ЧУЖОЕ СЛОВО У ТЮТЧЕВА.
Заметки к теме (I)^*

РОМАН ЛЕЙБОВ, АЛЕКСАНДР ОСПОВАТ

0. В ходе обследования источников и литературного фона поэзии Тютчева, имеющего почти столетнюю историю (если начальной вехой считать работу [Брандт 1911]), накоплен обширный материал, однако до сих пор эта тема удовлетворительным образом не библиографирована, и единственный опыт ее научного обзора, предпринятый в статье [Lane 1984], отнюдь не претендует на полноту охвата. Имея в виду дополнить и, по возможности, суммировать разыскания в области межтекстовых связей тютчевской лирики и русской словесности XVIII – первой половины XIX в., мы предполагаем опубликовать серию заметок под тождественным заголовком.

Заметки I–III посвящены рецепции Пушкина в лирике Тютчева. В предварительном порядке все тексты, подлежащие изучению под таким углом зрения, можно разнести по двум общим группам, различающимся по признаку эксплицитного / закамуфлированного использования пушкинского лексико-синтаксического и рифменного словаря и соответственно по семантическим функциям самих заимствований. Ниже будет рассмотрена группа тютчевских текстов, которая объединена наличием квалифицированной отсылки к Пушкину, долженствующей усилить авторитетность собственного высказывания и повысить его патетический градус¹, но заключительный пример, возбуждающий вопрос о вольной или невольной профанации этого приема, служит хорошим переходом к анализу других типов манипуляции с пушкинским словом.

1. В тютчевской продукции 1810–1830 гг. (включая и полемические реплики, непосредственно адресованные автору оды «Вольность», «Олегова щита», «Клеветников России» и «Бородинской годовщины»), прямые цитаты или легко узнаваемые реминисценции из Пушкина практически отсутствуют. Кажется, впервые сознательное «похищение» у Пушкина встречается в стихотворении «Два демона ему служили…», творческая история которого растянулась на полтора десятилетия.

Около середины 1830-х гг. появился следующий набросок:

(1)   Два демона ему служили,
(2)   Две силы чудно в нем срослись;
(3)   В его главе Орлы парили,
(4)   В его груди Змии вились —
(5)   Широко-крылых вдохновений
(6)   Орлиной, дерзостной полет,
(7)   Но в самом буйстве дерзновений
(8)   Змииной Мудрости расчет.

Тютчев развертывает здесь метафорический образ, примененный в книге Гейне «Французские дела» (1832) для характеристики гения Наполеона (у него «в голове гнездились орлы вдохновения, между тем как в сердце извивались змеи расчета» ([Гейне V: 263–264]; см. [Тынянов 1977: 31–32]), и, строго говоря, нет никакой уверенности, что Пушкин, отобравший эти восемь строк для публикации в третьем томе «Современника», владел ключом к тютчевскому иносказанию. Цензор же, рассматривавший подборку Тютчева («Стихотворения, присланные из Германии»), сперва поставил под текстом «Двух демонов» разрешительную подпись, а затем ее вымарал, мотивируя запрещение «неясностью мысли автора, которая может вести к толкам весьма неопределенным» (из письма А. Л. Крылова от 24 июля 1836 г. [Пушкин 1937–1949. XVI: 144]; подробнее см.: [Вацуро 1972: 266–271]).

Реакция Тютчева на такого рода инциденты хорошо известна. Из стихотворения «Не то, что мните вы, природа…», опубликованного в третьем томе «Современника», цензор Крылов исключил две строфы (по требованию Пушкина они были заменены рядами точек), которые впоследствии автор так и не смог или не захотел вспомнить (см. [Пигарев 1935: 377]). Однако в интересующем нас случае Тютчев проявил малообыкновенную для него настойчивость. В конце 1849 г. он внес в текст «Двух демонов» некоторые изменения, дописал еще восемь строк, и эта расширенная редакция увидела свет в составе цикла «Наполеон» под номером II («Москвитянин». 1850. Ч. II. № 7).

Наращенный фрагмент:

(9)   Но освящающая сила,
(10)   Непостижимая уму,
(11)   Души его не озарила
(12)   И не приблизилась к нему…
(13)   Он был земной, не божий пламень,
(14)   Он гордо плыл — презритель волн, —
(15)   Но о подводный веры камень
(16)   В щепы разбился утлый челн, —

соотносится с исходным в полном соответствии с принципом тютчевской антитезы (с резким переломом на «но»²). Объект возвышенно-перифрастического описания, расшифрованный теперь заголовком цикла, подвергнут ступенчатой дискредитации — сначала в индивидуальном плане, потом как фигура, символизирующая враждебный фронт во всемирной войне за веру. И, конечно, обращает на себя внимание то, что первое из новых четырехстиший (строки 9–12) оформлено в виде ритмико-фразовой реплики на второй катрен пушкинского «романса о рыцаре бедном», подсвеченной прямой цитатой: Он имел одно виденье, / Непостижное уму, / И глубоко впечатленье / В сердце врезалось ему³.

Знакомство Тютчева с этим текстом состоялось в начале июня 1837 г., когда по приезде в Петербург он получил от Вяземского только что вышедший пятый том «Современника». Здесь — наряду с «Медным всадником» и целым рядом других пушкинских произведений — были посмертно напечатаны «Сцены из рыцарских времен», завершающиеся сценой в замке Ротенфельда, по ходу которой миннезингер Франц поет песню «Жил на свете рыцарь бедный…» [Совр. V: 220–221]. О журнальной новинке Тютчев отозвался в благодарственной записке Вяземскому от 11 июня: «… есть вещи прекрасные и грустные. Это поистине замогильная книга, как говорил Шатобриан…» ([Тютчев II: 26]. Курсив автора; оригинал по-фр.). Дополнительный повод к тютчевскому mot, обыгрывавшему заранее анонсированное название записок Шатобриана (“Memoires d’outre-tombe” предназначались лишь для посмертного издания), представила как раз публикация «Сцен из рыцарских времен», которую сопровождала помета почти макабрического свойства: «С.П. бург. 1837, 28 апреля» [Совр. V: 224]⁴.

Ассоциативная связь между двумя «замогильными книгами» снова актуализировалась в памяти Тютчева осенью 1849 г. Мы теперь знаем, что два других стихотворения, вошедших в цикл «Наполеон» — «Сын Революции, ты с матерью ужасной…» (под номером I), «И ты стоял — перед тобой Россия!..» (под номером III) — опосредованы чтением недавно обнародованных мемуаров Шатобриана (см. [Мильчина 1999]), и этим отзвукам на голос с того света вторит изофункциональная цитата из песни Франца, введенная в текст «Двух демонов»⁵. Так в тютчевской лирике устанавливается прецедент непосредственной апелляции к пушкинскому стиху, причем в большинстве подобных случаев цитата-сигнал поддержана слабой, но все же уловимой аллюзией на другой пушкинский текст. В этой связи, помимо общей переклички микроцикла «Наполеон» с одной постоянных тем Пушкина, укажем на параллель между заключительным четырехстишием «Двух демонов» и перифрастическим упоминанием Наполеона в «Полтаве» (песнь первая): Он шел путем, где след оставил / В дни наши новый, сильный враг, / Когда падением ославил / Муж рока свой попятный шаг⁶.

Аналогичный пример дает стихотворение «Он, умирая, сомневался…» (1865), посвященное памяти Ломоносова. Его вторую строфу:

Сто лет прошло в труде и горе —
И вот, мужая с каждым днем,
Родная речь уж на просторе
Поминки празднует по нем, —

организует комбинированная отсылка к «Медному всаднику» (Вступление).

Первый из этих стихов цитирует знаменитое речение Прошло сто лет (ранее в «Полтаве», песнь третья), а в третьем и четвертом реминисцируется предшествующий ему стих, завершающий воображаемый монолог Петра I: И запируем на просторе [Пушкин 1855–1857. III: 366].

Следуя хронологии, напомним о стихотворении «Небо бледно-голубое…» (1866), написанном по поводу прибытия в Петербург невесты наследника престола Александра Александровича — датской принцессы Дагмар(ы). Как недавно было показано (см. [Лейбов 2000: 111–113]), в функции основного хореического претекста здесь выступает «Пир Петра Первого» [Пушкин 1855–1857. III: 50–52], затеняя аллюзию на уже цитированный второй катрен стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный…», которое в издании П. В. Анненков воспроизводилось дважды — в качестве самостоятельного текста (под заголовком «Романс») и в составе «Сцен из рыцарских времен» [Пушкин 1855–1857. III: 17–18; V: 491–492]⁷.

2. В приведенных примерах эксплицитная цитата четко ориентирует читателя на свой контекст, но иногда такая соотнесенность Тютчеву не важна или вообще не нужна.

Среди неопубликованной эпистолярии Тютчева последних лет есть записка, которую можно интерпретировать как субститут ненаписанного стихотворного послания идейному союзнику⁸. Адресованная Помпею Николаевичу Батюшкову (1811–1892) — единокровному брату поэта (и издателю наиболее полного до сих пор собрания его сочинений), автору ряда историко-этнографических трудов, сделавшему успешную чиновничью карьеру⁹, — записка эта сохранилась в альбоме его жены, Софьи Николаевны [ОР РНБ. Ф. 52. № 244. Л. 243]:

Понедельник, 27 апреля

От души благодарю Вас, любезнейший Помпей Николаевич, за ваш драгоценный подарок. И вы имеете теперь право сказать о себе:

Я памятник себе воздвиг —

Да, ваше издание по истине монументальное — и отрадно вписать свое имя на таком памятнике.

Вам усердно преданный

                                                Ф. Тютчев

С. Н. Батюшкова датировала записку 1867 г., но это указание противоречит тютчевской помете: в России 27 апреля 1867 г. приходилось на четверг (а по григорианскому календарю — на пятницу). Поскольку нет оснований заподозрить ошибку автора (несмотря на свою легендарную рассеянность, в эпистолярном обиходе Тютчев не путался в названиях дней недели), надо полагать, что владелицу альбома подвела память и записка относится к 1870 г., когда по юлианскому календарю 27 апреля приходилось на понедельник. «Драгоценным» же «подарком» Тютчев несомненно именует «Памятники Русской старины в западных губерниях империи…»: под таким названием Батюшков в 1868–1885 гг. издавал серию иллюстрированных книг («выпусков»), посвященных православной старине Витебской, Могилевской, Подольской и других «ополяченных» губерний. Это предприятие, «по высочайшему повелению» осуществленное в бытность издателя попечителем Виленского учебного округа, а затем членом совета министра народного просвещения, имело политическую окраску — после разгрома восстания 1863 г. встала задача реставрации «присущих всему западному краю основных русских начал» ([Батюшков 1868: ненумерованная страница между титульными листами]; обзор и критическую оценку всего издания см. [Пыпин 1892: 131–136]). В 1870 г. появилась первая часть пятого «выпуска» «Памятников…» — альбом, составленный из видов православной Вильны; презентуя его Тютчеву, Батюшков, по всей вероятности, приложил и экземпляры всех четырех вышедших к тому времени «выпусков» (Владимир Волынский; Луцк; Острог; Овруч)¹⁰.

Процитированная записка Тютчева строится по той же риторической модели, что давняя его сентенция о пятом томе «Современника», проецируя базовую метафору пушкинского стихотворения (вынесенную в заголовок при первых публикациях — [Пушкин 838–1841. IX: 121–122; Пушкин 1855–1857. III: 69–70]) на полученные в дар фолианты батюшковских «Памятников». Классическая цитата, перелагающая начальный стих оды Горация: Exegi monumentum aere perennius (Carm. III, 30)¹¹, отзывается явным, едва ли даже не ироническим преувеличением учено-патриотических заслуг издателя, однако представляется, что в этой записке она применена не только по прямому назначению, но также отсылает к актуальным для Тютчева биографическим контекстам.

Так, например, можно предположить включенность темы «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» в поле рефлексии Тютчева по поводу вышедшего в 1868 г. второго (и последнего прижизненного) сборника своих стихов. Во всяком случае появившаяся на подаренном М. П. Погодину экземпляре «Стихотворений Ф. Тютчева» декларация о «руке забвенья», попечению которой вверена его литературная судьба¹², очевидным образом противополагается пушкинским ауспициям.

Вполне вероятно, что цитата из «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» отсылала и к «пушкинской» ауре, окружавшей контакты Тютчева с Батюшковыми. Софья Николаевна была дочерью Н. И. Кривцова, приятеля молодых лет Пушкина, письма которого она хранила в том самом альбоме, куда позднее вклеила и записку Тютчева (ср. [Пушкин. Письма III: 201]¹³. Весной 1864 г., когда Тютчев (впервые?) посетил Батюшковых (см. [ЛН. Т. 97. М., 1989. Кн. 2: 349]), ему могли показать этот альбом и осведомить о намерении Помпея Николаевича предоставить тексты двух пушкинских писем из семейной коллекции для публикации в журнале П. И. Бартенева (см. [РА. 1864. № 10: 1076–1081; Там же. Изд. 2-е: 972–976]). Кроме того, Батюшковы и Тютчев несомненно знали о том, что братья Я. К. и К. К. Гроты в 1869 г. возродили проект установки памятника Пушкину (ср. [Levitt 1989: 46 passim]).

Примерно через год, в начале марта 1871 г., Тютчев написал стихотворение «Черное море». Его предыстория вкратце такова. 19/31 октября 1870 г. циркулярная депеша канцлера А. М. Горчакова уведомила европейские и турецкий дворы о том, что Россия в одностороннем порядке денонсирует статью 14 Парижского трактата 1856 г., согласно которой ей запрещалось иметь военный флот и береговые укрепления на Черном море; в результате сложных дипломатических маневров (и в связи с падением Второй империи) кардинальный пересмотр итогов Крымской войны был узаконен Лондонской конвенцией от 1/13 марта 1871 г. (тексты обоих документов см. [Нарочницкая 1989: 218–223]). Тютчев, приветствовавший инициативу Горчакова в послании «Да, вы сдержали ваше слово…», откликнулся и на просьбу А. Ф. Гильфердинга принять участие в сборнике «Стихотворения к живым картинам, данным в пользу Славянского благотворительного комитета 29 марта 1871 года», издание которого приурочивалось к завершению конференции в Лондоне (см. [ЛН. Т. 97. М., 1989. Кн. 2: 415–416]). К сожалению, нам неизвестно о том, какую живую картину иллюстрировал тютчевский текст («чрезвычайно» понравившийся Александру II [Там же: 416]); сборник же не включает ни литографий, ни словесных описаний живых картин.

Из восьми строф стихотворения «Черное море» приведем сейчас четыре:

(I)   Пятнадцать лет с тех пор минуло,
Прошел событий целый ряд,
Но вера нас не обманула —
И севастопольского гула
Последний слышим мы раскат

(II)   Удар последний и громовый,
Он грянул вдруг, животворя;
Последнее в борьбе суровой
Теперь лишь высказано слово;
То слово — Русского Царя. <…>

(IV)   И вот: свободная стихия, —
Сказал бы наш поэт родной
Шумишь ты, как во дни былые,
И катишь волны голубые,
И блещешь гордою красой!.. <…>

(VIII)   Да, в сердце русского народа
Святиться будет этот день, —
Он наша — внешняя свобода,
Он Петропавловского свода
Осветит гробовую сень…

Три строфы играют разнообразными пушкинскими аллюзиями¹⁴: к стиху I/1 см. Сто лет минуло, как тевтон… (начальный стих вольного перевода из «Конрада Валленрода» [Пушкин 1855–1857. II: 456]); к стихам II/4–5 см. Иль Русского Царя уже бессильно слово? («Клеветникам России» [Там же. III: 5]); к стихам VIII/4–5 см. финальный катрен стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» ([Там же: II: 460]; вся эта строфа перекликается со стихотворением «Пред гробницею святой…» [Там же: III: 49–50]). Наибольший же интерес вызывает строфа IV, в которую инкорпорирована самая обширная в поэтическом наследии Тютчева маркированная цитата.

Подобное включение закавыченного или выделенного курсивом чужого слова — прием, который используется в политической лирике Тютчева чаще всего для полемики с цитируемым тезисом. Укажем, например, на стихотворение «Славянам» («Они кричат, они грозятся…», 1867), в котором дважды воспроизведена сентенция австрийского министра: в эпиграфе (Man muβ die Slaven an die Mauern drüken) и в собственном тексте («Вот к стенке мы славян прижмем!»), и на стихотворение “Encyclica” (1865), завершающееся неточной, но закавыченной цитатой из энциклики Пия IX («Свобода совести есть бред!»). Гораздо реже акцентированная таким образом цитата имеет статус неоспоримой истины, извлеченной из Писания («Учило нынче нас евангельское слово / В своей священной простоте: / “Не утаится Град от зрения людского, / Стоя на горней высоте”» — «11 мая 1869») или, как в данном случае, из Пушкина. См. первую строфу стихотворения «К морю» [Пушкин 1855–1857. II: 354–356]: Прощай, свободная стихия! / В последний раз передо мной / Ты катишь волны голубые / И блещешь гордою красой¹⁵.

Впрочем, на фоне пушкинского стихотворения, атрибутированного самым расхожим перифрастическим клише, с наглядностью обнаруживается интертекстуальная неуместность самой цитаты: слова «поэта нашего родного» переносятся в совершенно другой контекст, и Тютчев не обинуясь наделяет их значением, отнюдь не подразумеваемым пушкинским сюжетом прощания с Югом (resp. романтической молодостью и ее кумирами — Наполеоном и Байроном). Вместе с тем, утратив «направленность» (термин Тынянова) на текст-источник, эта цитата сохраняет и даже расширяет свою основную функцию — она служит отсылкой не к конкретному произведению или мотиву, но к облику Пушкина, сформированному в читательском сознании.

Риторическая выспренность тютчевского стихотворения не мешает усмотреть здесь антитезу той навеянной Пушкиным парадигме, в рамках которой окно империи смотрит на Балтику, а Черное море является объектом романтических медитаций. По Тютчеву же, именно свободная стихия символизирует возрождение геополитических амбиций России как «Велико-Греко-Российской Восточной империи»:

(VI)    Опять зовет и к делу нудит
Родную Русь твоя волна,
И к распре той, что Бог рассудит,
Великий Севастополь будит
От заколдованного сна¹⁶ <…>.

В 1871 г. Тютчев завершил диалог с пушкинскими текстами, который он вел на протяжении полувека, варьируя разные способы подключения чужого слова. Пушкинский слой его лирики не всегда ощутим, потому что в целом ряде случаев сигнал о межтекстовых контактах не выводится на поверхность или преднамеренно ослабляется. Этому аспекту нашей темы будет посвящена следующая заметка.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Такого рода отсылки вошли в поэтический обиход, начиная с 1840-х гг. См., напр., поэму Огарева «Юмор» (1848–1849), подчеркнуто ориентированную на «Медный всадник», или оказавшееся мишенью для нескольких пародий стихотворение Полонского «Встреча» (1844): «А я хотел сказать: “На вечную разлуку / Прощай, погибшее, но милое созданье”». Приведем здесь еще два примера пушкинских реминисценций из близкой Тютчеву по своему направлению патриотической лирики Ап. Майкова: «Тяжелый млат ковал тебя / В один народ, ковал века…» («Упраздненный монастырь», 1860); «Один он — кормчий был, который, / Куда вести корабль свой знал <…> Иль это вс¨ — мечта пустая / И честолюбия обман?» («Ломоносов», 1865, 1882).

² Ради того, чтобы «но» открывало стих 9, этот предлог убран из стиха 7, который в тексте 1850 г. читается: «И в самом буйстве дерзновений…».

³ О подтекстах второго четырехстишия (строки 13–16) см. [Осповат, Ронен 1999].

⁴ Происхождение этой пометы, по всей видимости, связано с одним из эпизодов истории прохождения в печать пятого тома «Современника» (см. [Осповат, Тименчик 1987: 71–85]). Мы склонны полагать, что дата «28 апреля 1837 г.», фиксирующая полученное наконец цензурное разрешение «Сцен из рыцарских времен», по оплошности сохранилась в рукописном экземпляре, который Жуковский спешно отправил в типографию.

⁵ К тому времени стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…» было еще раз перепечатано (и тоже в составе «Сцен и рыцарских времен») в т. н. посмертном собрании сочинений (см. [Пушкин 1838–1841. X: 305–306]). Возможно, по возвращении в Россию Тютчев держал в руках это издание — и не вовсе исключено его знакомство с отзывом Белинского («Отечественные записки». 1846. № 10): «<…> в этих сценах есть превосходная песня («Жил на свете рыцарь бедный»), в которой сказано больше, нежели во всей целости этих сцен» [Белинский VII: 576].

⁶ К «мужу рока» из «Полтавы» восходит вторая строка стихотворения «Наполеон III» (1872): «Муж не судеб, а муж случайности слепой…» (и далее парафраза хрестоматийного определения Александра I, данного Вяземским: «Ты сфинкс, разгаданный и пошлою толпой…»). Оба пушкинских текста, варьирующие формулу муж судьбы / муж судеб (стихотворение «Зачем он послан был, и кто его послал…» и десятая песнь «Евгения Онегина») были опубликованы после смерти Тютчева.

⁷ Метрико-семантическая схема этого пушкинского хорея бросила рефлекс и на стихотворение «Эти бедные селенья…» (см. [Лейбов 2000: 53]).

⁸ По аналогии с посланиями Вильгельму Вольфсону «Недаром русские ты с детства помнил звуки…» и «А. Ф. Гильфердингу» («Спешу поздравить с неудачей…»).

⁹ Для биобиблиографических справок см. [Языков 1912: 9–1; ИИН: 220–221].

¹⁰ Альбом, изданный Батюшковым в 1870 г., уже обращал на себя внимание в связи с анализом стихотворения «Над Русской Вильной стародавной…», сочиненного спустя два месяца после приведенной записки (см. [Лейбов 2000: 64]). Показательно, что в нем также появляется пушкинская цитата:

Преданье ожило святое
Первоначальных лучших дней,
И только позднее былое
Здесь в царство отошло теней.

Ср. в стихотворении Пушкина «Возрождение» (1819): Так исчезают заблужденья / С измученной души моей, / И возникают в ней виденья / Первоначальных чистых дней [Пушкин 1855–1857. II: 262]). По мнению исследователя, обнаружившего данный подтекст, мотивирующим обстоятельством является единомыслие обоих поэтов в польском вопросе, причем констатируется «немалое влияние», оказанное одой «Клеветникам России» на формирование точки зрения Тютчева [Ивинский 1997: 269]. Реальная картина выглядит, однако, сложнее: на манифестацию имперского патриотизма в «Клеветникам России» и «Бородинской годовщине» Тютчев немедленно отреагировал полемическим стихотворением «Как дочь родную на закланье…» (см. [Осповат 1987]), и лишь «Письмо доктору Густаву Кольбу…» (1844) зафиксировало смену его взглядов (см. [Т сб. II: 214–215]). В свете сказанного эту реминисценцию можно трактовать как замаскированную отсылку ко всей процитированной строфе Пушкина.

¹¹ Хотя Тютчев знал державинский перевод этой оды («Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный…»; ср. еще у Капниста: «Я памятник себе воздвигнул долговечный…»), он цитирует, конечно, стих Пушкина, канонизированный Анненковым, который завершил им свою биографию поэта (см. [Пушкин 1855–1857. I: 432]; ср. также его примечание к «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» [Там же. II: 72]). В связи с данной темой см. также [Алексеев 1967: 32 и след.].

¹² См. стихотворение «Михаилу Петровичу Погодину», существующее в виде инскрипта и в более поздней редакции. Отметим попутно, что «руку забвенья» было бы соблазнительно связать с посланием Жуковского М. Ф. Орлову (1818; «Давно уж ты — река забвенья / И перестал друзей поить / Своими сладкими струями!»), но оно стало известно в печати только в 1887 г. и, скорее всего, не было доступно Тютчеву. Общим же претекстом для Жуковского и Тютчева послужило предсмертное стихотворение Державина («Река времен в своем стремленье / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья / Народы царства и царей. <…>»), опубликованное в 1816 г. Переиздавая этот текст в третьем томе «Сочинений Державина» (СПб., 1866), Я. К. Грот озаглавил его «Последние стихи», и в таком ракурсе он мог вызывать ассоциацию с пушкинским «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (см. примеч. 11).

¹³ По сообщению Б. Н. Чичерина, проведшего детские годы в ближайшем соседстве с тамбовским имением Н. И. Кривцова, последнему Пушкин присылал «в рукописи свои неизданные стихотворения» [Гаевский 1887: 461]. Таким образом, существует вероятность, что Батюшковы располагали автографами или копиями неких пушкинских текстов и знакомили с ними Тютчева (см. заметку III).

¹⁴ Что в общем плане мотивировано лицейской ассоциацией Пушкина и будущего канцлера Горчакова.

¹⁵ Отметим, что и нечастая у Тютчева строфическая форма (пятистишия четырехстопного ямба с рифмовкой АбААб) восходит к строфе VI стихотворения «К морю» (аналогичным образом устроенная строфа XIII не печаталась ни в прижизненных изданиях, ни у Анненкова).

¹⁶ В стихе VI/3 различима реминисценция из тютчевского стихотворения памяти Пушкина («29 января 1837»): «Вражду твою пусть Тот рассудит / Кто слышит пролитую кровь…».

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

ИИН: История исторической науки в СССР. Дооктябрьский период: Библиография. М., 1965.

ЛН: Литературное наследство.

ОР РНБ: Отдел рукописей Российской национальной библиотеки.

ОРЯС: Отделение русского языка и словесности императорской Академии наук.

РА: Русский архив.

Совр. V: Современник: Литературный журнал А. С. Пушкина, изданный по смерти его <…>. СПб., 1837. Т. V.

Т сб. II: Тютчевский сборник. II. Тарту, 1999.

ЛИТЕРАТУРА

Алексеев 1967: Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. Л., 1967.

Батюшков 1868: Памятники Русской старины в западных губерниях империи, издаваемые <…> П. Н. Батюшковым. СПб., 1868. Вып. 1.

Белинский VII: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М.; Л., 1955. Т. VII.

Брандт 1911: Брандт Р. Ф. Матерьалы для исследования «Федор Иванович Тютчев» и его поэзия // Известия ОРЯС. 1911. Т. XVI. Кн. 2–3.

Вацуро 1972: Вацуро В. Э. Вокруг «Современника» // Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Из истории книги и прессы пушкинской поры. М., 1972.

Гаевский 1887: Гаевский В. Пушкин и Кривцов: по неизданным материалам // Вестник Европы. 1887. № 12.

Гейне V: Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. [Л.,] 1957. Т. V.

Ивинский 1997: Ивинский Д. П. Об одной скрытой цитате у Тютчева (Из комментария к стихотворению «Над Вильной русской стародавной…» // Новое литературное обозрение. 1997. № 27.

Лейбов 2000: Лейбов Р. «Лирический фрагмент» Тютчева: жанр и контекст. Тарту, 2000.

Мильчина 1999: Мильчина В. Об источниках цикла «Наполеон» // Т сб. II.

Нарочницкая 1989: Нарочницкая Л. И. Россия и отмена нейтрализации Черного моря, 1856–1871 гг.: К истории Восточного вопроса. М., 1989.

Осповат 1987: Осповат А. Л. Пушкин, Тютчев и польское восстание 1830–1831 годов // Пушкинские чтения в Тарту. Таллинн, 1987.

Осповат, Ронен 1999: Осповат А., Ронен О. Камень веры (Тютчев, Гоголь и Мандельштам) // Т сб. II.

Осповат, Тименчик 1987: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить…»: Об авторе и читателях «Медного всадника». Изд. 2-е. М., 1987.

Пигарев 1935: Пигарев К. Судьба литературного наследия Ф. И. Тютчева // ЛН. М., 1935. Т. 19/21.

Пушкин 1838–1841: Сочинения Александра Пушкина. СПб., 1838–1841. Т. I–XI.

Пушкин 1855–1857: Сочинения Пушкина / Издание П. В. Анненкова. СПб., 1855–1857. Т. I–VII.

Пушкин 1937–1949: Пушкин. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1949. Т. I–XVI.

Пушкин. Письма III: Пушкин. Письма. / Под ред. и с примеч. Л. Б. Модзалевского. М., 1935. Т. III.

Пыпин 1892: Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1892. Т. IV: Белоруссия и Сибирь.

Тютчев II: Тютчев Ф. И. Соч.: В 2 т. М., 1984. Т. II.

Тынянов 1977: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Языков 1912: Языков Д. Д. Обзор жизни и трудов русских писателей и писательниц. Двенадцатый выпуск. СПб., 1912 (= Сборник ОРЯС. Т. LXXXIX. № 8).

Lane 1984: Lane Ronald. Hunting Tyutchev’s Literary Sources // Poetry, Prose and Public Opinion: Essays Presented In Memory of Dr N. E. Andryev. Letchworth (England), 1984.

Levitt 1989: Levitt Marcus С. Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880. Ithaca and London, 1989.

© Роман Лейбов, Александр Осповат, 2004