Историко-политические статьи Тютчева 1840-х гг. обычно рассматриваются в своей совокупности, как звенья единой нарративной цепи. Такой подход оправдывается и однотипным построением этих текстов, последовательно манифестирующих идеологемы «Россия <Восточная Европа> vs. Запад», «Россия vs. Революция», «Церковь vs. Революция», и (улавливаемой чаще всего безотчетно) их общей риторической природой¹: экспонированный постулат не требует доказательств, а логический порядок изложения уступает место ораторской установке, которая санкционирует и повторы, и внутренние противоречия, и явные фактические передержки. Соответственно, в исследовательской практике доминирует интерес к политическому метатексту Тютчева - будь то аналитическая рефлексия по поводу его «геополитических» воззрений (см. [Цимбурский 1995: 86-98]) или более традиционные попытки определить место автора в истории панславизма (см. [Досталь 1989: 8-14; Джонг 1997: 55-69]).

В то же время нельзя не заметить, что энергия интерпретаторов политических сочинений Тютчева подчас лишена существенного источника - корректного понимания отдельного текста. Именно в этих целях составлен нижеследующий комментарий к тютчевской статье 1844 г., дополняющий ее научную публикацию. Разумеется, предлагаемый опыт (как и любой в этом жанре) далек от завершенности. В частности, на данном этапе работы было решено отказаться от резюмирующей части: весь материал, за исключением последней подглавки, сгруппирован в соответствии с ходом авторского изложения.

Датировка. Сведениями, относящимися к творческой истории, мы не располагаем. Из авторского примечания к начальной фразе, отсылающей к первому письму Тютчева доктору Кольбу (см. коммент. к абзацам [1-3]), следует, что работа над статьей началась после 21 марта 1844 г., и уже в конце апреля - начале мая брошюра была закончена тиснением (см. [Динесман 1999: 270]). Первое упоминание см. в письме А. И. Тургенева (из Шанрозе под Парижем) В. А. Жуковскому (во Франкфурт) от 7/19 мая 1844 г.: «Достань письмо, брошюру Тютчева, без имени, к Кольбу, редактору аугсб.<ургской> газеты <...>. Очень умно и хорошо писана. Я читал, но здесь нет. Только одно слово Кюстин, но вообще нападает на немцев, кои бранят Россию. <...> Тютчев доказывает, что союз Германии с Россией был и будет всегда благотворен для первой и что войска наши всегда готовы на ее защиту» [Азадовский, Осповат 1989а: 68].

Заголовок, абзацы [1-3]. Кольб Густав (1798-1865) - с 1837 г. редактор газеты 'Allgemeine Zeitung' (в оригинале название дано во французском переводе - 'La Gazette Universelle'; далее сокращенно: AZ), издававшейся в Аугсбурге (Бавария) бароном И.-Ф. Котта². Под руководством Кольба AZ в самое короткое время обрела статус одного из самых влиятельных европейских повременных изданий либерального направления (Я. Н. Толстой, парижский корреспондент III Отделения, 11 июня 1838 г. доносил, что большая часть французской прессы черпала информацию именно из AZ [Мильчина 1997: 322, примеч. 1; ориг. по-фр., далее переводы не оговариваются]). По сведениям П. К. Мейендорфа, русского посла в Вене (с 1839 г. посла в Берлине), приведенным в его письме К. В. Нессельроде от 20 февраля 1837 г., AZ, «самая распространенная в Германии газета, составляемая с наибольшим знанием дела», имела тогда более 8000 тысяч подписчиков ([Meyendorff I: 61]; ту же цифру приводит С. П. Шевырев, побывавший в редакции AZ в 1839 г. [Осповат 1994: 124]); в 1845 г. ее тираж составлял более 9000 экз., а в 1848 г. превысил 11000 экз. [Heyck 1898: 126-127; Salomon III: 461, 622], что сопоставимо с данными о распространении такого популярного на континенте органа, как 'Revue des Deux Mondes' под редакцией Ф. Бюлоза [Guthrie 1984: 93]. В России, где номера AZ регулярно изымались из обращения (см. [Герцен XXII: 193]), ее особенно ценили в кругу западников (см. в письме В. Г. Белинского В. П. Боткину от 17 февраля 1847 г.: «Когда я жил у тебя летом 43 года, сколько в это время интересных статей в 'Allgemeine Zeitung' находил ты...» [Белинский 9: 613]; ср. [Герцен II, по индексу]), оппоненты которых признавали, что среди европейской прессы AZ «всех более читается» (из письма Шевырева М. П. Погодину от 1846 г. [Барсуков VIII: 327]; ср. [Грот-Плетнев III: 332, 383]). «Вели себе читать 'Аугсбургские ведомости', - писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому 16/28 января 1843 г., - и ничего другого из журналов <здесь от фр. journal - 'газета'>, если не хочешь терять времени» [ОА IV: 205]).

С широкой популярностью AZ весьма считались в петербургских верхах, не уразумевая, однако, то обстоятельство, что публикация материалов, отражавших противоположные точки зрения по актуальным политическим вопросам, входила в расчет редакции, заботившейся о сохранении престижа и коммерческого успеха своего издания. В начале 1840-х гг. идея подкупа AZ муссируется как в российском внешнеполитическом ведомстве, так и в III Отделении, причем наибольшую активность в этом плане проявляет профессиональный дипломат Тютчев, а не резидент А. Х. Бенкендорфа в Пруссии К.-Ф. Швейцер. Последний (в донесении от 31 мая 1841 г.) излагает позицию издателя AZ следующим образом: барон Котта не может не печатать статей, неприятных для России, но согласился, чтобы Швейцер ему на них указывал, дабы впредь избегать подобных публикаций; сотрудники AZ настроены архилиберально, но благодаря Котте в газете - и притом совершенно бесплатно - помещались статьи и в пользу России. «Барон Котта, - продолжал далее Швейцер, - имеет большое состояние и потому неподкупен; например, я знаю доподлинно, что от кабинета Тьера <бывшего премьер-министром Франции в период с 1 марта по 29 октября 1840 г.; см. коммент. к абзацу [29]> делались ему предложения весьма значительные, но были отвергнуты» [ГАРФ. Ф. 103. СА. Оп. 4. № 279: 62 oб. - 63 об.]³. Напротив того, Тютчев летом 1842 г. передавал А. И. Тургеневу: AZ «охотно вошла бы в сношения с нами; она это много раз предлагала и даже сулила денег тем, кто станет писать для нее о России, но тогда наше министерство кобенилось, с презрением отвергло предложение, говоря, что ему дела нет до того, что говорят или пишут немецкие журналы о России» [Осповат 1994: 122]. Впрочем, в той части, которая касается реакции Нессельроде, эта информация является совершенно достоверной - начиная с середины 1830-х гг. российский вице-канцлер постоянно возражал против субсидирования наемных перьев (см. [Лемке 1909: 97-98]), утверждая, что ему «никогда еще не случалось видеть, чтобы книги или статьи, написанные в нашу пользу, заставили бы кого-нибудь взять нашу сторону; руссофобия пройдет, как прошли другие безумства нашего века» ([Nesselrode VII: 295-296; из письма Мейендорфу от 3 декабря 1839 г.]).

Тютчев не мог позволить себе взирать на дело с таким философическим спокойствием. Аттестовавший себя в качестве независимого русского патриота (он покинул дипломатическую должность летом 1839 г., а с 30 июня 1841 г. был отчислен из штата министерства иностранных дел [Чулков 1933: 56-57; Динесман 1999: 241] , автор письма не оставлял хлопот по возвращению на государственную службу. Осенью 1843 г. Тютчев представил Бенкендорфу некую записку, на основе которой пытался исходатайствовать полномочия специального агента III Отделения по организации прорусской пропаганды в европейской печати; однако - несмотря на одобрение, полученное вместе с осторожными авансами, - ему предложили начать с того, чтобы самому «писать о России» в европейской прессе (подробнее см. [Осповат 1994: 115-129]). Реализуя эту установку, Тютчев выступил в AZ с анонимным письмом Г. Кольбу, опубликованным 21 марта 1844 г. (перевод с французского оригинала осуществил V.-A. Huber [Лэйн 1987: 61])⁴. Поводом к нему послужило критическое суждение о порядке рекрутского набора в России (высказанное на страницах этой газеты неким «немецким путешественником»), которое Тютчев перетолковал как антирусский выпад, отчетливо сигнализирующий об опасном помрачении германского национального сознания: «После веков раздробленности и долгих лет политической смерти немцы смогли обрести независимость только благодаря великодушному содействию России; сейчас они воображают, что смогут укрепить ее с помощью неблагодарности. Ах, они заблуждаются» [Jakobson 1929: 413-414; Пигарев 1962: 114]. В завязавшейся дискуссии, по ходу которой в немецкой прессе констатировалась передержка автора письма и оспаривался его общий тезис, наиболее осмотрительную позицию (хотя и далекую от поддержки брошенного Тютчевым обвинения) заняла сама AZ (подробнее см. [Jakobson 1929: 415-416; Лэйн 1988: 231-233]). Это дало Тютчеву надежду на продолжение сотрудничества с AZ, однако Г. Кольб отверг его второе письмо - и, возможно, в такой форме, которая побудила автора осуществить отдельное издание на французском, а не на немецком языке.

Абзац 4. Оценки книги Кюстина «Россия в 1839 году» (Париж, 1843), данные Тютчевым в различных ситуациях, проецируют почти весь спектр мнений, высказанных в ходе оживленной дискуссии вокруг этого сочинения (см. [Мильчина, Осповат 1994: 107-138; 1995: 272-284]). В приватной беседе с берлинским либералом К.-А. Варнгагеном фон Энзе (29 сентября 1843 г.) он признал достоинства книги, к которым отнес и «тон изложения» (единственный серьезный упрек вызвало у него стремление «отделить государя от его народа» [Varnhagen I: 216-217; Азадовский, Осповат 1989 б: 460); в письменных же текстах Тютчева - как в комментируемом, рассчитанном на более или менее широкую аудиторию, так и в меморандуме 1845 г., предназначенном только для государя и его ближайшего окружения (см. [Осповат, Мильчина 1992: 108]), - Кюстин характеризуется сугубо негативным образом. Вместе с тем Тютчев язвительно отмежевывается от «так называемых защитников России», имея в виду прежде всего Н. И. Греча, памфлет которого «О сочинении маркиза де Кюстина "Россия в 1839 году"» (вышедший поздней осенью 1843 г. в Германии на французском языке и приобретший скандальную известность ввиду огласки тесных сношений автора с III Отделением; см. [Лемке 1909: 143-151]) отличали педантизм и мелочность во многом справедливых замечаний (см. [Кюстин I-II, коммент.]).

Впрочем, выпад против Греча служит лишь предлогом для того, чтобы оттенить особую позицию автора, согласно которой его страна вообще не нуждается в защите от нападок, поскольку истинная апология России входит в прерогативу исторического промысла и стоящего за ним Мастера (grand maоtre). В подтверждение Тютчев апеллирует к истории последних трех столетий, ознаменовавшейся победами России во всех уготованных ей тяжбах. Эта декларация, которая выглядит преувеличением, не оправданным даже в полемическом контексте (трудно заподозрить Тютчева в неведении относительно итогов Ливонской войны в конце XVI в. или условий Столбовского мира 1617 г. и Деулинского перемирия 1618 г., закрепивших уступку Швеции и Польше значительной части западных территорий, или, скажем, результатов Прутского похода Петра I), является рефлексом эсхатологического подхода к истории. Говоря о трех столетиях, Тютчев, конечно, принимает за точку отсчета венчание на царство Ивана Грозного (16 января 1547 г.), понимаемое в символическом смысле: «...книжники Московские объявили народу, что сим исполнилось пророчество Апокалипсиса о шестом Царстве, которое есть Российское» [Карамзин II, 4-я паг.: 58]. Таким образом, последующая русская история рисуется Тютчеву в виде цепи событий, запрограммированных в момент основания царства, - это возникновение империи Великого Петра (см. абзац [16]), ее настоящий расцвет и чаемое вселенское торжество (см. на этот счет в меморандуме 1845 г. [Осповат, Мильчина 1992: 110]). См. также коммент. к абзацам [15-16].

Абзацы [5-6]. Экспликацию двух сквозных тем - германского единства и русофобии немецкой печати (устремление, представляющее особенною опасность для этого единства) - автор предваряет краткой характеристикой отношений России с немецкими государствами, основу которых заложили союзный договор с Пруссией от 28 февраля 1813 г. («Союз святой», как выразился Тютчев в стихотворении «Знамя и слово», летом 1842 г. подаренном Варнгагену и прусскому генералу Ф. К. фон Теттенборну; см.[Азадовский, Осповат 1989 б: 459-460]) и совместное участие в антинаполеоновской кампании 1813-1814 гг. Среди стран, вошедших в Германский союз (образованную на Венском конгрессе 1815 г. конфедерацию 39 государств), наиболее тесные связи с Россией имела Пруссия: дружба Фридриха-Вильгельма III и Александра I была скреплена браком принцессы Шарлотты (старшей дочери короля) и великого князя Николая Павловича (1817), который, став императором, сохранил доверительные отношения с тестем и со временем приобрел на него сильное влияние (см.: [Татищев 1889: 223-263; Simon 1893: 60-76]). Иной характер носили отношения Николая I и его шурина - Фридриха-Вильгельма IV, прусского короля с 1840 г. Уже в первые дни нового царствования русский император говорил, что брат его слаб и погубит себя уступками в либеральном духе (см. [Миркович 1886: 318; Татищев 1889: 265]); со своей стороны, прусский король стремился проводить политику хотя дружественную России, но от нее независимую (см. [Simon 1893: 77-90]).

...тот, чьи руки чисты ~ может без боязни прикасаться к чему бы то ни было... - Имеется в виду испытание огнем, водой и т.п. (лат. ordalia), которое применялось в средневековом судопроизводстве для установления истины.

Абзацы [7-8]. Русофобия, питавшаяся как страхом перед военным потенциалом империи Николая I, так и отвращением к децивилизованным нормам ее внутренней политики, получила широкое распространение в Европе после разгрома польского восстания 1830-1831-х гг. (основную литературу вопроса см. [Мильчина, Осповат 1995: 278, примеч. 17]). В Германии, где позиция России часто интерпретировалась как враждебная идее германского единства (см. коммент. к абзацу [29]), а также ассоциировалась с угрозой «панславизма» (см. коммент. к абзацам [15-16]), эти настроения заметно оппонировали официальной доктрине «братства» двух монархий (из недавних работ на эту тему см. в особенности [Pape 1992: 435-472]). Замечание Варнгагена, сделанное после совместных военных маневров в Калише в 1835 г.: «здесь людям крайне претят все отношения с Россией» [Varnhagen I: 3], корреспондирует с показаниями других непредвзятых наблюдателей - таких, как русский дипломатический агент в Кобленце Г.-Т. Фабер («жители» Германии «в основном враждебны России»; из донесения от 12 октября 1835 г. [Мильчина 1997: 307]) или А. А. Куник (выходец из силезской Пруссии, в будущем один из ведущих специалистов в области древнерусской нумизматики, он «в 1841 г. возвратился в Германию, но был встречен там не особенно сочувственно <...> Главная причина, по его словам, была та, что он хорошо отзывался о России» [РС. 1899. № 5:
368])⁵.

Известно, что в 1830-1840-е гг. Тютчев остро реагировал на материалы антирусской направленности, появлявшиеся в немецкой печати (см., напр., письма Ф. Тиршу от 1 февраля 1830 г. и 13 декабря 1840 г. [ЛН. Т. 97. Кн. 1: 543-546]), и несомненно, что его анонимные публикации тех лет (см. примеч. 4) принадлежат жанру политической полемики. Что же касается использованных в комментируемом пассаже метафор (сказки про людоеда XIX века и проч.), то они соответствуют градусу дискуссии, которую почти на следующий день после выхода тютчевской брошюры продолжила анонимная статья «Ближайшая война и ее последствия» ('Wigand's Vierteljahrsschrift' <'Ежеквартальник Виганда'>, 1844. Bd. I; дата публикации указана в [Estermann 7: 362]); суть ее передана в дневниковой записи Герцена: «там для Германии европейская война представлена якорем спасения, и именно война с Россией» [Герцен II: 359]. Через месяц (4 июня 1844 г.), суммируя впечатления Тютчева, приехавшего в Париж, А. И. Тургенев записал: «Гер<мания> вся нас ненавидит» [Азадовский, Осповат 1989 а: 87].

Абзац [9]. Другой государь нашего времени, общественное мнение... - Присоединяясь к точке зрения, распространившейся уже в начале XIX в. (см. высказывание Наполеона, записанное 18 ноября 1815 г.: «Общественное мнение - сила невидимая, таинственная, против которой ничто не может устоять; нет ничего более изменчивого, более смутного и более сильного; и все же, как бы прихотлива ни была эта сила, она истинна, разумна, справедлива гораздо больше, чем обычно считается» [Las Cases 1968: 102]), Тютчев чуть ниже как бы исключает Россию из сферы действия общего закона («...как мало трогают Россию их яростные нападки...). Это место, конечно, продиктовано риторическими целями, совершенно отличными от тех, которыми Тютчев руководствовался в своих проектах (см. примеч. к абзацам [1-3])⁶.

Абзац [10]. Но стоит наступить кризису <...> предчувствием которого охвачена теперь вся Европа... - Ср. с прогнозом «ближайшей войны» (коммент к абзацам [7-8]).

Абзацы [11-13]. По Тютчеву, если историей России управляет постоянно возобновляемая воля к расширению/усилению (см. коммент. к абзацу [4]), то для истории Германии столь же органичной является повторяемость внутренней вражды.

Из всей тысячелетней истории Германии Тютчев позитивно оценивает лишь период правления великих императоров Салической (франконской) династии - т.е. кратковременное возвышение теократической монархии при Конраде II и Генрихе III (вторая четверть XI в.), когда и вошел в оборот титул «Римская империя» (титул «Священная Римская империя» появился в середине XIII в.; с середины XV в. - «Священная Римская империя германской нации»). Роковой прецедент усматривается в XI-XII вв.: борьба римской курии и германских императоров за право инвеституры (закончившаяся подписанием компромиссного Вормсского конкордата в 1122 г.) была использована вассалами последних для укрепления своей политической независимости. Затем поминается эпоха Реформации, усилившая княжескую власть правом выбора религии для своих подданных (по принципу «чья страна, того и вера»), и, наконец, Тридцатилетняя война, закончившаяся Вестфальским миром (1648). Наделяя это событие символическим значением (см. в письме А. И. Георгиевскому от 30 марта 1866 г.: «В продолжение четверти века, проведенных мною в Германии, я постоянно повторял немцам, что Тридцатилетняя война кроется, т<ак> с<казать>, в основе их исторического положения...» [ЛН. Т. 97. Кн. 1: 400]), Тютчев имеет в виду не только собственно поражение империи Габсбургов и еще более усилившуюся децентрализацию Германии; едва ли не более существенно, что протестантские князья инспирировали вступление в войну Франции, заклятого врага.

Безраздельное господство Франции в Германии, которое автор связывает с правлением Людовика XIV (1661-1715), -сильное преувеличение; в реальности дело сводилось к территориальным приращениям по левую сторону Рейна (Эльзас, включая Страсбур). Этот тезис, однако, важен не сам по себе, но для перехода к эпохе французской Революции и ее коронованного солдата.

Историческая вражда немцев и французов представлена здесь в свете противоборства двух надвременных тенденций: Германия - несмотря ни на что - сохраняла принцип империи, Франция ему изменила. Забыв о своих германских корнях (т.е. о материнском лоне державы Карла Великого, объединявшей обе народности), Франция совлеклась на романский путь, начальной вехой которого явилось Западнофранкское королевство, доставшееся внуку Карла Великого, а заключительной - падение Бурбонов и пришествие Наполеона⁷. И хотя саморазрушительные тенденции, накопленные в ходе германской истории, позволили Наполеону уничтожить подлинную империю (см., впрочем, коммент. к абзацам [15-16, 17-22]) и окончательно унизить ее в своей пародии (имеется в виду созданная в июле 1806 г. - под его протекторатом - Рейнская конфедерация германских государств), в последний час возникла неожиданная, чудесная перепития. Первое знамение этого чуда относится к рубежу 1806-1807 гг., когда независимость Пруссии (поставленная под вопрос победами наполеоновской армии под Иеной и Ауэрштедтом) была обеспечена решительной поддержкой со стороны Александра I; в полном же масштабе оно проявилось в 1813-1814 г. - во время европейского похода русской армии.

Вывод о безусловном превосходстве Германии над Францией в последние три десятилетия (т.е. с момента образования Германского союза; см. коммент. к абзацам [5-6]) основан на фактических натяжках и ошибочных предположениях. 1) Рейн вновь сделался немецким... - Значительная территория на левом берегу Рейна (в том числе Кельн, Кобленц, Аахен), завоеванная Наполеоном и отошедшая к Пруссии по условиям Венского конгресса, не принадлежала к французским владениям ни в эпоху Людовика XIV (см. выше), ни в последние годы старого режима. Вместе с тем Франция, возвращенная к границам 1792 г., сохраняла в своем составе прирейнские провинции Эльзас иЛотарингию. 2) Фраш-Конте (Бургундский округ) - область, которая на протяжении многих веков переходила от Франции к Священной Римской империи и обратно; ее статус как французской провинции был окончательно установлен по Нимвегенскому миру 1678 г. Прогноз о возрождении здесь немецкого влияния не оправдался. 3) Неверным оказался и расчет на то, что Голландия возвратится под сеньГермании. 4) Бельгия <...> замерла на краю бездны... - Присоединенная в 1815 г. к Голландии, Бельгия восстала в августе 1830 г., находя поддержку со стороны только что установившегося июльского режима во Франции; на просьбу о военной помощи, адресованную голландским королем Вильгельмом I четырем великим державам, откликнулся лишь прусский король Фридрих-Вильгельм III, чье вмешательство предотвратила угроза нового французского кабинета выступить на стороне Бельгии (которую тем самым судило броситься в объятия Франции). Путем сложных дипломатических переговоров, великие державы признали независимость Бельгии и в 1831 г. выбрали для нее короля - германского принца Леопольда Саксен-Кобургского, который приходился дядей наследнице английской короны (королевы с 1837 г.) Виктории. На краю бездны Бельгия замерла в 1838-1839 г., предъявив претензии на Рейнскую провинцию в Пруссии, в чем великие державы ей отказали; сколь-нибудь явственного поворота этой страны в сторону Германии не произошло.

Абзац [14]. Роль России как третьей силы, т.е. регулятора отношений между Германией и Францией, трактуется в абзацах [17-22].

Абзац [15-16]. Горстка умов - двое или трое в Германии ~ в речи их мало вдумывались. - Применительно к немецкой традиции Тютчев несомненно подразумевает Гердера, прогнозировавшего высокую миссию славянства в «Идеях к философии истории человечества» (книга XVI, глава 4; о влиянии этой концепции на русскую интеллектуальную традицию см. [Zeldin: 1979: 11-24]), и Шеллинга, который в 1830-1840-х гг. сообщал русским собеседникам свой взгляд на высокое предназначение России: в 1829 г. - П. В. Киреевскому [Киреевский 1830: 115], в 1836 г. - Н. А. Мельгунову (вставившему в отчет об этой беседе упоминание Тютчева; см. [Осповат 1989: 453-457]), в 1842 г. - В. Ф. Одоевскому [Сакулин I/1: 386-387]. (Ср. в обстоятельном обзоре А. Куника: Шеллинг «бросит, говорят, в своей новой системе взгляд на Россию, от которой ожидает много, особенно в религиозном отношении» [Куник 1841. № 5: 129].) Тютчеву были также хорошо известны мистические пророчества грядущего апофеоза России, содержавшиеся в романе К. Эккартсгаузена «Тоска по родине» (1794; название обыграно в известной тютчевской шутке: «я испытываю не Heimweh, а Herausweh» [ЛН. Т. 97. Кн. 2: 48], а также взгляды мюнхенского философа (и ревностного католика) Ф.-К. Баадера, связывавшего будущее христианства именно с православной Церковью (см. [Шевырев 1840: 7]; ср. [Шевырев 1841: 427]). Очень вероятно, что в этом ряду стоит и Гейне, включивший в третью часть «Путевых картин» (1829) до сих пор интригующий пассаж: «Если сравнить в смысле свободы Англию и Россию, то и самый мрачно настроенный человек не усомнится, к какой партии примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств, в России же - на основе принципов. <...> Россия - демократическое государство, я бы назвал ее даже христианским государством, если употреблять это столь часто извращаемое понятие в его лучшем космополитическом значении...» ([Гейне IV: 225-226; литература, обсуждающая это место в свете знакомства Гейне и Тютчева, указана в [Алексеев 1971: 154-157])⁸. О разных гранях образа России, сформированного в немецким сознании XVIII - первой половине XIX в., см. [Groh 1961: 17-205].

Что же касается одного или двух французских имен (см. также коммент. к абзацу [34]), то здесь может подразумеваться и Вольтер (автор «Истории Петра Великого» и статьи в «Философском словаре», резко полемизировавшей с оценкой России, данной во второй главе «Общественного договора» Руссо), но прежде всего - Алексис де Токвилль. Второй том его знаменитой книги «О демократии в Америке» (1835) завершался прогностической характеристикой Соединенных Штатов и России: «Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал и об их существовании, и об их силе. Все остальные народы, по-видимому, уже достигли пределов своего количественного роста <...> эти же постоянно растут.<...> Американцы одерживают победу с помощью плуга земледельца, а русские - солдатским штыком. <...> В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России - рабство. У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира» [Токвилль 1992: 296]. Это сопоставление, восходящее к французским просветителям и актуализированное в революционную эпоху⁹, нередко варьировалось на страницах европейской прессы в конце XVIII - начала XIX в. (см. [Groh 1961: 124-140]), но сделалось общим местом только благодаря Токвиллю. Оно отразилось и в последующем тютчевском рассуждении.

...Запад судил о России примерно так же, как современники Колумба об Америке. - В русле характеристики России как другого нового света образ первого русского императора, сохраняющий традиционные геральдические коннотаты, получает проекцию на фигуру Колумба: Темные тучи скрывали это неспешное рождение целого мира. Но наконец судьбы свершились, рука исполина разогнала тучи... (Этот же мотив имплицирован в вольном переложении стихотворения Шиллера «Колумб», которое тогда же вышло из-под тютчевского пера: «Ты завесу расторг божественной рукой - / И новый мир, неведомый, нежданный, / Из беспредельности туманной / На божий свет ты вынес за собой».) Впрочем, сходство двух неведомых миров ограничено здесь сугубо внешними признаками: в содержательном плане стереотипный концепт Америки, лишенной исторической традиции¹⁰ и предельно удаленной от Старого света (по отношению к которому она «лазейка для бегства», в то же время превышающая размеры самой «тюрьмы» [Гейне IV: 226]), антитетичен тютчевскому концепту России.

В отличие от ранних славянофилов, наделявших сакральным смыслом «дух» и «субстанцию» русского народа, Тютчев абсолютизирует именно форму его исторического существования: «Россия прежде всего христианская империя» ([ПСС: 295; из статьи 1849 г.]). Для понимания этого и ряда связанных с ним положений, которые в данной статье изложены в редуцированном виде и довольно сбивчиво, рассмотрим их в более широком контексте.

В основе всех тютчевских историко-политических конструкций лежит идея translatio imperii- одна из ключевых идей средневековой историософии, возводимая к видениям пророка Даниила и вызванная к жизни первой христианской трактовкой истории, данной в труде Августина «О граде Божьем» (см., напр. [Буланин 1994: 92 passim]). Формула, отрефлектированная в набросках к более позднему трактату «Россия и Запад» («Империя не умирает. Она передается. <...> Империя <...> существовала всегда. Она только переходила из рук в руки» [ЛН. Т. 97. Кн. 1: 222, 224]), была впервые эксплицирована в меморандуме 1845 г. И если в статье, предположенной для публикации в немецкой прессе, вопрос стоит лишь о восстановлении исторических прав Восточной Европы (законной сестры христианского Запада), то в послании императору приоритет четко определен: «Западная Европа еще не была создана, когда мы уже существовали, и существовали, без сомнения, со славой. Все различие в том, что тогда мы назывались Восточной Империей, Восточной Церковью; мы и сегодня то же, что были тогда» [Осповат, Мильчина 1992: 104]. Логика здесь такова: Риму (четвертой империи, по тютчевскому счету¹¹) наследует Константин, и он становится первым восточным и первым христианским императором; историю Запада открывает империя Карла Великого, которая вместе с «схизматическим римским папством» узурпировала законные права наследников Константина [ЛН. Т. 97. Кн. 1: 224]. Далее происходит акт передачи имперского наследия Константина: спустя девять лет после падения Византии «великий царь Иван III воссел на московский престол», и с тех пор «началось истинное и окончательное бытие» Восточной империи ([Осповат, Мильчина 1992: 109]; в комментируемой статье связующее звено опущено и акцент изменен: сравнительно с истинной Восточной империей Византия была всего лишь слабым, несовершенным наброском).Под таким углом зрения описываемая в статье 1844 г. встреча Европы Карла Великого и Европы Великого Петра может интерпретироваться как первая фаза прямого поединка между двумя империями - самозванной Западной и законной Восточной, - символами которых выступают, с одной стороны, основатель конкурировавшей с Византией державы, а с другой, наиболее активный реставратор принципа и дела Константина. Таким образом, Восточная империя предстает у Тютчева в двух ипостасях: как прообраз будущей вселенской монархии - с «православным императором» в Константинополе и «православным папой в Риме, подданным императора» ([ЛН. Т. 19-21: 196]; см. в «Русской географии»: «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... / Вот Царство Русское... и не прейдет вовек...»), и как империя православного Востока. В свою очередь, тютчевский Восток проецируется и на весь «огромный мир, наследующий греческому кресту» ([Осповат, Мильчина 1992: 107]; см. в стихотворной инвективе Нессельроде: «Венца и скиптра Византии / Вам не удастся нас лишить!..»), и на Восточную Европу, т.е. на славянский ареал (см. «Пророчество», где апофеозу русского царя «в возобновленной Византии» выражает титул «всеславянского царя»¹²). В статье 1844 г. Восточная империя отождествляется именно с Восточной Европой, на три четверти уже устроенной¹³, и это место публицистически заострено угрозой военной рукой добиться последнего и необходимого пополнения (ср. воспоминания А. В. Мещерского о беседе в доме С. Н. Карамзиной в 1844-1845 гг., когда Тютчев «высказал очень воинственные помыслы об умиротворении всех Славянских племен присоединением их силою оружия под скипетр русского царя как о факте неизбежном и о цели, весьма легко достижимой» [РА. 1901. № 2: 473]).

Здесь Тютчев включается в дискуссию по поводу Восточного вопроса, которая развернулась в Европе на рубеже 1830-1840-х гг.

Поводом к ней послужил очередной кризис в международных отношениях, вызванный острым конфликтом внутри Турецкой империи. Летом 1839 г. армия Махмуда II, посланная в карательный поход против египетского паши Мухаммеда-Али, самого могущественного вассала Порты (пользовавшегося к тому же поддержкой Франции), была наголову разбита, а флот дезертировал; так и не узнав об этом, престарелый султан умер¹⁴, оставив наследником шестнадцатилетнего сына. В этой ситуации петербургский двор, давно искавший возможности составить вместе с Англией антифранцузскую комбинацию, добровольно отказался от роли главного покровителя Порты (что было закреплено Ункяр-Исклессийским договором 1833 г., который обязывал султана закрыть проход в Дарданеллы в случае войны России с любой иностранной державой) и принял участие в коллективной акции: 15 июля 1840 г. Англией, Россией, Австрией, Пруссией и Турцией была подписана конвенция, содержавшая условия урегулирования турецко-египетского конфликта и установившая новый режим Черноморских проливов - они объявлялись закрытыми для всех иностранных (нетурецких) военных судов, пока Порта находится в состоянии мира. Франции, исключенной из европейского концерта, оставалось полагаться на военную мощь Мухаммеда-Али, однако последний - ввиду успешных операций англо-австрийской эскадры на Ближнем Востоке - вынужден был эвакуироваться в Египет (оставленный ему в наследственное владение). Осенью 1840 г. июльская монархия, стоявшая перед выбором: война с возрожденным Священным союзом¹⁵ или отказ от поддержки амбиций египетского паши, грозивших целостности Порты, - предпочла уступить; в конце октября Луи-Филипп вынудил уйти в отставку кабинет А. Тьера (возглавлявшего «партию войны» - см. коммент. к абзацу [29]), и 13 июля 1841 г. второй лондонский протокол зафиксировал присоединение Франции к конвенции 1840 г. (подробнее см.: [Дебидур I: 386-415; Михайлов 1995: 325-340]).

Несмотря на то, что очевидным следствием восточного кризиса стал переход функций протектора Порты от России к Англии, в фокусе европейского внимания снова оказались «стремления Московии <...> завоевать или хитростью добыть на берегах Босфора ключ ко всемирному господству» ([Гейне VIII: 119]; корреспонденция из Парижа от 31 января 1841 г., опубликованная в AZ). Буквально через несколько месяцев Н. И. Надеждин информировал из Вены: «Со всех концов Германии бьют тревогу; распускают слухи, подозрения, страхи; проповедуют вообще ополчение против какого-то страшилища, окрещенного мистическим именем панславизма» ([Надеждин 1841: 515]; ср. описание заграничных впечатлений персонажа «Тарантаса», навеянное реальным путешествием автора в 1842-1843 гг.: «Иногда за табль-д'отом делали ему самые ребяческие вопросы: скоро ли Россия завладеет всем светом? правда ли, что в будущем году Цареград назначен русской столицей? <...> В Германии панславизм занимал все умы» [Соллогуб 1845/1982: 211]).

Свидетельство Надеждина как бы предваряет позднейший вывод о фантомном характере того «панславизма», который был клиширован массовым сознанием на рубеже 1830-1840-х гг. Этот конструкт, ассоциировавший умозрительные соображения о будущей интеграции славянских наций с племенной тягой к гегемонии и/или тайной политической доктриной Петербурга, возник в идеологическом поле «пангерманизма», обслуживая его нужды в качестве опережающей имитационной модели (в этой связи см. [Волков 1969: 54-55]). Но вместе с тем появление термина стимулировало кристаллизацию собственно панславистских воззрений, и статья 1844 г., как бы оправдавшая самые худшие подозрения на этот счет немецких алармистов и одновременно навязчиво фиксировавшая рефлексию на тему германского единства (см. коммент. к абзацу [29]), входит в круг фундаментальных источников по интеллектуальной истории Европы.

Абзацы [17-22]. Остается третий исход... - Ровно через десять лет Россия вступила в войну с англо-франко-турецкой коалицией, связанной союзническими отношениями с Австрией и Пруссией; тютчевский прогноз, опиравшийся на аналогию с 1812 годом, как известно, не оправдался. Рейнская конфедерация - см. коммент. к абзацам [11-13].

Россия захотела раз и навсегда утвердить победу права... - Пассаж, из которого вытекает тождественность исторических прав России и Германии, обусловлен жанром и адресацией текста. Суть же тютчевской концепции заключается в том, что германский принцип (воплощенный Карлом Великим) выглядит законным только по отношению к романскому, который выродился в революционный (см. абзацы [11-13] и коммент. к ним); но в общей исторической ретроспективе (и перспективе) наследники Константина суть единственные законные носители имперской идеи (см. коммент. к абзацам [15-16]).

Абзацы [23-24]. О последней победе, одержанной глубоко нравственным союзом Николая I и прусских монархов (см. коммент. к абзацам [5-6], подробнее говорится в абзаце [29].

Абзац [25]. О великом вопросе германского единства см. коммент. к абзацу [29]. ...в ту эпоху, когда всякий либеральный листок ~ теми оскорблениями... - См. коммент. к абзацу [27].

Абзац [26]. Книга, посеявшая убеждение, будто Россия стремилась подчинить себе мелкие германские государства, - анонимно вышедшая брошюра «Европейская пентархия» [Europeische Pentarchie ; Leipzig, 1839)¹⁶, написанная К.-Э. Гольдманом (немцем, состоявшим на русской дипломатической службе, которому протежировал посол в Берлине П. К. Мейендорф). Здесь рисовалась схема, согласно которой Европа разделялась на зоны влияния пяти великих держав: Австрии, Пруссии, Франции, Англии и России, причем последней - а не Пруссии или Австрии - отводилась роль протектора всех остальных немецких государств (cм. [Groh 1961: 180; Jahn 1980: 241, 261, Anm. 43]). Нессельроде, поначалу с радостью приветствовавший появление брошюры, написанной «совершенно в нашу пользу» ([Nesselrode VII: 291]; письмо Мейендорфу от 8 октября 1839 г.]), вскоре уяснил, что трактовка автора подразумевала, по выражению Тютчева, ущерб законному влиянию двух величайших держав, входящих в [Германскую] Конфедерацию. В письме Нессельроде от 25 ноября 1839 г. Мейендорф сообщал, что в Пруссии «Пентархия возбудила против нас много брани» [Meyendorf I: 83-84], а М. П. Погодин, в 1839 г. путешествовавший по Европе, писал во втором своем отчете: «Сочинение о Пентархии самым странным образом возбудило добрых немцев против нас: они обиделись, что какой-то их же брат-фантазер рекомендовал им покровительство России...» [Погодин IV: 60]. Австрийский канцлер К. Меттерних, расценивший эту брошюру как инспирированное русским правительством покушение на существовавшие дипломатические договоренности, вступил в нелюбезную переписку с Бенкендорфом (см. [Осповат 1994: 117-119, 121]).

Абзац [27]. Частный случай, который приводится в доказательство попыток России помешать развитию в Германии конституционных установлений (он же подразумевается в абзаце [25] в связи с оскорблениями либеральных листков в адрес Австрии), - имел место в 1819-1820 гг. Австрия, игравшая тогда решающую роль в Германском союзе (см. коммент. к абзацам [5-6]), выступила против первых опытов немецкого парламентаризма (в частности, в Вюртемберге и Баварии): чтобы добиться поддержки Александра I, Меттерних запугивал его перспективой революции в Южной Германии. Хотя позицию Меттерниха решительно оспорили русский статс-секретарь по иностранным делам И. А. Каподистрия, а также некоторые послы, - например, П. Б. Козловский (в Вюртемберге и Бадене) и Ф. П. Пален (в Баварии), Александр I в итоге уступил давлению Австрии, и дальнейшее развитие конституционализма в немецких землях было пресечено (см. [Додолев 1998: 124-147]). Козловский, который в 1820 г. вышел в отставку, позднее рассказал Тютчеву подробности этой истории (см. [Осповат 1998: 447-449]). Однако если в середине 1820-х гг. Тютчев вполне сочувствовал идеям своего старшего коллеги, то в статье 1844 г., напоминающей об имперском принципе Германии, о суверенных парламентах говорится с очевидным пренебрежением.

Пытаться представить Россию принципиальной противницей той или иной формы правления ~ в высшей степени безрассудное. - Начиная с Екатерины II, русские монархи охотно констатировали преимущества разных форм государственного устройства, утвердившихся за пределами их державы. В данном случае автор мог опираться на высказывание Николая I, только что обнародованное Кюстином: «Мне понятна республика, это способ правления ясный и честный, либо по крайней мере может быть таковым...» ([Кюстин I: 212]; о другом его высказывании в пользу республики как принципа см. [Там же: 486, коммент.]).

Абзац [28]. В результате Июльской революции во Франции, ниспровергнувшей старшую ветвь Бурбонов, 9 августа 1830 г. «королем французов» был провозглашен Луи-Филипп Орлеанский - в нарушение прав малолетнего герцога Бордосского, в пользу которого состоялось отречение Карла X. Тютчев, по словам И. С. Гагарина, видел в этом «присутствие революционного начала, насильственное нарушение права и закона» [ЛН. Т. 97. Кн. 2: 53]. Однако именно нелигитимность Луи-Филиппа определила его достаточно миролюбивую внешнюю политику, что отразилось в упоминаемом здесь прозвище Наполеон мира («он говорил себе, что, потерпев поражение, наверное будет низложен <европейскими> монархами, а добившись победы, будет слишком далеко увлечен демократами» ([Дебидур I: 298; на эту тему см. [Федосова 1989: 23-36]). Предположение о том обороте, какой оборот приняла бы политика Луи-Филиппа, если бы не верность России своим обязательствам, характеризует тютчевский взгляд на провиденциальный характер немецко-французской вражды (см. коммент. к абзацам [11-13]), но не отражает политической реальности; на протяжении 1830-х гг. интересы Франции и Пруссии часто совпадали, и свидетельством достаточно доброжелательных отношений двух стран стал брак герцога Орлеанского (старшего сына Луи-Филиппа) и герцогини Мекленбург-Шверинской (близкой родственницы Фридриха-Вильгельма III), заключенный (в мае 1837 г.) несмотря на противодействие России. Единственное исключение - восточный кризис (см. абзац [29] и коммент. к абзацам [15-16, 29]).

Абзац [29] ...когда г-н Тьер <...> вознамерился отомстить Германии за неудачи французской дипломатии на Востоке... - В период между подписанием конвенций от 15 июля 1840 г. и 13 июля 1841 г., устанавливавших порядок разрешения Восточного кризиса (см. коммент. к абзацам [15-16]), премьер-министр А. Тьер предпринял целый ряд мер по усилению военной мощи Франции, сопровождавшихся милитаристскими декларациями, направленными против Пруссии. Николай I, разумеется, был готов защитить Пруссию (которую в этом конфликте поддерживало русское общественное мнение - см., напр., перепечатанный из AZ материал под заглавием «Исторический очерк французских завоеваний в Германии» [Москв., 1841. Ч. III. № 6: 558-560], однако в реальность французской агрессии не верили ни Нессельроде (см. его письмо Мейендорфу от 24 октября 1840 г. [Nesselrode VIII: 57]), ни сам император, воздержавшийся от объявления мобилизационных мероприятий [Михайлов 1995: 335]. Это заставляет усомниться в достоверности сообщенных Тютчевым конкретных планов Николая I на случай французского вторжения в Пруссию (восьмидесятитысячная армия выступает в поход немедленно, а еще двести тысяч - в течение полутора месяцев). Скорее всего Тютчев оперировал одним из тех многочисленных слухов, которые распространялись в дипломатических и светских салонах России и Европы¹⁷.

Резкое обострение в отношениях Франции и Пруссии вызвало националистическую ажитацию по обе стороны Рейна; 8 ноября 1840 г. Меттерних писал австрийскому послу в Париже А.-Р. Аппони: «Вся Германия готова воевать, и это будет война народа с народом» (цит. по: [Дебидур I: 408]). Если во Франции распевали «Марсельезу» и одушевлялись воспоминаниями о победах Наполеона, то во всех германских землях декламировали ставшее патриотическим гимном стихотворение Николауса Бекера Rheienlied («Песнь о Рейне»): «Sie sollen ihn nicht haben, den freien deutscher Rhein... <Им никогда не достанется свободный немецкий Рейн...>»¹⁸ - и требовали аннексии Эльзаса и Лотарингии. Именно в этот момент идеи возрождения единой Германии, обсуждавшиеся ранее в трактатах участников войны 1813-1814 гг. («Рейн - немецкая река, а не граница Германии» Э.-М. Арндта) и на праздниках в Вартбурге и Гамбахе, стали фактором массового сознания. С ретроспективной характеристикой, которую Гейне дал в 1854 г. (при переиздании парижских корреспонденций в AZ): «Тьер барабанным боем вовлек наше отечество в великое движение, пробудившее политическую жизнь Германии; нас как народ Тьер снова поставил на ноги, и немецкая история будет помнить эту его высокую заслугу» [Гейне VIII: 18]), вполне согласуются впечатления самых первых наблюдателей. «В Пруссии, - уже в 1841 г. писал А. А. Куник, - все более и более начинает развиваться пылкий патриотизм, который, вместе с большей частию остальной Германии, видит в этом государстве единственную подпору для немецкой политической и умственной самостоятельности...» [Куник 1841. № 4: 438]; более широкое обобщение появилось через год на страницах «Отечественных записок»: «Что все более поражает, однако ж, путешественника, так это следующее: Германия укрепляется; куда ни оглянешься, везде строятся крепости - на Рейне, в Раштадте, Ульме, Тироле, и еще существует множество новых предположений. По временам из национальных газет раздаются критики: «Укрепляйтесь, укрепляйтесь!» Так одно политическое обстоятельство обратило Германию к самой себе и к началам, на которых может быть основана твердо ее материальная и нравственная сила» [Анненков 1983: 75]. Символом идеологии будущего рейха стала появившаяся в 1841 г. «Немецкая Песнь» А.-Г. Хоффмана (Das Lied der Deutschen; исполнялась на музыку Гайдна), давшая формулу германского «притяжения»: «...Von der Maas bis an die Memel / Von der Etsch bis an den Belt - / Deutschland, Deutschland ber Alles, / ber Alles in der Welt».

Конкретные примеры наслоения этой идеологии на традицию русофобии были у Тютчева перед глазами (незадолго до написания данной статьи он вошел в отношения с Я.-Ф. Фалльмерайером, пророчившим великую схватку «германства» и «скифо-византийства» [Осповат 1994: 119, 124-125]), однако перспектива германского единства еще долгое время ему казалась нереальной: «Единство принципиально невозможно, потому что с Австрией единства быть не может. Без Австрии нет Германии. Германия не может стать Пруссией, потому что Пруссия не может стать Империей» [ЛН. Т. 97. Кн. 1: 220].

Саркастическое замечание о том, что немецкая пресса осведомлена даже о числе кулачных ударов, которыми русские таможенники награждают прусских контрабандистов, выводит к одной из самых болезненных проблем русско-прусских отношений. Парадоксальным образом Пруссия, тесно связанная с петербургским двором родственно-политическими узами, являлась единственной из великих стран, с которой у России не существовало договора, регулировавшего торговые и таможенные отношения. После того как в августе 1836 г. истек срок действия соответствующей конвенции, все попытки выработать приемлемые для обеих сторон условия оканчивались неудачей, что побудило Россию принять односторонние меры. 3 декабря 1839 г. Нессельроде инструктировал Мейендорфа: «Наши торговые отношения с Пруссией изменению не подлежат <...> я не боюсь ответных шагов со стороны Пруссии, так как она уже доставила нам максимум возможных неприятностей, обложив огромными пошлинами наш транзит через Данциг» [Meyendorff I: 295]. Эта «запретительная система», крайне раздражавшая Берлин (о чем прямо высказался будущий германский император Вильгельм I в беседе с виленским генерал-губернатором, командированным на церемонию принесения присяги королю Фридриху-Вильгельму IV в августе 1840 г.; см. [Миркович 1886: 332]), сделалась стандартным объектом нападок немецкой прессы (см. [Татищев 1889: 260-261; Simon 1893: 81-83], а также в цитированном донесении Швейцера Бенкендорфу от 31 мая 1841 г. [ГАРФ. Ф. 109. СА. № 279: 57 об.]).

Абзац [30]. Под исключительными условиями, в которые поставлена немецкая пресса, скорее всего подразумеваются наметившаяся с 1830-х гг. тенденция к ослаблению цензурного режима; в частности, в 1844 г. в Саксонии была отменена предварительная цензура для изданий, объем которых превышал 20 листов, к которым относился и 'Ежеквартальник Виганда' (см. коммент. к абзацам [7-8].

Абзац [31]. Упоминаемая здесь детская шалость Гете описана в его книге «Из моей жизни. Поэзия и правда» (кн. I. Ч. 1) [Гете III: 13].

Абзац [32]. «Мы обязаны вас ненавидеть ~ У вас не было ни феодализма, ни иерархического устройства церкви...» - Рассматривая русофобию в свете дуализма принципов, определивших историческое развитие Запада и России, Тютчев политизирует то представление о национальной самобытности, которое русская мысль сформировала под впечатлением от трудов французской исторической школы - и прежде всего от книг Ф. Гизо «История цивилизации во Франции» (1828) и «История цивилизации в Европе» (1829-1832). Поиски объяснительной «формулы» (см. в неоконченной статье Пушкина о втором томе «Истории русского народа» Полевого: «Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада» [Пушкин XI: 120]) отразились в следующей схеме, выработанной славянофилами и Погодиным. 1) Западные государства основаны в результате завоеваний, Россия - добровольным призванием власти; 2) западные феодалы враждовали как с обращенным в рабство побежденным народом, так и с властью; русские бояре видели в государе желанного покровителя, а с крестьянства лишь собирали дань, не покушаясь на общинное устройство мира; 3) современный Запад, унаследовавший принцип раздора (племенного, затем сословного), обречен на революционное потрясение; современная Россия не знает борьбы классов и сохраняет отеческое отношение к власти.

«Ваш принцип не предоставлял достаточной свободы индивиду...» - Ср. в «Истории цивилизации в Европе»: «Страсть к личной независимости, несмотря на всю примесь <...> безумного эгоизма, есть благородное нравственное чувство. <...> Оно было внесено и положено в колыбель новой цивилизации варварами. Оно играло в ней такую важную роль, принесло такие прекрасные результаты, что нельзя не выставить его на вид как один из основных элементов этой цивилизации» [Гизо 1860: 28-29]. Здесь Тютчев не комментирует это место, но позднее, в набросках трактата «Россия и Запад», связывая революцию 1848 г. - как и всякую революцию - с культом «человеческого я», он посвятил этой концепции Гизо полемический пассаж [ЛН. Т. 97. Кн. 1: 207].

Абзац [33]. Взгляните, например, на Англию и на рабочих, трудящихся на ее мануфактурах... (и до конца). - Дебаты по поводу массовой пауперизации фабричного населения, сопровождавшей экономический расцвет Соединенного королевства, в 1830-1840-е гг. постоянно велись как в самой Англии (в 1845 г. вышел роман Б. Дизраэли, название которого ввело одну из главных публицистических формул: «Сивилла, или Две нации»), так и в европейской печати. Сравнение же в этом контексте английской цивилизации и русского варварства несомненно подразумевает преимущества социального положения крепостных.

Подобного рода суждения, достаточно распространенные в России (см., напр., в письме Вяземского А. И. Тургеневу от 23 ноября 1845 г.: если в Ирландии «несколько миллионов умирают от голода», то у нас, «когда неурожай, помещики худо ли, хорошо, но кормят» крестьян [ОА. IV: 340]; обзор см. [Ерофеев 1982: 124-125]), высказывались и за ее пределами. Так, вышедшая в 1843 г. книга Томаса Карлейля «Прежде и Теперь» (Past and Present) открывалась главой о бедственном положении фабричного люда, прозябающего «в своих темных переулках, укрытых от всего, кроме ока Божьего и редкой благотворительности, слуги Божьей, и здесь такие сцены горя, нужды и отчаяния, какие, можно только надеяться, солнце никогда еще не видело даже в самых варварских местах, обитаемых человеком. <...in their dark lanes, hidden from all but the eye of God, and of rare Benevolence the minister of God, there are scenes of woe and destitution and desolation, such, as one may hope, the Sun never saw before in the most barbarous regions where men dwelt>» [Carlyle VI: 219]. Есть основания полагать, что Тютчев был знаком с этим сочинением: первая информация могла поступить к нему от Варнгагена (см. коммент. к абзацу [4]), немецкого корреспондента Карлейля, а в 1844 г., благодаря Ф. Энгельсу, книга вызвала резонанс в Германии (см. [Zenzinger 1983: 333]). В таком случае Тютчев, ревниво, как мы знаем, следивший за характеристиками России в европейской печати, не мог пропустить следующий пассаж (книга III, глава 5): «Но молчаливые русские, засеивающие всю дикую Азию и дикую Европу воинскими шеренгами, - ужасное, но до сих успешное предприятие, - они еще более немы. Римляне также не умели говорить в течение многих веков - пока мир не стал их собственностью; а полисы столь многоречивых Греков, растративших все стрелы логики, были поглощены и уничтожены. <...> Что до меня, то в эти времена громкой болтовни я глубже почитаю все Молчаливое. drilling all wild Asia and wild Europe into military rank and file, a terrible yet hitherto a prospering enterprise, are still dumber. The old Romans also could not speak, for many centuries - not till the world was theirs; and so many speaking Greekdoms, their logic-arrows all spent, had absorbed and abolished. <...> As for me, I honor, in these loud-babbling days, all the Silent rather>» ([Carlyle VI: 370]. Помимо патетической тональности, небезразличной обоим авторам, обращает на себя внимание и сам образ «молчаливого величия» (ср.: вопли немецкой прессы в адрес замкнувшей уста России - абзац [36]), и имплицированный здесь имперский мотив, усиливающий тождество Рима и России.

Со всей осторожностью вводя «Прежде и Теперь» в круг возможных идеологических источников тютчевской статьи, отметим, что в более ранней (но не менее известной) книге Карлейля «Герои и Героическое» (Heroes and Hero-Worship; 1840) эта же тема трактуется в противоположном смысле: «Да, поистине великое дело, если у Народа есть внятный голос, есть человек, который способен убедительно передать мелодию его души. К примеру, Италия, несчастная Италия, расчлененная на части, прозябает в раздробленности <...> однако благородная Италия на самом деле существует: Италия произвела Данте; Италия может говорить! Самодержец всех Россий - он силен своими штыками, казаками и пушками; он так велик в искусстве властвовать над огромными пространствами Земли, - но он еще не умеет говорить. В нем есть нечто великое, но это немое величие. Ему недостает голоса гения, чтобы быть услышанным всеми людьми и всеми эпохами. Он должен научиться говорить. До сих пор он великий немой монстр. <...> Народ, у которого есть Данте, спаян крепче, чем немая Россия. yet the noble Italy is actually one: Italy produced its Dante, Italy can speak! The Tsar of all Russias, he is strong with so many bayonets, Cossacks and cannons; and does a great feat in keeping such a tract of Earth politically together; but he cannot yet speak. Something great in him, but it is a dumb greatness. He has no voice of genius, to be heard of all men and of all times. He must learn to speak. He is a great dumb monster hitherto. <...> The Nation that has a Dante is bound together as no dumb Russia can be>» [Carlyle XII: 341]. Приведенный фрагмент, впрочем, тоже очевидным образом соотносится с имперской темой, в русле которой сформировалась тютчевская концепция Данте (см.: [Лотман 1983: 33]).

Абзац [34] ....получи сегодня парижские журналисты хоть малейшую уверенность ~ счастливое примирение двух держав. - Весьма натянутые отношения между Россией и Францией (показателем которых явился, в частности, тот факт, что посол П. П. Пален, отбывший из Парижа 30 октября 1841 г., так и не вернулся в страну аккредитации, оставаясь, однако, в своей должности) определяла изначальная неприязнь Николая I к июльской монархии (впрочем, в силу разных причин иногда смягчавшаяся; см. [Мильчина 1997: 311, 324, примеч. 30]). Между тем Франция, хотя и была заинтересована в нормализации этих отношений, прежде всего искала союза с Австрией и Англией: многозначительное упоминание столь часто повторяемых предложений, адресованных русскому двору, надо понимать как фигуру речи. Что же касается парижской печати, то ее оценки России и русских дел в то время отнюдь не исчерпывались громами и молниями, а, наоборот, отличались крайней пестротой. Так, многие авторы, представлявшие сильную партию легитимистов (находившуюся в оппозиции к режиму Луи-Филиппа), видели в петербургской монархии оплот законности и гарантию европейского порядка (обширный материал собран в [Cadot 1967]). Из сочинений прорусской ориентации назовем здесь двухтомную книгу Э. Шаррьера «La Politique et de l'Histoire» (Париж, 1841-1842), где в развитие идей «Пентархии» (см. примеч. к абзацу [26]) выдвинуто положение о необходимости двух пентархических систем - западной и восточной; второй должна управлять Россия, которую «природа и история» наделили «провиденциальной миссией» объединения славян (см. [Cadot 1967: 474]).

В то же время слова о том, что примирение Франции и России вызвало бы единодушные восторги журналистов, можно прочитать и как намек на коммерческий характер ряда изданий, которые в 1830-1840-х гг. подкармливались и даже покупались агентом III Отделения в Париже Я. Н. Толстым (см. [Тарле VI: 565-644]).

Абзацы [35-39]. Резюме основных политических тезисов статьи завершается повторной угрозой (Если в Европе все-таки разразится война и т.д.).

Первые читатели. Перемена житейских обстоятельств. - Распространением брошюры Тютчева активно занимался А. И. Тургенев (см. его отзыв в коммент. к абзацам [1-3]). В его дневнике от 29 июня 1844 г. (Киссинген) отмечено: «Писал к Жук<овскому> и послал письмо: <...> выписки из письма Тютчева к Кольбу...» [РО ИРЛИ. Ф. 309. № 300: 9 об.]. Через три месяца, 24 сентября, он из Парижа послал «брошюру Тютчева» в Россию - для Вяземского или для своего племянника А. Н. Татаринова ([Там же: 16 об.]; другие упоминания о брошюре см. [Там же: 11, 12]). Нет сомнений, что один из экземпляров Тургенев переправил Е. А. Свербеевой, с которой его связывали отношения самого доверительного характера; косвенным образом об этом свидетельствует письмо А. Я. Булгакова Вяземскому от 12 октября 1844 г. (из Москвы в Петербург): «Где мне бегать за Тютчева книгою, а попадет, так прочту, но не скоро ее выручить из Свербеевского круга» [РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1505: 65].

В письме отцу от 29 октября 1844 г. Тютчев писал, что генерал-адъютант Л. А. Нарышкин, случайно прочитав его брошюру, повсюду о ней рассказывал «и наконец до того преуспел, что сумел представить ее Государю, который по прочтении объявил, что нашел в ней все свои мысли, и будто бы выразил желание узнать имя автора. Я, разумеется, чрезвычайно польщен таким совпадением взглядов, но, должен признаться, отнюдь не из самолюбования» [Аксаков 1886: 31]. Такая реакция императора безусловно благоприятствовала улучшению карьерных видов автора брошюры: окончательно переехав в Россию осенью 1844 г., он вскоре (16 марта 1845 г.) был возвращен в министерство иностранных дел. Весной-летом 1845 г. Тютчев направил Николаю I конфиденциальный меморандум, в котором начистоту высказал свои историко-политические соображения (см. выше) и, кроме того, снова предложил себя для практической цели - «завязать прочные отношения с какой-нибудь из наиболее уважаемых газет Германии» и собрать в этом печатном органе истинных сочувственников России, «радетелей серьезных, почтенных, заставляющих публику себя слушать...» ([Осповат, Мильчина 1992: 113]; см. коммент. к абзацам [1-3]). Эта инициатива не возымела последствий. По сведениям А. И. Тургенева, автора вознаградили 6000 рублями и обещанием «дипломатического поста» [Там же: 90]; весьма прельщавшее его назначение (см. отзыв П. А. Плетнева, относящийся к осени 1844 г.: «Он дипломат: страждет, кажется, честолюбием, не любит более поэзии» [Грот-Плетнев II: 327]), тоже не состоялось, но отныне Тютчеву предоставлялись должности сугубо синекурного свойства.

¹ См. в этой связи характеристику тютчевской поэзии, данную в посмертно изданном курсе Н. С. Трубецкого: «Seine Gedichte kann man nicht lesen oder singen, man mu sie vortragen - deklamieren. Das Rhetorische gibt ihnen die ihnen eigene berzeugende Kraft» [Trubetzkoy 1956: 125]. ^Назад

² Очерк истории газеты и ее характеристику см. [Heyck 1898; Padrutt 1972: 131-144]; в связи с участием в ней К. Маркса см. также: [Дубовиков 1950: 474 passim]). ^Назад

³ Показательно замечание читателя этого донесения, сделанное по-русски на полях: «В дружеской связи с Севериным <русским послом> в Мюнхене. Сестре его дан фермуар» [ГАРФ. Ф. 103. СА. Оп. 4. № 279: 63 об.]. ^Назад

⁴ Докладывая в Петербург об этой статье, Л. Г. Виолье (служивший в русском посольстве в Баварии) отмечал, что она «принадлежит искусному перу писателя, находящегося в Мюнхене; побуждаемый усердием, он уже не раз помещал в немецкой печати статьи, столь же пылкие, сколь и благомысленные» [Динесман 1999: 269]. О наличии корпуса анонимных статей Тютчева 1830-1840-х гг. до сих пор не было известно. ^Назад

⁵ В своем роде показательна и попытка оспорить очевидные факты, предпринятая тем же Гречем: «Неправду говорят, будто Россия не имеет друзей в чужих краях, будто на нее глядят со злобой и завистью. Это может быть справедливо в отношении к некоторым отдельным лицам: люди, которым хотелось бы помутить Германию и воспользоваться беспорядками, разумеется, с досадою смотрят на колоссальную Россию, которая не потерпит нарушения прав и спокойствия ее союзников» [Греч 1837: 125-126]. ^Назад

⁶ Ср. примечательное рассуждение, внесенное Швейцером в депешу Бенкендорфу от 31 мая 1841 г.: «Сколько бы ни утверждали обратное, Европа более или менее превратилась в одну большую семью, и ни один из членов, ее составляющих, не смог бы полностью отделиться от остальных. Вдобавок, даже если бы кто-то попытался это предпринять, употребленные для этого усилия послужили бы лишь признаками слабости и боязни, и увеличили зло вместо того, чтобы его уменьшить. - Подобно некоторым физическим болезням, которые оказываются заразными, политические идеи, если они хоть сколько-нибудь значительны, стоит их однажды высказать, проникают более или менее повсюду. Они так летучи, что одной лишь материальной силы недостаточно для их подавления. <...> С определенной точки зрения пресса ничто или почти ничто, но с точки зрения реальности она - сила тем более опасная, что действует на умы безостановочно и тот, кто говорит, в конечном счете всегда одерживает победу над тем, кто молчит» [ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 4. № 279: 51-52]. ^Назад

⁷ В общем виде эта схема восходит к книге Ф. Гизо «О правительстве во Франции до Реставрации и о современном министерстве» (1820), где было сформулировано противопоставление буржуазии (романских потомков) дворянству (германским потомкам). См. также коммент. к абзацу [32]. ^Назад

⁸ Однако и в этом контексте повторяется мотив грозящего Германии «русского кнута» [Гейне IV: 225], годом ранее возникший в статье о книге В. Менцеля «Немецкая литература»: «творения Гете <...> будут жить даже тогда, когда немецкий язык давно уже станет мертвым, а кнутом иссеченная Германия будет говорить на славянском наречии» (cр. коммент. к абзацам [7-8]). ^Назад

⁹ Прогноз нового мирового порядка, который идет на смену старому режиму, разрушенному Французской революцией, см. в письме Ф.-М. Гримма Екатерине II от 20 декабря 1790 г.: «два государства тогда поделят между собой все преимущества образованности, всю силу гения в литературе, искусстве, военном деле и промышленности: Россия со стороны востока, а освобожденная в наши дни Америка со стороны запада» [Грот 1884: 138]. ^Назад

¹⁰ См. в стихотворении Гете «Соединенные Штаты», процитированном, кстати, в AZ 18 января 1844 г.: «Тебе, живущей в настоящем, не тревожат душу ни напрасные воспоминания, ни бесполезные споры rt nicht im Innern / Zu lebendiger Zeit, / Unntzes Erinnern / Und vergeblicher Streit>». ^Назад

¹¹ Первые три - Ассирия, Персия и Македония (т.е. империя Александра Великого) [ЛН. Т. 97. Кн. 1: 224]. ^Назад

¹² Формула всеславянского «притяжения» была опробована в послании Ганке (1841): «От Невы до Черногорья / От Карпатов за Урал». Здесь, как и в послании Мицкевичу 1842 г. («Воспрянь - не Польша, не Россия / Воспрянь Славянская семья!»), имперский мотив, разумеется, отсутствует. ^Назад

¹³ Включая Польшу, что специально оговаривается. В словах: пала не собственно нация, но усвоенная ею ложная цивилизация, - различим отголосок стихотворения «Как дочь родную на закланье...» (1831): «Ты пал, орел одноплеменный, / На очистительный костер», при том, что именно «коран самодержавья» требует теперь этой жертвы. ^Назад

¹⁴ В Греции смерть Махмуда II воспринималась в русле пророчества о восстановлении Византийской империи в 1840 г. (под рукой воскресшего Иоанна Комнина). См. [Мисюревич 1997: 82 passim]. ^Назад

¹⁵ Так понималось дело и в России; см., напр., в письме генерала Н. С. Сулимы сыну от 20 сентября 1840 г.: «У вас читают же хоть газеты, из которых очень видно, что во всей Европе готовится война, которая и должна скоро, скоро вспыхнуть» [Cулима 1874: 198]. ^Назад

¹⁶ В буквальном смысле пентархия обозначает сосуществование пяти первопрестольных архиереев, управляющих Вселенской Церковью (римского, константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского). ^Назад

¹⁷ Аксаков, установивший, что еще в 1843 г. аналогичными данными Тютчев поделился с французским литератором Л. Боре, почему-то решил, что они составляли «дипломатический секрет» [Аксаков 1886: 23]. Тютчев, однако, в тот момент не был посвящен в тайные планы русской политики. ^Назад

¹⁸ Автор послал стихотворение Ламартину, который откликнулся на эту «немецкую Марсельезу» пацифистской по духу «Марсельезой мира» («La Marseillaise de la pax»), опубликованной 1 июня 1841 г. [Lamartine 1925: 832-838]. Вызов Бекера немедленно принял Мюссе, который 6 июня 1841 г. напечатал стихотворение «Немецкий Рейн» («Le Rhin allemand»): «Nous l'avons eu, votre Rhin allemand... <Он был нашим, ваш немецкий Рейн...>» [Musset 1923: 267-269]. ^Назад

ГАРФ. СА: Государственный архив Российской Федерации. Секретный архив.

ЛН: Литературное наследство.

Москв.: Москвитянин.

ОА. IV: Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. IV.

OР РГБ: Отдел рукописей Российской Государственной Библиотеки.

РА: Русский архив.

РГАЛИ: Российский государственный архив литературы и искусства.

РО ИРЛИ: Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом).

РС: Русская старина.

Азадовский, Осповат 1989 а: Азадовский К. М., Осповат А. Л. Тютчев в дневнике А. И. Тургенева (1830-1840-е гг.) // ЛН. М., 1989. Т. 97. Кн. 2.

Азадовский, Осповат 1989 б: Азадовский К. М., Осповат А. Л. Тютчев и Варнгаген фон Энзе (К истории отношений) // ЛН. М., 1989. Т. 97. Кн. 2.

Аксаков 1874: Аксаков И. С. Федор Иванович Тютчев (Биографический очерк) // РА. 1874. № 10.

Аксаков 1886: Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886.

Алексеев 1971: Алексеев М. П. «Дневной месяц» у Тютчева и Лонгфелло // Поэтика и стилистика русской литературы / Памяти акад. В. В. Виноградова. М., 1971.

Анненков 1983: Анненков П. В. Парижские письма. М., 1983.

Барсуков VIII: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1894. Кн. VIII.

Белинский 9: Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. 9.

Буланин 1994: Буланин Д. М. Translatio studii: Путь к русским Афинам // Пути и миражи русской культуры. СПб., 1994.

Волков 1969: Волков В. К.К вопросу о происхождении терминов «пангерманизм» и «панславизм» // Славяно-германские культурные связи и отношения. М., 1969.

Гейне: Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. [Л.,] 1957. Т. 4; [Л.], 1958. Т. 8.

Герцен II, XXII: Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. II; М., 1961. Т. XXII.

Гете III: Гете И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 3.

Гизо 1860: Гизо Ф. История цивилизации в Европе. СПб., 1860.

Греч 1837: <Греч Н. И.> 28 дней за границей, или действительная поездка в Германию, Николая Греча. 1835. СПб., 1837.

Грот 1884: Грот Я. К. Екатерина II в переписке с Гриммом // Записки Имп. Академии наук. СПб., 1884. Т. 48. № 1. Приложение.

Грот-Плетнев I-III: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896. Т. I-III.

Дебидур I: Дебидур А. Дипломатическая история Европы: От Венского до Берлинского конгресса (1814-1878). М., 1947. Т. I.

Динесман 1999: Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева / Научный руководитель и отв. ред. Т. Г. Динесман. М., 1999. Кн. 1: 1803-1844.

Джонг 1997: Джонг Хи-Сок. Идея славянского единства в мировоззрении Ф. И. Тютчева // Славянский вопрос: вехи истории. М., 1997.

Додолев 1998: Додолев М. А. Россия и проблемы Германской конфедерации в первые годы существования Священного Союза (1815-1820 гг.) // Россия и Германия. М., 1998. Вып. 1.

Досталь 1989: Досталь М. Ю. Славянский вопрос в творчестве и общественно-политической деятельности Ф. И. Тютчева // Общественная мысль и славистическая историография. Калинин, 1989.

Дубовиков 1950: Дубовиков А. Новое о статье Белинского «Парижские тайны» (по материалам зарубежной печати 1840-х годов) // ЛН. М., 1950. Т. 56.

Ерофеев 1982: Ерофеев Н. А. Туманный Альбион: Англия и англичане глазами русских. 1825-1853. М., 1982.

Карамзин II: Карамзин Н. М. История Государства Российского. Книга II (томы V, VI, VII и VIII). М., 1989 [репринт издания: СПб., 1842).

Киреевский 1830: Киреевский П. О Шеллинге // Московский вестник. 1830. Т. 1. № 1.

Куник 1841. № 4-5: Куник А. Литература истории в Германии за два последние года // Москв. 1841. Ч. II. № 4-5.

Кюстин I-II: Кюстин А. де. Россия в 1839 году / Статья В. Мильчиной; перевод О. Гринберг, С. Зенкина, В. Мильчиной и И. Стаф; комм. В. Мильчиной и А. Осповата. М., 1996. Т. I-II.

Лемке 1909: Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1865-1855 гг. Изд. 2-е. СПб., 1909.

Лотман 1983: Лотман Ю. М. Тютчев и Данте. К постановке проблемы // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 620. Тарту, 1983.

Лэйн 1987: Bibliography of works by and about Tiutchev to 1985 / Compiled by R. Lane. Nottingham, 1987.

Лэйн 1988: Лэйн Р. Публицистика Тютчева в оценке западноевропейской печати конца 1840-х - начала 1850-х годов // ЛН. М., 1988. Т. 97. Кн. 1.

Мильчина 1997: Мильчина В. А. Шарль Дюран - французский журналист в немецком городе на службе у России // Лотмановский сборник. М., 1997. [Вып.] 2.

Мильчина, Осповат 1994: Мильчина В. А., Осповат А. Л. Маркиз де Кюстин и его первые читатели (Из неизданных материалов 1830-1840-х гг.) // Новое литературное обозрение. 1994. № 8.

Мильчина, Осповат 1995: Мильчина В. А., Осповат А. Л. Петербургский кабинет против маркиза де Кюстина: нереализованный проект С. С. Уварова // Новое литературное обозрение. 1995. № 13.

Миркович 1886: Император Николай и король Фридрих-Вильгельм IV (Из записок Ф. Я. Мирковича) // РС. 1886. № 8.

Мисюревич 1997: Мисюревич О. Е. «Русская партия» и развитие национальной идеологии в Греции (Пророчества о восстановлении Византийской империи в 1840 году) // Вестник МГУ. Сер. История. 1997. № 6.

Михайлов 1995: Михайлов В. Б. Восточный кризис 1839-1841 годов и русско-английское сближение. <...> // История внешней политики России: Первая половина XIX века. М., 1995.

Надеждин 1841: Надеждин Н. Письмо из Вены о сербских песнях // Москв. 1841. Ч. III. № 6.

Осповат 1989: Осповат А. Л. Тютчев и статья Н. А. Мельгунова о Шеллинге // ЛН. Т. 97. Кн. 2. М., 1991.

Осповат 1994: Осповат А. Л. Тютчев и заграничная служба III Отделения (Материалы к теме) // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994.

Осповат 1998: Ospovat A. Fedor Tjutev ber «Deutsche Zustnde» // Herrmann D., Ospovat A. (Hrsg.) Deutsche und Deutschland aus Russischer Sicht. 19. Jahrhundert: Von der Jahrhundertwende biz zu den Reformen Alexanders II. Mnchen, 1998 (=West-stlichen-Spiegelungen. Reihe B. Bd. 3).

Осповат, Мильчина 1992: Тютчев Ф. И. [Докладная записка императору Николаю I 1845 г.] / Публикация и примечания А. Л. Осповата, перевод В. А. Мильчиной // Новое литературное обозрение. 1992. № 1.

Осповат, Рогинский 1989: Осповат А. Л., Рогинский А. Б. Письмо И. С. Аксакова Тютчеву (1872) // ЛН. М., 1989. Т. 97. Кн. 2.

Пигарев 1962: Пигарев К. Жизнь и творчество Ф. И. Тютчева. М., 1962.

Погодин IV: Сочинения М. Погодина. М., 1874. Т. IV. Историко-политические письма и записки в продолжении Крымской войны, 1853-1856.

ПСС: Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. СПб., 1911.

Пушкин XI: Пушкин. Полн. собр. соч. [Л.,] 1949. Т. XI.

Рус. идея: Русская идея / Сост. и автор вступ. статьи М. А. Маслин. М., 1992.

Сакулин I/1: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель-писатель. М., 1913. Т. I. Ч. 1.

Соллогуб 1845/1982: Тарантас. Путевые впечатления. Сочинение графа В. А. Соллогуба. СПб., 1842 [Репринт. издание: М., 1982].

Сулима 1874: Сулима С. < Н>. Николай Семенович Сулима // РС. 1874. Т. X.

Татищев 1889: Татищев С. С. Император Николай и иностранные дворы: Исторические очерки. СПб., 1889.

Токвиль 1992: Токвиль А де. О демократии в Америке. М., 1992.

Тургенев 1964: Тургенев А. И. Хроника русского; Дневники (1825-1826) / Изд. подготовил М. И. Гиллельсон. Л., 1964.

Федосова 1989: Федосова Е. И. Становление внешнеполитического курса июльской монархии во Франции (1830-1834 гг.) // Вестник МГУ. 1989. История. № 2.

Цымбурский 1995: Цымбурский В. Тютчев как геополитик // Общественные науки и современность. 1995. № 6.

Чулков 1933: Чулков Г. И. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. М.; Л., 1933.

Шевырев 1840: Донесение экстраординарного профессора Московского университета Шевырева к Г. Министру Народного Просвещения, из Минхена, от 10/22 февраля [1840 г.] // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1840. Ч. XXVI. № 4. Отд. IV.

Шевырев 1841: Шевырев С. Беседы Баадера // Москв. 1841. Ч. III. № 6.

Cadot 1967: Cadot M. La Russie dans la vie intelectuelle franaise / 1839-1856. P., 1967.

Carlyle VI, XII: The works of Thomas Carlyle (complete). N.-Y., 1897. Vol. VI; Vol. XII.

Estermann 7: Estermann A. Die deutschen Literatur-Zeitschriften, 1815-1850: Bibliographien; Programme; Autoren. Mnchen; London; N.-Y.; P., 1991. 2. Aufl. Bd. 7 (1840-1844).

Groh 1961: Groh D. Russland und das Selbverstndis Europas: Ein Beitrag zur europischen Geistesgeschichte. Neuwied, 1961.

Guthrie 1984: Guthrie Ch. The Revue des Deux Mondes and Imperial Russia, 1855-1917 // Cahiers du Monde russe et sovitique. 1984. Vol. XXV (1).

Heyck 1898: Heyck Ed. 'Die Allgemeine Zeitung'. 1798-1898: Ein Beitrag zur Geschichte der deutschen Presse. Mnchen, 1898.

Jacobsohn1929: Jacobsohn S. Tjutcev-Beitrge. 1. Der erste Briefe Tjutcevs an Dr. G. Kolb, den Redakteur der 'Augsburger Allgemeinen Zeitung' // Zeitschrift fr Slavische Philologie. 1929. Bd. VI.

Jahn 1980: Jahn P. Russophilie und Konservatismus: Die russophile Literatur in der deutschen Offentlchkeit, 1831-1852. Sttudgart, 1980.

Lamartine 1925: Lamartine. uvres choisies <...> Avec une bioraphie, des notes critiques, grammaticales, historiques <...> par M. Levaillant. P., 1925.

Las Cases 1968: Las Cases E. Memorial de Sainte-Helene. P., 1968.

Meyendorff I: Meyendorff P. von. Ein russischer Diplomat an der Hfen von Berlin und Wien. Leipzig, 1923. Bd. I.

Musset 1923: uvres compltes de Alfred de Musset / Posies nouvelles, 1833-1852. P., 1923.

Nesselrode VII, VIII: Lettres et papiers du chancelier comte de Nesselrode, 1760-1850. P., 1908. T. VII; P., 1910. T. VIII.

Padrutt 1972: Padrutt Ch. 'Allgemeine Zeitung' (1798-1929) // Fischer H.-D. (Hrsg.), Deutsche Zeitungen des 17. bis 20. Jahrhunderts. Pullach bei Mnchen. 1972.

Pape 1992: Pape W. Eispalast der Despotie: Russen-und Rulandbilder in der politischen Lyrik des Vormrz (1830-1848) // Keller M. (Hrsg.) Russen und Ruland aus deutscher Sicht. 19. Jahrhundert: Von der Jahrhundertwende biz zur Reichsgrndung. Mnchen, 1992.

Salomon III: Salomon L. Geschichte des Deutschen Zeitgungswesens <...>. Oldenburg und Leipzig. 1906. Bd. III.

Simon 1893: Simon E. L'Allemagne et la Russie an XIX-e sicle. P., 1893.

Trubetzkoy 1956: Trubezkoy N. S. Die russischen Dichter des 18. und 19. Jahrhundert: Abri einer Entwicklungsgeschicte. Graz; Kln, 1956.

Varnhagen I: Varnhagen fon Ense K. A. Tagebcher. Leipzig, 1861. Bd. I.

Zeldin 1973: Poems & Political Letters of F. I. Tyutchev / Translated with Introduction and Notes by Jesse Zeldin. Knoxville, 1973.

Zeldin 1979: Zeldin J. Herder and Some Russians // Mlikotin A. (ed.), Western Philosophical Systems in Russian Literature: A Collection of Critical Studies. Los Angeles, 1979.

Zenzinger 1983: Zenzinger P. Thomas Carlyle's Reputation in Germany // Drescher H. W. (Ed.) Thomas Carlyle 1981: Papers Given at the International Thomas Carlyle Centenary Symposium. Frankfurt am Main; Bern, 1983 (=Scottish Studies. Vol. 1).

* Тютчевский сборник II. Тарту, 1999. С. 227-263. ^Назад