 (1218).

⁵² Škliaras E. Lietuvai (Iš knygos “Večerniaja Step”) / Vertė Liudas Gira // Lietuvos aidas. 1928. Vasario 28 d. Nr. 23 (237).  193 | 194 

⁵³ Кирша Ф. Литовская литература // Сегодня. 1928. 15 февр. № 44.

⁵⁴ П. П-ий <П. М. Пильский> Указ. соч.

⁵⁵ Шкляр Е. Из антологии литовской литературы. Видунас (Вильгельм Стороста) // Эхо. 1928. 22 апр. № 92.

⁵⁶ Бор. Ор. <Оречкин Б. С.> О берлинских переговорах Литвы с Германией, литовской радиостанции, построенной латвийскими инженерами, и 25-летии литературной деятельности поэта-журналиста Е. Л. Шкляр // Сегодня. 1936. 15 марта. № 74.

⁵⁷ П. П. <Пильский П. М.> Стихи Евг. Шкляра из литовских поэтов // Сегодня. 1935. 27 авг. № 236. См. также: Балтийский архив. www.russianresources.lt/archive/Pilsky/pilsky_2.html.

⁵⁸ П. П-ий <П. М. Пильский> Поэт-скиталец.

⁵⁹ Vaičiūnas P. Op. cit.; V. B-nas <Bičiūnas V.> Eugenijaus Škliaro eilėraščiai // Gaisai. 1930. Nr. 6. P. 175–178; Gira L. Eugenijaus Škliaro kūryba // Škliaras E. Lietuva — vardas auksinis. Kaunas, 1931. P. 4–6; Šimkus J. Eugenijus Škleras. 25 metai jo literatūrinio darbo // Lietuvos žinios. 1936. Kovo 14 d. Nr. 61 (5042); Gira L. Lietuvos ir vieningo Pabaltijo patriotas. P. 4.