БЕЗЫМЕННАЯ ЛЮБОВЬ^* **

ТЫНЯНОВ Ю. Н.

1

В жизни Пушкина была любовь, необычайная по силе, длительности, влиянию на всю жизнь и им самим никогда не названная, «утаенная». Следы ее впервые подметил на основании анализа пушкинских элегий М. Гершензон^a.

Любовные элегии Пушкина послелицейского периода — проявление непосредственного поэтического реализма, и в этом смысле и значение их для всего творчества Пушкина и их конкретная, фактическая основа — вне сомнений. Не только закрепление внешних фактов и обстоятельств, но и прежде всего внутренних отношений доведено здесь до такой поэтической точности, поэзия до того конкретна и освобождена от общих мест, что можно с уверенностью говорить о конкретных жизненных обстоятельствах и лицах элегий.

Здесь Пушкин нашел прямые поэтические средства для закрепления реальной, непосредственной правды.

Элегии наряду с посланиями явились у Пушкина жанром, уже не противоречащим большим задачам и большим жанрам литературы, эпосу и драме, как то было в поэзии непосредственно предшествовавшего периода, когда элегии с изображениями общих чувств и условных героинь превратились в мелочный жанр, жанр мелочей. Напротив, лирика стала у Пушкина как бы средством овладения действительностью в ее конкретных чертах и первым, главным путем к эпосу и драме. Поэтому самая фактическая, биографическая основа лирики Пушкина и имеет такое значение для изучения его поэзии.

Наблюдения Гершензона наметили целый круг стихотворений, так или иначе отражающих «северную любовь», т. е. какую-то любовь Пушкина до 1820 г., года высылки на юг, любовь, воспоминания о которой продолжались на юге, в годы его южной ссылки.

Путем различных сопоставлений он пришел к выводу, что не названная нигде Пушкиным героиня этих элегий — кн. Мария Аркадьевна Голицына. Этим устанавливался крайне важный факт биографии Пушкина.

В полемике, тут же возникшей по этому поводу между Щеголевым и Гершензоном, проявились комические черты тогдашнего пушкиноведения; полемика о биографическом вопросе, по самому характеру требовавшем какой-то сдержанности, вскоре приняла бранный тон.

Щеголеву, впрочем, удалось совершенно убедительно доказать, что одно из стихотворений, включенных Гершензоном в круг лирики, отражающей «утаенную любовь», заведомо относящееся к М. Арк. Голицыной, на самом деле никакого отношения ни к другим элегиям цикла, ни к «утаенной любви» не имеет.

Имя М. Арк. Голицыной как женщины, возбудившей самую длительную, самую сильную любовь Пушкина, им почему-то от всех «утаенную», таким образом окончательно отпало. Сам же Щеголев путем тщательного изучения рукописей и в силу различных соображений пришел в выводу, что героиней этого чувства Пушкина, которое ему удалось утаить в течение всей его жизни от постороннего внимания, была пятнадцатилетняя Мария Николаевна Раевская (1805–1863), знаменитая впоследствии жена декабриста С. Волконского.

Оба исследователя обнаружили полнейшее равнодушие к главному вопросу: к вопросу о том, почему и зачем, собственно говоря, понадобилось Пушкину так мучительно и тщательно утаивать любовь, во-первых, к блестящей светской певице М. Арк. Голицыной, приятельнице поэта Козлова и Шатобриана, проводившей большую часть времени за границей, и, во-вторых, утаивать ее по отношению к молоденькой, почти подростку, М. Раевской, сестре Н. Раевского, с которым он был в приятельских, дружеских отношениях еще с 1816 г., и А. Раевского, с которым сблизился в 1820 г.

Этого вопроса биографы даже не коснулись.

^a См.: Гершензон М. Северная любовь А. С. Пушкина // Вестник Европы. 1908. Январь; также: в книге М. Гершензона «Образы прошлого». М., 1912; Щеголев П. Е. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина // Пушкин и его современники. Вып. XIV. СПб., 1911; также: в книге П. Е. Щеголева «Очерки» («Утаенная любовь А. С. Пушкина»); Гершензон М. В ответ П. Е. Щеголеву; Щеголев П. Дополнения к «Разысканиям в области биографии и текста Пушкина».

2

Прежде всего отметим, что об «утаенной любви» дело идет у Пушкина не только в элегиях и в поэмах, отмеченных Гершензоном и Щеголевым и датирующихся годами 1820 и более поздними.

Первый, кто ясно говорит о том, что он скрывает и должен скрывать от всех какую-то безнадежную любовь, — сам Пушкин, задолго до цикла элегий и элегических отступлений в поэмах, намеченного биографами.

Это еще элегия лицейского периода, относящаяся к 1816 г.

Ввиду ее важности и полной до сих пор необъясненности, привожу ее.

                    Элегия

Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет;
Кого в неведомой судьбе
Надежда робкая лелеет;
Кому луны туманный луч
В полночи светит сладострастной;
Кому тихонько верный ключ
Отворит дверь его прекрасной!

Но мне в унылой жизни нет
Отрады тайных наслаждений;
Увял надежды ранний цвет:
Цвет жизни сохнет от мучений!
Печально младость улетит,
Услышу старости угрозы,
Но я, любовью позабыт,
Моей любви забуду ль слезы!¹

Поэтический реализм еще не наступил для Пушкина. Картина счастливой любви дает пересчет всех обычных для лицейской лирики общих поэтических черт пейзажа и жанра: «луны туманный луч», «дверь прекрасной», отворяемая ключом, и т. д. Но любовь несчастливая, вызвавшая стихотворение, удивительна реалистическими, ясными, даже резкими, и притом не общими, а конкретными чертами, даваемыми в первой строфе:

Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет;
Кого в неведомой судьбе
Надежда робкая лелеет;

Не забудем и последнего стиха: о его слезах , слезах его любви.

Эту безнадежную страсть, в которой поэт не может сам себе признаться без ужаса, комментаторы по инерции приписывают все той же «литературной» героине лицейских элегий Е. П. Бакуниной, благо ни она, ни отношения Пушкина к ней, ни даже самое знакомство его с нею сколько-нибудь определенно ближайшим образом не засвидетельствованы².

Никому не пришлось задуматься над тем, что признаться себе в страсти к молоденькой, красивой царскосельской фрейлине, сестре лицейского товарища, Пушкин мог без всякого ужаса; более того, если не страсть, то легкая полувымышленная влюбленность в нее не только Пушкина, но и одновременно двух его других товарищей, Пущина и Илличевского, была совершенно и заведомо известна, так что Пущин упоминает о ней в своих записках³, а сам Пушкин в 1825 г. в вариантах стихотворения «19 октября»⁴. Это юношеское, скоропреходящее увлечение, как бы имевшее главным образом цель доставить пищу для элегий, до того мало задело Пушкина, что за всю жизнь он не нашел случая заинтересоваться ни героиней этих элегий, ни ее жизнью. Она очень мало нам известна. Лицейские «отшельники» ловили всякий мелькавший мимо женский образ, и образ Бакуниной, можно смело сказать, скользнул мимо Пушкина совершенно бесследно.

В какой же страсти Пушкин-лицеист не мог без ужаса признаться сам себе, каких слез не мог забыть? Такая любовь была, и у него действительно были самые глубокие причины ее скрывать.

25 мая 1816 г. приехали в Царское Село Карамзины. Сразу же Пушкин их посетил и стал бывать очень часто, почти ежедневно. Этой — на сей раз по вполне понятным причинам — «утаенною любовью» и была жена H. M. Карамзина, самого большого для Пушкина литературного авторитета его молодости, — Екатерина Андреевна Карамзина. Об этой самим Пушкиным утаенной любви известно, конечно, немного. Но все же кое-что известно.

В рассказах о Пушкине, записанных со слов его друзей П. И. Бартеневым, говорится^a: «Покойница Екатерина Афанасьевна Протасова (мать Воейковой) рассказала (как говорил мне Н. А. Елагин), что Пушкину вдруг задумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор их полюбил, и они сблизились». Этот рассказ, конечно, следует освободить от сентиментальных черт старинного рассказа о легкой шалости, приданных ему старушкой Протасовой. Запомним, впрочем, что над Пушкиным, над его письмом смеялись.

Другой рассказ, записанный Бартеневым, дает совершенно иные черты. «Покойный гр. Д. Н. Блудов передавал нам, — пишет Бартенев, — что Карамзин показывал ему место в своем кабинете, облитое слезами Пушкина. Головомойка Карамзина могла быть вызвана и случайностью: предание уверяет, что по ошибке разносчика любовная записочка Пушкина к одной даме с назначением свидания попала к Екатерине Андреевне Карамзиной (в то время еще красавице)»^b.

В другой раз Бартенев повторил тот же рассказ: «Покойный гр. Д. Н. Блудов любил вспоминать, что Карамзин показывал ему в царскосельском китайском доме место, облитое слезами Пушкина»^c.

Это упорное воспоминание интересно тем, что оно принадлежит гр. Блудову⁵; этот вельможа был очень далек от Пушкина, имел причины враждебно к нему относиться и постарался запомнить «место, облитое слезами Пушкина».

Оставим в стороне вероятность передаваемого Бартеневым анекдота о письме, попавшем не по адресу: он более вероятен, чем кажется. Даже дама, к которой могла быть обращена записка, могла бы быть названа; это, вероятно, «молодая вдова» одного его послания, родственница лицейского директора Энгельгардта⁶. Нас интересует другое. Слезы Пушкина, о которых рассказывал Карамзин, слезы, о которых писал Пушкин в элегии, — реальная черта рассказа, которая совершенно меняет стиль и значение легкого анекдота, рассказанного Протасовой.

Известны осложнения в отношениях Пушкина и Карамзина, ссора между ними⁷.

Вопрос об отношениях Пушкина и Карамзина требует особого рассмотрения. Высокий литературный авторитет вождя старшего поколения вовсе не заслонял его роли реакционного идеолога. Конечно, уже к 1816–1817 гг. — годам лицейского вольномыслия, близости с Чаадаевым, с гусарами, участниками войны 1812 г., относится начало критики идеологических основ «Истории государства Российского»⁸, в скором времени давшей знаменитые эпиграммы Пушкина⁹.

К концу лицейского периода, в постоянном личном общении становилась все более очевидной фиктивность роли Карамзина как просвещенного советника царя (на деле Александр I почти не принимал его).

Следует отметить, что отношения с Карамзиным чем далее, тем более становятся холодны и чужды.

Насколько в 20-х годах Карамзин был литературно чужд Пушкину, следует хотя бы из его отзыва о «Цыганах» в письме от 2 декабря 1824 г. к Вяземскому: «Вчера маленький Пушкин <Лев Сергеевич. — Ю. Т.> читал нам наизусть цыганскую поэмку брата и нечто из Онегина; живо, остроумно, но не совсем зрело. От Пушкина к Байрону: его Дон-Жуан¹⁰ выпал у меня из рук. Что за мерзость! И даже сколько глупостей!»

Разумеется, расхождения между ними были глубокие.

Это нисколько не исключает и личных мотивов ссоры. Несмотря на эти отношения, Карамзин принял самое деятельное участие в смягчении участи Пушкина, которому в 1820 г. угрожали Соловки или Сибирь. Несомненно, что на участие, которое он принял в судьбе Пушкина, повлияла именно Екатерина Андреевна.

Итак, перед нами эпизод подлинной личной драмы.

Отметим, что воспоминание Блудова о том, что Карамзина была еще в 1816 г. красавицей, подтверждается и другими воспоминаниями. «Карамзина была в молодости необыкновенно красива, и следы этой красоты остались у нее в старости», — пишет биограф Карамзина^d. Биография Екатерины Андреевны Карамзиной несколько необычна. Известно, что она — сестра по отцу П. А. Вяземского; ее внебрачное происхождение лишило ее отцовского княжеского титула и фамилии: она была Колыванова, по имени города Ревеля (Колывани), где родилась. Просвещенная и умная, она помогала Карамзину в его занятиях: известно, что она держала вместе с ним все корректуры «Истории государства Российского».

Вместе с тем она вовсе не была холодной, безупречной и ровной по характеру. В молодости у нее были увлечения. У нее были неровные отношения с падчерицей. П. А. Вяземекий называл ее характер «ужасным»^e. Перед нами вовсе не «холод стройный олигархических бесед»^11–13, а «страсти»¹⁴.

Этот образ характеризуют письма к П. А. Вяземскому¹⁵. Стилистически безупречные, слегка холодноватые французские письма и рядом — ее русские приписки к письмам мужа, с наивным просторечием, с близостью к народным оборотам речи, с вольностями, грамматическими ошибками, которые любил в женской речи Пушкин:

Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей и т. д.
                              «Евгений Онегин», гл. III, строфа XXIX

Ср., например, ее письмо от 12 марта 1811 г.: «Цалую вас маи милые детионки Сонюшку, Катиньку и Андрюшу… Прощайте маи друзья, нежно вас обнимаю и посылаю вам свое благословление»; или от 17 марта того же года: «Ведите себя харашенько, Сонюшка и Катинька, учитесь также очень хорошо, чтоб мне весело было, как к вам приеду. Пиши мне много, Сонюшка, об себе и об милой Катиньке и Андрюше. Нежно, нежно вас обнимаю и цалую маих ангелов. Христос с вами, маи душиньки»^f.

Знакомство с Карамзиной продолжалось у Пушкина в Петербурге после окончания лицея.

Карамзина пишет Вяземскому с ласковой иронией о бурной жизни Пушкина 23 марта 1820 г. (уже незадолго до его высылки): «Пушкин всякий день имеет дуэли: благодаря бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы»^g.

Карамзина, судя по письмам Пушкина, вовсе не растворилась в личности своего знаменитого мужа, занимает свое, самостоятельное место. В стихотворной записке к Жуковскому, 1819 г., он пишет:

Скажи — не будешь ли сегодня
С Карамзиным, с Карамзиной?

Нужно знать пушкинские интонации, чтобы быть уверенным, что здесь не простое и бессодержательное повторение и не безвкусная замена простого выражения «Карамзины», а именно значительное подчеркивание женского имени.

Трижды на юге Пушкин вспоминает имя Карамзиной рядом с именем другого его петербургского увлечения — знаменитой Авдотьей Голицыной. Он пишет А. И. Тургеневу 7 мая 1821 г. из Кишинева:

«Без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных соскучишься и не в Кишиневе, а вдали от камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии»; к тому же А. И. Тургеневу 1 декабря 1823 г. из Одессы: «Благодарю вас за то, что вы успокоили меня насчет Николая Михайловича и Катерины Андреевны Карамзиных — но что делает поэтическая незабвенная, конституциональная, антипольская, небесная княгиня Голицына?» 14 июля 1824 г. в письме к нему же он снова соединяет оба имени: «Целую руку К. А. Карамзиной и княгине Голицыной constitutionnelle ou anti-constitutionnelle, mais toujours adorable comme la liberté»^h.

20 декабря 1824 г. он просит брата: «Напиши мне нечто о Карамзине, ой, ых». И снова это, конечно, скрытая просьба написать именно о Карамзиной.

Так, он привычно соединяет ее имя в пересчете с Голицыной или с мужем и семьей. И хотя первое характеризует самую окраску мысли, но все же пересчет привычно скрывает совершенно особое значение для Пушкина одного этого имени.

Перечисляя отдельно имена Карамзина и Карамзиной, Пушкин никогда не сливал их в один образ.

Даже то немногое, что мы знаем о Карамзиной, отчетливо показывает ее самостоятельность. Это сказывается, например, в письме ее к А. И. Тургеневу из Ревеля от 11 августа 1826 г., после смерти Карамзина: «Как мы страдали, узнав об ужасных арестах виновных, вы и г-жи Муравьевыⁱ омрачили самым печальным образом наше воображение, вы, по крайней мере, имеете в настоящее время еще некоторую отсрочку¹⁶, но ее состояние ужасно». И она желает ему «мужества, необходимого для того, чтобы ждать лучшего будущего». Это отношение к судьбе декабристов в корне отличается от отношения самого Карамзина¹⁷.

Позднее наблюдательная Смирнова распознала особое значение, особое отношение Пушкина к уже стареющей Карамзиной:

«Я наблюдала также за его обращением с г-жей Карамзиной: это не только простая почтительность по отношению к женщине уже старой, — это нечто более ласковое. Он чрезвычайно дружески почтителен с княгиней Вяземской, m-me Хитрово, но его обращение с Карамзиной совсем не то»¹⁸. А ведь за В. Ф. Вяземской Пушкин когда-то «ухаживал», а ведь слепо влюбленная в него Хитрово была с ним в близости.

Пушкин женится, и первое имя, которое возникает у него здесь — Карамзина. Его живо интересует ее отношение к этому шагу, он как бы просит совета, участия, хочет знать ее слова.

Он пишет 2 мая 1830 г. из Москвы Вяземскому: «Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? я уверен в ее участии, но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому».

После женитьбы он с женою написал ей. Карамзина ответила ему и Наталье Николаевне.

Ее письмо к нему — это вовсе не простая любезность, сама собою разумеющаяся. Она пишет ему (от 3 марта 1831 г., письмо французское): «Я очень признательна, что вы думали обо мне в первые мгновения вашего счастья, это истинное доказательство вашей дружбы». Она надеется, что теперь его жизнь станет так тиха и спокойна, как была бурна и мрачна до сих пор. Она желает ему, чтобы его сердце, всегда такое доброе, очистилось рядом с молодой женой. Она радуется, что является свидетельницей его спокойных чистых радостей. И совсем по-иному звучат тут же ее слова, обращенные к Наталье Николаевне. Прежде всего она отвечает на ее «любезные строки» не личным письмом, а просит Пушкина быть истолкователем ее перед супругою:

«Я вас уполномачиваю быть моим толмачом перед госпожей Пушкиной, выразить ей мою благодарность за ее любезные строки и сказать ей, что я принимаю с чувствительностью ее юную дружбу, уверить ее, что, несмотря на мою суровую и холодную внешность, она найдет во мне сердце, готовое любить ее всегда, в особенности, если она ручается за счастье своего мужа»¹⁹.

Екатерина Андреевна требовала от жены его счастья.

Как она была близка Пушкину-поэту, его творчеству, видно из записок дочери Натальи Николаевны — А. П. Араповой, писавшей о своей матери по ее личным воспоминаниям и рассказам: «Преклоняясь перед авторитетом Карамзиной, Жуковского или Вяземского, она не пыталась удерживать Пушкина, когда знала, что он рвется к ним за советом…»²⁰

Эти отношения характеризует хотя бы тот факт, что 22 июля 1833 г. Пушкин просил позволения об отпуске в Дерпт для посещения Е. А. Карамзиной, перед тем как ехать в Казань и Оренбург. (Посещение не состоялось.)

Одну из очень немногих, Пушкин посвятил Карамзину в свою семейную драму, использованную врагами для его гибели. Перед смертью он хотел ее видеть.

Жуковский передает в записях:

«Карамзина? тут ли Карамзина? — спросил он спустя немного. Ее не было; за нею немедленно послали и она скоро приехала. Свидание их продолжалось только минуту, но, когда Катерина Андреевна отошла от постели, он ее кликнул и сказал: “Перекрестите меня!” Потом поцеловал у нее руку»²¹.

Вяземский пишет об этом свидании²², по-видимому, более точно, дословно передавая слова Пушкина (это единственная русская фраза во французском тексте его письма к E. H. Орловой от 6 февраля 1837 г.)^j. «Когда пришел черед госпожи (Карамзиной), она, прощаясь с ним, издали перекрестила его.
     — Подойдите ближе, сказал он, и перекрестите хорошенько».

Тургенев передает: «Она зарыдала и вышла»²³.

Прекрасно осведомленная сестра Стурдзы Эдлинг писала об этом предсмертном свидании поэту В. Г. Теплякову 17 марта 1837 г.: «Меня очень тронуло известие, что первая особа, о которой после катастрофы спросил Пушкин, была Карамзина, предмет его первой и благородной привязанности»^k.

Первая любовь Пушкина, о которой знали только люди, знавшие все, о которой он вспомнил, умирая, — вот характер отношений Пушкина и Карамзиной.

Не было никаких оснований таить любовь ни к М. Арк. Голицыной, ни к М. Раевской.

Были все основания скрывать всю жизнь любовь и страсть к Карамзиной. Старше его почти на 20 лет (как и Авдотья Голицына), жена великого писателя, авторитета и руководителя не только литературных вкусов его молодости, но и всего старшего поколения, от отца Сергея Львовича, дяди Василия Львовича до П. А. Вяземского, она была неприкосновенна, самое имя ее в этом контексте — запретно.

^a Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851–1860 гг. / Под ред. М. А. Цявловского. М., 1925. С. 53.

^b Русский архив. 1897. № 7. C. 493.

^c Там же. 1907. № 1.

^d Старчевский А. В. Исторический вестник. 1888. № 10. С. 126.

^e Сообщено М. С. Боровкиной-Майковой.

^f Старина и новизна. 1897. Кн. I. . 5, 7.

^g Вяземский П. П. Полное собрание сочинений. С. 476.

^h Конституционалистке или антиконституционалистке, но всегда обожаемой, как свобода (франц.). — Прим. ред.

ⁱ А. И. Тургенев — брат декабриста Н. И. Тургенева. Муравьевы — мать и жена декабриста H. M. Муравьева.

^j Новый мир. 1931. № 12. С. 191.

^k Русская старина. 1896. Август. С. 417.

3

Главною по значению элегией цикла «утаенной любви», неоднократно упоминаемой и цитируемой Гершензоном, является прежде всего элегия «Погасло дневное светило».

До сих пор было неизвестно, воспоминание о ком явилось главным сюжетом величайшей элегии Пушкина. Обстоятельства и дата ее написания известны. 24 сентября 1820 г. Пушкин писал брату из Кишинева: «Морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю; отошли ее Гречу без подписи»²⁴.

Таким образом, элегия была написана в конце августа 1820 г. на борту военного брига, который был предоставлен генералу Раевскому для проезда из Феодосии в Гурзуф. В элегии, написанной в 20-м году, дважды (в начале и конце) говорится о любви прежних лет:

Я вспомнил прежних лет безумную любовь…
……………………
…Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…

Выражение «прежние лета» в 1820 г. могло относиться только к годам, отделенным временем и пространством от непосредственно предшествующих петербургских лет; таков 1816 г., год первого знакомства с Карамзиной, к которому относится элегия: «Счастлив, кто в страсти сам себе…»

Комментаторами было отмечено в элегии любопытное, с трудом поддающееся объяснению противоречие: говоря о местах, которые он впервые видит, мимо которых впервые проезжает, Пушкин говорит о своих воспоминаниях, связанных с этими местами, о воспоминаниях любви:

Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный…
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило.

Л. Поливанов попытался объяснить это место общими соображениями: «С этим краем у него соединяются дорогие воспоминания, они напоминают ему любовь прежних лет. Элегия не представляет автобиографической точности, так как она сочинена при первом приближении к южному берегу Крыма и, следовательно, не могла выражать каких-либо действительных чувств, с этими местами связанных, но она есть поэтическое представление всей полноты чувств человека»²⁵ и т. д.

Все это мало убедительно.

Отличительная черта пушкинских элегий как раз в том, что в них выражаются действительные и притом конкретные чувства.

Предполагать, что в стихах присочинена глубокая поэтическая связь между впервые увиденным местом и воспоминаниями прежней любви, — связь, которая является самой основою элегии, у нас нет ни права, ни оснований.

Имя Карамзиной все объясняет.

Известна роль Карамзина в смягчении участи Пушкина, в назначении Крыма местом высылки.

17 мая 1820 г. Карамзин пишет Вяземскому: «Между тем Пушкин, быв несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на пять. Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности; но если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад. Увидим, какой эпилог напишет он к своей поэмке!»²⁶.

Письмо любопытно плохо еще сглаженным раздражением против Пушкина, почти бранным тоном: быть может, Карамзин рассчитывал, что в эпилоге к «Руслану и Людмиле», которую он полупрезрительно называл «поэмкой», Пушкин поместит слова благодарности по отношению к «великодушию государя».

Если это было так, то Пушкин обманул его ожидания, прославив в эпилоге вовсе не великодушие Александра, а друзей, спасших его от гибели.

Я погибал… Святой хранитель
Первоначальных, бурных дней,
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду…

Дружба — это был сомкнувшийся фронт передового общества, спасшего Пушкина, начиная с Чаадаева²⁷. Но, несомненно, в эпитете «нежный утешитель» сказывается еще особое упоминание о Карамзиной.

Роль Екатерины Андреевны как примирительницы или даже просительницы перед мужем за Пушкина очевидна. Вряд ли без этого, только по одному обращению Чаадаева, раздраженный даже после высылки Пушкина Карамзин стал бы за него хлопотать.

П. П. Вяземский вспоминал, что позже Карамзин сожалел о своем заступничестве: «Карамзин должен был быть раздражен на Пушкина за то, что он скомпрометировал его заступничество в двадцатом году, хотя сам Карамзин пишет, что Пушкин ему тогда дал обещание вести себя хорошо в течение двух лет»^a.

Переиздавая в 1828 г. поэму «Руслан и Людмила», Пушкин отчетливо подчеркнул значение эпилога и сузил конкретное содержание здесь слова «дружба»: в предисловии к поэме он вспомнил о враждебном отношении к поэме Карамзина и Дмитриева²⁸. Между тем стихи:

…дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей

В письме Карамзина засвидетельствовано посещение Пушкиным Карамзиных после известия о Крыме как месте его ссылки. Конечно, при этом посещении (быть может, не единственном) и произошел глубоко значительный разговор с ним Карамзина. Вполне естественно предположить, что в это последнее свидание разговоры шли именно о той стране, куда уезжал Пушкин, стране еще новой, мало известной, возбуждавшей общий интерес.

Интерес Карамзина к Крыму, Тавриде засвидетельствован именно для этого времени. 25 февраля 1820 г., прося Вяземского сообщить одному лицу²⁹, что в изданной им «Истории» помещено все известное ему о евреях в древней России, он пишет: «С десятого века видим их в Тавриде, на Кавказе, в Киеве»^b.

Екатерина Андреевна была литературно и исторически образованной женщиной, помогавшей мужу в его трудах, и разговоры Пушкина с нею о Крыме во время последнего свидания могут сполна объяснить совершенно непонятную до сих пор причину, по которой берега Крыма, впервые видимые Пушкиным, вызвали глубокое, непосредственное воспоминание о его любви.

Это свидание и этот разговор объясняют также многое непонятное нам до сих пор в вопросе об источниках замысла «Бахчисарайского фонтана». Гершензон прав, когда говорит, что «образ этой же женщины «преследовал» его тогда, когда он стоял перед фонтаном слез в Бахчисарае, и о ней он говорит в заключительных строках «Бахчисарайского фонтана»³⁰.

Весь черновой набросок эпилога поэмы «Бахчисарайский фонтан» говорит о той же скрытой любви, что и элегия «Погасло дневное светило», и при этом в чертах еще более конкретных.

Лишь мне известные мечты           Меня глубоко занимали.

*

Иль только сладостный предмет           Любви таинственной, унылой —           Тогда… Но полно! вас уж нет,           Мечты невозвратимых лет,           Во глубине души остылой           Не тлеет ваш безумный след.

*

Мечтатель! полно! перестань!           Не пробуждай тоски напрасной,           Слепой любви, любви несчастной           Заплачена тобою дань…           Опомнись! — долго ль, раб послушный,           Тебе неволи цепь лобзать           И в свете лирой малодушной           Свое безумство разглашать.

*

Забудь мучительный предмет           Невозвратимых заблуждений.

*

Чего ты жаждешь, посмеяний?

*

Забудь           И слабость отроческих лет.

*

Ты возмужал средь испытаний.           Забыл проступки ранних лет,           Постыдных слез, воспоминаний           И безотрадных ожиданий           Забудь мучительный предмет31.

Здесь замечательны самые определения: это любовь слепая, несчастная, безумная, но прежде всего — таинственная. Однако же молчание о ней не распространяется на поэзию: поэт разглашает в свете свое безумство лирой.

В чистовом виде это место получило следующий вид:

Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую…
Безумец! полно! перестань,
Не оживляй тоски напрасной,
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань —
Опомнись; долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать
И в свете лирою нескромной
Свое безумство разглашать?

Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную.

Это могло относиться только к стареющей Карамзиной.

В чистовике уже, однако, стерты главные конкретные черты черновика. В первом издании поэмы, в 1824 г., Пушкин откинул еще 10 стихов, начиная со стиха:

Все думы сердца к ней летят.

Между тем черновой набросок — это как бы непосредственная запись, поэтический дневник с автобиографическими чертами. «Безумная любовь» элегии «Погасло дневное светило» точно здесь отнесена к отроческим летам и вызывает воспоминание о посмеяниях, о проступках ранних лет и «постыдных слезах».

Это поэтический двойник рассказов Блудова о том, как смеялись Карамзины над любовным письмом Пушкина, о месте в их царскосельском китайском доме, облитом слезами Пушкина.

Нет, не петербургское увлечение светской певицей, не мимолетная южная любовь к молоденькой девушке, а страсть ранних лицейских лет, «невозвратимые заблуждения» отроческих лет.

^a Вяземский П. П. А. С. Пушкин (1816–1837). По документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям // Бартенев П. И. К биографии Пушкина, вып. 2-й. М., 1885. С. 29.

^b Старина и новизна. 1897. Кн. 1. С. 96.

4

Самое создание «Бахчисарайского фонтана» связано с воспоминанием о Карамзиной, с ее рассказом.

25 августа 1823 г. Пушкин писал брату из Одессы: «Здесь Туманский. Он добрый малой, да иногда врет — напр., он пишет в П. Б. письмо, где говорит между прочим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно свое сердце и porte-feuille, — любовь и пр… дело в том, что я прочел ему отрывки из “Бахчисарайского фонтана” (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать потому, что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки³² мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы³³ — помогите!»

Таково письмо к брату.

Как эти чувства, воспоминания и мысли близки его поэзии, в какой мере это поэтические мысли, мы узнаем из конца первой главы «Евгения Онегина», законченной в октябре 1823 г., т. е. через два месяца после письма брату:

Любви  безумную тревогу
Я  безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем,
Но я, любя, был глуп и нем.
                         *
…Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу, но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет.

Петрарка (и в письме к брату, и в «Евгении Онегине») — точный поэтический термин у Пушкина: это поэт любви платонической. Строки:

Любви  безумную тревогу
Я  безотрадно испытал

Боязнь огласки личного тайного смысла поэмы «Бахчисарайский фонтан» не может Пушкину помешать говорить о нем. 8 февраля 1824 г. он пишет из Одессы Бестужеву: «Радуюсь, что мой фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naïve»^a.

Жажда высказаться здесь необыкновенна, а фраза о молодой женщине (что не подходит к годам Карамзиной) вовсе не маскировка, а власть образа, переведенное начало цитаты из Андре Шенье «La jeune captive» — «Молодая узница». Привожу ее:

Ainsi triste et captif, ma lyre toutefois
S’évaillait, écoutant ces plaintes, cette voix,
Ces voeux d’une jeune captive;
Et secouant le joug de mes jours languissants.
Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naïve³⁴.

Как часто у Пушкина цитата, быть может, имеет расширительное значение. Образ «молодой узницы», так же как собственных томительных дней (mes jours languissants) — быть может, воспоминание образов собственного лицейского «заточения» и царскосельского одиночества красавицы Карамзиной.

Эта творческая нескромность была сразу же подхвачена. Булгарин перехватил письмо и напечатал его в «Литературных листках» (1824, ч. 1, № 4) в виде отрывка: «Недостает плана» и т. д.³⁵

Пушкин пугается, что это любезное, почти любовное воспоминание, доказывающее нескромность, попадется на глаза любимой женщине. Он пишет 29 июня 1824 г.: «…черт дернул меня написать еще кстати о Бахчисарайском фонтане какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. — Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. — Журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает, видя, с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным… Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнением всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась»^b.

Это удивительная черта Пушкина: он должен скрывать, таить от всех свою любовь, имя женщины, а жажда высказаться, назвать ее до такой степени его мучит, что он то и дело проговаривается. В «Отрывках из Путешествия Онегина» (1827) Пушкин вспомнил о своих крымских впечатлениях и чувствах:

В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал, И безыменные страданья…

«Гордой девы идеал» — в черновом варианте читается:

И между ими идеал
Какой-нибудь надменной девы³⁶.

Это характеризует не чувство, а «высокопарные мечтанья» той поры.

Но строка о «безыменных страданьях», которою обрываются эти воспоминания (вариант: безнадежные страданья)³⁷, — неподвижное, повторяющееся в его поэзии обозначение все той же любви, которую он не мог назвать и тяготился этим, любви «таинственной», «ужасной», «безыменной».

В «Путешествии Онегина» эта безыменность уже не кажется нужной.

Быть может, она уже не казалась столь нужной и в 1824 г.

Во всяком случае, он не мог одолеть этого желания назвать имя безыменной любви и назвал любимую женщину, ясно обозначив начальную букву ее фамилии.

В декабре 1824 г. он пишет автобиографический очерк, рассказ о своем путешествии, в котором подводит итог своему крымскому пребыванию. Этот обширный очерк написан в форме письма к другу Дельвигу, почему-то до последнего времени помещался в собрании писем Пушкина как письмо к Дельвигу из Михайловского³⁸.

Тщательность, с которой письмо переделывалось и переписывалось, показывает его значение.

В первой редакции он стал обозначать начальными буквами все фамилии. «Путешествие М. оживило во мне много воспоминаний…» — пишет он о «Путешествии по Тавриде в 1820 годе» Муравьева-Апостола³⁹. Вслед за этим: «Я думал стихами о Ч. — вот они» — это о «Послании к Чаадаеву»⁴⁰. Вслед за этим он не удержался и по инерции написал первую букву фамилии любимой женщины: «Я [слышал об фонтане Керим-Герея] [слыхал о странном памятнике] влюбленного хана. [Поэтическое воображение К* назвало] К* поэтически описала мне его и [называла] называя [его] la fontaine des larmes»^c 41.

Переписывая дважды письмо и исправляя его, он трижды написал эту начальную букву ее фамилии.

И конец письма показывает, как глубоко были связаны эти мечты с воспоминаниями, не крымскими, а теми, которые он в Крыму переживал, которые вызвали элегию «Погасло дневное светило» и поэму «Бахчисарайский фонтан»: «Растолкуй мне теперь: почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? Или воспоминание самая сильная способность души нашей и им очаровано все, что подвластно ему?»

Крым, который он покидал с таким равнодушием, был для него местом, в котором он испытал воспоминания.

Итак, Карамзина была почти названа.

Это ее петербургский рассказ о «фонтане слез» был первоисточником поэмы, в которой отразились воспоминания этой мучительной любви.

Именно она, бывшая в курсе всех исторических интересов, могла знать старое предание о «фонтане слез» в Бахчисарае.

«Письмо к Дельвигу» было напечатано в «Северных цветах» на 1826 г. под названием: «Отрывок из письма А. С. Пушкина к Д.».

Можно думать, что этим «письмом» Пушкин хочет покончить с так тщательно хранимым молчанием, назвать оберегаемое до сих пор имя женщины, с воспоминанием о которой были связаны эпилог «Бахчисарайского фонтана» и его элегии.

Вместе с тем это было как бы неофициальным посвящением поэмы, негласным указанием на то, что замысел поэмы связан с именем Карамзиной.

Вероятно, этим желанием «посвящения» и был вызван самый отрывок «Письма». Если вспомнить, что главным образом Карамзиной посвящена поэма «Руслан и Людмила», — станет ясно, что негласным осталось не только имя, но и самое посвящение «элегической красавице».

Совершенно лаконично и бездоказательно примечание в томе II старого академического издания Пушкина⁴² о том, что К*** — это Екатерина Николаевна Раевская (т. II, 1905, стр. 346). К букве К*** комментатор просто сделал сноску: «Катерина Николаевна Раевская, вскоре вышедшая за М. Ф. Орлова»⁴³.

Не говоря уже о том, что прописная буква с тремя звездочками (К***) никогда у Пушкина не означает имени, а всегда фамилию, Пушкин нигде в письмах не называл Екатерину Николаевну Раевскую так запросто, по имени: Катерина (или Катя). Отношения были вовсе не таковы. Кроме того, он оставил ее характеристику. Работая над «Борисом Годуновым», он вспомнил Катерину Орлову: ее черты отразились в образе Марины.

«Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова!» (письмо к Вяземскому из Михайловского от 13 сентября 1825 г.). И уж совсем бесцеремонно: «На Марину у тебя… ибо она полька и собою преизрядна (вроде Катерины Орловой, сказывал это я тебе?)» (Письмо к Вяземскому от 7 ноября 1825 г.).

Эта женщина с авантюристическими чертами не напоминает «элегическую красавицу».

Щеголев, настаивавший на том, что «утаенная любовь» Пушкина — другая сестра, Мария Раевская, ввел утверждение, державшееся до сих пор: «Ясно, что Пушкин, делая новое признание о происхождении “Бахчисарайского фонтана” именно хотел устранить неприятные для него толкования прежнего признания» и т. д. Таким образом, литера К*** — простая выдумка, чтобы сбить с толку Дельвига и др. Непонятно, как Пушкин, трижды переписывая и изменяя текст письма, ни разу не поколебался и хоть раз не написал другой буквы. Или, может быть, Пушкин выдумал для замены, подстановки какую-то определенную женщину? Никаких подтверждений таким фактам в биографии Пушкина нет.

К*** не может быть Екатериной Николаевной Раевскою. К*** это не выдумка Пушкина, а с трудом давшееся ему признание.

Утаенная по глубоким и веским причинам на всю жизнь безыменная любовь — это не Мария Волконская, не Мария Голицына.

Это Екатерина Андреевна Карамзина.

Утаенная до сих пор любовь Пушкина — один из важнейших фактов его биографии.

^a К нежным законам стиха я приноравливал звуки ее милых и бесхитростных уст (франц.). — Прим. ред.

^b «Элегическая красавица» — здесь, может быть, не только обозначает: «красавица, рассказывающая элегии», но и «красавица, которой посвящены элегии, героиня элегий».

^c Фонтан слез (франц.). — Прим. ред.

5

Щеголев совершенно правильно отнес к «утаенной любви» загадочное посвящение «Полтавы», но на столь же недостаточных основаниях отнес его к М. Волконской.

«Пушкин хранил такое глубокое молчание о том лице, кому посвящена “Полтава”, что ни в переписке, ни в воспоминаниях его друзей и близких не сохранилось даже намеков, позволяющих делать более или менее правдоподобные догадки»^a. «Посвящение» написано 27 октября 1828 г.

Тебе… но голос Музы темной
Коснется ль слуха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего,
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без привета
Пройдет, не признанное вновь?..
Но если ты узнала звуки
Души приверженной тебе,
О думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе
Твоя печальная пустыня,
Твой образ, звук твоих речей
Одно сокровище, святыня
Для сумрачной души моей…⁴⁴

Щеголев в полемике с Гершензоном детально разработал черновики «Посвящения». Щеголев доказывает, что поэма посвящена М. Волконской⁴⁵.

Попробуем разобраться в «Посвящении», а также его вариантах.

Во-первых, стихотворение начинается с краткой, прерванной фразы:

Тебе… но голос Музы темной
Коснется ль слуха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего…

Поэт обращается к женщине, но боится, что она не поймет того, что именно к ней эти стихи относятся, что поэма посвящена ей.

Надо сказать, что выражение «голос Музы темной» не может быть понято как «голос неизвестной музы».

«Темный» — у Пушкина значит чаще всего скрытый, непонятный, тайный.

В таком смысле это слово употреблено в варианте Жуковского к «Стихам, сочиненным ночью, во время бессонницы»:

Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.

Темный твой язык учу⁴⁶.

Ср. послание «Козлову»:

Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира.

И дальше в «Посвящении» сразу же идет подтверждение этого смысла — сомнение:

Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего…

Затем следует строфа, полностью объясняющая, в чем здесь сомнения:

Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь
[вариант: Как утаенная любовь]⁴⁷,
Перед тобою без привета
Пройдет, не признанное вновь?..

Здесь дело идет прежде всего о том, что некогда любовь поэта была утаенная, непризнанная, при этом, может быть, не столько просто не узнана, сколько не понята, не принята, не распознано ее значение, она оставлена без привета.

Но речь идет здесь не только о непризнанной, оставшейся без привета любви.

Речь идет, быть может, и о том, что прошли непризнанными, без привета, быть может, из-за «темноты», остались непонятыми какие-то поэтические посвящения.

Иль посвящение поэта
[Не будет признано тобою]⁴⁸
Пройдет, не признанное вновь?..

Такими посвящениями могли быть только посвящения с не совсем прямыми обращениями, не совсем явные.

Мы ничего не знаем ни о таких, ни о каких-либо других посвящениях Раевской — М. Волконской.

Такими посвящениями были, как мы видели, посвящения Карамзиной в «Руслане и Людмиле» и «Бахчисарайском фонтане», — видимо, прошедшие не замеченными той, к которой были обращены.

Особенное внимание исследователей привлекли строки:

И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе
Твоя печальная пустыня,
Твой образ, звук твоих речей
Одно сокровище, святыня
Одна любовь души моей.

Предположение, что эти стихи были обращены к М. Волконской, стало для П. Е. Щеголева уверенностью, когда он обнаружил в черновиках вариант:

Сибири хладная пустыня.

Однако именно этот вариант убеждает, что это не так. В черновом варианте, по расшифровке Щеголева, у Пушкина написано^b:

Что без тебя [свет.] <?> [мiр]
Сибири хладная пустыня⁴⁹.

Таким образом, не для той, которой посвящены стихи, а напротив, для поэта без нее мир — «Сибири хладная пустыня». Здесь совершенно ясное воспоминание о том, кто и когда был защитницей поэта, когда ему грозила Сибирь, без кого мир был бы для него «Сибири хладною пустыней»⁵⁰.

Мысль о декабристах здесь, в этом варианте, может быть, и остается; только это не любовное посвящение жене декабриста. Без Е. А. Карамзиной, отстоявшей, спасшей Пушкина в 1820 г. от Сибири, он был бы в «хладной пустыне Сибири», как теперь декабристы, — таков внутренний смысл этого поэтического образа.

Остается выражение окончательного текста: «Твоя печальная пустыня».

Вскоре после смерти Карамзина, 13 июня 1826 г., семья его в сопровождении Вяземского отправилась в Ревель, где и прожила до весны 1828 г.

Применимо ли выражение «пустыня» по отношению к Ревелю?

Это, конечно, могло и не быть буквальным обозначением места, а поэтическим образом.

Но вот перед нами письма из Ревеля дочери Карамзина, Екатерины Николаевны, а затем и самой Екатерины Андреевны к Тургеневу от 11 августа 1826 г.^c

E. H. Карамзина пишет: «Наше существование всегда одно и то же, очень уединенное, очень одинокое, очень печальное… Хотя мы всегда довольны своим обиталищем, но оно, однако, иногда причиняет нам немного беспокойства, неизбежного при очень дикой природе. Мы осаждены змеями: они ползают по нашему двору, в нашем саду и недавно еще они задали нам тревогу».

Сама Екатерина Андреевна писала: «Через несколько дней наше общество подвергнется несчастным переменам, причиной которых отъезд дорогого П[етра]. Тогда мы останемся совсем покинутыми (dans un abandon absolu), ни одна новость не будет доходить до нас… И это состояние оторванности (d’isolation), неизвестности, заброшенности больше подходит к моей душе, чем всякое другое»⁵¹.

Конечно, это ревельское пребывание могло быть названо «печальною пустынею» и даже далекою от жизни и друзей.

Эти же письма объясняют и вариант: «в глуши».

Это письмо могло быть известно Пушкину; более того, мы можем предположить, что до написания «Полтавы» и посвящения к ней он виделся с Екатериною Андреевной. Лето 1828 г., начиная с апреля, она прожила в том же старом «китайском доме», который Пушкин посещал лицеистом.

Между тем у нас имеется сведение, что Пушкин весною 1828 г., вернее летом, посетил Царскосельский лицей⁵².

Трудно предположить, чтобы, посетив лицей, Пушкин не посетил Карамзину, жившую в Царском Селе, в том же «китайском доме», так хорошо ему знакомом.

Тогда строки:

Твоя печальная пустыня,
Твой образ, звук твоих речей
[вариант: Последний звук твоих речей]⁵³

— представляют единое воспоминание. Это печальная пустыня ее двухлетней ревельской жизни, рассказ о ней во время последнего свидания.

Надо принять во внимание, что свидание, по-видимому, состоялось непосредственно после приезда Карамзиных и было еще полно впечатлениями их ревельской жизни.

Таким образом, «последний звук твоих речей» в стихотворении, написанном в октябре 1828 г., — еще недавнее, нестершееся воспоминание, что и вполне естественно. И, наконец, объясняется один интереснейший вариант «Посвящения» — строка, не вошедшая в его текст:

Воспоминаньем упоенный⁵⁴.

Это — самоповторение из элегии «Погасло дневное светило», связанной с теми же воспоминаниями о той же любви, о той же женщине.

Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный.

А вариант 6-й строки «Посвящения»: Как утаенная любовь  — признание, которое, как и выражение «Отрывков из Путешествия Онегина»: «безыменные страданья», является точным обозначением этого, только теперь выясняющегося, факта пушкинской биографии.

^a Щеголев П. Е. Пушкин. Очерки, изд. 2-е. С. 165.

^b Там же. С. 188.

^c Архив бр. Тургеневых. Вып. 6. Пг., 1921. С. 39.

6

Одна из величайших элегий Пушкина: «На холмах Грузии лежит ночная тьма» (1829) до недавнего времени связывалась с именем H. H. Гончаровой.

Действительно, было естественно предполагать, что элегия, написанная после сватовства к ней, была обращена именно к ней. С. М. Бонди впервые прочитал первоначальную редакцию элегии, и вопрос о ней совершенно изменился^a.

Приводим ее:

Все тихо. На Кавказ идет ночная мгла.
Мерцают звезды предо мною,
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою.
Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь
И без надежд и без желаний,
Как пламень жертвенный, чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний⁵⁵.

С. М. Бонди говорит о причинах, почему Пушкин не печатал окончания стихотворения:

«Только что добившемуся руки Натальи Николаевны жениху-Пушкину, вероятно, не хотелось опубликовывать стихи, написанные в разгар его сватовства — и говорящие о любви к какой-то другой женщине («Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь»). В напечатанных же первых двух строфах этот мотив — новое возвращение прежнего чувства — настолько незаметен, что комментаторы, не знавшие «продолжения отрывка», нередко относили эти стихи к самой Гончаровой»⁵⁶.

Итак, здесь не образ новой любви, а образ прежней. Вспомним, с какой тревогой и жадностью просил Пушкин уже после помолвки передать ему отклик на нее Карамзиной, ее точные слова. «Они нужны моему сердцу, и теперь еще не совсем счастливому»⁵⁷.

Вспомним, что Карамзина благодарила его за то, что он думал о ней в первые мгновения своего счастья. Воспоминание об этой любви вытеснило все другие. Третья строфа черновика элегии была следующая:

Прошли за днями дни. Сокрылось много лет.
Где вы, бесценные созданья?
Иные далеко, иных уж в мире нет —
Со мной одни воспоминанья.

Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь.

Я снова юн и твой, и сердца моего
Ничто чужое [ничто иное] не тревожит.
В нем образ твой горит^b 58.

Юн — говорится о ранней молодости; в черновике эпилога к «Бахчисарайскому фонтану» было воспоминанье о той же женщине; и в стихах говорилось о ранних, даже отроческих летах. Элегия говорит о той, к которой обращено и посвящение к «Полтаве»:

Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.

Эта «святыня» в словах:

Как пламень жертвенный, чиста моя любовь…

А о том, что здесь любовь не только прежняя, но и ранняя, сказано в последнем стихе:

И нежность девственных мечтаний.

Становится ясным, как ложно долго державшееся, одно время даже ставшее ходячим представление о Пушкине как о ветреном, легкомысленном, беспрестанно и беспечно меняющем свои привязанности человеке: мучительная и страстная любовь семнадцатилетнего «лицейского» заставила его в последний час прежде всего позвать Карамзину. Эта «утаенная», «безыменная» любовь прошла через всю его жизнь.

^a Бонди С. Новые страницы Пушкина. Изд-во «Мир», 1931. C. 9–29.

^b См.: Там же. С. 20.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — «Литературный современник». Л., 1939, № 5–6, стр. 243–262 и одновременно с небольшими разночтениями, — «Литературный критик». М., 1939, № 5–6, стр. 160–180.

В архиве Ю. Н. Тынянова хранятся первоначальные черновой и беловой автографы статьи. В конце белового автографа поставлена дата: «10.III.1939». Беловой текст был перепечатан на пишущей машинке и после этого подвергнут правке и существенно дополнен. Варианты заглавия по этим трем источникам: «Утаенная любовь», «Неразгаданная любовь Пушкина», «Разгадка утаенной любви (Пушкин и Е. А. Карамзина)». Сохранилась также корректура (неправленная), сделанная для журнала «Литературный современник» (1939, № 8). Текст корректуры соответствует тексту автографов, а также тексту машинописи без учета правки и дополнений. Заглавие: «Неразгаданная любовь Пушкина». Набор в этом виде не был использован. В архиве Тынянова имеются также вырезка из журнала «Литературный современник» (1939, № 5–6) и экземпляр журнала «Литературный критик» с поправками Ю. Н. Тынянова в тексте. Эти авторские поправки учтены в настоящем издании.

«Утаенная», «северная» любовь Пушкина занимала исследователей задолго до Ю. Н. Тынянова. Ее отметил П. И. Бартенев (Бартенев П. И. Пушкин в Южной России. М, 1862. С. 36). А. И. Незеленов предположил, что предметом тайной и исключительной страсти поэта была кн. М. А. Голицына (Незеленов А. И. А. С. Пушкин в его поэзии. Первый и второй периоды жизни и деятельности. 1799–1826. СПб., 1882. С. 105–106, 151–152). На нее же указал и М. О. Гершензон (Гершензон М. Северная любовь А. С. Пушкина // Вестник Европы. 1908. № 1. С. 275–302. См. также: Гершензон М. Образы прошлого. М., 1912, С. 1–32). В острую полемику с ним вступил П. Е. Щеголев, переадресовавший «утаенную любовь» Пушкина с М. А. Голицыной на М. Н. Раевскую (Волконскую). (Щеголев П. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина // Пушкин и его современники. Вып. XIV. СПб., 1911. С. 53–193; см. также С. 199–216 и ответ М. О. Гершензона — С. 194–198).

Предметами «северной» любви Пушкина разными исследователями назывались также Н. В. Кочубей (Строганова), Екатерина, Елена и Софья Раевские, девушка-татарка, компаньонка Раевских Анна Ивановна, С. С. Киселева (Потоцкая).

Ю. Н. Тынянов выдвинул интересную и смелую мысль о том, что этой любовью Пушкина, любовью всей его жизни была Екатерина Андреевна Карамзина, жена историографа.

Эта догадка получила отражение в создававшейся одновременно со статьей третьей части романа Ю. Н. Тынянова «Пушкин».

Гипотезу Ю. Н. Тынянова нельзя считать доказанной, но в ней нет и ничего неправдоподобного. В «Дон-Жуанском списке», набросанном Пушкиным в альбоме Е. Н. Ушаковой, по-видимому, Е. А. Карамзина упоминается под именем «Катерины II» («Катерина I» — Е. П. Бакунина. — См.: «Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты». М.–Л., 1935. С. 629 и 631) или под обозначением «NN».

В статье о «Дон-Жуанском списке» Н. О. Лернер под «Катериной II» предполагает актрису Е. С. Семенову, а Е. А. Карамзину вовсе не называет, но за обозначением «NN» (следующим за «Катериной II») видит какую-то большую любовь Пушкина — «такая любовь была в его жизни одна и <…> взаимностью он ие пользовался» (Пушкин. Полн. собр. соч. Т. IV, изд. Брокгауз и Ефрон. СПб., 1910. С. 88–100). Из стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом» видно, что эта любовь была пережита Пушкиным «там, где тень, где лист чудесный, где льются вечные струи», т. е. в Крыму.

Т. Г. Зенгер (Цявловская) в примечаниях к «Дон-Жуанскому списку» писала: «NN — имя, самое трудное для определения. Судя по тому, что первый список довольно точен в смысле хронологии, любовь к этой женщине должна относиться ко времени до ссылки Пушкина на юг. Если Наталья I — актриса, то, может быть, NN — Наталья II, то есть гр. Н. В. Кочубей. Но возможно, это и M. H. Раевская (1805–1863), по мужу (с 1825 г.) кн. Волконская. Вернее же всего — это неизвестная нам женщина, предмет «северной» мучительной любви Пушкина, может быть, безответной, во всяком случае как-то оборвавшейся. Возможно, что она рано умерла, и ее могилу посетил Пушкин, вернувшись в Петербург, в 1827 или 1829 г.» («Рукою Пушкина». С. 631–632).

В новейшей своей работе Т. Г. Цявловская принимает как доказанное положение П. Е. Щеголева о любви Пушкина к M. H. Раевской (Волконской), которая, по ее мнению, и была адресатом «Посвящения» к «Полтаве» и стихотворения «На холмах Грузии…» (Цявловская Т. Г. Мария Волконская и Пушкин (Новые материалы.) // Прометей. Т. 1. М., 1966. С. 54–71).

Однако еще в 1956 г. появилась статья М. П. Султан-Шах, автор которой, опираясь на новое прочтение рукописей, показывает, что стихотворение «На холмах Грузии…» относилось не к М. Н. Волконской, а к невесте поэта, Н. Н. Гончаровой (см. ниже, примеч. 56).

Позднее Л. П. Гроссман задался целью «наново поставить» весь комплекс вопросов, связанных с «утаенной» любовью Пушкина (Гроссман Л. П. У истоков «Бахчисарайского фонтана» // Пушкин. Исследования и материалы., Т. III. Л., 1960. С. 49–100). Л. П. Гроссман отверг вывод П. Е. Щеголева о M. H. Раевской, якобы вдохновившей поэта на создание «Бахчисарайского фонтана», по его мнению, объектом «утаенной» любви Пушкина была С. С. Потоцкая (Киселева). К M. H. Раевской (Волконской) Л. П. Гроссман относит только посвящение к «Полтаве» и стихотворение «На холмах Грузии…» (не приняв во внимание статью М. П. Султан-Шах). По свидетельству Н. К. Чуковского, о потаенной любви Пушкина к Е. А. Карамзиной Тынянов рассказывал ему еще в 20-е годы — за «два десятилетия» до того, как он рассказал об этом печатно. «Со свойственной ему конкретностью воображения, — писал Н. К. Чуковский, — он восстанавливал всю эту тайную драму до мельчайших подробностей. У Пушкина были холодные отношения с матерью, и поэтому ему было естественно полюбить женщину старше себя. Он полюбил ее мальчиком и любил всегда, неизменно. Он уже знал многих женщин, он уже собирался жениться на Натали Гончаровой, но в душе оставался верен Екатерине Андреевне. <…> Юрий Николаевич так часто рассказывал эту историю, так ею волновался, что невольно приходило на ум, что история эта связана для него с чем-то личным, своим собственным…» («Тынянов». ЖЗЛ. С. 146).

Статья Ю. Н. Тынянова «Безыменная любовь» и беллетристическая разработка той же гипотезы в романе «Пушкин» натолкнули кинорежиссера С. М. Эйзенштейна на замысел фильма о Пушкине. Прочтя в журнале «Знамя» № 7–8 за 1943 г. III часть романа «Пушкин», С. М. Эйзенштейн обратился к автору с письмом (оно не было отправлено вследствие смерти Ю. Н. Тынянова), в котором выразил «немедленное психологическое уверование» в гипотезу Ю. Н. Тынянова и изложил свой замысел.

Развивая мысль Ю. Тынянова, С. М. Эйзенштейп высказал предположение, что его догадка может пролить свет на «секрет совершенно непонятного <…> увлечения Пушкина Натали Гончаровой» — «бешенство» этого совершенно алогичного и ничем не объяснимого порыва и увлечения», которое в сущности представляло собой «поиски Ersatz’a для недоступной возлюбленной…»

«Так или иначе, — писал С. М. Эйзенштейн, — Ваша точка зрения меня безумно увлекла» («Тынянов». ЖЗЛ. С. 176–181); ср.: Шуб Э. Крупным планом. М., 1959. С. 149, 195–196.

Б. М. Эйхенбаум рассматривал эту работу Тынянова как «научное открытие (пусть спорное)», результат плодотворного применения в науке «художественного метода», сочетания метода науки и метода искусства (Эйхенбаум Б. Творчество Ю. Тынянова // Звезда. 1941. № 1. С. 131).

Иначе оценивает догадку Тынянова литературовед Н. В. Измайлов. Он отмечает, что Карамзина была для Пушкина «первой и благородной привязанностью», предметом «возвышенного и благородного чувства», о чем свидетельствовала и А. П. Керн («Русская старина», 1870, март, стр. 264), но далее пишет: «К этим немногим противоречивым данным сводится все, что мы знаем об этой ранней влюбленности Пушкина». По мнению Н. В. Измайлова, «Тынянов не столько доказывал, сколько декларировал с полной убежденностью свою гипотезу… Она, однако, не была признана ни одним из биографов Пушкина. Несомненным остается лишь то, что поэт, в молодости испытавший недолгое, но сильное и “благородное” увлечение Екатериной Андреевной, до конца своей жизни питал к ней совсем особое, более чем сыновнее, почтительное и нежное чувство».

Н. В. Измайлов склонен рассматривать статью Ю. Тынянова только как вспомогательную «в процессе работы автора над романом “Пушкин”, в котором, по-видимому, Е. А. Карамзина должна была занимать соответствующее место»; но самую «версию» он счел «ныне никем не разделяемой» (Измайлов Н. В. Пушкин и семейство Карамзиных // Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 годов. М.; Л., 1960. С. 18) и выразил недовольство «воскрешением» ее в одной из статей В. Кавериным («Литературная газета», 13 августа 1959 г.).

Как бы то ни было, — хотя гипотезу Ю. Н. Тынянова, действительно, трудно считать вполне доказанной (никто, впрочем, с той же убедительностью ее и не опроверг), — нельзя не ценить в статье Ю. Тынянова виртуозное мастерство анализа, глубочайшее знание материала, умение реконструировать многое по ничтожным деталям и ту высокую вдохновенность исследования, которая так редка в литературоведческих работах.

¹ Сам Пушкин не печатал это стихотворение. Оно включено впервые в посмертное издание 1838 г. Ю. Н. Тынянов приводит его в лицейской редакции (стихотворение сохранилось в списке с поправками Пушкина 1825 г.).

² О любви Пушкина к Е. П. Бакуниной известны мемуарные свидетельства лицеистов С. Д. Комовского (см.: Гpот Я. К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1899. С. 220) и И. И. Пущина (см. прим. 3). Отражение ее находим в сохранившемся листке из лицейского дневника Пушкина, 29 ноября 1815 г., в ряде стихотворений лицейской поры и в более поздних, например в невключенных в окончательный текст набросках к VIII гл. «Евгения Онегина»:

В те дни… в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы и любовь
Младую взволновала кровь, —
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал.

³ И. И. Пущин так комментировал стихотворение Пушкина «К живописцу» (1815): «Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти стихи — выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!..» (Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956. С. 61).

⁴ В рукописи стихотворения «19 октября» (1825) после девятой строфы (о Пущине) следует (обращенное, вероятно, к Илличевскому):

Что ж я тебя не встретил тут же с ним,
Ты, наш казак и пылкий и незлобный,
Зачем и ты моей сени надгробной
Не озарил присутствием своим?
Мы вспомнили б, как Вакху приносили
Безмолвную мы жертву в первый раз,
Как мы впервой все трое полюбили,
Наперсники, товарищи проказ!..
                                        Пушкин, 2, 972

⁵ Пушкин иронически относился к Д. Н. Блудову и неодобрительно отозвался о 3-м издании стихотворений Жуковского под наблюдением Д. Н. Блудова (1824). В апреле 1825 г. Пушкин писал Жуковскому: «Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? пора бы тебе удостовериться в односторонности его вкуса. К тому же не вижу в нем и бескорыстной любви к твоей славе. Выбрасывая, уничтожая самовольно, он не исключил из Собрания послания к нему — произведения конечно слабого. Нет, Жуковский

Веселого пути
Я Блудову желаю
Ко древнему Дунаю
И <…> его <…>».

Стихи Пушкина представляют собой пародию на послание Жуковского «К Блудову» (1810):

Веселого пути
Любезному желаю
Ко древнему Дунаю;
Забудь покой, лети…

⁶ Имеется в виду стихотворение Пушкина «К молодой вдове» (1816). Об этом стихотворении В. П. Раевский сообщает: «В семействе Энгельгардта <…> жила овдовевшая незадолго перед тем Мария Смит, урожденная Charon-Larose, вышедшая впоследствии замуж за Паскаля. Весьма миловидная, любезная и остроумная, она умела оживлять и соединять собиравшееся у Энгельгардта общество. Пушкин, который немедленно начал ухаживать за нею, написал к ней довольно нескромное послание “К молодой вдове” <…> Но вдова, не успевшая забыть мужа и готовившаяся быть матерью, обиделась, показала стихотворение своего вздыхателя Энгельгардту, и это обстоятельство было главною причиною неприязненных отношений между ними, продолжавшихся до конца курса» (Гаевский В. Пушкин и его лицейские стихотворения // Современник. 1863. № 8. Отд. I. С. 378).

⁷ Об этом писал сам Пушкин после смерти историографа, сообщая, что они не раз «оспоривали» друг друга (Пушкин, 11, 167; 12, 306). В автобиографических записках 1826 г. рассказывается, как Карамзин вспыхнул и назвал Пушкина клеветником, когда, оспоривая его, тот сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». 21 января 1831 г. Пушкин писал Плетневу: «Карамзин под конец был мне чужд».

⁸ «История государства Российского» H. M. Карамзина (изд. 2-е. Т. I–X11. СПб., 1818–1829) провозглашала незыблемость самодержавия, которому Россия якобы обязана всем своим процветанием. Консервативно-монархическая позиция Карамзина вызвала ожесточенные споры. Однако высказаться об этом печатно в условиях официальной канонизации Карамзина после подавления декабризма представляло почти непреодолимые трудности. В завуалированной форме Пушкин сделал это в «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» («Северные цветы на 1828 год». СПб., 1827. С. 223–224. — Пушкин, 11, 57).

⁹ Пушкину приписываются две эпиграммы на Н. M. Карамзина по поводу его «Истории государства Российского»:

¹⁰ В противоположность Карамзину, А. С. Пушкин из всех произведений Байрона выделил именно «Дон-Жуана», видя в этом остром общественно-сатирическом произведении «удивительное шекспировское разнообразие» характеров (Пушкин, 11, 64).

^11–13 Не вполне точная цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. 8, VII):

Ей нравится порядок стройный
Олигархических бесед...

¹⁴ Намек на строфу XVII главы 2 «Евгения Онегина»:

Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.

¹⁵ Письма Е. А. Карамзиной к П. А. Вяземскому напечатаны в издании: «Письма Н. М. Карамзина к кн. П. А. Вяземскому. 1810–1826. (Из Остафьевского архива)». Изданы с предисловием и примечаниями Николая Барсукова. СПб., 1897.

¹⁶ Намек на то, что брат А. И. Тургенева, декабрист Н. И. Тургенев, бывший во время восстания за границей, отказался вернуться в Россию и был приговорен заочно — сначала к смертной казни, а потом к вечной каторге.

¹⁷ Отношение H. M. Карамзина, умершего 22 мая 1826 г., незадолго до осуждения декабристов и казни над ними, к их выступлению и судьбе характеризуется следующими его высказываниями в письмах этого времени — А. И. Тургеневу от 18 декабря 1825 г.: «В тревогу 14-го декабря я был по дворце с дочерьми; выходил на Исаакиевскую площадь <…> Какие лица я видел. И мы, русские, не лучше других! Какие слова слышал!.. Умрем, однако ж, за святую Русь!» («Русская старина», 1899, апрель–июнь, стр. 233); И. И. Дмитриеву от 18 декабря 1825 г.: «Первые два выстрела рассеяли безумцев с Полярной звездою, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами… Я, мирный историограф, алкал пушечного грома <…> Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов» («Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву». СПб., 1866, стр. 411). 11 января 1826 г. он предостерегал П. А. Вяземского от какого бы то ни было сочувствия «преступникам» («Письма H. M. Карамзина к кн. П. А. Вяземскому». СПб., 1897, стр. 171).

¹⁸ Ю. Н. Тынянов цитирует фальсифицированное издание: Записки А. О. Смирновой. (Из записных книжек 1826–1845 гг.). Ч. 1. Издание редакции журнала «Северный вестник». СПб., 1895. С. 279.

¹⁹ Французский текст письма Е. А. Карамзиной: Пушкин, 14, 155–156, перевод — там же, стр. 424–425. Ю. Н. Тынянов приводит свой перевод.

²⁰ Новое время (иллюстрированное приложение). 1907. № 11413. 19 декабря. С. 5.

²¹ Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М.; Л., 1960. С. 610.

²² Письмо это написано В. Ф. Вяземской и только поправлено П. А. Вяземским. Оно не датировано. Текст, приведенный Ю. И. Тыняновым, не совпадает вполне с напечатанным в «Новом мире».

²³ «Узнав, что К. А. Карамзина здесь же, просил два раза позвать ее, и дал ей знать чтобы перекрестила его. Она зарыдала и вышла» (А. И. Тургенев — неизвестному, 29 января 1837 г // Пушкин и его современники. Т. II. Вып. 6. СПб, 1908. С. 53).

²⁴ Н. И. Греч издавал журнал «Сын отечества», где и была напечатана «Элегия» (ч. 65, № 46, стр. 27) — без подписи, как хотел Пушкин.

²⁵ Сочинения А. С. Пушкина с объяснениями их и сводом отзывов критики. Издание Льва Поливанова для семьи и школы. Т. 1. М., 1887. С. 87–88.

²⁶ Письма Н. М. Карамзина к кн. П. А. Вяземскому. С. 101.

²⁷ П. Я. Чаадаев первым, узнав об угрозе, нависшей над Пушкиным, поздним вечером приехал к Карамзину и убедил его заступиться за Пушкина.

²⁸ См.: Пушкин, 4, 280–284.

²⁹ Миллеру (Письма Н. М. Карамзина к кн. П. А. Вяземскому. С. 96).

³⁰ Вестник Европы. 1908. № 1. С. 285.

³¹ Пушкин, 4, 398–400. Ср. тут же:

Забудь мучительный предмет
Любви отверженной и вечной…

³² Цикл лирических стихотворений Ф. Петрарки был посвящен Лауре — предмету его многолетнего платонического поклонения.

³³ П. И. Шаликов вызывал всеобщие насмешки, между прочим, тем, что в пятьдесят лет молодился, влюблялся и писал любовные стихи.

³⁴ В переводе А. Козлова:

Так в узах я слыхал, сам смерти обречен,
Прелестной узницы и жалобы и стон —
          И думы сердце волновали.
Я с лирой соглашал печальный голос мой,
И стон и жалобы красавицы младой
          Невольно струны повторяли
                                        (Андре Шенье. Избранные произведения. Л., 1940. С. 117).

³⁵ Литературные листки, журнал нравов и словесности, издаваемый Ф. Булгариным. Ч. 1. 1824. № 4. С. 147.

³⁶ Пушкин, 6, 489.

³⁷ Там же.

³⁸ В большом академическом издании помещено среди сочинений Пушкина, вслед за «Бахчисарайским фонтаном», под заглавием: «Отрывок из письма» (Пушкин, 4, 175–176).

³⁹ Муравьев-Апостол И. М. Путешествие по Тавриде в 1820 годе. СПб., 1823.

⁴⁰ Имеется в виду послание Пушкина «Чаадаеву» («К чему холодные сомненья?..»), 1824.

⁴¹ Пушкин. Письма. Под ред. и с прим. В. Л. Модзалевского. Т. 1. М.; Л., 1926. С. 109–110.

⁴² Имеется в виду незавершенное полное собрание сочинений Пушкина, издававшееся Академией наук с 1899 г. Том II вышел в 1905 г. под редакцией В. Е. Якушкина.

⁴³ Н. О. Лернер считал «Бахчисарайский фонтан» «несомненным отголоском любви к одной из Раевских» (Пушкин. Полн. собр. соч. Т. II. СПб., 1908. С. 184). Там же он сообщает, будто «Пушкин воспользовался легендой в том виде, в каком передала ее Ек. Н. Раевская…». Л. П. Гроссман раскрыл инициал «К***» как: «Киселева» (см. выше).

⁴⁴ Пушкин, 5, 325 (перебеленный текст).

⁴⁵ Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып. XIV. СПб., 1911. С. 176–181, 199–212.

⁴⁶ Изменение было сделано В. А. Жуковским в посмертном издании сочинений Пушкина (т. IX, 1841).

⁴⁷ Пушкин, 5, 322, 325.

⁴⁸ Там же, 322.

⁴⁹ См.: Пушкин и его современники. Вып. XIV. С. 181. В вариантах полного собрания сочинений (Пушкин, 5, 322–325) не зафиксировано. Мария Волконская уехала вслед за мужем в Сибирь.

⁵⁰ Ср. толкование этого варианта М. О. Гершензоном. — Пушкин и его современники. Вып. XIV. С. 196. П. Е. Щеголев отстаивал свое прочтение (Там же. С. 207–210). Более поздние исследования советских пушкинистов подтвердили правильность трактовки, предложенной М. О. Гершензоном (см.: Пушкин: Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966. С. 570).

⁵¹ Оба письма в подлиннике — по-французски; Ю. Н. Тынянов, цитируя, переводил текст.

⁵² О посещении Пушкиным Царскосельского лицея в 1828 г. вспоминал Я. К. Грот (Грот Я. К. Несколько данных к его биографии и характеристике. СПб., 1895. С. 20).

⁵³ Пушкин, 5, 324.

⁵⁴ Там же, 323.

⁵⁵ Там же, 3, 724. Цитата не точна.

⁵⁶ К H. H. Гончаровой стихотворение «На холмах Грузии лежит ночная тьма…» относили П. А. Ефремов (изд. 1882, т. II, стр. 412), Л. И. Поливанов (изд. 3-е, т. 1, стр. 294). П. Е. Щеголев, опираясь на рукописные варианты: «я твой по… я вновь тебя люблю» и др., — указал, что стихотворение не могло относиться к H. H. Гончаровой, в отношениях к которой Пушкина «еще не было прошлого» (Щеголев П. Е. Заметки о Пушкине // ИОРЯС. Т. VIII. СПб., 1903. Кн. 4. С. 378). М. А. Цявловский относил стихотворение к М. Н. Раевской. (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 1. Под ред. М. А. Цявловского. М.; Л.: Acadernia, 1936. С. 768).

Однако М. П. Султан-Шах, основываясь на новом прочтении пушкинских рукописей, показывает, что зачеркнутая черновая строфа «Я твой по-прежнему…» и т. д. — вовсе не относится к этому стихотворению, которое имело в качестве адресата не M. H. Раевскую (Волконскую), а невесту поэта, Н. Н. Гончарову (Султан-Шах М. П. М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830–1832 годов // Пушкин. Исследования и материалы. Т. I. М.; Л., 1956. С. 257–267). П. А. Ефремов в изд. 1905 г. (т. VIII, стр. 304) предположил тут одну из сестер Ушаковых. Другие видели намек на Е. К. Воронцову или Амалию Ризнич.

⁵⁷ В письме к П. А. Вяземскому, 2 мая 1830 г.

⁵⁸ Пушкин, 3, 723.

^* Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 209–232.

^** Принципы републикации текста, повлекшие за собой некоторое изменение системы сносок, приведены здесь.

Дата публикации на Ruthenia 16.05.2006.