РАЗРЕШЕНИЕ ПАРАДОКСА:
НОВЕЛЛА ДОСТОЕВСКОГО "ЧЕСТНЫЙ ВОР" ^(*)

ИРИНА АВРАМЕЦ

Из всех новелл Достоевского "Честный вор" более всего вписывается в традицию натуральной школы, по многим параметрам приближаясь к поэтике "физиологического очерка": по своему сюжету новелла как бы примыкает к серии "физиологий" из жизни обитателей "петербургских углов". Благодаря тому, что большая часть текста состоит из рассказа отставного солдата, в новелле доминирует "точка зрения" "бывалого человека", что сближает ее с принципом подачи материала в сборниках типа "Les franais peints par eux-mmes", "Les enfants peints par eux-mmes" (т. е. с принципом самоописания). Наконец, предшествующая "Честному вору" в издании 1848 г. первая часть ("Отставной") вполне отвечает требованиям "социальной типизации", заключая в себе, помимо рассказа "отставного", зарисовку самого "типа" отставного солдата. Исключение этой части из редакции 1860 г. привело к увеличению удельного веса "косвенного портретирования", поскольку "тип отставного" вырисовывается, главным образом, благодаря воспроизведению его речевой манеры и выявлению его позиции по отношению к описываемым событиям.

Вместе с тем, некоторые детали новеллы свидетельствуют о том, что "Честный вор" не только следует "натуральной" поэтике, но и отчасти разрушает ее, вводя пародийный элемент, содержащийся в "историях" Емели, построенных на доведенном до крайности принципе подачи "голого факта". Пародийность этих "историй" по отношению к рассказу самого "бывалого человека" заключается в том, что отсутствие в них какого бы то ни было "нравоучения", подчеркнутое неизменными вопросами Астафия Ивановича ("Ну так что же? что же тут такого назидательного есть, Емельянушка?" (II, 87)),^* призвано оттенить морализаторский пафос рассказа Астафия Ивановича, сводящего все к рассуждениям о "вреде пьянства" и завершающего свое повествование "нравоучением", которым кончался текст новеллы в "Отечественных записках".

Двойственное отношение "Честного вора" к традициям "натуральной школы" (с одной стороны, следование "канонам", а с другой - "отталкивание", пародия) согласуется с подобным отношением новеллы к гоголевской традиции. Наиболее актуальным произведением Гоголя для новеллы Достоевского является "Шинель", следы влияния которой обнаруживают различные элементы сюжета "Честного вора". Так, основная сюжетная линия "Честного вора" связана с кражей одежды (в данном случае мы имеем дело с инверсией гоголевской ситуации, поскольку вор - сам "маленький человек"), которая приводит к смерти "чувствительного" Емели "от тоски". Выбор "объекта кражи" (рейтузы) свидетельствует об определенном "снижении" гоголевской темы. (Этот прием был применен Достоевским еще в "Бедных людях", где деталью, соотнесенной с шинелью гоголевской новеллы, являлись сапоги.) Причем рассказ о краже рейтуз вызван в новелле ассоциацией с описанной в начале произведения кражей бекеши, вызвавшей реплику "бывалого человека": "Хорошо еще, что шинель нам осталась!" (II, 84).

Само слово "шинель" в рассказе Астафия Ивановича употребляется 12 раз, причем, настойчиво повторяется "мотив" крайней ветхости шинели, которая называется не иначе как в уменьшительно-пренебрежительной форме - "шинелишка" (ср. "тощенькая шинелишка" у Гоголя). Кроме того, в новелле неоднократно говорится о необходимости залатать эту шинель, или хотя бы так ее расправить, чтобы скрыть потертости: "<...> оправил свою шинелишку так, чтоб и прилично было, и тепло, да и дырьев было бы не видать" (II, 85); "Смотри-ка, в отрепье весь ходишь, шинелишка-то твоя, простительно сказать, на решето годится; нехорошо! Пора бы, кажется, честь знать" (II, 86); "Ишь у тебя шинель-то какая! Мало что в дырьях, так ты лестницу ею метешь! взял бы хоть иголку да дырья-то свои законопатил, как честь велит" (II, 88). Диалог Емели с Астафием Ивановичем по поводу ценности шинели, сшитой из сукна, восходит к спору по тому же поводу между Акакием Акакиевичем и Петровичем: "она вещь суконная, Астафий Иванович. Как же трехрублевый, коли суконная вещь?" (II, 93); ср. у Гоголя: "<...> шинель-то, сукно <...>. Только слава, что сукно, а подуй ветер, так разлетится". Наконец, в контексте нагнетения гоголевских ассоциаций становится знаком соотнесенности с гоголевской новеллой такая деталь, как портняжничество Астафия Ивановича (в момент кражи бекеши он занимался переделкой сюртука рассказчика; из рейтуз собирался "двое панталон петербургским господам выгадать"; кроме того, он и Емеле советовал "повыучиться портняжному искусству"), несмотря на то, что фигура "отставного" в остальном не имеет ничего общего с Петровичем из "Шинели".

Таким образом, новелла Достоевского строится как текст, соотнесенный не столько с описываемой действительностью, сколько с другими текстами (новеллой Гоголя, "натуральной" массовой новеллой и очерками). Используя характерные для "натуральной школы" сюжет, мотивы, образы, Достоевский путем утрирования или "снижения" отдельных деталей, вызывающих ассоциации с другими текстами, сообщает новелле определенную пародийную направленность.

Оксюморонность названия этой новеллы Достоевского была отмечена еще В. Б. Шкловским: "Название одной из повестей Ф. Достоевского "Честный вор" - есть несомненный оксюморон, но и содержание этой повести есть такой же оксюморон, развернутый в сюжет".¹ Само вынесение в заглавие итоговой характеристики героя, казалось бы, отнимает возможность неожиданного сюжетного поворота, непредсказуемого финала, необходимого для новеллы "пуанта". Тем не менее, такая кажущаяся старой тема ("честный вор" или "благородный разбойник") получает в новелле неожиданное разрешение именно благодаря тому, что, вопреки возможным вариантам объяснения эпитета "честный" к слову "вор" (например: выясняется, что герой на самом деле не украл, или украл, но сам того не ведая, по недоразумению; или же украл, но из каких-то "благородных" соображений, не для себя и т. п.), герой этого произведения действительно украл вещь, причем для того, чтобы ее пропить, что как бы усугубляет его вину, лишает его поступок "смягчающих обстоятельств". Неожиданным в новелле является то, что финальное признание "вора" в краже на фоне всего бесхитростного рассказа "бывалого человека" воспринимается как доказательство его "честности".

Достигается эффект неожиданности благодаря тому, что перед рассказом "бывалого человека" "опровергается" правомерность вынесенного в заглавие новеллы определения: рассказчик и "бывалый человек" сходятся в том, что "честных воров" не бывает,² и далее предполагается рассказ о "честном человеке", который таковым являлся, пока не стал "вором". Тем не менее, последовавший затем рассказ как бы исподволь еще раз опровергает "версию" несовместимости понятий "честный" и "вор".

Парадоксальность конечного "вывода" новеллы предвосхищает сцену обсуждения князем Мышкиным и Лебедевым генерала Иволгина, укравшего кошелек с деньгами: "Он на деликатность чувств ваших, стало быть, надеется; стало быть, верит в дружбу вашу к нему. А вы до такого унижения доводите такого... честнейшего человека! - Честнейшего, князь, честнейшего! - подхватил Лебедев, сверкая глазами, - и именно только вы одни, благороднейший князь, в состоянии были такое справедливое слово сказать!" (VIII, 409). Таким образом, в обоих случаях провозглашается новая система ценностей, согласно которой "справедливо" признать вора честным человеком.

"Честный вор" состоит из "рамочной части" и собственно новеллы, рассказанной "бывалым человеком". "Рамка" вводится для мотивировки рассказа "бывалого человека", для возможности передать все особенности речи отставного солдата. Рассказ от первого лица не только придает произведению установку на сказовую форму воспроизведения, являющуюся, по мнению многих исследователей, одним из основных признаков новеллы, но и позволяет изложить события с точки зрения "простого человека", который именно благодаря своей "простоте" смог увидеть в воре честного человека.

Впечатление "правдоподобности", "невыдуманности" достигается в новелле строгой системой мотивировок. Так, само появление в квартире рассказчика³ "бывалого человека" мотивировано желанием Аграфены, "кухарки, прачки и домоводки", пустить "жильцом и нахлебником" "какого-то пожилого человека". В свою очередь, тот факт, что рассказчик уступил желанию своей кухарки взять жильца, мотивирован как упорством Аграфены ("Что Аграфене пришло в голову, тому должно было сделаться; иначе я знал, что она мне покоя не даст" (II, 82-83)), так и подспудным желанием рассказчика заполучить "лишнего" человека, учитывая "довольно бесцветную перспективу" продления той затворнической жизни, которую он вел до этого. Попутно отметим, что сообщение рассказчика о своей "уединенной, затворнической жизни" ("Знакомых у меня почти никого; выхожу я редко. Десять лет прожив глухарем, я, конечно, привык к уединению. Но десять, пятнадцать лет, а может быть, и более такого уединения, с такой же Аграфеной, в той же холостой квартире - конечно, довольно бесцветная перспектива!" (II, 83)) является реминисценцией из "Господина Прохарчина" (ср. "глухое, непроницаемое уединение", в котором жил Прохарчин у Устиньи Федоровны: "А не то десять лет, не то уж пятнадцать, не то уж и все те же двадцать пять <...> как он, голубчик, у меня основался... " (I, 246)). Еще одной возможной реминисценцией из этого же произведения является в "Честном воре" сам факт кражи рейтуз "пьянчужкой", которого "за пьяную жизнь уже давно из службы выкинули" (II, 85). Ср. сообщение о "попрошайке-пьянчужке" Зимовейкине, которого дважды "упраздняли", а в новый штат чиновников не приняли "по причине способности к другому, совершенно постороннему делу" (I, 247), и который "втерся потом во внимание и милость Семена Ивановича, лишил его мимоходом новых рейтуз <...>" (там же).

"Выбор сюжета" для рассказывания "бывалым человеком" истории о "честном воре" мотивирован предшествующим рассказу событием: кражей бекеши обыкновенным, "нечестным" вором, причем эта мотивировка отмечена рассказчиком: "Но вот по какому случаю произошел этот рассказ" (II, 83).

Две кражи - в жизни рассказчика и в жизни "бывалого человека" - подчеркивают некоторую симметричность двух частей новеллы ("рамки" и рассказа "бывалого человека"), которая проявляется в том, что в обеих частях лицо, от которого ведется повествование, пускает к себе "в жильцы и в нахлебники" "смирного человека", паспорт которого "в порядке". Подобно тому, как герой "рамочной части" рассказывает хозяину квартиры "истории, случаи из собственной жизни" (причем, будучи "бывалым человеком", рассказывает умело, так сказать, "профессионально"), герой вставной новеллы, тоже на свой лад, пытается отблагодарить своего "благодетеля", развлекая его "историями", которые, при отмеченном параллелизме ситуаций, выглядят жалкими пародиями на истории Астафия Ивановича. На невладение Емелей⁴ "даром слова" особенно обращает внимание "бывалый человек": "Уж до того дошел, что язык пропил, слова путного сказать не умеет. Начнешь ему про огурцы, а он тебе на бобах откликается! Слушает меня, долго слушает, а потом и вздохнет" (II, 86). И далее Астафий Иванович цитирует "истории" Емели, в которых "ничего назидательного нет" и которые похожи одна на другую либо "сюжетами", словно заимствованными из интермедий народного театра (две бабы подрались из-за клюквы, два мужика подрались из-за найденной ассигнации, которую затем у них отнимает городовой), либо своей "пессимистической тональностью" (исключения не составляет и "история" о фельдшере, женившемся на жене кучера, поскольку сам кучер "помер намедни").

В отличие от Емели, Астафий Иванович явно ощущает "назидательность" своей собственной "истории", постоянно подчеркивая, что источник всех бед Емели - пьянство.

Таким образом, определенный параллелизм двух частей новеллы приводит к тому, что эти части, внешне связанные лишь формально (по принципу "обрамленной новеллы"), обретают внутреннее единство. "Нравственный смысл" новеллы как бы растворен в рассказе "бывалого человека", исподволь подводящего читателя к признанию справедливости оксюморонного названия новеллы.

^* Здесь и далее ссылки на изд.: Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Л., 1972-1990, даются в скобках. Римские цифры означают том, арабские - страницу. ^Назад

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Шкловский В. Б.  Литература вне сюжета // Шкловский В. Б. О теории прозы. - М.; Л., 1925. - С. 171. ^Назад

² См.: "А был, сударь, со мной один случай, что попал я и на честного вора.
- Как на честного! Да какой же вор честный, Астафий Иванович?
- Оно, сударь, правда! Какой же вор честный, и не бывает такого. Я только хотел сказать, что честный, кажется, был человек, а украл. Просто жалко было его" (II, 84). ^Назад

³ Фигура рассказчика обрисована весьма скупо, но достаточно для того, чтобы понять, что это обычный петербургский мелкий чиновник-холостяк, живущий "уединенно, совсем затворником", и тем самым как бы выступающий выгодным фоном (выгодным своей бесцветностью, отсутствием "событий" в его собственной жизни) для "бывалого человека", умевшего "рассказывать истории, случаи из собственной жизни" (II, 83). ^Назад

⁴ Герой неоднократно называется сокращенно Емелей, что, учитывая его склонность к рассказыванию "пустых и глупых" историй, воспринимается как имя, взятое из пословицы ("Мели, Емеля, твоя неделя"). Полное имя героя - Емельян Ильич, как отметил М. С. Альтман, повторяет имя "выключенного чиновника" (который "спился и умер с какого-то горя"), упоминаемого в "Бедных людях". Совпадение имен как бы "подкреплено" сходством судеб обоих героев (См.: Альтман М. С. Достоевский: По вехам имен. - Саратов, 1975. - С. 170). ^Назад

© Ирина Аврамец, 1995