Вторая глава

«ТАЙНЫЙ» ЦИКЛ АНДРЕЙ ШЕНЬЕ
В ЛИРИКЕ ЛЕРМОНТОВА

Лермонтов.
Сашка

«Тайный» цикл Андрей Шенье — своеобразный «пик» гипотетичности: «нехватка» биографических материалов усугубляется осознанной ориентацией Лермонтова на засекречивание. В творческой биографии поэта известен подобный случай засекреченного цикла (Н. Ф. Ивановой); однако в посвящении к большинству составивших его пьес значились инициалы («Н. Ф.», «И. Н. Ф.», «И…вой», «Романс к И…», «К Н. И.» и др.), что и позволило лермонтоведам разгадать адресата. Иное дело с Андреем Шенье: его имя прямо названо лишь один раз.

«Русский Шенье» — фигура мифологенная. Компаративисты и культурологи второй половины XX века (Д.-Х. Пажо, П. Брюнель, Ш. Марон и др.) выдвинули тезис: «У каждого писателя — свой миф»¹²³. По отношению к Андрею Шенье греческий миф как бы раздваивается: «магический» певец Орфей, разорванный разъяренными вакханками, и Марсий, посмевший вызвать на соревнование небесного властителя (Аполлон содрал с него кожу). «Русский» Шенье существенно отличается от Шенье «французского»: иной сгусток памяти. «Миф» включает в себя не только внезапное

«обретение» читателями неизвестного дотоле гениального поэта, его пленительный образ и пронзительную картину казни, нарисованные Де Ла Тушем в предисловии к первому изданию стихов француза (1819)¹²⁴, но и сложный комплекс, связанный с Пушкинской элегией Андрей Шенье. Именно Пушкин, слив свой голос с голосом поэта кануна казни, положил начало «русскому Шенье»: историческая личность и художественный образ слились.

В мифологенность «русского Шенье» внес свою лепту и Его Величество Случай (или осознанная провокация?). Никакой связи с восстанием декабристов в замысле пушкинской элегии, естественно, быть не могло. П. А. Вяземский обладал полным текстом сти-хотворения уже в июле 1825 г. Но изъятые цензурой 43 строки¹²⁵, как известно, после возвращения поэта из северной ссылки начали ходить по рукам с надписью На 14-е декабря. Особенно пугающе злободневно из уст Андрея Шенье звучало проклятие: «О горе! О безумный сон // Где вольность и закон? Над нами // Единый властвует топор. // Мы свергнули царей Убийцу с палачами // Избрали мы в цари. О ужас! О позор!» (II, 398). Пушкин, считавший, что во время разговора с Николаем I в сентябре 1826 г. он сумел объяснить царю хронологическую невозможность связи этих строк с 14-м декабря и гордившийся в связи со смертью Александра I провиденциальным смыслом отрывка («Я пророк, ей Богу пророк!..» XIII, 249), охотно читал его друзьям как отдельное произведение под названием Пророчество. Поэт и в мыслях не имел возможного трагического развития событий¹²⁶. Власти, однако, решили

по-иному: осенью 1826 г. начался политический процесс, кончившийся лишь летом 1827 г.¹²⁷

Тот факт, что гремучая смесь французской революции и декабристского восстания в сознании российских властей связалась с Андреем Шенье, имел злосчастное последствие: имя француза стало полутабуированным. С этого момента за «русским Шенье» начинает тянуться не только шлейф восторгов и восхищения, но и сильных опасений. Начало пути Лермонтова-поэта, отделенное от пушкинского дела Шенье всего несколькими годами, совпало со временем, когда зловещий процесс был еще «на слуху». Как можно предположить, младший поэт, знакомый не только с пушкинской элегией (она была напечатана с цензурными сокращениями в сборнике 1826 г.), но и со всей историей изъятых строк, довольно рано осознал опасность упоминания имени Шенье.

1825-й («година роковая», по выражению В. Кюхельбекера) наложил печать на мировосприятие Лермонтова. «Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря, — писал Герцен. — Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слёзы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать в себе мысли — и какие мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса, — то были идеи сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин <…> Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах»¹²⁸.

О «тайном» цикле Андрей Шенье нет ни одной специальной работы, есть лишь разрозненные (часто весьма ценные) замечания¹²⁹. Формальным единством (строфика, ритмика, посвящения, эпиграфы) цикл не обладает, но мотивно-тематическим — в высшей степени. Оно определено единством авторского лирического «Я», лермонтовским восприятием Шенье как своего alter ego и, что особенно важно, мотивом гибели поэта. Провиденциальная сущность мотива по мере творческого роста поэта будет неуклонно возрастать; после смерти Пушкина он приобретет структурно важное значение. Импульсом к зарождению мотива послужили исторические события (смерть Байрона и Андрея Шенье), литературный факт — опубликование пушкинской элегии Андрей Шенье и, что не маловажно, воздействие древнегреческой мифологии (мифы о Кассандре, Орфее и Марсии). Думается, поначалу группа стихов, связанная с именем Шенье, не была задумана Лермонтовым как единое целое, но после гибели Пушкина ретро- и перспективно стала восприниматься самим автором как единый текст.

Ощущение опасности, исходящее от имени Шенье, как отмечалось, с начала творчества не покидало Лермонтова. В течение тридцатых годов оно лишь нарастало, а в момент жизненной катастрофы 1837 года стало глубоко осознанным чувством тревоги. Именно поэтому поэт с самого начала ориентируется на засекречивание — имя француза прямо названо лишь в пьесе Из Андрея Шенье (1830–1831):

(1, 313)

Хотя единственное прямое свидетельство знакомства Лермонтова с текстами Шенье относится к позднему периоду¹³⁰, он их хорошо знает уже в юности (установлены вербальные переклички его ранних стихов с текстами француза¹³¹). Поэтика стихотворения описана многосторонне, отмечались черты сходства с пушкинской

элегией, переплетение в пьесе лирического и гражданского мотивов, трагическая провиденциальная настроенность¹³², но один момент остался неотмеченным: своеобразная авторская игровая стратегия, в дальнейшем она станет характерной чертой «тайного» цикла. Лермонтоведов не заинтересовала загадочная странность названия: сначала Ю. Веселовский¹³³, а затем Э. Дюшен отметили отсутствие у Шенье такого стихотворения¹³⁴. Но если это вполне оригинальный текст, то почему Лермонтов счел необходимым «отвести» внимание читателя от этого факта и собственную пьесу выдать за перевод или переделку? Думается, в названии использован один из приемов лермонтовской игровой стратегии. Предлог «из» как бы несколько снимает с автора ответственность: дать «перевод» из Шенье — меньший криминал, чем оживить его образ. Последнее означало бы возвысить подозрительного, в глазах властей, казненного поэта до уровня высокого лирического героя, как это сделал Пушкин. Функцию камуфляжа («отвода глаз»), думается, выполняет и усиленная, по сравнению с пушкинской, интонация критической авторефлексии Шенье в свой адрес: «Хоть много причинил я обществу вреда…» (1, 32). В портрете, нарисованном Де Ла Тушем, не было ни намека на «вред», принесенный Андреем Шенье, напротив, всячески подчеркивалось благородное

бесстрашие поэта. Он был отправлен якобинцами на гильотину за то, что посмел написать для Людовика XVI последнее «слово» предсмертного обращения к народу. Но, в глазах русских властей, как отмечалось, «вред», принесенный французским поэтом, был «неоспорим»: и не потому, что Шенье восторженно принял первый этап революции и создал пламенный гимн свободе Ода зала игры в мяч (Le Serment du Jeu de Paume, 1789), а потому, что его имя оказалось намертво повязанным с 14-м декабря.

Пьеса Из Андрея Шенье положила начало группе стихов, связанных с образом Шенье и построенных на поэтике «литературного автобиографизма»: собственная биография поэта предстает в стихотворении в «переплавленном» виде. В дальнейшем Шенье — иногда загадочный лирический субъект, иногда — объект, читателю часто предлагается самому решить — в центре авторское «я» или «я» Андрея Шенье¹³⁵.

В дальнейшем ориентация на засекреченность будет нарастать: «завесу» тайны цикла исследователи приоткрывали в течение более чем ста лет. «Прозрение» впервые осенило И. М. Болдакова в 1896 г. во время подготовки примечаний к одному из самых пронзительных и трагических стихотворений Лермонтова Не смейся над моей пророческой тоскою (1837). Болдаков задал неожиданный для комментатора вопрос: «Не хотел ли Лермонтов, подобно Пушкину, в рассматриваемом стихотворении почтить память Андрея Шенье?». Думается, ученого навело на след сходство с пьесой Из Андрея Шенье, но главное — строки: «Я знал, что голова,

любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет». Маркированы слова «голова» и «плаха», возникает образ гильотины.

С этого момента забрезжила гипотеза о каком-то возможном обширном замысле Лермонтова, посвященном Андрею Шенье. Процесс поиска продолжился в 1914 г., когда была опубликована поэма Сашка и стала известна знаменитая строфа — «И ты, поэт, высокого чела не уберег…». Хотя имя Шенье в ней прямо не названо, оно вычитывалось с очевидностью; к двум стихотворениям подключился фрагмент из поэмы.

Следующий шаг в процессе раскрытия «тайного» цикла сделала Л. Я. Гинзбург, посвятившая в 1930 г. обширную статью пяти строкам из стихотворения Смерть Поэта:

     (2, 85)

Кого имеет в виду Лермонтов? Гинзбург выдвинула гипотезу: не Ленского, а Андрея Шенье¹³⁶. Многие ее доводы (не все!) весьма убедительны. Она восстанавливает картину широкой популярности Шенье в пушкинскую эпоху и в поддержку свой гипотезы приводит разнообразные аргументы (лингвистические, включая словари эпохи, семантические, психологические). Например, размышляет она, с точки зрения читательской рецепции того времени — кто значительней? Тридцатидвухлетний поэт трагической судьбы или выдуманный герой, убитый, в общем-то, случайно (Онегин перед дуэлью колебался, смерти друга не желал, после трагического

исхода терзался¹³⁷; вряд ли в этом случае релевантен эпитет «безжалостный»). И почему бы Ленского прямо не назвать по имени? К наблюдениям исследовательницы можно добавить еще два. Первое — по поводу «ревности глухой». Ревность — лейтмотив любовной лирики Шенье; Пушкин в элегии маркировал важность для француза этого мотива, заставив героя выделить эту эмоцию, как главную: «И что ж оставлю я? Забытые следы // Безумной ревности…» (курсив мой.  — Л. В.). Второе — по поводу слова «неведомый». Имя Шенье в то время часто сопровождалось этим эпитетом: до 1819 г. поэта не знали. Тот же Пушкин в элегии маркирует: «Звучит незнаемая лира…» (курсив мой.  — Л. В.). Аргументы Л. Я. Гинзбург несколько прямолинейны, на самом деле всё сложнее, но в принципе убедительны. Думается, Лермонтов осознанно «затемнил» вопрос.

В анализируемых пяти строках — черты авторской стратегии всего цикла. Она — в особой амбивалентности, неясности, такую стратегию можно назвать «игровой». Поэт как бы предлагает два решения (в его время склонялись к предположению — Шенье, сегодня, когда Андрей Шенье, практически, забыт, читатель не сомневается — Ленский). В советское время в многочисленных описаниях стихотворения Смерть поэта гипотезу Л. Я. Гинзбург, как правило, не учитывали. Тому много причин, думается, одна из них — общее отношение к якобинцам: принято было их восхвалять, казнь поэта не украшала, привлекать лишний раз к ней внимание не рекомендовалось. Такой подход, как нам представляется, отразился и на дискуссии о «возвышенном галле» пушкинской Вольности¹³⁸. Л. Я. Гинзбург вопрос о существовании «тайного» цикла не интересовал, она, пусть спонтанно, невольно внесла важный вклад в аргументацию гипотезы Болдакова: к имеющимся текстам примкнул важный лирический фрагмент.

Следующий шаг к высвечиванию «тайного» цикла сделал в 1835 г. Б. М. Эйхенбаум в комментариях к раннему стихотворению Когда твой друг с пророческой тоскою (1830–1831). Через 50 лет после «прозрения» Болдакова в комментариях к пьесе ученый высказал предположение, что и здесь лирический субъект — Андрей Шенье¹³⁹. Думается, «находка» Эйхенбаума определялась теми же двумя строчками: «… голова, любимая тобою, с твоей груди на плаху перейдет».

(2, 217)

В этой пьесе снова повторен мотив «пророческой тоски», провиденциального угадывания собственного неизбежного

трагического конца. В отличие от элегии Пушкина, где есть фатальная ясность (герой знает: казнь — «заутра»), здесь тоска неопределенности, как бы «забегания» вперед и вместе с тем взгляд из «потустороннего мира». От более позднего стихотворения Не смейся над моей пророческой тоскою эта пьеса отличается тем, что она не от первого лица, менее страстная и более отстраненная. В 1995 г. Эмма Герштейн, вспомнив гипотезу Эйхенбаума, уточнила: «Идея не нашла своего развития, и, кажется, если судить по дальнейшим работам Б. М. Эйхенбаума о лирике Лермонтова, он от нее отказался»¹⁴⁰. «Разгадывание» цикла идет с отступлениями.

Существенный поворот в изучение проблемы внес в 1991 г. В. Э. Вацуро в статье Лермонтов и Андре Шенье (К интерпретации одного стихотворения), посвященной пьесе К*** (О, полно извинять разврат! 1830–1831). Введя новый обширный материал, сопоставление с оригинальными текстами А. Шенье (ученый привлекает исследования В. Мильчиной и В. Гречаной¹⁴¹), включив механизмы изысканного стилистического анализа и, главное, — ассоциации с элегиями Андрей Шенье Пушкина и Из Андрея Шенье Лермонтова, В. Э. Вацуро предложил смелое новаторское решение: он выдвинул на роль лирического адресата стихотворения — Андрея Шенье (ранее назывались имена Пушкина, Полежаева, Мицкевича). Убедительно аргументируя свое предположение, В. Э. Вацуро демонстрирует высокий образец работы со сложным аппаратом гипотезы (включая метаописание приема) и на материале сложнейших поэтических ассоциаций делает немаловажное для понимания структуры пьесы эстетическое «открытие». Лермонтов со всей тщательностью «закамуфлировал» имя адресата, глубинный замысел стихотворения мог навсегда остаться

нераскрытым, но В. Э. Вацуро поэтический «ребус» блистательно разгадал. Таким образом, корпус миницикла определился: четыре стихотворения, примыкающая к ним строфа из поэмы Сашка и фрагмент из Смерти Поэта (не исключено, что это — не «последнее слово» в разгадке цикла):

В. Э. Вацуро заканчивает статью принципиально важным сопоставлением Шенье с Байроном. «Я по нему с ума схожу», — пишет о Байроне Пушкин в 1821 г., но уже в середине двадцатых годов предпочтительный интерес отдает Андрею Шенье. Ту же диалектику проходит и Лермонтов. Вацуро это отмечает: «… реальное историческое лицо и вместе с тем художественный образ, Андре Шенье занял в творчестве раннего Лермонтова (курсив мой. — Л. В.) место совершенно особое, — сразу вслед за образом Байрона, если не рядом с ним»¹⁴². Замечание ценное и проницательное, но вызывающее и некоторые сомнения. В том, что касается Байрона, нельзя не согласиться, но с одной оговоркой: после гибели Пушкина французский поэт в сознании Лермонтова как бы «опередит» англичанина (кроме всего прочего, смерть от лихорадки это не совсем то же самое, что смерть под ножoм гильотины). Однако главное возражение касается хронологии: Шенье

занял «особое место» не только и не столько в ранний период творчества Лермонтова, сколько в «поздний».

Гибель Пушкина — переломный момент в создании «тайного» цикла. Она ретроспективно подсветила новым светом весь комплекс «Русского Шенье», пушкинскую элегию, уже написанные лермонтовские пьесы о Шенье (их провиденциальный смысл теперь раскрылся по-новому), не случайно столь органично «влились» стилистические находки ранних стихотворений в текст Смерти поэта¹⁴³. В дальнейшем, вслед за Лермонтовым, как показали Г. А. Левинтон и А. Долинин, «повышенная цитатность» станет «жанрообразующим» признаком большинства циклов на мотив «Смерть поэта»¹⁴⁴. Все пьесы «тайного» цикла входят в лермонтовский «автобиографический текст» (в понимании В. Семенова¹⁴⁵), но Смерть Поэта — структурно важный новый этап. С точки зрения поэтики поведения, «жизнетворчества» это стихотворение — поступок¹⁴⁶, определяющий новый уровень авторефлексии Лермонтова и всю дальнейшую диалектику «автобиографического текста» о Шенье. В «построение» поэтом собственной биографии, как правило, посильный «вклад» вносит власть предержащая, реакция на стихотворение властей «не преминувших создать Лермонтову надлежащую биографию»¹⁴⁷ — лучший тому пример.

Сквозь потрясшее Россию стихотворение Смерть Поэта¹⁴⁸ по-новому прочитывались не только предсмертные стихи Андрея Шенье, но и пушкинская элегия и пьеса Лермонтова Из Андрея Шенье. Лермонтовский плач по Пушкину как бы «накладывался» на эти тексты (контрастное звучание двух голосов, элегического и гражданского, те же ипостаси исторической личности — убитый поэт, талантливый элегик, певец свободы). Анализ скрытого пласта, посвященного Андрею Шенье в Смерти Поэта, с очевидностью раскрывает органическую связь стихотворения Лермонтова с пушкинской элегией. «Плач» Пушкина по французу в элегии Андрей Шенье открывался сравнением: «Меж тем, как изумленный мир // На урну Байрона взирает… // Зовет меня другая тень…» («тень Шенье»; курсив мой.  — Л. В.). Но вот Пушкин сам убит, и, думается, Лермонтов испытывал настоятельную потребность: в его «плаче» по Учителю, «с такою чудной силой» воспевшему Шенье, рядом с «тенью» Пушкина должна возникнуть «тень» француза¹⁴⁹. Но как вызвать ее в сознании читателя? Аллюзия на Ленского оказалось релевантной: «… как тот поэт, неведомый, но милый...».

Образы казненного Шенье и убитого Пушкина стали импульсом к дальнейшей разработке мотива гибели поэта. В таких произведениях, как Не смейся над моей пророческой тоскою и поэма

Сашка они как бы заново ожили. Однако с точки зрения такого подхода кардинально большое значение неожиданно приобрел вопрос датировки поэмы Сашка и пьесы Не смейся над моей пророческой тоскою, непосредственно связанный с повышенной семиотической нагруженностью хронологии в переломный момент творчества.

В главных изданиях Лермонтова («Academia» и шеститомник) представлены датировки, предложенные Б. М. Эйхенбаумом и Б. В. Томашевским: Не смейся над моей пророческой тоскою — 1837, Сашка — 1839. Сложность в том, что в ЛЭ авторы статей об этих произведениях (Э. Г. Герштейн и Э. Э. Найдич) пересмотрели датировки и выдвинули свои: на их взгляд, стихотворение и поэма окончены в 1836 году.

Вопрос датировки всегда существенен, но для нашей темы он структурно важен, от него зависит не только прочтение «тайного цикла», но в какой-то мере концепция всего творчества Лермонтова. Когда было создано одно из самых эмоциональных и трагических стихотворений Лермонтова Не смейся над моей пророческой тоскою: до или после гибели Пушкина? П. А. Висковатый считал, что оно «хранит в себе намек на постигшую поэта катастрофу вслед за смертью Пушкина»¹⁵⁰. Его взгляд разделили Б. М. Эйхенбаум и Б. В. Томашевский, датировавшие пьесу 1837 годом. Однако Э. Г. Герштейн называет свою дату — 1835–1836 гг. В аргументации исследовательница проявляет некоторую непоследовательность; такое впечатление, что она сама колеблется. Поначалу как будто выдвигается аргумент в пользу 1837 г.: оно «… отличается живой разговорной интонацией <…> что заставляет искать реальные события, повлиявшие на создание стихотворения» (курсив мой.  — Л. В.)¹⁵¹. Но в конце, подводя итог, утверждает обратное: «… близкая стилистическая связь стихотворения с

ранней лирикой Лермонтова не позволяет жестко прикреплять стихотворение к какой-либо конкретной жизненной ситуации, например, к аресту 1837 г.». Аргумент связи стихотворения с ранней лирикой — вряд ли убедителен. Как известно, многие темы, мотивы, образы, намеченные в юности, многократно повторяются и развиваются в зрелом творчестве Лермонтова. В новой ситуации они как бы получают второе дыхание.

Как уже говорилось, я разделяю мнение Висковатого: стихотворение Не смейся над моей пророческой тоскою было вызвано трагическим жизненным поворотом 1837 г. Рискую высказать предположение — конкретной минутой отчаяния. Как известно, поэта вынудили шантажом назвать имя распространителя 16-ти последних строк Смерти Поэта — С. А. Раевского. Лермонтов писал 27 февраля 1837 г. с гауптвахты арестованному другу: «Ты не можешь вообразить моего отчаяния (курсив мой.  — Л. В.), когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь <…> Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя, сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты… Я вспомнил бабушку… и не смог, я тебя принес в жертву ей… Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать…» (4, 437). Не исключено, что в одно из мгновений, когда переживания усугублялись чувством вины, а торжество злоязычия не вызывало сомнения, родились эти строки:

(2, 96)

В стихотворении, как и в других пьесах цикла, авторское лирическое «я» и образ Шенье сливаются. Высказать отчаяние от своего имени Лермонтов, по-видимому, не мог и не хотел. Но в памяти поэта хранилась давно написанная, никому не известная пьеса (все стихи цикла увидели свет лишь после смерти Лермонтова), в которой уже значился образ «пророческой тоски». То, «раннее» стихотворение Когда твой друг с пророческой тоскою было по форме, идее и интонации другим (не от первого лица), однако в нем уже мерцала тень Андрея Шенье, предчувствующего неминуемую гибель. Прямое слово для Лермонтова, находящегося на гауптвахте, было исключено. Голос казненного поэта, «собрата», «alter ego» нес спасительный выход, а стилистика стихотворения была счастливо найдена еще в юности. Эта пьеса может быть прочитана в свете концепции «литературного автобиографизма», как отражение рефлексии поэта над своей литературной биографией. Лермонтов соотносит свою модель поведения с поведением Андрея Шенье перед казнью. Ранняя пьеса, действительно, пригодилась при создании этого стихотворения, аргументы Э. Г. Герштейн в этом отношении справедливы. Однако когда речь идет о Лермонтове, факт востребованности ранних стихов вряд ли может решать проблему датировки поздних.

Датировка поэмы Сашка, казалось бы, не вызывает сомнений: в ней содержится прямой отклик на смерть А. И. Полежаева в 1838 г. и смерть А. И. Одоевского в 1839 г. (Б. М. Эйхенбаум, Б. В. Томашевский, Л. Я. Гинзбург¹⁵² и многие другие

лермонтоведы временем окончания поэмы назвали 1839 год). Однако Э. Э. Найдич, вопреки логике, датировку пересмотрел и назвал другой год — 1836-й.

Прежде чем перейти к конкретной аргументации несколько слов о генезисе. Исследователи неоднократно отмечали преемственную связь изображения французской революции в Сашке с картиной, нарисованной Пушкиным в Андрее Шенье. Строки «И кровь с тех пор рекою потекла, // И загремела жадная секира» (6, 71), данные Лермонтовым в ключе пушкинской элегии, сублимировали целую цепь ассоциаций (террор властей, французских и русских, сходство судеб Шенье и Пушкина, обреченность их на гибель), а после ареста Лермонтова к этим ассоциациям подключалась и аллюзия на собственное стихотворение Смерть Поэта. Возможно, весь этот клубок ассоциаций, а также известия о смерти Полежаева и Одоевского подтолкнули Лермонтова к завершению в 1839 г. поэмы Сашка. Пронзительная интонация обращения Лермонтова в Смерти Поэта к убитому на дуэли Пушкину как бы повторялась в Сашке, но уже в адрес Андрея Шенье:

(4, 71; курсив мой.  — Л. В.)

Эта строфа комментировалась многими лермонтоведами; отмечались перекличка с пушкинской элегией, проекция поэтом казни Шенье на собственную судьбу, важность мотива гибели незавершенных замыслов. Но один нюанс остался неотмеченным. Возможно, в момент создания этих строк в сознании Лермонтова судьба Шенье начала ассоциироваться не только с трагической участью Пушкина, но и с местью за него. Авторефлексия над собственным литературным поведением включает этот отрывок в «автобиографический текст». Выраженное эзоповым языком затаенное торжество, что он, автор поэмы Сашка, в стихотворении Смерть Поэта «язвительным стихом», «холодным смехом» сумел отомстить за гибель любимого поэта, ощущается в подтексте¹⁵³. Такое мнение, однако, возможно лишь при датировке — 1839 год. Думается, именно из-за принятой им неверной датировки В. Э. Вацуро, справедливо отмечая горечь Лермонтова в поэме Сашка по поводу Шенье, не отомстившего перед смертью «даже словом <…> своим гонителям»¹⁵⁴, не сопоставил эти строки с возможным намеком Лермонтова на свою «месть» «гонителям» Пушкина¹⁵⁵. В издании Academia, в примечаниях к поэме Сашка, Эйхенбаум, споря с датой окончания — 1836 г. (она была названа в

воспоминаниях Шан-Гирея), предложил развернутую аргументацию в пользу 1839 года: 1) упоминание в строфе XXXIII о смерти А. И. Полежаева (1804–1838); 2) упоминание в строфе CXXXVIII о смерти А. И. Одоевского (1802–1839); 3) стихи о капризах погоды (строфа XXXI): «… Неаполь мерзнет, а Нева не тает». Эйхенбаум приводит сведение из Таблицы вскрытия Невы: в 1836 г. было раннее вскрытие (3 апреля), а в 1839 г. — позднее (2 мая); 4) вербальная перекличка стихов из Сашки со строками из Памяти А. И. Одоевского (1839); 5) крайне важна эйхенбаумовская характеристика тетради Лермонтова Лекции по географии, в которой есть следы поэтапной доработки поэмы Сашка: «Ни характер автографа (карандашная запись, впоследствии обведенная чернилами…), ни нахождение его в “юнкерской” тетради не вызывают никаких соображений относительно датировки поэмы. Первые листы этой учебной тетради заполнены не Лермонтовым; вероятнее всего, что он записывал свои стихотворения на оставшихся чистых листах — спустя много лет после выхода из Школы гвардейских подпрапорщиков…»¹⁵⁶. К аргументам Б. М. Эйхенбаума добавлю свoe «мининаблюдение»: герой поэмы, как и А. И. Полежаев и А. И. Одоевский (Александры — Сашки), имеет отчество Иванович («Его отец Иван Ильич…»).

Э. Э. Найдич в статье Сашка в ЛЭ вернулся к датировке — 1835–1836¹⁵⁷. Его возражения, однако, вызывают большие сомнения. Трудно согласиться, что строки «… Сашка — старое названье! // Но Сашка тот печати не видал // И недозревший он угас в изгнанье» относятся не к автору Сашки А. И. Полежаеву, а к герою лермонтовской поэмы, не причастному к поэзии. Еще труднее поверить, что CXXXVIII строфа посвящена не А. И. Одоевскому, который умер от лихорадки, находясь в действующей армии на Кавказе, а герою поэмы:

(2, 139; курсив мой.  — Л. В.)

Эти строки перекликаются со стихами из написанного Лермонтовым приблизительно в то же время стихотворения Памяти А. И. Одоевского (1839): «Он был рожден для них, для тех надежд // Поэзии и счастья…» (курсив мой.  — Л. В.); «Он сохранил… // И веру гордую в людей, и жизнь иную».

Если считать, что Лермонтов в Сашке пожелал отдать дань благодарной памяти двум только что умершим (фактически, замученным) русским поэтам, а это требовало немалой смелости (он, естественно, не рассчитывал увидеть свою поэму напечатанной, но и в «ненапечатанном» виде текст грозил большой бедой — достаточно вспомнить историю с Сашкой Полежаева), то датировать поэму 1836 годом означает нарушить его волю, зачеркнуть высокий порыв поэта и предать забвению память о Полежаеве и Одоевском.

Вацуро, по-видимому, сильно сомневался в предложенных Найдичем и Герштейн новых датировках: «Существенной для уточнения вопроса об эволюции Лермонтова остается датировка ряда стихотворений <…> Не до конца решенными остаются вопросы датировки Сашки и отдельных поздних стихотворений»¹⁵⁸. Но в статье Лермонтов и Андрей Шенье он все же счел необходимым придерживаться датировок ЛЭ (думается, из соображений

профессиональной этики — они ведь все вместе готовили этот прекрасный том). Однако такая исследовательская позиция сильно сужала возможности ученого, накладывала стеснительные «вериги», она вынуждала ограничить рамки темы Лермонтов и Андрей Шенье 1836 годом.

Стихи последнего периода «тайного» цикла исполнены особого трагизма. Провиденциальное предчувствие смерти, столь характерное для лермонтовских стихов раннего периода, приобретает в них общечеловеческое значение универсальной коллизии — Власть и Поэт. Поэт обречен. Своеобразный итог раздумий Лермонтова — знаменитая строка из «плача» по А. И. Одоевскому: «И свет не пощадил — и бог не спас!» Сквозь строки составивших «тайный» цикл стихов прочитывались новые аллюзии и параллели: «Высокого чела не уберег» не только Андрей Шенье, но и Пушкин, и Полежаев, и Одоевский… И сам двадцатишестилетний Лермонтов, осененный «пророческой тоскою» и предчувствующий свою гибель.

В. Э. Вацуро в статье, посвященной пьесе О, полно извинять разврат! для корпуса стихов, затрагивающих тему Шенье, предпочитает дефиницию — «группа», а не «цикл»¹⁵⁹. Действительно, если ограничивать описание творческой связи 1836 годом, как это ученый делает в статье Лермонтов и Андрей Шенье, то материал «структурируется» слабо и больше отвечает номинации «группа». Однако при учете сложного комплекса, связанного с гибелью Пушкина, созданием стихотворения Смерть Поэта и трагическим переломом в судьбе Лермонтова, лирическая тема Андрей Шенье приобретает законченность и органическую целостность. Такой ряд стихотворений можно с полным основанием назвать ЦИКЛОМ.