ОБЪЕДИНЕННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВОКАФЕДРА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ТАРТУСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц
personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook

ОБ «ОДИЧЕСКОМ ДИПТИХЕ» ПУШКИНА: «СТАНСЫ» И «ДРУЗЬЯМ»
(МАТЕРИАЛЫ К ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОМУ КОММЕНТАРИЮ)*

КИРИЛЛ ОСПОВАТ

Стихотворения «Стансы» 1826 г. (Пушкин III, 40) и «Друзьям» 1828 г. (Пушкин III, 89–90), написанные в связи с вступлением на престол Николая I и сопровождавшим его «известным происшествием», образуют естественную пару и до некоторой степени подлежат обособлению внутри общего корпуса политических стихотворений Пушкина 1826–1828 гг.1 Критерием для такого обособления, как явствует из заглавия настоящей работы, нам видится прямо заявленная ориентация на панегирическую традицию XVIII в., в которой Пушкин находит оптимальную модель отношений поэта к царю, впервые охарактеризованную им еще до восстания декабристов в письме Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г.: «Ободрения у нас нет — и слава богу! отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины — век ободрений; от этого он еще не ниже другого. <…> Державину покровительствовали три царя. <…> наша словесность <…> не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести, — а как он льстил2:

    О вспомни, как в том восхищеньи,
    Пророча, я тебя хвалил.
    Смотри, я рек, триумф минуту,
    А добродетель век живет.

Прочти послание к А.<лександру> (Жук.<овского> 1815 году). Вот как русский поэт говорит русскому царю» (Пушкин XIII, 178–179).

Непривычная для поэта ситуация высочайшего ободрения (ср. в том же письме: «Из неободренных вижу только себя да Баратынского — и не говорю: Слава богу!») закономерно провоцирует аналогию с «веком Екатерины»; в ст. 17–18 стихотворения «Друзьям» («Во мне почтил он вдохновенье, / Освободил он мысль мою») сама эта ситуация описана через реминисценцию державинского «Изображения Фелицы», переносящую на Николая характеристики Екатерины:

    Припомни, чтоб она вещала
    Бесчисленным ее ордам: <…>
    Я вам даю свободу мыслить,
    И разуметь себя ценить <…>
    Не воспрещу я стихотворцам
    Писать и чепуху и лесть <…>
                (Державин 1957, 135–136)

    Ср. в «Фелице»:
    Ты здраво о заслугах мыслишь,
    Достойным воздаешь ты честь <…>
    Снисходишь ты на лирный лад;
    Поэзия тебе любезна,
    Приятна, сладостна, полезна <…>

    Неслыханное также дело,
    Достойное тебя одной,
    Что будто ты народу смело
    О всем, и въявь и под рукой,
    И знать и мыслить позволяешь…
                (Державин 1957, 101–102)

Более существенная в общем контексте тех лет петровская проекция образа Николая, у Пушкина заданная последней строфой «Стансов» («Семейным сходством будь же горд, / Во всем будь пращуру подобен…»), в ст. 7–8 стихотворения «Друзьям» («Россию вдруг он оживил / Войной, надеждами, трудами») поддержана аллюзией на «Оду… Елисавете Петровне… 1761 года…» Ломоносова:

    Там бог десницу простирает,
    И крепость неизмерных сил
    Петру на свете поручил:
    «Низвергни храбростью коварство,
    Войнами укроти войны,
    Одень оружьем новым царство,
    Полночны оживи страны»3.
                (Ломоносов 1986, 161)

Интересно, что характеристика самого Петра в ст. 5 «Стансов» («Но правдой он привлек сердца») восходит к строкам державинской «Оды на взятие Измаила»:

    Умейте лишь, главы венчанны! <…>
    Умейте дать ему <российскому роду. — К. О.> вы льготу,
    К делам великий дух, охоту
    И правотой сердца пленить.
                (Державин 1957, 164–165)

Нарочито воспроизводя в похвалах новому царю приметы торжественной оды4, Пушкин свои отношения к нему описывает согласно этой аналогии, реконструируя в собственных «одических» текстах ту позицию «благородного, независимого» поэта, которая представляется ему одним из конституирующих элементов одического жанра. Эта позиция прямо манифестируется в стихотворении «Друзьям»; знаменитые державинские строки из двух посланий к Храповицкому послужившие, как известно, источником начальной и конечной строф этого стихотворения (см., напр.: Мейлах 1959, 105; Стенник 1995, 265), Пушкину видятся, судя по всему, своеобразной квинтэссенцией жанровых принципов торжественной оды:

    Богов певец
    Не будет никогда подлец.
                (Державин 1957, 198)

    Раб и похвалить не может,
    Он лишь может только льстить.
                (Державин 1957, 247)

Ср. сходную концепцию жанра в упомянутом послании Жуковского «Императору Александру», которое, как видно из цитировавшегося выше письма Бестужеву, «Пушкин ценил <…> прежде всего за сквозящий в нем дух авторской и гражданской независимости» (см. Проскурин 1999, 267–268):

    О дивный век, когда певец царя — не льстец,
    Когда хвала — восторг, глас лиры — глас народа <…>.
                (Жуковский 1956, 167)5

В этой связи понятно, почему Пушкин последовательно описывает позицию поэта через одические аллюзии. Третья строка того же стихотворения «Друзьям» («Я смело чувства выражаю») отсылает, как кажется, к стихам из оды Державина «Афинейскому витязю»:

    Из одного благодаренья,
    По чувству сердца моего
    Я песнь ему пою простую <…>.
                (Державин 1957, 241)

Наше предположение поддерживается некоторыми лексическими перекличками; ср. слово «сердце» в следующем стихе («Языком сердца говорю») и эпитет «простой» в ст. 5: «Его я просто полюбил»6.

Все описанные коннотации одического жанра концентрируются в знаменитой формуле «Языком сердца говорю», симптоматичным образом восходящей к «Преложению псалма 14» Ломоносова:

    Господи, кто обитает
    В светлом доме выше звезд? <…>
    Тот, кто ходит непорочно,
    Правду завсегда хранит
    И нелестным сердцем точно,
    Как языком говорит.
                (Ломоносов 1986, 186)

Приводившиеся всегда в качестве основного подтекста комментируемой строки стихи из державинского «Лебедя» («Вот тот летит, что, строя лиру, / Языком сердца говорил» — Державин 1957, 304), несомненно, ближе напоминают пушкинскую формулировку, однако явно недостаточны для ее объяснения. У Державина метафора «языком сердца говорил» не расшифрована (сам он, по-видимому, ориентировался на те же ломоносовские строки), между тем как ломоносовское сравнение «сердца» с «языком» вполне прозрачно — «говорение» «сердцем, как языком» жестко связано с «правдой» и столь же жестко противопоставлено «лести». Сам пассаж из псалма в этой связи явно прочитывается как еще одна декларация жанровых принципов «нелестной» оды, подобная приведенным выше державинским7. Такое истолкование напрашивается и из-за принадлежности этого текста Ломоносову, ставшему, по слову Пумпянского, «эпонимом» торжественной оды в русской литературе.

Проекция на Ломоносова имеет здесь принципиальное значение. После публикации в «Урании… на 1826 год…» письма Ломоносова Шувалову от 19 января 1761 г. со знаменитой фразой: «Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога <…>» (Урания 1826, 40) — именно Ломоносов оказывается (вместо Державина) наиболее значимым примером достойных отношений одического поэта к власти (см.: Модзалевский 1948, 12; Урания 1826, 274)8. Характерно, что цитированную фразу Пушкин не только приводит в «Путешествии из Москвы в Петербург» для иллюстрации «благородства и независимости» Ломоносова («Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову <…>: Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего Бога дураком быть не хочу» — Пушкин XI, 254), но и прямо проецирует на себя в Дневнике 1834 г.: «Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (Пушкин XII, 329)9.

Описанной выше жанровой проекцией обусловлены и особенности функционирования в «Стансах» темы царской милости; ее эксплуатирование ассоциируется у Пушкина с одической практикой «поучения царей», свидетельствующей о достоинстве и независимости одописца10. Обращение к данной теме в «Стансах» способствует экстраполяции этого жанрового комплекса на собственные пушкинские одические опыты11. Посвященные «милости» ст. 7–8 «Стансов» («И был от буйного стрельца / Пред ним отличен Долгорукой») восходят к пассажу из «Слова похвального… Петру Великому…» Ломоносова: «Простив многих знатных особ за тяжкие преступления, объявил <Петр. — К. О.> Свою сердечную радость приятием их столу Своему и пушечною пальбою. Не отягощает Его казнь стрелецкая. Представьте себе и помыслите, что ему ревность к правде, что сожаление о подданных, что своя опасность в сердце говорила: “Пролита неповинная кровь по домам и по улицам Московским, плачут вдовы, рыдают сироты <…>"» (Ломоносов 1959, 608–609)12. Характерным образом сама концепция «милости» в «Стансах» отличается от описанной в классической работе В. Э. Вацуро (см. Вацуро 1986, 314–319): если в «Анджело» или «Пире Петра Первого» «милость» противопоставлена «правосудию», то в «Стансах» они как бы сливаются в акте монаршей воли — Петр прощает невиновного. Такой ход самим Пушкиным мог быть возведен к тексту Ломоносова; абзацем выше приведенного только что пассажа читаем: «Великодушию сродно и часто сопряжено есть правосудие» — и далее: «Но хотя ясными и порядочными законами не утверждено было до совершенства, однако в сердце Его <Петра. — К. О.> написано было правосудие» (Ломоносов 1959, 608). С представлением о «стихийной справедливости» монарха Пушкин связывает и рассказанный Ломоносовым случай; чтобы лучше проиллюстрировать противопоставление царской справедливости неправосудным законам, поэт и заменяет «знатных особ», совершивших «тяжкие преступления», невиновным Долгоруким (князь Яков Долгорукий, разорвавший, по общеизвестной легенде, несправедливый указ Петра, хотя и поступил вопреки воле монарха, не совершил преступления, а, наоборот, действовал исходя из государственной пользы)13.

Охарактеризованная выше и ассоциирующаяся с Ломоносовым концепция «милости» явно опознается как принадлежащая «хвалебному» жанру (а не, скажем, философскому, как в «Анджело», — см. Вацуро 1986, 318). Именно поэтому, как кажется, в «Капитанской дочке» ее берет на вооружение Екатерина, которая помилование Гринева описывает как оправдание («Дело ваше кончено. Я убеждена в невиновности вашего жениха» — Пушкин VIII, 373), постулируя тем самым утопическое совпадение «милости» и «правосудия». Это прочтение поступка императрицы, заданное августейшей репликой, реализовано и в сюжете записок Гринева, не в меньшей степени подчиненных панегирическому канону; Гринев таким образом изображает свои отношения с Пугачевым, что обвинения, предъявленные ему со слов Швабрина, действительно кажутся читателю несостоятельными.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Мы не думаем отрицать существование серьезных различий между стихотворениями «Стансы» и «Друзьям» (они, например, различаются представленными концепциями монаршей милости). Однако в данной работе нам важно обратить внимание именно на сходство жанровых установок. Назад

2 Начиная с последней фразы во всех цитатах курсив наш. Назад

3 Еще один возможный пример использования одических реминисценций при описании монарха находим в ст. 6 «Стансов» («Но нравы укротил наукой»), предположительно содержащем аллюзию на 17 строфу ломоносовской «Оды… Екатерине Алексеевне… на преславное ее восшествие… 1762 года…»:

    Услышьте, судии земные
    И все державные главы: <…>
    И подданных не презирайте,
    Но их пороки исправляйте
    Ученьем, милостью, трудом.
                (Ломоносов 1986, 173)

Очевидное различие формулировок не позволяет утверждать положительно, что Пушкин подразумевает именно этот фрагмент из Ломоносова; в качестве косвенного доказательства укажем лишь на сходство строки «И подданных не презирайте» с характеристикой Петра в ст. 10–11 «Стансов»: «Он смело сеял просвещенье, / Не презирал страны родной…» Назад

4 Надо сказать, что механизм этого воспроизведения опровергает утверждение Ю. В. Стенника, настаивающего в недавней монографии, что «творческий характер использования Пушкиным традиций XVIII в. проявляется здесь <в «Стансах». — К. О.> в том, что не формальные, главным образом лексико-стилистические, приемы оды XVIII в. привлекают здесь поэта. <…> Стилизация уступила место свободному отношению к традициям. С точки зрения <…> стилистики поэтический строй “Стансов" полностью независим от традиций поэзии XVIII в.» (Стенник 1995, 262). Напротив, как бы в подтверждение предложенному в новейшей книге О. Проскурина представлению о функции «чужого слова» в пушкинской поэзии (см. Проскурин 1999), «одические» тексты Пушкина построены на прямых цитатах из признанных мастеров панегирического жанра. Известно, например, что знаменитые ст. 13–14 «Стансов» («То академик, то герой, / То мореплаватель, то плотник») восходят к строке из поэмы Ломоносова «Петр Великий»: «Строитель, плаватель, в полях, в морях Герой» (Ломоносов 1986, 282). Назад

5 «Благородство и независимость» поэта приписываются не только одическому жанру, но и всему «веку ободрений»; ср. в более раннем «Послании цензору» характеристику баснописца Хемницера, перенесенную из державинского «Памятника»: «Хемницер Истину с улыбкой говорил» (Пушкин II, 269). Назад

6 Отсылка к этой оде в пушкинском тексте тем более вероятна, что данное в ней описание мудрых вельмож прямо соотносится с одной из важнейших тем пушкинской политической лирики этих лет, которую сам поэт в незаконченной оде «Мордвинову» возводит к одической традиции XVIII в. Ср. у Державина:

    Я зрел в ареопаге сонм
    Богатырей, ему подобных,
    Седых, правдивых, благородных,
    Весы державших, пальму, гром.
    Они, восседши за зерцалом,
    В великом деле или малом,
    Не зря на власть, богатств покров,
    Произрекали суд богов <…>.
                (Державин 1957, 243)

Вообще Пушкин в очередной раз заинтересовался Державиным примерно за полтора года до написания «Стансов», в апреле — мае 1825 г.; по собственному свидетельству поэта, тогда он «перечел <…> Державина всего» (Пушкин XIII, 181). Назад

7 Другой источник пушкинской строки, соотносящий ее с заявленной выше концепцией «чувствительной» похвалы, находим в статье Плетнева «Разбор оды Петрова Николаю Семеновичу Мордвинову, писанной 1796 года» (1824), стимулировавшей, как известно, собственный пушкинский опыт в одическом роде (см. Стенник 1995, 159–160): «Воспетый им <стихотворцем> герой есть друг его. <…> Похвалы, внушаемыя великими делами и громкою славою, восхищают нас; но язык сердца, пленительная дань бескорыстной дружбы, приводит нас в умиление, извлекает сладкие слезы. Перед нами исчезают все отношения света; нет ни героя, ни поэта его: все сливается в одно понятие человека. <…>

    Вмиг мысли благородны
    Через уста свободны,
    Сердечну жару вслед,
    Польются яко мед —

    И слухи усладят, поставят дух в покое.
    Не ищет истина прикрас,
    Но слышится сильней в устах витии вдвое,
    Чей был не предустроен глас!

    Он вдруг ее отрыгнул
    И слушающих двигнул
    Единой простотой
    И сердца теплотой.

<…> Каждый стих есть вдохновение сердца» (Плетнев 1885, 131–132).

В стихотворении «Друзьям» есть и иные, более дальние, переклички с приводимыми Плетневым фрагментами оды Петрова; ср., напр., характеристику Мордвинова: «Твоя, о друг, еще во цвете раннем младость» с пушкинским «юность в нем кипит». Назад

8 Ср. знаменитую характеристику Ломоносова в «Путешествии из Москвы в Петербург»: «Радищев укоряет Ломоносова в лести и тут же извиняет его. Ломоносов наполнил торжественные свои оды высокопарною хвалою <…>. Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести <…>» (Пушкин XI, 254). Назад

9 Думается, что не прав О. Проскурин, который первым пушкинским «опытом обращения к фигуре Ломоносова в связи с проблемой отношения Поэта с Властью» называет стихотворение «Отрок» 1830 г. (Проскурин 1999, 297). «Первым опытом» как раз и были «Стансы». Назад

10 Эта тема действительно была распространена в хвалебных текстах XVIII в. Ср., например, у Ломоносова:

    Ты суд и милость сопрягаешь,
    Повинных с кротостью казнишь,
    Без гневу злобных исправляешь,
    Ты осужденных кровь щадишь.
                (Ломоносов 1986, 113) —

и у Державина:

    Освободишь ты заключенных,
    Обогатишь ты разоренных,
    Незлобновинных ты простишь.
                (Державин I, 310)

    Он храбрости воздаст усердье,
    Явит терпевшим милосердье,
    Невинных узы перервет, <…>
    Даст правосудье притесненным <…>.
                (Державин III, 222) Назад

11 Ср. в «Памятнике» их характеристику, прямо связанную с идеей «гражданского мужества» поэта: «И милость к падшим призывал» — см. Бонди 1978, 469–470. Назад

12 О позднейших реминисценциях данного отрывка у Пушкина см., напр., Макогоненко 1982, 324–326; Погосян 2000. Интересно, что разбираемый исследователями пересказ этого эпизода в материалах к «Истории Петра» сохраняет ассоциацию с именем Ломоносова: «Петр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему столу и пушечной пальбою праздновал с ними свое примирение (Ломоносов)» (Пушкин X, 7). Назад

13 См. недавнюю перепечатку голиковской версии этого анекдота, впрочем Пушкину в 1826 г., по-видимому, неизвестной: Петр 2000, 38–40. В нашу задачу не входит рассматривать здесь связанное с именем Долгорукого противопоставление неправедно осужденного и впоследствии прощенного дворянина справедливо осужденному преступнику из простонародья, воспроизведенное в «Капитанской дочке» через оппозицию «Гринев-Пугачев». Отметим лишь, что в пушкинских политических текстах последнего десятилетия эта антитеза имеет принципиальное значение. Назад

ЛИТЕРАТУРА

Бонди 1978 — Бонди С. О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1978.

Вацуро 1986 — Вацуро В. Э. Из историко-литературного комментария к стихотворениям Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1986. Т. 12.

Державин I–III — Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. [В 9 т.] Т. 1–3. СПб., 1864–1866.

Державин 1957 — Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957.

Жуковский 1956 — Жуковский В. А. Стихотворения. Л., 1956.

Ломоносов 1959 — Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 8. М.–Л., 1959.

Ломоносов 1986 — Ломоносов М. В. Избр. произведения. Л., 1986.

Макогоненко 1982 — Макогоненко Г. П. Творчество Пушкина в 1830-е годы (1833–1836). Л., 1982.

Мейлах 1959 — Мейлах Б. С. Из истории политической лирики Пушкина («Стансы» и «Друзьям») // Из истории русских литературных отношений ХVIII–ХIХ веков. М.–Л., 1959.

Модзалевский 1948 — Модзалевский Л. Б. От составителя // Сочинения М. В. Ломоносова. Т. 8. [Письма]. М.–Л., 1948.

Петр 2000 — Петр Великий в преданиях, легендах, анекдотах, сказках, песнях. СПб., 2000.

Плетнев 1885 — Плетнев П. А. Сочинения и переписка… Т. 1. СПб., 1885.

Погосян 2000 — Погосян Е. «Слово похвальное Петру Великому» Ломоносова в кругу исторических источников «Пира Петра Первого» Пушкина // Пушкинские чтения в Тарту. 2. Тарту, 2000.

Проскурин 1999 — Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999.

Пушкин I–ХVI — Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1–16. М.–Л., 1939–1947.

Стенник 1995 — Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб., 1995.

Урания 1826 — Урания. Карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности. М., 1998.


* Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. М., 2001. С. 133–142 Назад
© Кирилл Осповат, 2001.
Дата публикации на Ruthenia 10/12/03.

personalia | ruthenia – 10 | сетевые ресурсы | жж-сообщество | независимые проекты на "рутении" | добрые люди | ruthenia в facebook
о проекте | анонсы | хроника | архив | публикации | антология пушкинистики | lotmaniania tartuensia | з. г. минц

© 1999 - 2013 RUTHENIA

- Designed by -
Web-Мастерская – студия веб-дизайна