О "ФРАНЦУЗСКОЙ ШАЛОСТИ" БАРАТЫНСКОГО^1 *

ИГОРЬ ПИЛЬЩИКОВ

Стихотворение Е. А. Баратынского "Елисейские поля" было опубликовано в "Полярной звезде на 1825 год"; под заглавием "Элизийские поля" оно вошло в третью книгу элегий сборника 1827 г. и в первый раздел сборника 1835 г. Датировка "1821?", которую мы встречаем в современных изданиях, восходит к довольно неопределенному указанию самого Баратынского (письмо к И. И. Козлову, апрель 1825): ""Элисейские поля" писаны назад тому года четыре: это французская шалость, годная только для альманаха"².Выдержкой из этого письма обычно ограничивается и комментарий к стихотворению; представляется, однако, что высказывание поэта само нуждается в комментарии.

В послании "Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры" Баратынский поясняет, что "блестящие шалости" - это "безделки стихотворные", не имеющие "возвышенной цели"³.Упоминание альманаха свидетельствует об особом статусе интересующего нас текста, о его отнесенности к сфере интимной "домашности"⁴;этой сфере и принадлежат шалости-безделки (ср. знаменитые заглавия сборников Карамзина и Дмитриева; ср., например, пушкинскую характеристику послания Батюшкова "К Жуковскому": "достойно блестящих и небрежных шалостей фр.<анцузского> остроумия"⁵). При интерпретации такого рода текстов следует учитывать их направленность на определенную аудиторию, их специфическую интенцированность, часто имеющую криптограмматический характер. В определенные эпохи "домашняя, интимная, кружковая семантика" получает литературную функцию⁶; "литература" и "литературный быт" предельно сближаются. Литературные источники, конституирующие реминисцентный горизонт "домашних текстов", могут приобретать для определенных реципиентов (и лишь для них) особое значение, а иногда могут быть только им (конкретным adresses) и известны. Читатель, не принадлежащий к этой группе лиц, подвержен риску принять шутливый, игровой текст за более или менее "серьезный". Оторвавшись от кружкового фона, такое произведение может утратить ряд своих "исходных" смыслов и начать восприниматься в контексте "большой литературы", что, кажется, и произошло с "Элизийскими полями" (далее - ЭП). Указать на связи этого стихотворения с атмосферой эпохи, частью которой оно само является, - цель предполагаемой статьи.

Стихотворение Баратынского начинается цитатой, насколько же смелой, насколько очевидной: цитируется первая строка знаменитой элегии Парни "Le Revenant" (отмечено В. Э. Вацуро и В. А. Мильчиной⁷): "Бежит неверное здоровье <...>"; "Ма sant fuit: cette infidle <...>"⁸. Стихотворение Парни уже было переведено Батюшковым ("Привидение"); текст Баратынского с самого начала оказывается связанным с произведениями обоих авторов, русского и французского. Возможность "игры" с текстом Парни была уже задана батюшковским переводом-подражанием. Батюшков тоже начинает свое стихотворение цитатой, но не из французского оригинала, а из иного, русского источника (таким образом, первый стих "Le Revenant" не был переведен на русский язык до появления непереводного стихотворения Баратынского). "Посмотрите! в двадцать лет / Бледность щеки покрывает"⁹.Императив и точный возраст лирического героя - детали, заимствованные из эпиграммы Карамзина "Любовь к врагам": "Взгляните на меня: я в двадцать лет старик"¹⁰. (Персонаж эпиграммы оказывается на пороге могилы из-за любви к красавицам) О популярности приведенного стиха свидетельствует и то, что Жуковский позже использовал его в "Шильонском узнике" (указано Ю. М. Лотманом¹¹). Уже отмечалось, что, переводя Парни, Батюшков напоминает читателю о тексте, инициировавшем в русской поэзии "спиритическую" тему - о первом подражании Жуковского бюргеровой "Леноре"¹²: "Я забыт... но из могилы / Если можно воскресать, / Я не стану, друг мой милый, / Как мертвец, тебя пугать. / В час полуночных явлений / Я не стану в виде тени <...>" ("Привидение"), "Слышат шорох тихих теней: / В час полуночных видений / В дыме облака, толпой, / Прах оставя гробовой, / С поздним месяца восходом, / Легким, светлым хороводом / В цепь воздушную свились <...>" ("Людмила")¹³.И. З. Серман увидел в подражании Батюшкова "явную полемику (a clear case of polemics) с балладой Жуковского"¹⁴;нам кажется, что это все же преувеличение: ведь возражения современников (и полемику о балладе) вызвали не выбор темы и не особенности ее актуализации, а стилистические решения переводчика. Две контрастные реализации темы "любовника-привидения" можно найти у самого Парни, и в батюшковских "Опытах" обе версии даны как парнианские: позже Батюшков перевел девятую элегию четвертой книги Парни ("Мщение"), и оба перевода следуют в сборнике друг за другом. Контрастный параллелизм двух текстов подчеркнут словесными перекличками: "В час полуночных явлений / Я не стану в виде тени <...> в твой являться дом" ("Привидение") vs. "<...> Явлюсь, как бледное в полуночь привиденье <...>" ("Мщение"). Батюшков передает "dans l'ombre de la nuit" как "в полуночь" и добавляет слова "явлюсь" и "привиденье"¹⁵.Игра, таким образом, окончена; она сыграна самим Батюшковым. Неудивительно поэтому, что Баратынский находит и обыгрывает другой параллелизм - между Парни и "русским Парни".

Начнем с того, что первый стих - не единственная отсылка к "Le Revenant" в ЭП; вторая часть стихотворения также начинается довольно точной цитатой из текста Парни: "Когда из таинственной сени, / От темных Орковых полей, / Здесь навещать своих друзей / Порою могут наши тени, / Я навещу, о други, вас <...>"; ср.: "Si du sein de la nuit profonde / On peut revenir dans се monde, / Je reviendrait, n'en doute pas"¹⁶.Это цитация лексико-синтаксическая ("Si<...> On peut revenir <...> Je reviendrait" - "Когда <...> навещать <...> могут <...> Я навещу"), ритмическая и даже графо-фонематическая ("Je reviendrait, / n'en doute pas" - "Я навещу, / о други, вас"; ср.: "сень" - "sein"). Видимо, эту же лексико-синтаксическую конструкцию стремился воспроизвести Пушкин в неоконченной "Тавриде": "если <...> можно <...> Мой дух <...> прилетит; если <...> можно <...> Моя душа <...> слетит"¹⁷.Но кое-что у Баратынского добавлено ("Орковые поля", рифма "тени-сени") и - самое главное - изменено: "мертвец" навещает не возлюбленную, а друзей. Что касается синтаксического галлицизма "От темных Орковых полей", то, с одной стороны, он определяется конструкцией оригинала ("du sein..."), а с другой стороны, все выражение, вместе с предлогом, кажется заимствованным из элегии Батюшкова "Выздоровление", которая в "Опытах" непосредственно предшествует "Мщению" и "Привидению" и в которой это выражение употреблено в сходном контексте: "И вздохи страстные, и сила милых слов / Меня из области печали, / От Орковых полей, от Леты берегов / Для сладострастия призвали"¹⁸ [эпитет "темные" - клише; ср. "tenebrae Orci у Катулла (3.13-14) и мн. др.]. Еще интереснее рифма "тень-сень" в сочетании с мотивом друзей-поэтов. Дело в том, что приведенный сегмент содержит одновременно и цитату из Парни, и отсылку к группе русских стихотворений, в "центре" которой - послание Батюшкова "Мои Пенаты". Автор послания приглашает мертвых и живых поэтов в свою обитель: "Пускай веселы тени / Любимых мне певцов, / Оставя тайны сени / Стигийских берегов / Иль области эфирны, / Воздушною толпой / Слетят на голос лирный / Беседовать со мной!"¹⁹.Рифмующиеся тень и сень - почти обязательный элемент данного топоса; ср. в "Видении на берегах Леты": "При слове сем в блаженной сени / Поэтов приподнялись тени"²⁰.Указанная рифма вызывает в памяти целый ряд текстов сходного содержания, как шутливых, так и более или менее серьезных. В ответе Жуковского на "Мои Пенаты" ("К Батюшкову", 1812) мы читаем: "И тихо веют, мнится, / Над нашей головой / Воздушною толпой / Жильцы духовной сени - / Невозвратимых тени"²¹. Этот пассаж варьирует батюшковскую тематику, но мотив "дружеской тени" не чужд и самому Жуковскому; ср. в его послании "К <Блудову>. При отъезде его в армию" (1810): "Сберитесь, о друзья / В мое воспоминанье. / Над вами буду я, / Древес под зыбкой сенью, / Невидимою тенью / Летать <...>". Здесь сень принадлежит земному миру, но, как правило, речь идет о мире ином; ср. в послании Жуковского "К Воейкову" (1814): "<...> из тайной сени / Исходят дружеские тени"²².Эпитет тайный/таинственный - также важный элемент интересующего нас топоса; в "Моих Пенатах": "тайны сени", "из тайной сени"; ср. "из таинственной сени" в ЭП. Связь этого эпитета с "элизийской" тематикой - прочная и традиционная. В ст. 43 стихотворения Баратынского - "за тайными брегами"²³;ср. "Элизиум" Жуковского (1812): "В дол туманный, к тайной Лете <...>"²⁴или "Берег" Карамзина (1802/1814): "<...> к таинственным брегам"²⁵.Имевшийся в распоряжении Баратынского топос не был ограничен русским контекстом. Батюшков позаимствовал мотив визита теней у Грессе ("La Chartreuse"); не только сам прием, но и мелкие детали в двух стихотворениях совпадают. Батюшков просто заменяет античные и французские имена русскими; важнейшее отличие заключается в том, что в "Моих Пенатах" поэта навещают не только умершие классики, но и вполне здравствующие друзья. "Tantt de l'azur d'un nuage <...> Je vois sortir l'ombre volage / D'Anacreon <...>", потом появляется Гораций; затем: "Autour de ces ombres aimables <в "Моих Пенатах": "тени / Любимых мне певцов". - И. П.> <...>" - следует серия имен - "Viennent unir leur voix lgres И. П.>. Процессия продолжается: поэт видит "une troupe / De morts И. П.> un реu plus srieux, / Mais non mains charmant mes yeux". В конце "La Rochefoucauld, La Bruyre / Viennent embellir l'entretien И. П.>"²⁶.Эксперимент по воспроизведению этой модели l'envers был проделан в 1815 г. Пушкиным ("Городок"). Вместо того, чтобы описывать посещение юного поэта мертвецами-классиками, Пушкин (отсылая читателя к Горацию, Грессе и Батюшкову одновременно) рисует себя умершим классическим поэтом, чья тень навещает юного потомка: "Не весь я предан тленью, / С моей, быть может, тенью / Полунощной порой <...> Мой правнук просвещенный / Беседовать придет" [в 1821 г. Пушкин использовал этот прием в гораздо более серьезном контексте ("К Овидию", ст. 90-95)²⁷]. Баратынский также переворачивает традиционную ситуацию, что и позволяет ему совместить два "привиденческих" сюжета: "(друзья-)поэты являются поэту" и "любовник является своей возлюбленной". Поэт навещает своих друзей, как бы принимая приглашение, подобное приглашению в "Моих Пенатах".

Баратынский цитирует Парни намеренно и осознанно; это можно утверждать с уверенностью. Об этом свидетельствует не только точность цитат, но и тот факт, что имя Парни прямо названо в тексте. Упоминание французского поэта непосредственно предшествует появлению второй цитаты из его элегии (Баратынский, между прочим, обращает внимание читателя на игровой характер текста в целом): "Прочту Катуллу и Парни / Мои небрежные куплеты / И улыбнутся мне они" - и затем следует: "Когда из таинственной сени" и пр. Ассоциация "Парни - Батюшков" была самоочевидной, а отождествление Батюшкова-поэта с созданным им в "Моих Пенатах" литературным автопортретом - конвенциональным.

С именем Катулла дело обстоит несколько сложнее. Присутствие Катулла в культуре конца XVIII - начала XIX в. несколько отличалось от присутствия в ней Вергилия или, скажем, Тибулла. Французских и русских авторов привлекали не столько (за отдельными исключениями) произведения Катулла²⁸, сколько сам образ этого поэта. Связанные с этим образом коннотации как нельзя более соответствуют природе ЭП. Так, Лагарп характеризовал Катулла как "un gnie facile, qui excellait dans les sujets gracieux"²⁹,Парни называл его "vif et lger"³⁰.Пушкин (1836) видел сущность поэзии Катулла (а также Вольтера и Грессе) "<в> игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной веселостью"³¹.Это определение можно сравнить с характеристикой, которую Баратынский дает поэзии Богдановича ("Веселость ясная в стихах твоих видна") в послании "Богдановичу"³² (стихотворение, тесно связанное с ЭП). Единственный текст Катулла, который так или иначе соотносится с топикой элегии Баратынского, - это короткое стихотворение, в котором Катулл жалуется своему другу-поэту на ухудшающееся здоровье: "Malest, Cornifici, tuo Catullo, / Malest, me hercule, et est laboriose, / Et magis magis in dies et horas" (38.1-3). Значимость стихотворения Катулла для Баратынского должна остаться гипотетической, поскольку нет никаких иных свидетельств его знакомства с этим текстом, за исключением сходства между ст. 3 ("...in dies et horas") и ст. 2 ЭП ("Я каждый час..."), а также не слишком явной связи между темой этого стихотворения и темой вступительной части интересующей нас элегии (умирающий поэт)³³: "<...> И каждый час готовлюсь я / Свершить последнее условье, / Закон последний бытия; / Ты не спасешь меня, Киприда! / Пробьют урочные часы. / И низойдет к брегам Аида / Певец веселья и красы". Согласно В. Н. Топорову, который приводит многочисленные параллели к этим строкам³⁴,ряд традиционных преромантических мотивов складывается в русской поэзии начала XIX в. в "сюжетную схему, ставшую одним из наиболее ходких и модных клише"³⁵.Упрощая, данный лирический сюжет можно сформулировать так: "Время идет, смерть неизбежна, и я, младой поэт, умираю" ("Мотив преждевременной смерти юноши-певца <...> обнаруживает тенденцию к соотнесению его с самим автором, что <...> влечет за собой 'Ich-Erzhlung'"³⁶). Отметим, что Пушкин пародировал эту схему еще в 1815 г. ("Мое завещание. Друзьям") Среди характерных деталей, которыми она заполнялась, - бой часов или колокола³⁷.Все элементы схемы, явственно присутствующие в первых восьми стихах ЭП, релевантны и для других актуализаций этого топоса в творчестве Баратынского. Специфически батюшковская конкретизация схемы могла включать античные (псевдоклассические) имена и аксессуары; так, Батюшков ввел в перевод "Le Revenant" Зевеса, Хлою и Эрота. В реализующих вышеуказанную схему стихотворениях Баратынского отсылки к Батюшкову изобилуют даже при отсутствии античного колорита (ср. "Прощание" (1819) или "Больной" (1821)), а "Закон губительный Зевеса" в ЭП - явное эхо "Привидения". (В то же время, как мы покажем далее, имена Киприды и Вакха ведут к другому тематическому циклу) Особую роль в активизации схемы сыграли переводы "La chute des feuilles" Мильвуа³⁸.Эту элегию, ориентируя ее на "русскую" модель, переводили Милонов ("Падение листьев", 1811/1819) и Батюшков ("Последняя весна", 1815), а позже (среди других и дважды) - Баратынский ("Падение листьев", редакция 1823 г. и редакция сборника 1827 г.)³⁹.Батюшков делает героя стихотворения поэтом ("певец любви"). Баратынский следует за Батюшковым (указано В. Н. Топоровым⁴⁰). Отметим, что младой певец появляется лишь во второй редакции перевода, в первой - "юноша унылой". Уже в первой редакции мы встречаем метафору боя часов (колокола?), а во второй - "мрак Эрева" и "берега Стигийских вод"⁴¹, что лишь отчасти задано переводом Батюшкова, но находит соответствия в батюшковском "Выздоровлении". Комментарии В. Н. Топорова к "Падению листьев" Баратынского, в целом верные, нуждаются в поправке: различия между двумя редакциями перевода настолько существенны, что игнорировать их нельзя. В работе же Топорова цитаты из второй редакции датированы предположительным годом создания первой, а отступления от оригинала, появившиеся еще в первой редакции, приведены в одном ряду с изменениями, внесенными позже, т. е. при подготовке сборника 1827 г. Между тем, большая часть элементов описанной исследователем схемы принадлежит именно позднейшей редакции, что, конечно, свидетельствует об осознанном стремлении Баратынского "русифицировать" текст Мильвуа. Для нас сейчас важно то, что текст, созданный после первой публикации ЭП, содержит интересующую нас мотивную констелляцию, а опубликованная ранее первая редакция - не содержит; вполне возможно, что первая версия "Падения листьев" написана или задумана до того, как были окончены ЭП. Так или иначе, в разработке схемы "умирающий поэт" Баратынский принимает самое активное участие.

Переход к мотиву "прощания с друзьями" в ст. 9 ЭП - один из возможных поворотов в развитии вышеописанного сюжета; ср., например, "Прощание" Карамзина (1795): "Ударил час - друзья, простите! Иду <...> В страну покойников <...>"⁴² - или "Мое завещание" Пушкина: "И я сойду путем одним / На грустный берег Ахерона... / Простите, милые друзья, / Подайте руку; до свиданья!"⁴³.Однако обращение Баратынского к этому традиционному мотиву приводит к весьма неожиданным результатам: стилистика унылой элегии сменяется стилистикой дружеского послания. "Простите, ветреные други, / С кем беззаботно в жизни сей / Делил я шумные досуги / Веселой <вар.: разгульной. - И. П.> юности моей!" В принципе, переход от элегии к посланию не является чем-то невозможным: во-первых, Баратынский пользуется четырехстопным ямбом в обоих жанрах⁴⁴;во-вторых, некоторые из его написанных этим размером стихотворений принадлежат смешанным жанровым формам. Более примечателен другой переход - к редкой у Баратынского открытой автоцитации. Вышеприведенные строки немедленно вызывают в памяти как минимум два других произведения Баратынского - "Прощание" и "Пиры". Элегия "Прощание" (1819) начинается так: "Простите, милые досуги / Разгульной юности моей <...>". Во второй редакции ЭП отсылка к этому стихотворению становится еще более явной, чем в первой: автор заменяет эпитет "веселая" (ст. 12) эпитетом "разгульная" (таким образом, стих "Разгульной юности моей" встречается в корпусе текстов Баратынского дважды). Опубликованные в 1821 г. "Пиры" были названы во втором издании (1826) "описательной поэмой", но в восприятии современников жанр этого произведения ассоциировался с посланием (Н. А. Полевой, 1826⁴⁵) и с элегией (В. Г. Белинский, 1842⁴⁶). С точки зрения современного литературоведения, "Пиры" - "поэма, стоящая на грани малой формы", описательная поэма с жанровыми элементами дружеского послания и унылой элегии⁴⁷.Если ЭП - "французская шалость", то "Пиры" были названы автором или издателями (1826) "своенравной шуткой". Поэма, принесшая Баратынскому славу "певца Пиров", была адресована лицейскому кружку молодых поэтов, с которыми Баратынский сближается к началу 1819 г. (в тексте поэмы упомянуты Дельвиг и Пушкин). "Эти связи сказываются в поэтическом творчестве Баратынского появлением "античных" эпикурейских мотивов"⁴⁸; "Пиры" укрепляли образ "союза поэтов" и утверждали литературный имидж автора поэмы - участника союза. Что же касается "Прощания", то на связь этой элегии с атмосферой окололицейского и кружка указывалось еще в известном доносе В. Н. Каразина⁴⁹.

"Друзья" в ЭП - не условно-элегические персонажи, а конкретные адресаты кружкового поэтического общения. Фраза "Делил я шумные досуги" непосредственно отсылает читателя к соответствующему пассажу "Пиров": "Тот домик помните ль, друзья, / Где наша верная семья <...> Соединялась в шумный круг / И без чинов с румяным богом / Делила радостный досуг? <...> И между тем, друзья мои. / В простые чаши бог похмелья / Роскошно лил сынам веселья / Свое любое Аи". Самоопределение "сыны веселья" повторено в ЭП ("Я навещу, о други, вас, / Сыны забавы и веселья"); последняя из процитированных строк cвязывaeт стихотворение не только с "Пирами", но и с посланием "Булгарину" (1821), в котором Баратынский защищает modus vivendi кружка и объясняет биографический подтекст "Пиров"⁵⁰:"Нет, нет, Булгарин, ты не прав, / Несправедливы толки злые: / Друзья веселья и забав, / Мы не повесы записные <...> Гостей веселых той поры, / Забавы, шалости любили <...> В кругу веселых шалунов, / Во имя Вакха и Киприды, / Мы пели негу, шум пиров <...>". Вакх и Киприда - "слова-сигналы" этого тематического цикла (ср.: "<...> Вакховых пиров <...> В нескромной юности нескромно петых мной"⁵¹). Не случайны здесь и слова шалости, шалуны. В посланиях Баратынского они - неотъемлемый элемент описаний кружкового времяпровождения⁵².Во второй редакции ЭП "тихая лира" (ст. 18) становится "шаловливой"; помимо прочего, новый эпитет соотносится с авторским жанровым "определением" этого текста.

В финале стихотворения поэт обещает своим приятелям встретить их на том свете в компании мертвецов⁵³ (названных "друзьями вина и пиров"): "Мы встретим вас у врат Аида / Знакомой дружеской толпой". "Дружеская толпа", выражение, связанное с французской поэтической семантикой (la foule aimable и т. д.), воспроизводит ситуацию "Пиров": "Мы, те же сердцем в век иной, / Сберемтесь дружеской толпой / Под мирный кров домашней сени". Детали сохранены, но изменено место встречи; "век иной" превращается в "мир иной", "домашняя сень" - в "таинственную сень" Элизия-Аида-Айдеса. Эта ситуация, кроме того, "зеркально симметрична" описанной в "Моих Пенатах": "Но вы толпами / При месячных лучах / Сберитесь и цветами / Усейте мирный прах"⁵⁴;ср. реминисценцию у Пушкина ("Мое завещание"): "<...> На тихий праздник погребенья <...> Стекитесь резвою толпою <...>"⁵⁵.Толпа "провожающих" становится в ЭП толпой "встречающих". Все эти трансформации имеют, конечно же, характер литературной игры; попытки вывести из этого зазеркального Элизиума "действительное мировоззрение" автора, мягко говоря, наивны⁵⁶.

Ст. 9 (обращение к друзьям), оказывается, радикально меняет характер текста, начинавшегося как адресованная "всем" унылая элегия. Степень "интимности" текста все более повышается, и в конце концов он становится совершенно криптограмматическим. "<...> И там порой на тихой <вар.: шаловливой. - И. П.> лире / Превозносить я буду вновь / Покойной Дафне и Темире / Неприхотливую любовь"⁵⁷.О чем здесь, собственно, говорится? О том ли, что поэт будет, как и прежде, прославлять Дафну и Темиру? Вряд ли; в других стихах Баратынского мы не находим имени Темира, а имя Дафна не встречается в более ранних стихотворениях⁵⁸.Речь, видимо, идет о том, что, в отличие от какого-то другого поэта, не желающего более петь "Дафну и Темиру", автор намерен заниматься этим и после смерти. Но кто же этот "другой"? - Дельвиг. Само сочетание этих традиционных имен - типично дельвиговское. Ср., например, в "Утешении бедного поэта" (опубликовано в 1819 г.): "Кто был Лидий, где Темира / С Дафною цвела <...>"⁵⁹.Конкретный же текст, который скорее всего имеет в виду Баратынский - "горацианская И. П.> ода" "Фани": "Темира, Дафна и Лилета / Давно, как сон, забыты мной <...>"⁶⁰. Не опубликованная при жизни автора, "ода" была хорошо известна его лицейским и послелицейским друзьям. Пушкин цитировал ее в "отрывке из Евгения Онегина", озаглавленном "Женщины" и опубликованном в 1827 г.: "Словами вещего поэта / Сказать и мне позволено: / Темира, Дафна и Лилета, / Как сон, забыты мной давно"⁶¹. "Пушкин <...> заменяет намеком в печатном тексте, обращенном к любому читателю, то, что заведомо было известно лишь очень небольшому кругу избранных друзей"⁶²;то есть, предполагается, что "идеальный читатель" этого текста - интимный знакомый автора, а реальный читатель должен сам искать возможности, позволяющие ему оказаться в позиции model reader. Так же поступает и автор ЭП. Противопоставление "традиционных" (утвержденных в культуре) и индивидуальных точек зрения и/или ситуаций характерно для позднего Баратынского. В "Запустении" он показывает несовпадение реальности и формульного элегического языка - и через отрицание ("Вотще!..") переходит к новой теме. Первый стих "Рифмы" воспроизводит, как известно, первый стих посвященного Карамзину стихотворения Батюшкова; отсылка к "чужому" тексту заостряет антитезу "античность-современность"; оппозиция воспринимается на фоне аналогии в прототексте. Использование этого приема в "Осени" не нуждается в комментариях. От указанных стихотворений ЭП отличает то, что источник известен только узкому кругу приятелей, но при этом едва ли не прямо назван в тексте. Действительно, следующая строка читается так: "О Дельвиг! слезы мне не нужны <...>". С такой игрой мы уже знакомы; имя Парни появляется в непосредственной близости от заимствованных у него строк. Остается последний вопрос: почему Баратынский "спорит" с Дельвигом, чья репутация "эпикурейца" не уступала его собственной. Можно предположить, что, помимо всего прочего, ЭП - ответ на презентацию загробного царства в "Элизиуме поэтов" ("За мрачными Стигийскими брегами..."). В этом, также известном лишь друзьям Дельвига стихотворении покойные поэты обвиняют своего молодого собрата, проводившего время на дружеских пирах, в том, что он "ступил <...> за Кипрою, Бахуса манил к себе рукой", и выносят ему суровый приговор: "Не будешь ты к нам Фебом приобщен"⁶³.Баратынский уверяет Дельвига, что друга Вакха и Киприды ожидает на том свете куда более радушный прием (см. далее о ст. 23-25 первой и второй редакций ЭП).

Есть основания подозревать, что элизийская тема имела в описываемом "домашнем" контексте какие-то дополнительные коннотации. "Кружковая поэтика" создает "семантику намеков", "которая состоит в игре на связанных со словом бытовых, интимных ассоциациях, известных узкому кругу лиц, позволяющих использовать слово, как знак этих ассоциаций"⁶⁴.Видимо, "Элизий" приобретает особое значение именно в рамках общения Баратынского с Дельвигом. Детальная реконструкция здесь затруднительна - если вообще возможна. Есть, однако, более позднее свидетельство, подтверждающее данную гипотезу, - короткое (12-строчное) стихотворение "Мой Элизий", написанное Баратынским в 1831 г. после смерти Дельвига. Баратынский тяжело переживал смерть своего друга⁶⁵.В этом стихотворении нет места шуткам, тем не менее, его сходство с ЭП несомненно. Поэт отрицает конвенциональный образ царства мертвых; действительный Элизиум - его воспоминания: "Не славь, обманутый Орфей <нельзя ли связать этот эпитет с деталями биографии супруги Дельвига? - И. П.> / Мне Элизийские селенья: / Элизий в памяти моей / И не кропим водой забвенья". Но, как и в ЭП, в этом Элизиуме тени сохраняют привычки жизни; и, точно так же, это - место встречи друзей: "Там жив ты, Дельвиг! там за чашей / Еще со мною шутишь ты, / Поешь веселье дружбы нашей / И сердца юные мечты" (обращает на себя внимание совпадение рифмующихся слов в женских клаузулах последних катренов обоих стихотворений). Поэт и после смерти хранит память о земной дружбе; ср. третье стихотворение Дельвига на лицейские годовщины (1825): "О, моя, поверьте, тень / Огласит сей братский день / В царстве Елисейском"⁶⁶ (здесь возможно влияние ЭП: "И огласят приветы наши...").

Вернемся к ЭП. В первой редакции стихотворения за обращением к Дельвигу следует весьма любопытный текст: "О Д<ельвиг>, слезы мне не нужны; / Любим, я жребием - и весь / Я не умру ни там, ни здесь: / Со мною музы были дружны" (ст. 22-25). Игра с Non omnis moriar не была в русской поэзии новшеством. Вспомним стихотворение Муравьева "К Музе", "На смерть гр. Румянцовой" Державина, послание Батюшкова к Гнедичу 1806 г. ("Дружба только обещает...") или уже упоминавшийся "Городок" Пушкина⁶⁷.Хотелось бы, однако, понять, чем вызвано появление цитаты из Горация в ЭП. С одной стороны, цитация как бы "подготовлена" строками "...последнее условье, / Закон последний бытия", которые могут быть прочитаны и как парафраз заключительного стиха Ноr. Epist. 1.16: "Hoc sentit - Moriar. Mors ultima linea rerum est" (логика перехода: moriar - non moriar). Кроме того, в данном контексте фраза "слезы мне не нужны" прочитывается как прямая отсылка к горациеву "Лебедю" (указано Е. О. Осташевским): "Absint inani funere neniae / Luctusque turpes et querimoniae" (Hor. Carm. 2.20.21-22). Параллелизм "Лебедя" и "Памятника", заключительных од II и III книг, использовал еще Державин (отмечено Г. А. Гуковским); указанный горацианский (или горацианско-державинский) мотив воспроизведен Батюшковым в финале "Моих Пенатов" ("Не сетуйте о нас"; ср. выше и примеч. 54). Совмещение двух классических цитат в ЭП "задано" традицией. Но это еще не проясняет телеологию цитации. Мы считаем, что отсылки к "Памятнику" и "Лебедю", предполагающие имя Горация, замещают указание на имя поэта, чье творчество или чей образ ассоциируются у Баратынского с творчеством или образом Горация. Хотя число поэтов, которых друзья и современники сравнивали с латинским стихотворцем⁶⁸, или, неизбежно рифмуя с грациями, именовали "(русским) Горацием", достаточно велико, в "союзе поэтов" Гораций - это все тот же Дельвиг. Об этом свидетельствует и поэтическая переписка Баратынского  - Дельвига, и реакция на нее современников. Определение Баратынского в 1819 г. на военную службу ознаменовалось эпистолярным обменом: Баратынский опубликовал послание "Дельвигу" ("Так, любезный мой Гораций..."), на которое Дельвиг ответил посланием "Евгению" ("За то ль, Евгений, я Гораций..."). В 1822 г. в "Вестнике Европы" и в "Благонамеренном" появилось уже привлекавшее внимание историков литературы⁶⁹стихотворение Б. Федорова "Союз Поэтов", направленное против Суркова, Тевтонова и Барабинского (т. е. Дельвига, Кюхельбекера и Баратынского). Видно, что сравнение Дельвига с Горацием вызывало особенное раздражение полемиста: "Один напишет: мой Гораций! / Другой в ответ: любимец граций! / И третий друг <...> Кричит: вы, вы, любимцы граций! / А те ему: о наш Гораций! <...> Друг друга прославляйте <...> С Горацием равняйте, / Посланья сочиняйте <...>"⁷⁰.Не нравилась Федорову и кружковая "замкнутость" (ср.: "<...> Друг другу посвящайте <...>"). Разумеется, это была не единственная атака⁷¹.

Подготавливая сборники своих стихотворений, Баратынский вносил существенные изменения в тексты, стремясь поставить их в "некоторую связь между собою, к чему они до известной степени способны"⁷².При этом стихи часто отделялись от исходного (кружкового) контекста, приобретая более широкий, обобщенный смысл (яркий пример - эпиграммы Баратынского). Чрезвычайно интересна текстуальная трансформация ЭП. Характерно стремление автора связать текст с новыми текстами, включенными в сборник (так что в "раннем" стихотворении можно найти отсылки к "поздним"). Часть "исходных" межтекстовых связей автор сохраняет, часть - усиливает, часть - "разрывает", устанавливая новые. Отсылка к "Фани" (ст. 20) в сборниках 1827 и 1835 гг. сохранена; для "широкой" аудитории псевдо-классические имена связывались с другими именами этого ряда и не предполагали необходимости привлечения внешнего контекста. Автоцитату из "Прощания" (ст. 12) Баратынский делает дословной; элегия "Прощание" не публиковалась под полным именем автора и не вошла ни в один из сборников; для современников ассоциация между двумя текстами также не была обязательной. Популярная цитата из Горация (ст. 23-24), в сочетании с именем Дельвига (ст. 22) безусловно напоминавшая об обмене посланиями, была исключена уже из редакции сборника 1827 г., третья книга элегий которого не содержит открыто горацианских мотивов и в котором ЭП "функционирует" как обычная элегия, не связанная с кружковой позицией автора. Необходимость снять одну из аллюзий ЭП диктовалась, вероятно, тем, что, в отличие от "Прощания", нашумевшее послание к Дельвигу было включено в сборник 1827 г. и должно было войти в сборник 1835 г. (чему воспрепятствовала цензура). Оставив в неприкосновенности ст. 22 и 25, Баратынский заменил ст. 23-24: "О Дельвиг! слезы мне не нужны. / Верь, в закоцитной стороне / Прием радушный будет мне: / Со мною музы были дружны!". Новые строки, не отрицая изначальной интенции, связывают ЭП со стихотворением, не имеющим никакого отношения к кружковой поэтике, - с посланием "Богдановичу"⁷³. В заключительном двустишии вошедшего в сборники 1827 и 1835 гг. послания также выражается надежда на благосклонный прием в Элизиуме: "Тогда беспечных муз беспечного питомца / Прими, философ мой, как старого знакомца". Стремление автора сблизить эти тексты не подлежит сомнению: следующие строки ЭП (26-27) отсылают к первому двустишию того же послания; ср.: "Там, в очарованной тени, / Где благоденствуют поэты <...>" (ЭП)⁷⁴; "В садах Элизия, у вод счастливой Леты, / Где благоденствуют отжившие поэты <...>" ("Богдановичу").

Баратынский делает свой выбор в пользу одной из двух популярных концепций Элизиума; согласно первой, "певец любви" имел шанс получить загробное вознаграждение за свою приверженность поэзии, согласно второй - за свою верность возлюбленной. Баратынский отдает предпочтение 'Элизию поэтов', образу, восходящему через батюшковское "Видение на берегах Леты" к французской сатирической традиции⁷⁵,и отказывается от 'Элизия любовников', представленного в XI книге "Метаморфоз" Овидия (ст. 61 и сл.), а также - что важнее - в третьей элегии Тибулла (1.3.57 и сл.), широко известной в подражаниях Бертена ("Les Amours" 1.13) и Батюшкова (заглавие в "Опытах": "Элегия из Тибулла. Вольный перевод")⁷⁶.Очевидно, однако, что создание оригинального Элизиума не входило в задачи Баратынского. Напротив, его игра предполагает развитие сюжета в рамках модной топики. Поэтому в ЭП тщательно воспроизводится элизийская конвенциональность. Помимо уже приводившихся примеров, отметим эпитет "очарованная", нехарактерным для Баратынского образом определяющий неодушевленное существительное ("в очарованной тени")⁷⁷;возможно, это употребление связано с поэтикой Жуковского и его стихотворением "Элизиум" (ср.: "Очарованны брега")⁷⁸.Эвфемизм смерти новоселье ("Я не страшуся новоселья") также относится к числу общепринятых литературных условностей начала 1820-х годов⁷⁹;мы находим его в ранних стихотворениях Баратынского "К<рыло>ву" и "Больной" (в которых ощутимы горацианские и батюшковские обертоны)⁸⁰.Не было у Баратынского и необходимости подчеркивать полупародийность описания встречи на том свете ("Наполним радостные чаши, / Хвала свиданью возгремит"); ирония этих строк становится очевидной на фоне мистицизма Карамзина или Жуковского; ср. хотя бы во многом прототипическое стихотворение Карамзина "Берег": "Будет там соединенье / Разлученных здесь волной / Вижу, вижу... вы маните / Нас к таинственным <вар.: мистическим. - И. П.> брегам; / Тени милые! храните/ Место подле вас друзьям!"⁸¹. Баратынский намеренно противопоставляет одной литературной условности другую - ведь это всего лишь игра; но вопрос о литературном характере "элизийского" сюжета мог трактоваться и со всей серьезностью. Так, Пушкин ("Люблю ваш сумрак неизвестный...") приравнивает литературность к неистинности; условность - возможно - скрывает за собой обман: "Вы нас уверили, поэты, / Что тени легкою толпой / От берегов холодной Леты / Слетаются на брег земной / И невидимо навещают / Места, где было все милей, / И в сновиденьях утешают / Сердца покинутых друзей; / Они, бессмертие вкушая, / Их поджидают в Элизей, / Как ждет на пир семья родная / Своих замедливших гостей... / Но, может быть, мечты пустые <...>".⁸²Эта элегия представляет собой переработку отрывка из "Тавриды"⁸³;импульс, идущий от "Le Revenant" (см. выше), реализуется здесь и в ЭП совершенно различным образом. Более чем серьезно ставится вопрос о смерти в поздней лирике Баратынского⁸⁴.Именно поэтому написанные на эту тему поздние стихотворения нельзя рассматривать в одном ряду с ЭП.

В послании "Богдановичу" Баратынский противопоставляет унылую поэзию элегиков 1820-х годов "ясной веселости" поэтов XVIII века: "Не хладной шалостью, но сердцем внушена, / Веселость ясная в стихах твоих видна <...> В печаль влюбились мы. Новейшие поэты / Не улыбаются в творениях своих <...>". Трудно сказать, чем были ЭП в глазах их создателя - "хладной шалостью" или легкой шуткой, "внушенной сердцем". Но Баратынский, безусловно, улыбается в своей пародии на модную унылую элегию; поскольку одним из ведущих представителей жанра был сам Баратынский, то ЭП - это еще (хотя бы отчасти) и самопародия. По мнению Белинского (см. прим. 46), поэма "Пиры" начинается как дружеская шутка и заканчивается как элегия. Mutatis mutandis, ЭП начинается как элегия и по ходу дела превращается едва ли не в фарс.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ В основу настоящей работы положен доклад "On Baratynsky's "French trifle": "The Elysian Fields" and its context", прочитанный на заседании Британского неоформалистического кружка 2 апреля 1993 г. См. текст доклада в Essays in Poetics: The Journal of the British Neo-Formalist Circle. Vol. 19 (forthcoming). ^Назад

² Боратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. М., 1951. С. 481. Стихотворные произведения Баратынского далее цитируются по изданию: Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М., 1982. ^Назад

³ Безделка - это и не высокая сатира, и не серьезная поэзия "ума и сердца" ("разума и чувства"), которой посвящено другое послание к Гнедичу (ср. там же: "Я духа предаюсь порывам своенравным; / Так, без усилия ведет меня мой ум / От чувства к шалости, к мечтам от важных дум!"). ^Назад

⁴ Эйхенбаум Б. Литературная домашность // Эйхенбаум Б. Мой временник. Л., 1929. С. 84. ^Назад

⁵ Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. <М.; Л.>, 1937-1949. Т. 12. С. 276. ^Назад

⁶ Тынянов Ю. Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 279. ^Назад

⁷ См.: Французская элегия XVIII-XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С. 612. ^Назад

⁸ Parny [Е. D. de Forges de]. Elegies et poesies diverses. Paris, 1862. P. 23. ^Назад

⁹ Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934. С. 70. ^Назад

¹⁰ Карамзин Н. М. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1966. С. 213. Ср., впрочем, письмо Батюшкова к Гнедичу от 1 ноября 1809 г. Цитата из Державина ("а ныне... пятьдесят мне били... а ныне... а ныне...") предваряет два стихотворных отрывка и автокомментарий: "<...> Красавиц я певал довольно / И так, и сяк, на всякий лад, / Да ныне что-то невпопад <...> Можно ли так состареться в 22 года! Непозволительно!" (Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 109). Первое двустишие "Привидения" Батюшков, видимо, воспринимал очень персонально; ср. батюшковскую надпись на автопортрете 1823 г. (воспроизведен в книге: Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934. Между с. 24 и 25). ^Назад

¹¹ См. Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 395. Начало "Шильонского узника": "Взгляните на меня: я сед; / Но не от хилости и лет" (Жуковский В. А. Собрание сочинений: В 4 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 270). У Байрона: "My hair is grey, but not with years" (Byron G. G. The Complete Poetical Works. Oxford, 1986. Vol. 4. P. 4). ^Назад

¹² Serman I. Z. Konstantin Batyushkov. New York, 1974. P. 70. Первое из известных нам указаний на конкретные заимствования из "Людмилы": Katz М. P. The Literary ballad in Early Nineteenth-Century Russian Literature. Oxford, 1976. P. 102; факт цитации отмечен практически во всех современных комментариях (И. М. Семенко, В. Э. Вацуро, В. А. Кошелевым и др.). ^Назад

¹³ Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 2. С. 12. Выражение "полуночные видения" принадлежит Жуковскому; в "Lenore" было: "Halb sichtbarlich bei Mondenlicht" (Brger G. A. Smmtliche Gedichte. Berlin, 1889. Bd. 1. S. 174); ср. в катенинской версии: "Брезжит трепетно луна <...> Пляска <...> видна" (Катенин П. А. Избранные произведения. М.; Л., 1965. С. 96). Сходное сочетание мы находим в выполненном Жуковском переводе "A Hymn on the Seasons" Томсона ("Гимн"), датирующемся тем же годом, что и "Людмила" (1808): "И в час торжественный полночного виденья <...>" (Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 1. С. 84). Нет "пол(у)ночного видения" и у Томсона: "And even at last the solemn hour shall come..." (Thomson J. The Complete Poetical Works. London etc., 1951. P. 249); ср. перевод Карамзина ("Гимн", 1789): "Когда же наконец настанет час важнейший <...>" (Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 73). О русских переводах "A Hymn" см.: Левин Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма // От классицизма к романтизму: Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970. С. 240-247, 285-286. ^Назад

¹⁴ Sеrman I. Z. Op. cit. P. 70; ср.: Кatz М. P. Op. cit. P. 102. ^Назад

¹⁵ Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934. С. 69, 70; ср.: Раrnу Е. Op. cit. Р. 112-113. ^Назад

¹⁶ Ibid. P. 23. Мотив возвращения с того света в ЭП может получить и биографическую интерпретацию: надежда на возвращение из Финляндии. В письме к С. С. Уварову от 12 марта 1821 г. (опубликовано в приложении к монографии: Хетсо Г. Евгений Баратынский: Жизнь и творчество. Oslo; Bergen; Tromso, 1973. С. 582). Баратынский сравнивает свое будущее возвращение на родину с воскресением мертвого. О репрезентации Финляндии как царства мертвых в творчестве Баратынского см.: Воеlе О. Finland in the work of Jevgenij Baratynskij: Locus Amoenus or Realm of the Dead // Essays in Poetics: The Journal of the British Neo-Formalist Circle. Vol. 19 (forthcoming). ^Назад

¹⁷ Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 754. ^Назад

¹⁸ Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934. С. 68. ^Назад

¹⁹ Там же. С. 111. "Воздушная толпа" - это, с одной стороны, еще одна отсылка к "Людмиле", а с другой - вариация оссианического мотива воздушных полков (указано М. И. Шапиром). Ср.: "Певец во стане русских воинов" Жуковского и пародию Батюшкова-Измайлова, "Видение на берегах Леты" Батюшкова и мн. др.; см.: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе: (конец XVIII - первая треть XIX века). Л., 1980. С. 89-90. Мотив теней в "Видении" имеет, кроме оссианической, еще и виргилианскую составляющую, см.: Kazoknieks M. Studien zur Rezeption der Antike bei russischen Dichtern zu Beginn des XIX. Jahrhunderts. Mnchen, 1967. S. 128-129. (Slavistische Beitrge. Bd. 35). ^Назад

²⁰ Батюшков К. Н. Сочинения. M.; Л., 1934. С. 180. ^Назад

²¹ Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 1. С. 130. ^Назад

²² Там же. С. 103, 189. "К <Блудову>" - одно из трех трехстопных дружеских посланий, написанных до "Моих Пенатов" (Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. М., 1984. С. 112). О мотиве тени у Жуковского см.: Сендерович С. Мир мимолетных сновидений // Сендерович М., Сендерович С. Пенаты: Исследования по русской поэзии. East Lansing, Michigan, 1990. С. 10-15. ^Назад

²³ Другие примеры см. в указателе: Shaw J. Т. Baratynskii: A Dictionary of the Rhymes & A Concordance to the Poetry. Madison; Wisconsin; London, 1975. P. 384. (Wisconsin Slavic Publications, 3). Сам факт употребления указанных эпитетов косвенно свидетельствует о конвенциональности описания: in toto Баратынский пользуется ими реже, чем его современники (см.: соответствующие данные в работе Kjetsaa G. A. Norm for the Use of Poetical Language in the Age of Pushkin: A Comparative Analysis. Oslo, 1983. P. 18, 37. (Meddelelser. - Nr. 33)). ^Назад

²⁴ Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 1. С. 112. ^Назад

²⁵ Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 286. ^Назад

²⁶ Gresset [J. В. L.] Poesies choisies. Paris, 1883. P. 208-209. ^Назад

²⁷ Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 1. С. 102; Т. 2. С. 220; см.: Sandler S. Distant Pleasures: Alexander Pushkin and the Writing of Exile. Stanford, 1989. P. 51-53; Сендерович С. Алетейя: Элегия Пушкина "Воспоминание" и проблемы его поэтики. Wien, 1982. С. 217-230. (Wiener Slawistischer Almanach. Sb. 8); ср.: Гepшензон М. О. Статьи о Пушкине. М., 1926. С. 90 и сл. ^Назад

²⁸ Кибальник С. А. Катулл в русской поэзии XVIII - первой трети XIX века // Взаимосвязи русской и зарубежной литератур. Л., 1983. С. 45-72. ^Назад

²⁹ Lа Наrре J. F. Lyce, ou cours de littrature ancienne et moderne. Paris, 1813. Т. 2. P. 136. ^Назад

³⁰ Parnу E. Op. cit. Р. 147. ^Назад

³¹ Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 12. С. 93. ^Назад

³² Выражение "веселость ясная" встречается и у Батюшкова ("Беседка Муз"). М. Кажокниекс видит здесь отсылку к Ноr. Carm. 1.31.18-19 (Kazoknieks М. Op. cit. S. 131); мы не находим оснований для такой интерпретации. Ср. то же выражение (в контексте, отчасти близком к батюшковскому) в "Эде" (ст. 81-82). ^Назад

³³ Еще меньше сходства между ЭП и другим написанным во время болезни стихотворением Катулла (30). ^Назад

³⁴ Топоров В. Н. "Младой певец" и быстротечное время (к истории одного образа в русской поэзии первой трети XIX века) // Russian Poetics. Columbus; Ohio, 1983. P. 423-424. (UCLA Slavic Studies. Vol. 4). ^Назад

³⁵ Ibid. P. 418. ^Назад

³⁶ Ibid. P. 423. ^Назад

³⁷ "Этот мотив (бой часов, удары колокола как знак приближения к смерти, конца) в русской поэзии восходит, кажется, к Сумарокову ("Часы") <...> И далее - "Ода на смерть князя Мещерского" <...> "Водопад" <...> у Державина и "Вселенная" <...> у Хераскова" (Ibid. P. 433 n. 20). Смерть Ленского в шестой главе "Евгения Онегина" (1826) описывается так: "Пробили / часы урочные: поэт / Роняет, молча, пистолет <...>" (VI, XXX, 12-14; Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 6. С. 130); ср.: в ЭП: "Пробьют урочные часы"; ср. "Падение листьев". Ленский предсказывает свою гибель в предсмертной элегии: А я - быть может, я гробницы / Сойду я таинственную сень ("Евгений Онегин" VI, XXII, 3-4; Там же. С. 126); ср. выше о "таинственной сени". ^Назад

³⁸ См.: Ibid. P. 425 и сл. ^Назад

³⁹ См.: Заборов П. Р. Шарль Мильвуа в русских переводах и подражаниях первой трети XIX века // Взаимосвязи русской и зарубежной литератур. Л., 1983. С. 109-113; с учетом необходимых поправок см Вarratt G. R. С. Н. Millevoye in Russia // Revue de litterature comparee. 1979. Т. LIII. N 2 (210). P. 159-162. О соотношении редакций элегии Мильвуа и русских переводов см:: Французская элегия... С. 12 и cл. ^Назад

⁴⁰ Топоров В. Н. Указ. соч. P. 426, 436-447. Следует заметить, что среди известных произведений Мильвуа была элегия "Le pote mourant". П. Ван Тигем (ссылаясь на Г. Лансона) указывает, что у Мильвуа и позже у Ламартина "au thme de 1'automne mlancolique se joint celui du pote mourant <...> l'automne symbolisera la destine du pote qui s'attend mourir jeune" (Tieghem P. van. Le sentiment de la Nature dans le Preromantisme Europen. Paris, 1960. P. 48). Кроме того, в стихотворении Батюшкова описывается не осень (как в оригинале Мильвуа), а весна. Такую модификацию темы мы встречаем, например, у Рылеева (см.: Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. М., 1971. С. 361) или в "Весне" ("Мечты волшебные, вы скрылись от очей...", 1820) Баратынского, но не в его "Падении листьев". Что же касается ЭП, то в этом стихотворении время года не конкретизировано. ^Назад

⁴¹ См.: Заборов П. Р. Указ. соч. С. 112; ср., однако, в автографе первой редакции: "Не умолить богинь Эрева". ^Назад

⁴² Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 183. ^Назад

⁴³ Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 1. С. 127. ^Назад

⁴⁴ Шахвердов С. А. Метрический репертуар Баратынского (материалы к метрическому справочнику) // Quinqua-genario: Сборник статей молодых филологов к 50-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1972. С. 228-229. ^Назад

⁴⁵ "Поэт называет Пиры описательной поэмой, но с этим вряд ли можно согласиться <...> Пиры более похожи на эпистолу" (Московский Телеграф. Кн. VIII. N 5; цитируется по статье: Андреевская Л. Поэмы Баратынского // Русская поэзия XIX века / Ред.: Эйхенбаум Б. М., Тынянов Ю. Н. Л., 1929. С. 78). ^Назад

⁴⁶ ""Пиры", собственно, не поэма, а так - шутка в начале и элегия в конце" (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. С. 6. С. 485). ^Назад

⁴⁷ Андреевская Л. Указ. соч. С. 78; Купреянова Е., Медведева И. Комментарии к поэмам // Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений. <Л.>, 1936. Т. 2. С. 313; Купреянов Е. Н. Примечания // Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений. M.; Л, 1957. С. 382. ^Назад

⁴⁸ Вацуро В. Э. Е. А. Баратынский // История русской литературы: В 4 т. Л., 1981. Т. 2. С. 380. ^Назад

⁴⁹ См.: Базанов В. Г. Ученая республика. М.; Л., 1964. ^Назад

⁵⁰ См.: Купреянова Е. Н. Указ. соч. С. 382. ^Назад

⁵¹ "Н. И. Гнедичу"; см. также: Shaw J. Т. Ор. cit. Р. 171, 244. ^Назад

⁵² "Н. М. К." ("К<онши>ну", "Пора покинуть, милый друг..."): "Оставим буйным <вар.: юным. - И. П.> шалунам / Слепую жажду сладострастья"; "Товарищам": "Так! отставного шалуна / Вы вновь шалить не убеждайте"; "К Д<ельвигу> на другой день после его женитьбы": "Ты распрощался с братством шумным / Бесстыдных, бешеных, но добрых шалунов"; см.: Shaw J. Т. Ор. cit. Р. 416. Ср. пушкинские послания, например, "Кривцову"; см.: Словарь языка Пушкина. М., 1961. Т. 4. С. 962-963. ^Назад

⁵³ Слово мертвецы означает здесь, видимо, 'мертвые поэты / писатели', как в "La Chartreuse" или, например, в пушкинском "Городке": "Друзья мне - мертвецы, / Парнасские жрецы; / Над полкою простою / Под тонкою тафтою / Со мной они живут. / Певцы красноречивы, / Прозаики шутливы / В порядке стали тут" (Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 1. С. 97). ^Назад

⁵⁴ Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934. С. 114-115. Следующие за этими строки ("Иль бросьте на гробницы" и т. д.) Баратынский цитирует в "Родине" (см.: Пильщиков И. А. "Я возвращуся к вам, поля моих отцов...": Баратынский и Тибулл // Изв. РАН (В печати)). ^Назад

⁵⁵ Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 1. С. 128; далее: "<...> Я пусть на гробе <...> Напишет беглый ваш резец <...>"; ср. предыдущее примечание. Весь комплекс мотивов, входящих в описание этой ситуации, русские романтики унаследовали от французской posie fugitive; ср. заключительные эпизоды "La Solitude" Леонара и "Les Amours" 2.12 Бертена: "О mes amis! <...> je viens de descendre au tenbrux empire <...> Si vous foulez mа tombe <...> Ecrivez-y ces mots <...> (L onard N. G. Idylles et pomes champtres choisis. Paris, 1910. P. 75); "Mais sur ma tombe on smera des fleurs <....> Omes amis! <...> que vos mains у prennent soin d'crire / Ces vers <...>" (Веrtin A. Posies et oeuvres diverses. Paris, 1879. P. 78-79). ^Назад

⁵⁶ Например: "мистические настроения эпохи отнюдь не были чужды Баратынскому" (Xетсо Г. Евгений Баратынский. С. 139). ^Назад

⁵⁷ И. Семенко комментирует обсуждаемые строки: "образ <...> поэта <...> смещен в своем основании у Баратынского, олицетворяя начавшийся распад гармонии" (Семенко И. Поэты пушкинской поры. М., 1970. С. 244). Эта линия ведет к "трагической антиномии: смерть - веселье" в послании "Богдановичу" (Там же). Связь между двумя стихотворениями отмечена верно, но принципиальная "несерьезность" ЭП при этом игнорируется. ^Назад

⁵⁸ Имя Дафна встречается в двух стихотворениях 1824-26 гг.: в "Оправдании" (опубликовано в "Северных цветах на 1825 год") и в стихотворении "Чтоб очаровывать сердца..." (редакция сборника 1827 г.). В "Оправдании" автор признается, что он был неверен своей подруге, "в безумном вальсе мча / То Делию, то Дафну, то Лилету". Из второй редакции стихотворения мы узнаем, что он не только танцевал с другими, но и прославлял их в своих стихах (я славил жен других); автор, однако, уверяет, что речь в этих стихах шла лишь об одной даме ("Тебя я пел под именами их"). Баратынский обманывает читателя: никого и никогда под этими именами он не славил; процитированные строки - всего лишь цитата из пятой элегии первой книги Бертена: "C'est vous que sous des noms divers / Mes premiers chants ont clbre" (Bertin A Posies et oeuvres diverses. Paris, 1879. P. 14). Соответствующий сегмент второго стихотворения звучит так: "Пленен ли Хлоей, Дафной ты, / Возьми Тибуллову цевницу, / Воспой победы красоты, / Воспой души своей царицу, / Когда же любишь стук мечей <...>". Имя Тибулла, вызванное противопоставлением цевница - стук мечей (об использовании этой оппозиции в тибуллианском контексте стихотворения "Родина" см.: Пильщиков И. А. Указ. соч.), употреблено как условно-обобщающее и в этом смысле подобно женским условно-классическим именам в предыдущем стихе. В первой редакции этих строк (1821) имен вообще нет: "Приятно петь желаешь ты? / Когда влюблен - бери цевницу <...>" и т. д. ^Назад

⁵⁹ Дельвиг А. А. Сочинения. Л., 1986. С. 368, 139. Пушкин ("Мое завещание. Друзьям.") обращается к Дельвигу, только что опубликовавшему в "Российском музеуме" стихотворения "Вакх" и "К Темире": "певец мой дорогой, / Воспевший Вакха и Темиру" (Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 1. С. 127; см.: Томашевский Б. В. Примечания // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1956. С. 481); ср.: "Names with antique overtones like Chloe, Dorida, Dafna, Temira - abound in Del'vig's imitations of the classical genres" (Коehler L. Anton Antonovic Delvig: A Classicist in the Time of Romanticism. The Hague; Paris, 1970. P. 163). ^Назад

⁶⁰ Дельвиг А. А. Указ. соч. С. 123. ^Назад

⁶¹ Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 6. С. 647, 592. ^Назад

⁶² Лотман Ю. М. Текст и структура аудитории // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 164. ^Назад

⁶³ Дельвиг А. А. Указ. соч. С. 119-120. ^Назад

⁶⁴ Степанов H. Дружеская переписка 20-х годов // Русская проза / Ред.: Эхейнбаум Б. М., Тынянов Ю. H. Л., 1926. С. 88. Ср. 101. ^Назад

⁶⁵ См. письмо Баратынского к Плетневу (июнь 1831). ^Назад

⁶⁶ Дельвиг А. А. Указ. соч. С. 167. ^Назад

⁶⁷ "<...> И в песнях не прейду к другому поколенью! / Или я весь умру?" (Муравьев М. H. Стихотворения. Л., 1967. С. 238.). "А я Пиит - и не умру!" (Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1933. С. 128). "Нет, болтаючи с друзьями, / Славы я не соберу; / Чуть не весь ли и с стихами / Вопреки тебе умру" (Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934. С. 466; последнее четверостишие первой редакции; первая строка также приведена в редакции 1806 г.; см.: Рilshсhikоv I. A., Fitt T. H. Konstantin Nikolaevich Batiushkov // Dictionary of Literary Biography: Russian Literature in the Age of Pushkin and Gogol. Vol. 1 (forthcoming)). O "Памятнике" Горация и "Городке" Пушкина см.: Покровский М. М. Пушкин и античность // Пушкин: Временник пушкинской комиссии. М.; Л., 1939. Т. 4/5. С. 44. ^Назад

⁶⁸ И не только поэтов; Пушкин в послании "К Пущину" пишет: "И ты в беседе Граций, / Не зная черных бед, / Живешь, как жил Гораций, / Хотя и не поэт" (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 1. С. 120). Ср. его же "Послание В. Л. Пушкину"; по поводу имени Горация в последнем стихотворении см.: Покровский М. М. Указ. соч. С. 45, 48-50. ^Назад

⁶⁹ См. Мордовченко H. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959. С. 186-187; Вацуро В. Э. С. Д. П.: Из истории литературного быта пушкинской поры. М., 1989. С. 203 и сл.; см. его же комментарии в книге: Поэты 1820-1830-х годов. Л., 1972. Т. 1. С. 717-718. ^Назад

⁷⁰ Поэты... С. 202-203. ^Назад

⁷¹ Ср. один из полемических выпадов М. А. Бестужева-Рюмина ("Северная звезда" (1829)) против дельвиговского кружка: "А. П. <Александр Пушкин. - И. П.> отвечает Б. Д. <Барону Дельвигу. - И. П.> своим подарком с надписью: Русскому Горацию" (цитируется по статье: Вацуро В. Э. Из литературных отношений Баратынского // Русская литература. 1988. N 3. С. 160; См. там же о причинах отсутствия в столь располагающем контексте имени Баратынского). О горацианских мотивах у Дельвига см.: Koehler L. Op. cit. P. 202-205; Kazoknieks M. Ор. cit. S. 166-169; Вusсh W. Horaz in Russland. Mnchen, 1964. S. 166-168 (Forum Slavicum. Bd. 2). ^Назад

⁷² Боратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. С. 469-470. ^Назад

⁷³ Ср. письмо Дельвига к Пушкину от 10 сентября 1824 г. с отзывом об этом послании. ^Назад

⁷⁴ Ст. 26-27 первой редакции: "Не жалки мне земные дни / У тихих вод спокойной Леты"; см. параллели в "Моем завещании" Пушкина. ^Назад

⁷⁵ См.: Serman I. Z. Ор. cit. P. 31-32. Ср. сцену встречи с поэтами в IV песне "Inferno" Данте. ^Назад

⁷⁶ Об Элизиуме любовников у Тибулла см.: Саirns F. Tibullus, a Hellenistic Poet at Rome. Cambridge etc., 1979. P. 52; Вright D. P. Haec mihi fingebam: Tibullus in his world. Leiden, 1978. P. 27-31; Hendersоn A. A. R. Tibullus, Elysium and Tartarus // Latomus. 1969. Vol. 28. P. 649-653. Ср. Tibullus 1.3.57-8: "Sed me <...> ipsa Venus compos ducet in Elysios"; Bertin 1.13: "L'amour, par une pente aise / La tte ceint encor de fleurs <вар.: L' Amour par des sentiers de fleurs - И. П.> <...> Te conduira dans l'lyse" (Bertin A. Ор. cit. P. 37); Батюшков ("Элегия из Тибулла"): "И ты, Амур, меня в жилища безмятежны, / В Элизий поведешь таинственной стезей" (Батюшков К. H. Сочинения. М.; Л., 1934. С. 63). Два образа Элизиума совмещены Батюшковым в стихотворении, которое он, возможно, намеревался озаглавить "Элизей": "Там <в Элизее. - И. П.> под сенью миртов зыбкой, / Нам любовь сплетет венцы, / И приветливой улыбкой / Встретят нежные певцы" (Там же. С. 234). Реминисценции из Tib. 1, 3 в стихотворении очевидны (Cp.: Kazoknieks M. Op. cit. S. 116-120). Как и в переводе из Тибулла, Батюшков здесь, следуя за Бертеном и в других деталях, заменяет Венеру (Venus <...> ducet) Амуром / богом любви: "Сам он, бог любви прелестной. / Поведет нас по цветам / В тот Элизей, где все тает / Чувством неги и любви, / Где любовник воскресает / С новым пламенем в крови <...>". Кроме того, Батюшков совмещает тибуллианские мотивы с горацианскими. Он использует параллели между приведенными выше стихами Тибулла и строками "весенней" оды Горация "Iam Cytherea choros ducit Venus, imminente luna / Iunctaeque Nymphis Gratiae decentes / Alterno terram quatiunt pede" (Hor. Carm. 1.4.5-7>: "Где, любуясь пляской Граций, / Нимф, сплетенных в хоровод <...>". Совпадение "Venus <...> ducet <...> chorae <...>" (Tib. 1.3.58-59) и "chores ducit Venus" делает Горация четвертой оды любовником Делии (подруги Тибулла в третьей элегии): "<...> С. Делией своей Гораций / Гимны радости поет". У нас нет никаких данных, свидетельствующих о раннем знакомстве Баратынского с этим стихотворением Батюшкова (оно было опубликовано только в 1834 г.). Ср., однако, сходную мотивную констелляцию в послании "К Тассу" (опубликовано в 1808 г.): "Река забвения и пламенный Коцит / Тебя с любовницей, о Тасс, не разлучили: / В Элизии теперь вас Музы съединили" (Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934. С. 213). В этих строках совмещаются реминисценции из произведений Лагарпа (см.: Pilshchikov I. A., Fitt Т. Н. Ор. cit.), Вергилия и Овидия (в Элизии, согласно последнему, встречаются Орфей и Эвридика (Met. 11.61-66); ср. обманутый Орфей у Баратынского); генезис элизийской темы в послании Батюшкова чрезвычайно интересен и является темой отдельной работы. ^Назад

⁷⁷ Ср. Shaw J. Т. Ор. cit. Р. 310. ^Назад

⁷⁸ "Элизиум" - перевод одноименного стихотворения Ф. фон Маттисона; тем не менее, лексика Жуковского (особенно его эпитеты) практически независима от оригинала. Ср.:

Полетела в тихом свете    С обновленною красой, В дол туманный, к тайной Лете    Мнилось, легкою рукой Гений влек ее незримый;    Видит мирные луга Видит Летою кропимы    Очарованны брега (Жуковский В. А. Указ. изд. Т. 1. С. 112)

На! schon eilt auf Rosenwegen    In verklrter Lichtgeschtalt, Sie dem Schattenthal entgegen,    Wo die heil'ge Lethe wallt Fhlt sich magisch hingezogen.    Wie von leiser Geisterhand, Schaut ntzcht die Silberwogen    Und des Ufers Blumenrand (Matthisson F. von. Gedichte. 15. Aufl. Zrich, 1851. S. 90). Назад

⁷⁹ См.: Виноградов В. В. Язык Пушкина: Пушкин и история русского литературного языка. М., 1935. С. 273. ^Назад

⁸⁰ "До рокового новоселья / Пожить не худо для веселья"; "Что нужды! до новоселья / поживем и пошалим". ^Назад

⁸¹ Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 286, 370. ^Назад

⁸² Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 2. С. 255. ^Назад

⁸³ Ср.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 2. С. 111-112; см.: Томашевский Б. В. "Таврида" Пушкина // Уч. зап. Ленингр. гос. ун-та. 1949. N 122. С. 97-124. (Сер. филол. наук. Вып. 16); Он же. Пушкин. М.; Л., 1956. Кн. I: (1813-1824). С. 492-496. ^Назад

⁸⁴ См.: Пильщиков И. А. Понятия "язык", "имя" и "смысл" в концептуальной системе поэтического мира Баратынского // Wiener Slawistischer Almanach. 1992. Bd. 29. S. 9-11. ^Назад

© Игорь Пильщиков, 1994