ПЕРВАЯ ПУШКИНСКАЯ РАБОТА И. Ф. АННЕНСКОГО
(«Программа для изучения языка и поэзии Пушкина»)^(*)

Г. ЛЕВИНТОН

Давно известно, что история пушкинистики представляет собой не просто сколок с истории русской поэтики, литературоведения и вообще филологии, но и некое ядро, основной нерв их эволюции. Тем более интересны примеры «поэтической пушкинистики»¹ и в еще большей мере — случаи сочетания поэтической эмпатии (которая, видимо, вовсе не тождественна так называемому Einfühlung) с профессиональной филологической культурой, как это было у многих символистов и у части акмеистов. Филологические взгляды поэтов этих течений — проблема хорошо известная и в какой-то мере уже разрабатываемая. В частности, важное место занимает в ней фигура Иннокентия Анненского, современника символистов и предтечи акмеистов. Автору этих строк посчастливилось обнаружить (в довольно очевидном месте — библиотеке Ленинградского университета) первую пушкинистическую работу Анненского², до сих пор остававшуюся неизвестной, хотя это даже не рукопись, а литографированное издание; единственное упоминание «Программы» впервые встретилось нам лишь в недавнее время в библиографии произведений Анненского³, не знаем, описан ли здесь тот же экземпляр или другой. На наш взгляд, текст, в котором скрестились главные течения поэзии «золотого» и «серебряного» веков, как нельзя более уместен в настоящем случае — для того, чтобы приветствовать юбилей Ю. М. Лотмана.

Первое знакомство с работой И. Ф. Анненского побуждает прежде всего, до всякого разбора, анализа и рефлексии, выразить самое неакадемическое восхищение. Текст кажется совершенно анахронистическим, представить себе такого рода исследование по поэтике, отмеченное такой систематичностью⁴, столь последовательным парадигматическим подходом (редким, по существу, даже в разборах, принадлежавших раннему ОПОЯЗу)⁵, в начале 80-х гг. прошлого века — просто невозможно⁶. По существу, те немногие соображения о «Программе», которые мы далее выскажем, являются лишь некоторой попыткой экспликации и мотивировки этого восхищения. Мы никак не претендуем на серьезный анализ столь значимого текста, тем более, что его особенности ставят целый ряд весьма различных вопросов. «Программа» Анненского должна быть изучена и как факт истории филологии, поэтики и пушкинистики, и как факт «поэтической филологии» в указанном выше смысле, и как произведение Анненского в ряду его критической прозы и в общем контексте его творчества. Все это, разумеется, в краткой заметке невозможно, и мы далее ограничимся почти что одним перечислением основных тем.

Биографически «Программа» написана в тот период, о котором Анненский в «Автобиографии» замечает: «Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций» (КО, 495). В остальном нам ничего не известно ни об обстоятельствах и внешних поводах к составлению «Программы», ни о причинах ее размножения (кем? для кого? предполагалось ли ее реальное осуществление какой-то группой?), можно только отметить, что при любой датировке это не первая филологическая статья Анненского: уже в 1881 году вышла его рецензия на польскую сравнительную грамматику Малецкого⁷ (что же касается связей с позднейшими работами и концепциями Анненского, то об этом см. ниже).

С точки зрения пушкинистики — эта программа намного опережает все попытки составления пушкинских словарей. Напомним, что через 22 года в докладе «Бальмонт-лирик» Анненский восклицал: «Да что я говорю о судьбе наших dii minores, когда исследование столетнего Пушкина после всех памятников, обедов и речей начато только вчера академиком Коршем, и если хоть несколько известно в литературе, то лишь благодаря своему анекдотическому поводу» (КО, 96). Первые же реальные попытки исследования языка Пушкина относятся уже к XX веку⁸, это работы В. А. Водарского (1901–1905), А. И. Соболевского и Ф. Е. Корша (1905, «Пушкин и его современники» 1; 3), и программа, выпущенная Пушкинским семинарием в 1911 году⁹. Сам Анненский как будто избегал пушкинистической проблематики и, судя по публикуемой программе (см. § 3), не от недостатка интереса к теме (здесь можно предположить что-то подобное тому мандельштамовскому «целомудрию» в отношении к Пушкину, о котором говорила Ахматова), единственным значимым исключением является юбилейная речь «Пушкин и Царское село», произнесенная ex officio¹⁰. Однако, можно предполагать, что ранее у Анненского был замысел большой работы о Пушкине в духе публикуемой «Программы», к этому замыслу относятся сохранившиеся в его архиве листы с выписками из Пушкина. Это короткие цитаты или даже отдельные слова, объединенные, как правило, семантикой (‘свет’, ‘солнце’, ‘день’ и т. п. — ср. § I. 1.), иногда — однокоренных. Другая рукопись, также состоящая из пушкинских выписок, озаглавлена «Звуки и ритмы в пушкинской драме»¹¹.

В аспекте истории литературы и «поэтической филологии» замечательной особенностью «Программы» Анненского оказывается не только весьма современное (хотя и тесно связанное с традицией Потебни) решение вопроса о соотношении языка и поэзии¹², но и выдвижение на первый план (в теории!) понятия слова — черта предвосхищающая теорию и практику акмеистов, особенно Мандельштама (но отчасти и Гумилева).

И наконец — самый интересный аспект: место работы и концепции Анненского в развитии поэтики. Даже учитывая связь с школой Потебни, все же предлагаемая Анненским методика кажется беспрецедентной и совершенно невероятной для времени написания «Программы». Плодотворность метода и его сходство с позднейшими «формалистическими» приемами анализа бросается в глаза сразу же при первом знакомстве с текстом. Как и в некоторых других аспектах, генезис метода Анненского следует искать не столько в научной поэтике, сколько в школьной («гимназической») методике разбора античных авторов. Эту мысль впервые высказал В. Н. Топоров именно при обсуждении публикуемой «Программы» в 1980 году¹³. Впоследствии она обрела необходимый контекст, и тем самым — гораздо большую степень убедительности: в 1987 г. появилась работа Г. М. Пономаревой, где целый ряд конкретных статей Анненского и особенностей его критического метода в целом возводятся к тому же источнику¹⁴. Ее гипотеза находит прекрасное подтверждение (и недостающее хронологическое звено) в публикуемой «Программе» 1882 г. Те же самые статьи, которые выделяет Г. М. Пономарева по их связи с названной «школьной» методикой, обнаруживают и несомненную методологическую близость с «Программой»: парадигматический подход, систематизация примеров по тем же принципам, что в программе (вплоть до финального положения сведений о метрике и рифме), статистика. Это — в хронологическом порядке — статьи о Полонском и А. К. Толстом 1887 года, «Об эстетическом отношении Лермонтова к природе»¹⁵, «А. Н. Майков и педагогическое значение его поэзии» и единственная из написанных Анненским в XX веке и даже вошедшая в «Книгу отражений» статья «Бальмонт-лирик»¹⁶, (видимо, в последнем случае дело еще и в том, что статья — единственная из «Книг отражений» — первоначально была прочитана как доклад в Неофилологическом обществе¹⁷). В методологическом отношении (в аспекте «язык и поэзия») сюда можно добавить и набросок «Что такое поэзия?»¹⁸, предназначавшийся для предисловия к «Тихим песням». К сожалению, объем заметки не позволяет привести текстуальные параллели из этих статей, они представляют существенный интерес с точки зрения взаимоотношений «Программы» с контекстом творчества Анненского.

В этой связи нужно отметить еще две особенности работы Аненнского. Во-первых, Г. М. Пономарева, возводя метод Анненского к разборам античных авторов, в самом конце статьи делает полуоговорку-полувопрос: не было ли аналогичных методических приемов и в школьном изучении русской словесности (с. 130). Она видит некоторые черты сходства в методике Л. Поливанова, но скорее можно было бы указать и на педагогические статьи самого Анненского, где встречаются такие приемы¹⁹ (например, «Педагогические письма» или цитируемый ею же [ib, с. 126–7] классный разбор «Валкирии» А. Майкова). Во-вторых, хотя это и очевидно, хочется все же напомнить, что самой методикой разбора классиков пользовались сотни гимназических учителей, но никто из них не перенес эти приемы в научную поэтику, в частности — поэтику русской литературы.

Текст представляет собой литографию с рукописи (видимо, писарской) на двух сложенных листах. После текста на л. 3 от руки чернилами вписаны дата и подпись (в нашей публикации даны курсивом), лл. 4 и 4об — чистые. В конце каждой заполненной страницы — знак: %. Печатается по единственному известному нам экземпляру Научной библиотеки Ленинградского университета, шифр L16, 110, инвентарный номер: 16791.

Программа для изучения языка и поэзии Пушкина
Положения

1. Язык как изображение духовной жизни народа надо изучать в сфере его высшего проявления — поэзии.

2. Изучение языка поэта и поэзии нераздельны.

3. Пушкин является самым ярким выразителем скрытых сил и способностей русской речи.

Вот отделы, на которые распадается изучение языка в семасиологическом, лексическом и отчасти стилистическом отношениях.

I Синонимика и метафорика; 1, Световые, атмосферные, климатические явления; 2, Место — виды местности, близость, соседство; 3, Время, древность, продолжительность, внезапность, скорость; 4, Вода, воздух, камень; 5, Растение, его части и виды; 6, Животный мир; 7, Части тела; 8, Человек по возрас [л. 1 об.]ту и полу; 9, Семья, общественное положение, занятие, жилище; 10, Речь; 11, Ощущение, чувство, мысль; 12, Деятельность и страдание; 13, Крепость, сила, патологические явления; 14, Аффекты; 15, Цвета и краски; 16, Мир звуков и голосов; 17, Форма; 18, Эстетическая, умственная и нравственная оценка; 19, Понятия политические и научные; 20, Понятия нравственные и религиозные.

При синонимических наблюдениях соблюдается 1) указание на время произведения; 2) перечисляются, насколько это возможно, в генетическом порядке основные и метафорические значения слов; 3) разъясняется этимология слова. Выводом отсюда является: а) градация различных групп по обилию синонимов; b) градация их по разнообразию метафорического употребления.

II Эпитеты. Форма и род произведений (с хронологическими указаниями), где встречается больше эпитетов. Отношения между различными группами эпитетов: живописными, функциональными, живописно-субъективными.

III Имена абстрактные (для выражения понятий) и конкретные (для выражения представлений). Сопоставление их по [л. 2] эпохам и произведениям.

IV Лирический элемент в существительных, прилагательных и наречиях (суффиксы, характеризующие отношение субъекта к предметам, известным их признакам или обстоятельствам, в которых совершаются действия).

V Безличные обороты. Здесь излагаются наблюдения над той массой душевных явлений и явлений во внешнем мире, которые удобнее, легче, или единственно возможно выражаются имперсонально.

VI Звукоподражания непосредственные и символические. Междометия эмоциональные.

VII Распределение возможно большого количества слов по образовательным суффиксам. Данные для определения смысла этих суффиксов (основного и метафорического). Гра<да>ция^* словесных групп по числу суффиксов в одном слове (и по соответствующему удалению от коренного значения).

VIII Сложные слова. Принципы их образования. Деление на основании отноше[л. 2.об.]ния одной части к другой. Слова двойные, тавтологии. Их размещение по эпохам произведений и роду их.

IX Собственные имена. Список в хронологическом порядке. Исторические, вымышленные. Народные, иностранные. Нет ли символического значения? Ложно-классический и реальный элемент, насколько он в них отразился.

X Слова и обороты народные и областные, с указанием на произведения, и если можно, на источник заимствования. Соответствует ли обстановка? Не изменено ли их значение, и как именно?

XI Слова и обороты церковнославянские. Списки по произведениям. Не имеют ли иронического или другого какого оттенка в значении?

XII Слова и обороты иностранные. Списки по произведениям. Из какого языка взяты? У какого писателя (если можно)? В какой мере изменены? Соответствуют ли обстановке?

XIII По возможности точные цифры, выражающие относительное преобладание того или другого элемента в ту или [л. 3] другую эпоху, в тех или иных формах Пушкинской поэзии.

XIV Вопросы и восклицания разговорные и риторические. Градация произведений по обилию и форме их.

XV Наблюдения над отрывистой речью.

Далее следуют отделы изучения поэзии в собственном смысле этого слова:

XVI Наблюдения над личным местоимением 1-го лица и соответствующими глагольными формами (лицо самого автора и лицо драматическое). Каковы те положения, чувства и мысли, которые поэт выразил лично?

XVII Поэтические сравнения, распределенные по областям, из которых они взяты (горы, море, долины, деревня, город, охота, рыбная ловля, земледелие, светская жизнь, история и т. д.). Сравнения отрицательные и противупоставления.

XVIII Поэтические образы по их прототипам и категориям. Поэтические картины — по среде, из которой они взяты.

XIX Размер. Разнообразие размеров по [л. 3 об.] эпохам и формам произведений.

XX Рифма. Полнота рифмы. Степень искусственности и степень разнообразия (хронологически).

И. Анненский

¹ Термин, поэтическая филология, кажется, впервые ввел покойный Я. И. Гин в докладе на таллиннской конференции: Я. И. Гин. О «поэтической филологии» // Литературный процесс и проблемы литературной культуры. Таллинн, 1988. ^Назад

² Это произошло в середине 70-х годов, но по разным причинам скопировать ее удалось только в 1978 г. Тогда же текст был сообщен нескольким коллегам, чьи советы и оценки были в высшей степени существенны для настоящей работы, особенно В. Н. Топорова и Р. Д. Тименчика. Первая устная «публикация» этой работы состоялась на Пушкинском вечере секции переводчиков Ленинградского Союза Писателей, организованном Б. Б. Вахтиным весной 1981 г. ^Назад

³ Иннокентий Федорович Анненский. Произведения И. Ф. Анненского на русском языке. Библиографический указатель. Сост. А. И. Червяков. Иваново, 1989, № 41: «Анненский И. Программа изучения языка и поэзии Пушкина. СПб., 1882, 6 [ненум.] с. [Рукопись. Гектограф]». Нам кажется, что текст воспроизведен литографическим, а не гектографическим способом. Любопытно (и досадно), что такое новшество, (а точнее говоря — открытие) осталось незамеченным даже в специальной рецензии C. Kelly на эту библиографию: The Slavonic and East European Review, vol. 69, № 1 (Jan. 1991). Pp. 144–145. ^Назад

⁴ Напомним «выпускную» речь Анненского в год Пушкинского юбилея: «только в строгой науке лежит вечный источник совершенствования и каждого человека и мира» <Речь, произнесеная в Царскосельской гимназии 2 июля 1899 года> // Инокентий Анненский. Книги отражений. М., 1979. С. 495. (Далее в тексте — КО). ^Назад

⁵ Исключение составляют, может быть, такие работы как «Звуковые повторы» О. М. Брика — между прочим, в этом случае отнюдь не исключено влияние упоминаемых далее работ Анненского (особенно «Бальмонт-лирик» — и в отношении метода и внимания к «инструментовке» и как работы более известной, нежели статьи, печатавшиеся в педагогических журналах), как и на некоторые ранние работы В. М. Жирмунского, в частности, «Валерий Брюсов и наследие Пушкина» (Пб. 1922); см. также: В. М. Жирмунский. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 142–204. ^Назад

⁶ Р. Д. Тименчик даже предположил, что в дате сделана ошибка: 1882 вместо 1892 (т. е. в «бланке» вторая восьмерка не была переправлена), но такое предположение кажется слишком смелым. ^Назад

⁷ См. в указ. библиогр. № 255; здесь вообще весьма подробно представлены филологические работы Анненского и, в частности, рецензии, занимавшие большое место в его деятельности (и филологической и педагогической). Отметим как библиографический курьез обстоятельство, связанное с одной из последних его рецензий: на одно и то же весьма малозаметное пособие по русской грамматике (А. В. Ветухова, более известного своей книгой о заговорах: Заговоры, заклинания, обереги и другие виды народного врачевания, основанные на вере в силу слова. Варшава, 1907, Вып. 1 и 2 [отд. Вып. 1. 1901; Вып. 2. 1909]) были одновременно напечатаны рецензии И. Ф. Анненского (ЖМНП, 1909, июль — резко отрицательная) и П. А. Флоренского (Новая книга по русской грамматике // Богословский вестник. 1909. Кн. 5 — положительная), см. также ответ автора: А. В. Ветухов. Несколько замечаний по поводу рецензии И. Анненского о «Начатках русской грамматики» А. Ветухова. Варшава, 1910 (отт. из РФВ). ^Назад

⁸ Точнее, первый такой замысел — кружка кн. А. И. Урусова — к 1899 г. (см. С. А. Венгеров. Предисловие // Пушкинист. Историко-литературный сборник. Т. 1. СПб., 1914. XVII. См. и работы, указанные в след. примечании). ^Назад

⁹ Обзор ранних опытов пушкинистической и вообще поэтической лексикографии см. прежде всего во вступительной статье Г. О. Винокура к «Проекту словаря языка Пушкина» («Словарь языка Пушкина», см.: Г. О. Винокур. О языке художественной литературы. М., 1991. С. 299–303). Из новейших обзоров см.: О. И. Фонякова. У истоков русской писательской лексикографии // Вестник Ленинградского университета. Сер. 2. 1990. Вып. 4. (Здесь в очередной раз открыт первый частотный словарь «Горя от ума», составленный В. Н. Куницким, ср. наше замечание в Russian Linguistics, vol. 2, 1975. Pp. 397–398.). ^Назад

¹⁰ Приводим из нее места, тем или иным образом перекликающиеся с «Программой» и ее методом: «<…> все тайны развития нашего языка и народности и драгоценнейший залог их бесконечного развития — они там, в пушкинских творениях <…> Пушкин <…> дал им <писателям> два новых орудия небывалой дотоле гибкости: свой язык и свой стих» (КО, 305). «Разве самые архаизмы Пушкина не дышат всей наивностью живого чувства?» (КО, 305). «<…> в пятистопных ямбах “Бориса Годунова”, где однообразная и величавая плавность достигается строгим соблюдением диерезы после четвертого слога» (КО, 308). «<…> процесс творчества соединялся у Пушкина с грезами “первосония” (пушкинское непривившееся слово)» (КО, 311). ^Назад

¹¹ ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 198 (списки слов) и 185 («Звуки и ритмы…»). Эти сведения, включая и копии указанных рукописей, были сообщены нам Р. Д. Тименчиком, как и то, что в указанном фонде Анненского имеется также картотека по языку Жуковского. ^Назад

¹² Ср. выше примеры из «Пушкин и Царское Село», а также, например: «Его [Бальмонта] язык — это наш общий поэтический язык, только получивший новую гибкость и музыкальность» (Бальмонт-лирик, КО, 115), «поэтические произведения должны стать центром русско-учебного курса и только тогда русский язык станет живой струей в гуманистической школе» (А. Н. Майков и педагогическое значение его поэзии, КО, 296), «Прежде всего — о метафоре “поэтический образ”. Если не говорить о чисто психических актах, то эту метафору надо прилагать к поэтическим явлениям с большими оговорками <…> Вообще поэзии приходится говорить словами, т. е. символами психических актов <…> Откуда же возьмется в поэзии, как языке по преимуществу, живописная определенность» (Что такое поэзия?, КО, 202; курсив наш — Г. Л. — к позднейшему развитию поэтики, в частности, у Тынянова, ср. там же: «Задумывались ли вы когда-нибудь над безнадежностью иллюстраций поэзии?», КО, 205). Потебнианская традиция видна в примере: «Как верование облекается в миф, миф в слово, так слово, вероятно, путем совершенно естественного стихийного развития, переходит в поэзию (О формах фантастического у Гоголя, КО, 209). ^Назад

¹³ Юбилейный контекст сборника, быть может, позволяет вспомнить, что это было на обеде в честь последнего приезда в Москву Р. О. Якобсона. ^Назад

¹⁴ Г. М. Пономарева. Методика «школьного» анализа античных авторов и критический метод «Книг отражений» И. Анненского // Актуальные проблемы теории и истории русской литературы. (Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Учен. Зап. Тартуского ун-та. Вып. 748), Тарту, 1987. С. 120–133. ^Назад

¹⁵ Специально об этой статье хочется, во-первых, заметить, что парадигматическое изложение здесь скрывается иногда под видом «сборной цитаты»: «Утесы простирают объятья, обвалы хмурятся, <…> тучка весело играет по лазури, утес плачет, а сосна грезит о пальме» (КО, 248 и др. примеры на той же стр.); во-вторых, выделить любопытный пример, показывающий чисто лексикологическую ориентацию работы. В статье дается подробный (по существу статистический, по принципу «больше — меньше») перечень лермонтовских цветообозначений и их сочетаний («Но главная прелесть лермонтовских красок в их сочетаниях», КО, 247). Один из примеров: «Румяный с золотом (румяным вечером иль утра в час златой). (Звезда полночная и луч румяного заката)» — наглядно показывает, что речь идет о сочетании слов, а не красок, т. к. у Лермонтова сополагаются слова, описывающие разновременные явления. ^Назад

¹⁶ Все они вошли в КО, кроме первых двух («Стихотворения Я. П. Полонского как педагогический материал» и «Сочинения гр. А. К. Толстого как педагогический материал» // Воспитание и обучение, 1887. № 6 и 8). ^Назад

¹⁷ Ср. в письме к А. Н. Веселовскому (по приглашению которого был прочитан доклад — ср. «Ваше приглашение говорить о поэтическом стиле»): «Я имел в виду <…> написать доклад научного характера, и во всяком случае могу быть спокоен за то, что он был вполне серьезен» (КО, 592–3, курсив авт.). Ср. в статье список отвлеченных слов (КО, 116) и форм множественного числа от них («поэт вывел из оцепенелости сингулярных форм целый ряд отвлеченных слов», КО, 115 — ср. § 111 «Программы»), разных по семантике и структуре словосочетаний (116–117), «лирическое я Бальмонта…» (КО, 103 и далее, ср. § 16) и т. п. ^Назад

¹⁸ К его связи с перечисленными статьями ср.: «Поэт <..> входит в новое чисто эстетическое общение с природой» (КО, 206), ср. название статьи о Лермонтове. Ср. выше пример из этой статьи, а также рассуждения об авторском я (КО, 206), или, например: «Стихи и проза вступают в таинственный союз <…> Растет словарь. Слова получают новые оттенки <…> Создаются новые слова и уже не сложением, а взаимопроникновением старых» (Что такое поэзия?, КО, 206) ^Назад

¹⁹ Обзор таких работ Анненского см. в статье: А. К. Власов. Методическая система И. Ф. Анненского // Русский язык. Теория и методика преподавания. Душанбе, 1978. С. 199–205. ^Назад

^* Слог да вписан от руки чернилами. ^Назад