Иследователь, заинтересовавшийся темой «Лермонтов и Альфонс Карр» с первых шагов оказывается в Царстве Гипотезы. Поэт оставил лишь одно упоминание имени А. Карра (точнее — его романа «Под липами», оно приведено в названии статьи) в записке к С. А. Соболевскому с гауптвахты в марте 1840 г., куда он попал за дуэль с Э. де Барантом. Желание Лермонтова получить в тюрьму роман Карра провоцирует множество вопросов. Почему поэту столь срочно потребовался именно этот роман? Читал ли он его прежде? Не было ли его желание случайной читательской прихотью? Возможно, именно так решили лермонтоведы; во всяком случае этой проблеме не только не посвящено ни одной специальной работы, но в научной литературе этот факт редко упоминается2. Автору настоящей статьи, как и в других случаях работы с лермонтовскими материалами, придется прибегать к инструменту гипотезы, и если условное наклонение не всегда будет вербально выражено, просим учитывать, что мысленно мы постоянно имеем его в виду.
Читал ли Лермонтов роман ранее? Думается, читал, тому есть косвенное свидетельство, оно — в стиле записки Соболевскому. Нет сомнения, роман отлично знаком обоим корреспондентам, как говорится, «настольная» книга: не нужно уточнять, кто ее автор и с какой полки ее снять. Когда он роман прочитал? Вернее всего в 1832 г., тогда же, когда и Пушкин, т. е. сразу же по выходе книги в свет. Это произошло, скорее всего, в момент интенсивного чтения во время «домашней паузы» (с конца ноября 1832 г. — он повредил ногу в манеже — до середины апреля 1833 г., когда после выздоровления поэт возвращается в Школу юнкеров). Как известно, 1833—1834 годы — время пробуждения в поэте живого интереса к прозе — создается «Вадим» и начинается работа над «Княгиней Лиговской» (которую он пишет, заметим, в соавторстве с Соболевским).
Роман Альфонса Карра (1808—1890) «Под липами» (A. Karr «Sous les tilleuls», Paris, 1832) при выходе в свет имел шумный успех, через месяц после опубликования потребовалось второе издание, прижизненных было около сорока. В России, как и во Франции, роман вызвал живой интерес. Показательна рецепция Пушкина, как известно, критически относившегося к современной французской прозе. Хотя он упомянул А. Карра всего лишь один раз, но и его отзыв весьма значителен. Характерно, что оба упоминания (и Пушкина и Лермонтова) нетривиальны, каждое по-своему интересно и оригинально. Пушкинское, — страстное, полемическое, — в форме упрека: «Как Вам не совестно так пренебрежительно отзываться о Карре, — корит он Е. М. Хитрово в письме зимой 1832 г. — Его роман несет черты гениальности («... il a du génie») и стоит манерности Вашего Бальзака»3. Лермонтовское упоминание несколько иное. Оно также эпистолярное, но в отличие от пушкинского, сдержанное, прямой оценки в нем нет, однако есть знак живейшего интереса к роману. Оба упоминания по-своему загадочны и содержат скрытый вопрос, который мог бы стать импульсом к зарождению гипотезы. Загадочность пушкинского отзыва в повышенной эмоциональности и нарочитой преувеличенности оценки (парадоксальное, на наш сегодняшний взгляд, предпочтение Карра Бальзаку).
Рецепция обоими писателями Карра не изучена. На тему «Пушкин и роман «Под липами» есть всего лишь одна работа — В. А. Мильчиной. Своей оценкой Пушкин задал будущим исследователям немалую загадку. Мильчина так и назвала статью: «Почему же все-таки Пушкин предпочел Бальзаку Альфонса Карра?». Ее работа интересна, всесторонне освещает внелитературные связи (громкий успех романа, отзывы критиков, литературные вкусы эпохи), но с ответом на поставленный ею же вопрос вряд ли можно согласиться. По существу Мильчина выдвигает гипотетическое предположение, эффектное, но рискованное, так как оно полностью зачеркивает пушкинскую мысль. По мнению исследовательницы, в действительности Пушкин Карра ценит не высоко и воздает ему хвалу исключительно из желания «принизить» Бальзака: «Пушкин видит в Бальзаке своего рода «конкурента» и дезавуирует его...»4. С такими выводом трудно согласиться: оценки поэта, как правило, взвешены. Столь легко скидывать со счета мнение Пушкина вряд ли можно считать лойальным подходом. Гипотеза — не аксиома, и может не подтвердиться, но на момент публикации солидная степень ее вероятности и аргументации по меньшей мере желательна.
Думается, новаторские поиски Карра в области поэтики романа (о чем речь — ниже) были небезразличны Пушкину. Как представляется, они нашли отклик в его поздней прозе (например, разработка мотива «мести» в «Дубровском», механизмы возникновения бытового «мифа» в «Дубровском» и в «Пиковой даме», нетривиальные эпиграфы к главам в «Пиковой даме»). Естественно, всякий раз Пушкин интерпретирует «находки» Карра «по-своему»: например, герой романа Карра, Стефен, сам «работает» над созданием своего мифа, а вокруг Дубровского он складывается спонтанно (но это — тема специального исследования).
Однако для Лермонтова новаторские «открытия» Карра без сомнения представяли больший интерес, а сама личность автора «Под липами», думается, была ему ближе, чем Пушкину. На молодого прозаика, издавшего свой первый роман, «обрушилась» немыслимая слава. А ведь Карр почти сверстник Лермонтова и — какое совпадение! — француз также начал свой творческий путь как поэт и также в 1830 г. И в царство прозы оба вступили приблизительно в одном возрасте, Карр — в 24 г., Лермонтов — впервые напечатался в 26 лет. В 1832 г. Лермонтова терзает тревога, что он не «состоится», не осуществит своего назначения: «Тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человком, меня мучит»(6, 411). Думается, успех Карра занимал внимание Лермонтова, поэт, возможно, мысленно сопоставлял свою судьбу с судьбой Карра.
«Под липами» — типичный образец массовой литературы. Роман мелодраматичен, фрагментарен, эклектичен, местами растянут: традиция сентименталистского эпистолярного романа «переплавлена» в нем с романтической традицией французского байронизма «неистовой словесности». Однако он не лишен и достоинств, в нем заметны черты смелого новаторства, главным образом, в поэтике жанра, композиции и в структуре образа протагониста. Впервые в европейской литературе в повествованиe от третьего лица было включено множество писем (около полусотни), страницы исповедального дневника, десяток глав с названием «Автор берет слово» и типографски выделенная внутренняя речь героя. Фрагментарность оборачивалась смелым смешением жанров, полифоничность (голоса героев, звучащие то в письмах, то в непроизнесенных монологах, подчас слиты с голосом автора) — новаторским психологизмом, стернианская «игра» с читателем (главы то имеют названия и эпиграфы, то нет, они то объемные, то из одной строчки, могут быть и одни точки) — занимательностью, — все это вместе становилось путем к разработке новой поэтики романа.
Сюжет «Под липами» не сложен, он отчетливо делится на три части. Первая посвящена страстной взаимной любви (разумеется, целомудренной) бедного студента Стефена и обеспеченной Магделены; вторая — неожиданному предательству героини (невеста «выскакивает» замуж за разбогатевшего друга Стефена); третья — «инфернальной» мести (Стефен убивает на дуэли друга-предателя Эдварда и доводит до самоубийства Магделену). Поскольку книга на четверть состоит из писем, закономерно сопоставление ее с сентиментальным эпистолярным романом. Первая часть генетически восходит к традиции Руссо («Новая Элоиза»), вторая — к Гете («Страдания юного Вертера»), а вот третья, привлекшая к роману всеобщий интерес и потрясшая воображение читателей, аналога в сентиментальной прозе не имеет. Как нам представляется, именно эта часть (по размеру — наименьшая, одна шестая всего текста), и принесла книге ошеломляющий успех. Имя героя романа Стефена на какой-то момент стало нарицательным. « ... Стефен едва не превратился в тип вроде Ловеласа или Рене. Два или три года его имя служило псевдонимом или символом для всех влюбленных, чья первая любовь окончилась предательством или разочарованием»5, — писал один из критиков 30-х гг. В третьей части «Под липами», написанной в духе «неистовой словесности» (с включением всяческих «ужасов»), детально разработан и дан крупным планом образ мести (через 14 лет эстетическую «находку» Карра подхватит А. Дюма в «Графе Монтекристо»).
После замужества Магделены героем овладевает сначала отчаяние, потом «адская скука», толкающая к самоубийству (Карр отстаивает право каждого на добровольный уход из «лучшего из миров»). Внезапно свалившееся богатство возвращает ему смысл жизни: им станет грандиозная месть, каждый этап которой будет продуман до деталей. Прежде всего — Магделена должна слышать его имя каждый день. Он умело «работает» над созданием своего (отнюдь не лестного!) «мифа» (город наполнен слухами о его победоносных дуэлях, о его победах над сердцами, о шумных скандалах — скупил все места на оперу, заставил ночью открыть ресторан, разыграл приезжего иностранца и т. п.). Следующий этап — вернуть доверие Эдварда (Стефен спасает семью от грабителей, которых сам же и нанял) — и вот уже «друг-предатель» сам вводит его в дом. Остается — «помочь» Магделене осознать ничтожество мужа (она и сама в нем разочарована) и вызвать ее восхищение (Стефен оплачивает долги Эдварда). Лишь теперь можно воздать каждому — свое. Эдварда, обрушив на него проклятия, он закалывает на большой дороге в лесу (дуэль по всем правилам чести на шпагах, он целый год брал уроки у лучших «мэтров»). Очередь за Магделеной, которая не подозревает о гибели мужа (полагает, что он на пути в Италию). По плану Стефена, она должна сама признаться ему в страстном чувстве и отдасться ему по своей воле под теми самыми липами, под которыми три года назад клялась в вечной любви. А уж потом он произносит обвинение в «двойной измене», в «проституировании» любви, в «палачестве», разрушившем его жизнь. Магделена, написав письмо, в котором умоляет простить ее, кончает с собой.
Для Лермонтова, как уже отмечалось, эстетические «открытия» Карра были более важны, чем для Пушкина. Дело не только в том, что французские романтики ему вообще намного ближе (Пушкин, как известно, относился к ним весьма критически), но и с точки зрения сходства творческих индивидуальностей: Карр в момент создания романа исполнен горечи, скептицизма и иронии.
Как нам представляется, воздействие Карра на Лермонтова ощущается прежде всего в поэтике «Княгини Лиговской», где оно заметно на уровне замысла, сюжета и структуры образов. Особенно близок Лермонтову мотив преданной юношеской любви. Можно предположить, что последняя ипостась героя его живо заинтересовала: превращение сентиментального, прекраснодушного мечтателя в беспощадного мстителя. Мотив «мести» в юношеских стихах Лермонтова занимает, как известно, заметное место («1831-го июня 11 дня»; «Отрывок», 1831; «Баллада», 1830). Конфликт «мести» решается Карром в духе французского «байронизма», абстрактность героя восточных поэм (чаще всего мы не знаем — за что он мстит обществу) заменена конкретным изображением нравственного потрясения и «перерождения» Стефена.
В «Княгине Лиговской» много и других, подчас трудно уловимых, но значимых перекличек с романом «Под липами». Прежде всего общность — в интеллектуальной атмосфере обоих романов. Мировосприятие Печорина в чем-то неуловимо перекликается с позицией Стефена последнего этапа. После замужества (как он считает, «предательства») Магделены герой Карра начинает острее замечать разнообразные формы зла, становится циничным и скептическим наблюдателем общественных нравов. Альфонс Карр, несомненно, наградил героя своим видением мира. Автора романа воспринимали во Фрации 30-х гг. как язвительного, желчного писателя с саркастическим умом, подвергающим все институты сокрушительной критике6 (примечательно: в течение десяти лет с 1839 г. он выпускал сатирический журнал «Осы», в котором сам был автором всех статей). Многие «филиппики» против нравов, изящных искусств, политических партий, произнесенные Стефеном, явно принадлежат автору, и, как представляется, некоторые из них молодому Лермонтову были близки (например, инвективы Стефена против «брака по расчету» будут иметь отклик в таких произведениях, как «Два брата», «Княгиня Лиговская», «Герой нашего времени»).
Сходство заметно и в композиции. Важность диалогической структуры, постоянное переключение нарративных регистров, использование «несобственно-прямой» речи (подчас неясно, кому принадлежит афористическая реплика — герою или автору), — все это характерно для обоих романов. Конкретным примером воздействия Карра может послужить использование Лермонтовым такого приема, как обманное письмо. В композиции «Княгини Лиговской» письмо, написанное Печориным Негуровой, выполняет важную сюжетную функцию.
Обманное письмо — характерный атрибут эпистолярного романа. Прием органически связан с одной из главных оппозиций жанра: «подлинное — мнимое», «быть» — «казаться» (блистательное воплощение он получил в «Опасных связях» Шодерло де Лакло). В романе Карра именно Стефену по внезапному наитию приходит мысль сочинить обманное письмо. Эпизод, на первый взгляд, выглядит циничным: герой сочиняет его под громкий хохот развязных светских щеголей (на самом деле это был единственный способ спасти честь и жизнь влюбившейся в Стефена и по этой причине сбежавшей из дому благородной девицы). Озабоченный задачей анонимности и неузнаваемости почерка, Стефен предпочитает письмо продиктовать, при этом подпись велит поставить: «друг добродетели» («ami de la vertu»)7. Обманные письма нередко бывали связаны с сюжетной иронией: письмо под диктовку Стефена пишет ничего не подозреваюший жених «сбежавшей» девицы, предвкушающий в скором времени счастливую свадьбу (которая в конечном итоге и состоится). Стефен в какой-то момент «смекает», что почерк жениха в доме может быть известен и заменяет его другим «автором».
В истории эпистолярного романа обманное письмо — обычный атрибут, но в психологическом романе от третьего лица к моменту создания Карром «Под липами» этот прием, как нам представляется, использовал только Стендаль в «Арманс» (1827) и в «Красном и черном» (1830), но в обоих романах их пишет не протагонист. Этого приема нет в романе «Заблуждения ума и сердца» Кребийона-Сына, в «Адольфе» Б. Констана, в «Светском человеке» Ж. Ансело, в первых романах Бальзака.
В «Княгине Лиговской» обманное письмо так же, как в романе Карра, пишется спонтанно в игровом ключе самим героем. В обоих романах оно несет важную характерологическую функцию. Внезапное решение Печорина написать обманное письмо Негуровой вызвано рассказом Вареньки о прибытии Веры Лиговской в Петербург. Сестра (а значит, и свет) простодушно уверена, что брату на балу будет интересна исключительно одна персона — Лизавета Негурова. Внезапно Печорина «озаряет» понимание: с Негуровой надо расстаться немедленно. Но как? Подобно Стефену в романе Карра, спонтанное решение приходит мгновенно — с помощью обманного письма: «... покуда он писал, самодовольная улыбка часто появлялась на лице его, глаза искрились — одним словом, ему было очень весело, как человеку, который выдумал что-нибудь необыкновенное» (VI, 129). Так же, как и в письме Стефена, в конце послания объяснялась необходимость «анонимности»: «И чтобы вы более убедились в моем бескорыстии, то я клянусь вам, что вы никогда не узнаете моего имени. Вследствие чего остаюсь ваш покорнейший слуга: Каракула» (VI,147). «Память жанра» сказалась в обозначении адресата («милостивой гос. Елизавете Николаевне Негуровой в собственные руки») и в правильно организованной «доставке»: « ... потом кликнул Федьку и велел отнесть на городскую почту — да чтоб никто из людей не видал. Маленький Меркурий, гордясь великой доверенностию господина, стремглав помчался в лавочку; а Печорин велел закладывать сани и через полчаса уехал в театр; однако, в этой поездке ему не удалось задавить ни одного чиновника»(VI, 130; курсив мой — Л.В.). Концовка первой главы (сопоставление двух структурно важных мотивов — «рысака» и «обманного письма»), несет характерологическую функцию, подчеркивает душевную сухость Печорина. Однако в целом его значимость шире: оно выполняет также функцию занимательности; с ним связана продуманная ретардация, содержание письма долгое время утаивается от читателя. Печорин мысленно все время подсчитывает, дошло ли оно или нет: «Видно еще письмо не дошло по адресу!» (VI, 130). Содержание письма раскрывается лишь в момент его прочтения Негуровой: оно « ...было написано приметно искаженным почерком <...>. Вместо подписи имени внизу рисовалась какая-то египетская каракула ...»(VI, 146). В письме анонимный автор с коварным лицемерием рекомендует Негуровой забыть о Печорине: « ... он с вами пошутил — он недостоин вас: он любит другую, все ваши старания послужат только к вашей гибели, свет и так указывает на вас пальцами, скоро он совсем от вас отворотится» (VI, 147). Авторское объяснение «авансов» Печорина Негуровой дано в духе размышлений Стефена о необходимости «дурной славы» для привлечения внимания света: « ...ему надо было приобрести то, что некоторые называют светской известностию, т.е. прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается; несколько времени он напрасно искал себе пьедестала, вставши на который он мог бы заставить толпу взглянуть на себя» (VI, 127).
Однако если обманное письмо разработано Лермонтовым в духе Карра, то мотив преданной юношеской любви подан как бы в «споре» с манерой француза: никаких сентиментальных излияний и романтических преувеличений. Перерабатывая традицию, в это время (середина тридцатых годов) Лермонтов уже вполне самостоятелен и оригинален. Юношескому увлечению Печорина Верочкой посвящено всего несколько страниц. Продолжение истории их влюбленности дано в суховатой манере с подчеркнутым лаконизмом: «Он уехал с твердым намерением ее забыть, а вышло наоборот (что почти всегда и выходит в таких случаях)<...> После взятия Варшавы он был переведен в гвардию<...>. Варенька привезла ему «поклон» <...>, ничего больше как поклон <...>. Тайная досада была одна из причина, по которым он стал волочиться за Лизаветой Николаевной. Слухи об этом, вероятно, дошли до Верочки. Через полтора года он узнал, что она вышла замуж...» (VI, 158). В «Княгине Лиговской» поэтика романтизма преодолевается на всех уровнях, композиции, сюжета и стиля. Лермонтов ищет новые способы изображения действительности, опыт Карра вызывает не только притяжение, но и отталкивание.
Оба романа автобиографичны. Из последней страницы «Под липами» («Письмо к Madame») становится ясно, что сюжетом роману послужила любовная история автора. Кстати, намек на это обстоятельство был уже сделан в середине романа (« ...быть может, роман написан для единственной персоны...»)8. Вряд ли эта «игра» была Лермонтову безинтересна: как известно, тема предательства юношеской любви его глубоко занимала (она доминирует в его поэзии, драме и прозе и везде несет печать литературного автобиографизма). Карр в финале романа прибегает к «обнажению приема» (по В. Шкловскому) и, обращаясь к «Мадаме», совсем «по-стерниански», предлагает ей вообразить, что история Стефена и Магделены — их история (с той лишь разницей, что мстить автор не пожелал). Являлась ли эта «игра» авторской стратегией или соответствовала реальности — не так уж существенно. Во всяком случае позднее в мемуарах Карр настаивал, что рассказал в романе «свою собственную любовную историю <...>. Я писал о том, что видел, думал и чувствовал, простым стилем, каким открывают сердце другу»9. В романе Лермонтова отразились, как известно, отношения с Сушковой, он осозновал автобиографическую основу и писал С. А. Раевскому 8.VI. 1838 г.: «Роман, который мы с тобой начали, затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступать от истины» (VI, 445).
Воздействие Карра на главное произведение Лермонтова «Герой нашего времени» труднее поддается описанию. Легче всего его заметить на уровне жанра, композиции и структуры образа протагониста. Как и в романе «Под липами», в лермонтовском романе сложная жанровая структура. Однако «сложность» здесь иного уровня: дело не только в том, что голос рассказчика перемежается со сказом, исповедальным дневником, письмом героини. Для «Героя ...» характерен новаторский синтез жанров: органично «слиты» светская повесть, рассказ на бивуаке, кавказская новелла, путевой очерк; как известно, Лермонтов в романе самобытно «переплавляет» множество традиций. В этом отношении воздействие Карра — маргинальное, в целом — не существенное (эту «поправку» автор статьи постоянно держит в уме). Но все же француз первым в европейском романе нового времени допустил смелую (по тем временам «немыслимую») смесь жанров и традиций, и не учитывать этого обстоятельства было бы потерей.
Однако более конструктивно, на наш взгляд, описание общности романов на другом уровне — структуры образов. Печорин большого романа, как известно, существенно рознится от своего однофамильца из «Княгини Лиговской». Последний, хотя также в чем-то — alter ego автора (человек острого ироничного ума и проницательной наблюдательности), все же существенно отличается от героя большого романа: он обрисован в контрасте с Красинским и, что важно, лишен обаяния. В структуре образа Печорина-предшественника доминирует малопривлекательное качество — душевная сухость. Он «сбил» Красинского без малейшего раскаяния («...об раздавленном чиновнике не было и помину...»), способен под хохот светских хлыщей издевательски изобразить в фойе театра «бедалагу» под копытами его рысака, «разыгрывает» Лизавету Негурову без малейшего снисхождения, мелочно ненавидит «соперника» в любви. Реконструируя концовку, можно гипотетически предположить, что он убьет Красинского на дуэли10.
Печорин большого романа также далеко не «идеальный» персонаж. Он часто предстает малопривлекательным: творит зло ради ощущения своей власти над людьми, разрушает женские судьбы из-за легкомысленной прихоти, умеет быть язвительным и беспощадным. Но при этом — загадка мастерства! — он исполнен неотразимого обаяния. Дело не только в высокой рефлексии, коей так восхищался Белинский, в независимости и силе интеллекта (по характеристике Ю. М. Лотмана, Печорин — «носитель критического мышления запада»)11, в его блистательном артистизме, но и в решительном неприятии всяческой фальши, в бесстрашной честности перед собой, в способности к сильным и страстным порывам. В отношениях с Бэлой, Верой и Мери он, хотя его действия подчас и неприглядны, человечен и честен. Как нам представляется, в момент возникновения замысла романа, когда стало ясно, что Печорин будет существенно отличатся от героя «Княгини Лиговской», перед Лермонтовым возникла задача выбора художественных средств для создания исключительно сложного типа «человека эпохи», придачи ему своеобразного обаяния, но средств не банальных и избитых, а тонких, почти неприметных глазу.
Подобная усложненная структура образа (это — не обаятельные «бытовые злодеи» авантюрных романов XVIII в. типа Ловеласа или Фобласа), изображение непостижимой «амбивалентности» современного героя удались немногим французским писателям (Сенанкур, Констан, Стендаль, Мюссе); в их числе и Альфонс Карр. Во всяком случае он сумел увлечь читателей эпохи своим неистовым «мстителем». Хотя по видимости Карр стремится придать Стефену последней части романа непривлекательность (чего стоит, например, лейтмотивная психологическая портретная деталь — повторяющееся «адское хихиканье» героя, «le ricanement infernal»), по-существу автор достигает обратного эффекта. Дело не в том, что Стефен великодушен (спасает из воды тонущего незнакомца, и хотя тот старается утащить его на дно, повторяет попытку), храбр (когда «нанятые» им бандиты превышают «сценарий», он бросается один на четверых), в многочисленных поединках он, как оказалось, никого не убил; расправляясь с Эдвардом, педантично соблюдает все правила дуэли «чести»), а в том, что его холодные расчеты то и дело побеждены великодушными порывами. И даже в «вершинный» момент, предназначенный для высшей мести, он о мщении забывает (не произнеси Магделена сакральных слов — он бы и не вспомнил). После ее самоубийства Стефен мысленно себя казнит (умереть нельзя: он должен заменить ее ребенку отца), и, фактически, отказывается от жизни.
Можно предположить, что опыт Карра в построении образа «героя времени» оказался небезразличен Лермонтову. Во всяком случае «внутреннего» Печорина он рисует, как и Карр своего героя, почти неприметными штрихами (тот умеет заметить скрытые слезы Вернера над умирающим солдатом, способен пожалеть слепого мальчика и старуху, брошенных на голодную смерть «честными контрабандистами», бесстрашно отправляется «укрощать» казака-убийцу, раскайся Грушницкий в подлом заговоре, он бы его простил). Печорин скуп на внешнее выражение чувств, образная деталь помогает это ощутить (когда Максим Максимович попробовал было напомнить ему о Бэле, « ... Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся ...»). Читая его дневник, невольно проникаешься мыслью, что ему доставляет удовольствие «наговаривать» на себя: «Шаг за шагом выясняется, что самообвинения Печорина в неисчислимых пороках — синдром гипертрафированной совести могучего человека, принужденного обществом расточать огромные потенции в пустом времяпрепровождении12. Герой Карра, во многом отличен от Печорина: у него нет острого ощущения «безвременья» и интеллектуального превосходства над окружающими. Гениальной писательской интуицией Лермонтов, скорее всего, и сам постиг бы секрет достижения привлекательности негативного героя, но все же опыт Карра, как представляется, был ему небезразличен.
«Герой нашего времени» создается между 1837 и 1840 г., жизнь «накладывается» на роман, роман как бы «подсветил» жизнь. Его завершение совпало с событиями дуэли Лермонтова с Э. де Барантом, одной из причин которой было любовное соперничество: оба ухаживали за 20-летней вдовой-красавицей княгиней Марией Щербатовой (ей посвящен блистательный крошечный цикл «М. А. Щербатовой», «Молитва», «Отчего»).
Но ревность — не единственное переживание поэта на гауптвахте. Его горечь усугублялась оскорбленным чувством чести: Барант, («Салонный Хлестаков», как назвал его Белинский), в светской болтовне утверждал, что Лермонтов не стрелял в сторону. Кроме того, в памяти поэта вернее всего воскресли и события трехлетней давности, первое знакомство с гауптвахтой, арест 1837 г. за стихотворение «Смерть поэта», все это могло только усугубить ненависть к «чужаку»-французу. Как можно предположить, на гауптвахте в марте 1840 г. размышления Лермонтова были прикованы к категории мести13. В романе Карра, как отмечалось, образ мести дан крупным планом, убедительно и зримо.
Выяснение сущности просьбы поэта к С. А. Соболевскому прислать ему «Sous les tilleuls» стало для нас импульсом к описанию творческой связи Лермонтов — Карр. Детальное изучение фактов дало основание для выдвижения гипотезы о закономерности желания поэта получить на гауптвахту роман Карра. Биографическая близость (схожие черты личности), творческая общность (поиск сложной жанровой структуры, литературный автобиографизм, доминирующее значение мотива преданной любви), — все это, думается, и ранее приковывало интерес поэта к книге Карра. Однако во время ареста роман и, в первую очередь, нетривиальная разработка автором образа мести (мести, блистательно реализованной, завершающейся победоносной дуэлью), возможно, приобрели для Лермонтова новую острую актуальность. Захотелось ли поэту заново перечитать «Под липами» целиком или перелистать последнюю часть романа — не существенно, важно, что книга оказалась востребованной.
Сопоставление всех аспектов (творческих, биографических, психологических) позволяет сделать вывод: просьба Лермонтова к С. А. Соболевскому срочно, «с сим кучером», доставить ему на гауптвахту «Sous les tilleuls» отнюдь не была капризом, случайной читательской прихотью, она была естественной и закономерной.
Опубликовано: Slavic Almanach. The South African Year Book for Slavic, Central and East European Studies. Pretoria. 2003. Vol. 8. N. 12.
1 Лермонтов М.. Ю. Сочинения в 6 томах. М.—Л. Изд. АН СССР, 1954—1957. Т. 6. С. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
2 Интерес вызывала лишь связь стихотворения Лермонтова «Любовь мертвеца» с пьесой Карра «Влюбленный мертвец». См.: Штейн С. «Любовь мертвеца» у Лермонтова и Альфонса Карра //Изв. ОРЯС АН, 1916. Т.21. Кн.1. С.38—47; Андроников И. Исследования и находки. М., 1977. С. 448—450.
3 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17 т. Изд. АН СССР, М.—Л., 1937—1959. Т.XV. С. 38. В дальнейшем: Пушкин.
4 Мильчина В. А. Почему все-таки Пушкин предпочел Бальзаку Альфонса Карра? //Пушкинская конференция в Стэнфорде. Материалы и исследования по истории русской культуры. Выпуск 7. М., 2001. С.419. В дальнейшем: Мильчина В.
5 Ponmartin A. Nouveaux samedis. Paris, 1880.Т. 19. P. 353. Сноска дается по В. Мильчиной.
6 См.: Мильчина В. С. 404—405.
7 Karr A. Sous les tilleules. Paris, 1869. P.157. В дальнейшем: Каrr A.
8 Karr A. P. 212
9 Karr A. Le Livre du bord. Paris, 1880. T.1. P. 106.
10 Вольперт Л. Лермонтов и Стендаль («Княгиня Лиговская» и «Красное и черное») // Михаил Лермонтов. Симпозиум, посвященный 175-летию со дня рождения. Норвические симпозиумы по русской литературе и культуре. Т.III. Вермонт, 1992. С. 141 — 144; см. также: Вольперт. Электронное издание. ЛиФЛ.
11 Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова //Лермонтовский сборник. АН СССР. Л., 1985. С.14.
12 Маркович Я. «Исповедь» Печорина и ее читатели //Литературная учеба, 1984
13 С мотивом мести связана надпись на гипотетическом подарке (серебряная чарка) Лермонтова С. А. Соболевскому. Об этом см.: Вольперт Л.И. «...Я торжествую и горд душой»// «Вышгород» Таллинн, 2003. N.6.
| Назад | Вперед | Оглавление раздела |
| В начало | ||