Отсутствие прямых оценок французской литературы у зрелoгo Лермонтовa представляет для исследователя рецепции известную трудность: лишает нужных ориентиров и способствует появлению ошибочных выводов. Содержательная монография А. В. Федорова Лермонтов и литература его времени (1967), завершающаяся главой Влиял ли на Лермонтова французский романтизм? и ответом — «Влиял незначительно», — пример подобного случая515. После опубликования фундаментальной работы Б. В. Томашевского Проза Лермонтова и западноевропейская литературная традиция (1940) такой ответ вряд ли можно назвать научно лояльным: из круга проблем исключался принципиально важный аспект.
Однако два аргумента Федорова имеют серьезное основание. Первый — французские романтики Лермонтовым не упомянуты, — неопровержим (Гюго, Констан, Виньи, Мюссе поэтом не названы ни разу); второй — установленные компаративистами реминисценции подчас сомнительны, — также в чем-то справедлив. И все же оценка Федорова в целом ошибочна; одной из задач книги было ее опровержение516.
Примечательно, что Федоров, как бы споря с самим собой, предложил весомое объяснение факта отсутствия упоминаний:
515 Федоров A. B. С. 337.
516 Примечательно, что многие исследователи, придающие поначалу маловажное значение воздействию на Лермонтова французских романтиков, в конечном счете оценку меняют. Дюшен, например, определивший в начале своей книги воздействие французской традиции как «незначительное», в конце монографии говорит: «Мало-помалу его энтузиазм перед Байроном начинает медленно остывать <…>. В последние годы жизни на его воображение и даже, в известной мере, на его мысль оказывает влияние преимущественно французский роман Гюго, Мюссе, Виньи. Однако ни одно из этих влияний не исказило своеобразия Лермонтова: оно сверкает в шедеврах, которые он успел написать за свою слишком короткую жизнь, но которых достаточно, чтобы обессмертить его имя» (Дюшен. С. 156).
«… преимущественная ориентация русской дворянской культуры на культуру и язык Франции приводила к тому, что всe традиционно французское приобретало характер привычного, почти бытового явления»517. Читательская рецепция и есть — данное «бытовое явление»: имена писателей примелькались, хранились в памяти, в каких-то случаях, действительно, их можно было не упоминать, ограничиваясь всем понятным намеком. Но это в большей мере относится к «обычным» читателям, профессиональный интерес влечет за собой, как правило, упоминаниe «собратьев» по цеху (в автобиографических документах Пушкина, Вяземского, Одоевского, Марлинского названо немало имен французских писателей).
В этом отношении, как уже отмечалось, лермонтовская ситуация особая, глубоко индивидуальная, связанная с острой, в чем-то загадочной нехваткой биографических сведений. Злосчастную скудость материала (в исследовательской стратегии Федорова этот факт игнорируется) вряд ли можно объяснить одной лишь краткостью жизни поэта или его нерасположенностью к дневниковому и эпистолярному жанру (насыщенные мыслью письма к тетушке М. А. Шан-Гирей или более поздние — к Варваре Лопухиной, — тому лучшее опровержение).
Однако письма поэта по какой-то причине исчезли (точно известен лишь один факт: Н. Ф. Бахметев уничтожил письма поэта518, полученные до супружества женой, Варварой Лопухиной). Одна из причин — «полицейско-бюрократический демонизм» (Лотман), атмосфера страха, перлюстрация писем (достаточно вспомнить негодование Пушкина по этому поводу в письме к жене от 18/V 1834 г.519). Б. М. Эйхенбаум, пытаясь проникнуть в тайну «нехватки» материалов, отмечает несколько возможных причин:
517 Федоров A. B. С. 337.
518 Ей удалось спасти уцелевшие материалы, связанные с Лермонтовым (рукописи, письма, рисунки), и в 1839 г. передать их А. М. Верещагиной.
519 «Одно из моих писем попалось полиции <…> тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом» (XV, 150).
«Лермонтов, действительно, “зашифрован” — и, конечно, не случайно. Его письма, очевидно, уничтожали, а в своих мемуарах и дневниках старались не распространяться о нем, мало того: Лермонтов и сам шифровал свои произведения, либо избегая ставить в заглавиях своих произведений имена лиц, к которым они могли быть обращены <…> либо говоря намеками. Письма, вероятно, уничтожались, а воспоминаний друзья не писали, потому, что правду нельзя было сказать <…> Промолчал даже самый близкий друг Лермонтова, С. А. Раевский»520.
В подобной ситуации гипотетическая реконструкция становится исключительно востребованной. Нужно суметь по-новому «прочесть» текст (только из него можно «вычитать» недостающие сведения), по-новому «вскрыть» суть мельчайших «знаков», понять «код» и «шифр» (термины А. Блока относительно творчества Лермонтова). Я не надеюсь, что эта задача вполне мне удалась, но стремление работать именно в этом направлении меня не оставляло.
Четыре главы этой книги, посвященные малоизученной творческой связи Лермонтова с французскими романтиками, упомянутыми лишь один раз (Виньи, Карр, Жорж Санд, Шенье521), построены на, казалось бы, незначительных фактах. Просьба прислать роман (может быть, просто — «читательская прихоть»), реплика героини драмы (возможно, «пустая болтовня»), обманное название (может быть, «легкая игра»), упоминание французского текста (возможно, «случайность»), — все эти «разнокалиберные» и «разноплановые» факторы стали импульсом к попытке глубже проникнуть в творческую биографию поэта. По мере изучения материалов предположение о том, что эти факторы значимы, находило все новые подтверждения: гипотеза обрастала «плотью». Выводы получились также «разноплановыми» и «разнокалиберными». Реплика о Жорж Санд сублимировалась в убеждение:
Лермонтов стоит у истоков русского литературного феминизма. «Обманное» название стихотворения привело к открытию «зашифрованного» цикла Андрей Шенье; упоминание поэмы де Виньи Элоа — к раскрытию специфики образа Демона («любовная нагрузка»), просьба доставить на гауптвахту роман А. Карра — к поэтике «литературного автобиографизма» (мотив мести).
Описание творческой связи Лермонтова с писателями, не упомянутыми ни разу (Стендаль, Констан, Мюссе, Шатобриан522), оказалось конструктивным в аспекте проблем типологии и интертекстуальности: воздействие этих писателей, в первую очередь, значимо для формирования лермонтовского психологизма. «Открытие» французскими романтиками нового героя, носителя нравственной болезни века («mal du siècle»), имевшее немаловажное значение для структуры образа Печорина, переплавлено Лермонтовым на «свой манер». В этом отношении существенна имеющая характерологическое значение поэтика эстетизации исповедальной рефлексии, свойственная Стендалю и Лермонтову.
Как известно, связанные с французской традицией достижения Лермонтова-психолога окажутся конструктивными для многих русских писателей, и, в первую очередь, для Л. Н. Толстого. Важно, что и метод Стендаля автор Севастопольских рассказов воспринимал как близкий: «Я больше, чем кто-либо другой, многим обязан Стендалю <…> Это два несравненных шедевра (Красное и черное и Пармская обитель. — Л. В.)»523. Как можно предположить, именно мастерство Стендаля-психолога (думается, и лермонтовское) привело Толстого к пересмотру психологизма Пушкина. 31/ХI 1855 года он записал в Кавказском дневнике: «Я читал “Капитанскую дочку” и увы! Должен сознаться, что теперь
522 Шатобриан один раз косвенно упомянут в плане Лермонтова: «… трагедия из французского Атала».
523 Буайе П. Три дня в Ясной Поляне // Л. Н.Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1978. С. 268–269. (Поль Буайе, французский профессор, гостивший в Ясной Поляне в 1901 г., впервые опубликовал свои воспоминания в парижской газете «Le Temps» 26/VIII 1901 г.).
уже проза Пушкина стара не слогом, — но манерой изложения. Теперь справедливо — в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий. Повести Пушкина голы как-то» (курсив мой. — Л. В.)524.
Лермонтов органически стремится ко всему новому, чутко схватывает едва намечающиеся импульсы, зарождающиеся в литературном процессе, мгновенно откликается на них: «Источником поэзии Лермонтова было сочувствие всему современному» (курсив мой. — Л. В.)525. Поэт вынашивает в конце жизни множество творческих планов, мечтает, подобно Пушкину, основать свой журнал, замысливает написать «три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство»526. Сообщая читателям о приезде Лермонтова в Петербург, редакция «Отечественных записок» писала: «Замышлено им много и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценнейшие подарки»527.
Автор книги знает: построение гипотез без доказательств — занятие несерьезное, научной ценности не имеющее; и все же, завершая труд, соблазну уступает. Лермонтов, не погибни он столь рано, сделал бы для отечественной словесности чрезвычайно много. Творчески «переплавив» опыт Пушкина, Вальтер Скотта, Гюго, Мериме, Бальзака, он обновил бы жанр исторического романа; усвоив методы Стендаля, — создал бы новый тип психологического романа о современной России; критически отрефлектировав опыт Грибоедова, Гоголя, Мериме, а также собственный опыт драматурга, поднял бы на более высокий уровень социально-психологическую драму; что касается лирики, то он создал бы множество шедевров, не уступающих по мысли и красоте лучшим
524 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: B 90 т. Т. 6. М., 1934. С. 188.
525 Белинский В. Взгляд на главнейшие явления русской литературы в 1843 г. // «Литературная газета». 1844. № 1. С. 5.
526 Белинский В. Т. 4. С. 455.
527 «Отечественные записки». 1841. Т. XV. № 4, отд. VI. С. 68.
стихам последнего периода. Л. Н. Толстой, подчеркивая самобытность Лермонтова, сетовал: «Вот кого жаль, что рано так умер! Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу, как власть имеющий <…> каждое слово его было словом человека власть имеющего» (курсив мой. — Л. В.)528.
Писатель невысокого роста («Высочайший Юноша Вселенной»529), вдумчивый ученик европейцев (и Пушкина!), зорко замечающий во французской традиции все, что может «сгодиться» в его поэтическом хозяйстве, поэт творческого синтеза — Михаил Лермонтов, несмотря на рано скошенную жизнь, оставил наследие такой глубины, что оно не освоено и поныне (загадки, белые пятна, гипотезы). О зашифрованности Лермонтова первым сказал Александр Блок, словами которого начинается книга. Думается, цитатой из Блока ее следует и завершить: «Только литература последних лет многими потоками своими стремится опять к Лермонтову как к источнику; его чтут и порывисто, и горячо, и безмолвно, и трепетно»530.
528 Цит. по: Г. А. Русанов, А. Г. Русанов. Воспоминания о Л. Н. Толстом 1883–1901. Воронеж, 1972. С. 19, 47.
529 Ахмадулина Б. Стихотворение Тоска по Лермонтову в сборнике Сны о Грузии.
530 Блок А. Т. 5. С. 25.