В письме к П. А. Вяземскому от 15 сентября 1825 г. Пушкин писал: «M-me Staël наша — не тронь ее...»(XIII, 227). Одно емкое, эмоционально насыщенное местоимение и вся система воззрений Жермен де Сталь оказалась включенной в мир Пушкина. Но Пушкин включил де Сталь не только в свой мир. Не «моя», а «наша», множественное число знаменательно: де Сталь принадлежит ко всему лагерю мыслителей, как французских, так и русских, близких по своим взглядам Пушкину1. Политическое мышление молодого Пушкина во многом формировалось под воздействием работ Жермен де Сталь2.
Проблема идейной близости де Сталь и Пушкина может решаться не столько в смысле поисков прямого воздействия, непосредственных откликов и реминисценций, сколько в общем плане русско-французских связей, близости французской либеральной мысли к декабристской идеологии. Эту близость отлично выразил П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу, касаясь преследования французских либералов ультрароялистами: «Я слышал от всех этих дураков: «На месте царей сослал бы куда-нибудь на отдельный остров всех этих крикунов, и все пошло бы как по маслу». Врали! Вы не знаете, что эти имена, которые вас пугают, только что ходячие знаки капитала, который разбит по рукам целого поколения, возмужавшего и мужающего. Истребите их — явятся другие» 3.
Политические идеи Жермен де Сталь и Бенжамена Констана, создателей буржуазной либеральной партии во Франции, оказали значительное воздействие на идеологию декабристов4. Де Сталь — заметный политический мыслитель начала XIX в., автор определенной политической системы. Участница бесконечных споров и дискуссий бурной эпохи, пережившая трагические перипетии революции, деспотического наполеоновского режима и двух реставраций, де Сталь обладала способностью впитывать веяния времени, в ее политических творениях нашла яркое отражение умственная атмосфера эпохи. При этом ее высказывания часто оказывались своеобразным идейным катализатором5. «У нее был талант <... > возбудителя раздумий и новых чувств, ищущих запечатления в смелой мысли и прекрасной форме», — очень верно отметил исследователь6.
В салоне де Сталь в разные времена встречались Лафайет, Сиейес, Талейран, авторы первых книг о Французской революции Тулонжон и Лакретель, Жозеф и Люсьен Бонапарт, Август Шлегель, Б. Констан, Сисмонди, Веллингтон, будущий декабрист князь С. Г. Волконский. Как скажет о ней позднее Пушкин устами героини Рославлева, «... она привыкла к увлекательному разговору высшей образованности» (VI, 203).
Александр I в 1814 г. проводил часы в ее салоне, где демонстрировал перед всей Европой либеральные идеи. «Это было весьма забавным зрелищем в грустный 1814 г. наблюдать, как самодержец всея Руси в компании дочери Неккера и узника Оломоуца (Лафайет. — Л. В.) обсуждает права человека и смысл свободы7, — не без иронии писал П. Готье, автор книги Мадам де Сталь и Наполеон.
Де Сталь с юности выработала позитивную политическую программу. Преданная ученица Монтескье, дополнившая и развившая его учение в применении к бурной эпохе революции, де Сталь представляла себе идеальное «свободное» государство как конституционную монархию английского типа с разделением властей, двухпалатной системой, высоким имущественным цензом, со строгим соблюдением свободы личности, совести, слова и торговли. И в основе святая святых — собственность. «Чтобы кончить революцию, надо найти центр и общую связь <... > — писала она.— Этот центр — собственность.8
Комментируя эти слова, А. Н. Шебунин в исключительно интересной работе об европейской контрреволюции писал: «Устами де Сталь в сущности и говорила вся начинавшая революцию буржуазия»9. Жермен де Сталь всегда оставалась верной своим политическим идеалам. Она восторженно приветствовала созыв Генеральных штатов, Учредительное собрание и принципы 1789 г., выступала против первых решительных (с ее точки зрения «деспотических») мер Законодательного собрания, осудила конституцию 1791 г., провозгласившую однопалатный парламент. Она заклеймила как «национальный позор» казнь короля и террор якобинцев, приветствовала Директорию и Конституцию 1795 г. как приближающуюся к ее идеалу, сначала приветствовала Наполеона, а затем враждебно отнеслась к нему, подвергнув критике его режим, приветствовала первую реставрацию и хартию, построенную снова по образцу английской конституции, затем глубочайшим образом разочаровалась в режиме реставрации (особенно второй), начавшей решительное наступление против всех «свобод», и с новой силой уже в конце жизни, как и Б. Констан, бросилась в бой за свою программу либерализма.
Справедливости ради следует отметить, что одна идея оказывалась для нее выше всех умозрительных построений — это независимость Франции. Опасение за судьбу Франции заставляет де Сталь восторгаться якобинцами, сумевшими отстоять свободу страны, осудить интервенцию, желать в 1814 г. победы своему злейшему врагу и гонителю Наполеону (она, правда, сказала, что хочет, чтобы он победил и погиб), а в 1815 г. она ради спасения независимости готова была даже пожертвовать конституцией. Она писала о Наполеоне «Ста дней»: «С того момента, когда его приняли обратно, надо было дать ему военную диктатуру <...>, не стеснять себя свободой, когда была под угрозой независимость»10.
Интересом к политическим вопросам отмечены почти все произведения де Сталь. В 15 лет она составляет комментарий к Духу законов Монтескье, в 23 года пишет похвалу Руссо (отдав, правда, предпочтение политическим взглядам Монтескье), в 28 лет — Размышления о мире — призыв признать новую Францию. Даже ее далекие от политики произведения неизменно оказывались насыщенными политической мыслью. Так, в книге О влиянии страстей на счастье людей и народов (1796 г.) был подвергнут критике политический фанатизм (в тот момент имелись в виду якобинцы), в работе О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями (1810 г.) расцвет литературы ставился в зависимость от политического режима, в книге О Германии апология немецкой культуры приобретала подчас политическое звучание11. Но самым глубоким и самым зрелым из ее трудов, ее политическим завещанием, опубликованным через год после ее смерти, является Considérations sur les principaux événements de la Révolution française (Рассуждения об основных событиях Французской революции, 1818 г.; в дальнейшем — Considérations). Из этой книги, как писал Сент-Бев, «вышла вся молодая либеральная партия Франции»12.
Эта книга могла появиться только в обстановке относительной свободы печати, которую принесла с собой реставрация. В годы наполеоновского режима обсуждение причин и сущности революции было невозможным: «Наполеон не очень-то поощрял публичные воспоминания о революции и ставил, например, на вид, что во французской Академии дерзнули коснуться политических мнений Мирабо, когда нужно было говорить только о его стиле»13.
Книга де Сталь — первая попытка осмыслить революцию во всей ее сложности, увидеть корни событий в прошлом, заглянуть в будущее. Considérations де Сталь, соединяющая черты публицистики и исторического исследования, при появлении произвела фурор, но быстро была затем забыта; через несколько лет Минье, Тьер, Тьерри развили и углубили ее исторические идеи, a Констан в своем курсе либеральной политики — ее политические взгляды14.
В настоящей работе не ставится задача всестороннего анализа книги, внимание уделяется лишь тем мыслям автора, которые были созвучны идеям декабристов и Пушкина и могли сыграть известную роль в формировании его политических взглядов.
В книге де Сталь деятельность всех правительств, исторических личностей, сущность всех политических режимов — все рассматривается как проявление свободы или деспотизма. Свобода, по де Сталь, — это не только «право делать то, что дозволяют законы» (Монтескье), но и высшее стремление человеческой личности, ее неотъемлемое право. Она защищает все формы политической свободы: свободу личности, совести, торговли, с особой страстью прославляет она свободу мысли. На ее взгляд, свобода вовсе не является открытием нового времени. Известен ее афоризм: «Свобода не нова, нов деспотизм»15. Естественно, что понимание свободы у де Сталь не выходило за рамки либеральной мысли, такое толкование для конца XVIII — начала XIX в. было весьма прогрессивно.
Деспотизм, по Сталь, есть всякое насильственное ограничение свободы, всякое превышение закона. Самая зловредная форма политического деспотизма — единовластие, тирания одного человека. Она не проводит различия между абсолютизмом и произволом, это для нее одно и то же. Калигула, Ришелье, Людовик XIV, Робеспьер и Наполеон поставлены ею в один ряд. На ее взгляд, одна из причин революции — деспотическая власть французских королей. Особенно ненавистны де Сталь Ришелье, Людовик XIV и Людовик XV. За их деспотизм заплатил головой Людовик XVI, который, по мнению де Сталь, обладал многими достоинствами, редкой для Бурбонов нравственностью, не был деспотичен, почти не использовал lettres de cachet, первый созвал после почти 200-летнего перерыва Генеральные штаты, пошел на многие уступки Учредительному собранию. Его вина в том, что он не сумел подняться над предрассудками королей, понять дух времени и с самого начала предоставить, как это делается в Англии, законодательную власть нации, сосредоточив в своих руках власть исполнительную. Подлинно сильный король лишь тот, кто ограничил свою власть законом в форме конституции. Казнь Людовика XVI де Сталь рассматривает как национальное преступление, глубоко противозаконный акт: «Осуждение Людовика XVI до того смутило все сердца, что на долгое время революция казалась проклятой»16.
Революционный народ внушает ей страх, лозунг «égalité» она принимает только в смысле равенства перед законом: «Главной причиной господства якобинцев было дикое опьянение химерической системой равенcтва»17. Якобинская диктатура представляется ей правлением фанатиков — «фракционеров», не связанных с нацией. Террор, на ее взгляд, вообще не способен привести ни к каким положительным результатам:«В политике преследования не ведут ни к чему, кроме новой необходимости преследовать. Убивать не значит истреблять идеи»18.
Де Сталь подвергает жестокой критике Наполеона, который закабалил и унизил народы Европы, своим деспотизмом развратил французов и привел нацию к моральному упадку и позору поражения.
Если самое четкое проявление деспотизма нового времени — якобинский террор и наполеоновский режим, то высшее достижение свободы де Сталь видит в английской конституции, в которой идеально учтены права короля, аристократии и народа. Детальному анализу и восхвалению английской конституции она отводит целый раздел своей книги.
В целом де Сталь выступает защитницей общих итогов революции, объявляя ее результаты важным шагом вперед в борьбе за свободу. «Французская революция, — пишет она, — одна из величайших эпох в истории общества»19. Де Сталь стремится доказать закономерность революции и ее неизбежность: «Те, кто считает ее случайным событием, не заглядывали ни в прошлое, ни в будущее. За актерами они не заметили пьесы»20. Она полемизирует с теми, кто усматривал причины революции в «ошибках» нерешительного короля и недальновидных аристократов, в пагубном стремлении к нововведениям (Шатобриан), в «безбожных и бунтовщических писаниях» просветителей (Бональд), в нежелании Франции выполнять свое «божественное предначертание» — встать во главе католического мира (Жозеф де Местр), в «низости» черни.
Де Сталь спорит с теми, кто утверждал, что до революции Франция «покоилась на розах»21, доказывает, что страна управлялась очень дурно: «Франция управлялась обычаями, часто капризами, но никогда законами»22. В революции де Сталь видит не хаос и анархию, а величайшую и вполне осмысленную цель: «Французы боролись, чтобы добыть законную свободу, которая одна может дать нации спокойствие, благосостояние и соревнование»23.
Книга де Сталь о революции отразила сильные и слабые стороны либерализма, противоречия и предрассудки эпохи, но все же для своего времени она была явлением прогрессивным и наносила удар лагерю роялистско-католической реакции.
Рассуждения об основных событиях Французской революции де Сталь появились в момент ожесточенной борьбы либеральной партии с реакцией, когда дворянская контрреволюция во Франции перешла в наступление. Казни людей, содействовавших Наполеону во время «Ста дней», политические преследования свободомыслящих, ограничение свободы прессы ознаменовали наступление реакции24.
Жестоко разочаровавшись в Реставрации, де Сталь в конце своей книги сурово осудила режим контрреволюции: «Можно ли теперь произносить слово «Хартия»? Ведь нет и тени свободы печати <...> Тысячи людей попадают в тюрьмы без следствия <...> Словом, везде царствует произвол, а не Хартия»25. Она хорошо поняла сущность Священного союза: «Какой же общественный порядок предлагают нам эти сторонники деспотизма и нетерпимости, эти противники просвещения, эти враги человечества, когда оно носит имя народа или нации? Куда пришлось бы бежать, если дать им власть?»26. Она предупреждала, что при таком ходе событий неизбежна новая революция.
Неудивительно, что книга де Сталь сразу же вызвала острую полемику. «Все партии накинулись на эту новинку и поспешили извлечь из книги оружие для себя»27, — вспоминал позднее Сент-Бев. Книгу критиковали справа и слева, появилось множестве похвальных и резко критических отзывов. Бенжамен Констан в Minerve дал высокий отзыв о книге28, роялист герцог Фицджемс в Conservateur — резко отрицательный. Весьма показателен тот факт, что книга де Сталь вызвала появление двух обширных работ, специально посвященных ее критическому разбору. В том же 1818 г. вышла в свет книга роялиста Бональда Замечания к последней работе г-жи де Сталь29, в которой он стремился доказать, что в книге история революции совершенно искажена, что революция вовсе не была вызвана исторической необходимостью, что до революции во Франции царили благоденствие, законность и порядок, что вопреки утверждению автора во Франции была конституция, и если в стране и был какой-либо гнет, то «гнет самый ужасный и пагубный, гнет лживых доктрин и бунтарских писаний»30.
Другую книгу с диаметрально противоположных Бональду позиций написал жирондист Байель, издавший в 1818 г. двухтомное Критическое исследование посмертного произведения г-жи де Сталь о революции31.
Депутат Законодательного собрания, старый знакомый де Сталь, входивший затем в республиканскую оппозицию Наполеону и изгнанный им, так же как и Констан, в 1802 г. из Трибуната, Байель подверг книгу де Сталь резкой критике. Признавая за книгой большие достоинства, называя ее "лучшей книгой о революции»32, одобряя многие общие положения писательницы, Байель критиковал де Сталь за антидемократизм, за несправедливые суждения о якобинской диктатуре, за пристрастие к королям и аристократии. Книга Байеля для того времени представляла собою явление исключительное по смелости оценок и демократизму. Это была одна из первых работ, в которой защищались действия революции.
Книга де Сталь о революции вызвала глубокий интерес не только во Франции, но и в России. Известно, какое огромное значение для декабристов представляло ознакомление с опытом Французской революции, как важно было для них извлечь из этого опыта практические уроки для поисков другого, «не французского» пути. «Но надобно также упомянуть, — писал Н. И. Тургенев, — что Франция своею революцией прочла, так сказать, для Европы полный курс науки управления государственного»33.
Осенью 1818 г. книгой де Сталь о Французской революции зачитываются в России, как незадолго до этого зачитывались вышедшими томами Истории государства российского Карамзина. «Сегодня я начал читать мадам Staлl о Революции34, — записывает 11 ноября 1818 г. в дневнике Н. И. Тургенев. «На полу Стальшины Considérations», — описывает Л. Я. Булгаков в письме к брату от 10 августа квартиру А. И. Тургенева35. «Мы теперь ее читаем вместе с женой»36, — пишет Карамзин Вяземскому 27 мая. Эту книгу видел на столе у И. И. Пущина Н. И. Тургенев37.
Весьма характерен для взглядов декабристов анализ Considérations, сделанный свободолюбцем и поэтом П. А. Габбе в его книге38. Габбе — горячий поклонник политического идеала де Сталь: «Г-жа Сталь изобразила образ правления, коего влияние на счастье народов освящено опытностью и который имеет выгоду быть созидателем без разрушения»39. Следуя фразеологии книги де Сталь, он выражает восхищение «благоразумными друзьями свободы»40. B книге Габбе нашел отражение живейший интерес русских к событиям Французской революции: «Это знаменательнейшая по содержанию своему драма, в которой все и самые Ужасы возбуждают наше любопытство»41. Габбе стремился нарисовать высокий нравственный облик писательницы. Он весьма высоко оценивает Considérations, книгу, которая, по его мнению, «по важности своего предмета займет, конечно, первое место между всеми произведениями сего автора»42.
Единственным в пушкинском окружении, кто весьма скептически отнесся к Considérations де Сталь, был Карамзин. Разочаровавшийся в революции, ставший консерватором и сторонником самодержавного правления, Карамзин не мог согласиться с многими положениями де Сталь. Он относился несколько скептически к всеобщему восторгу перед ее книгой и самой писательницей. «...Сталь действовала на меня не так сильно, как на вас, — пишет он Вяземскому 21 августа 1818 г. — Не удивительно: женщины на молодых людей действуют сильнее, а она в этой книге для меня женщина, хоть и весьма умная»44. 27 августа он писал: «Соглашаюсь с вами, что м-м Сталь достойна носить штаны на том свете. Шутки в сторону <...> Она пишет умно, но не всегда ответственно»44. Tрезвому и консервативному политику Карамзину казалась малореальной мечта де Сталь пересадить английскую конституцию на французскую почву: «Всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа, что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле»45. Имея в виду русских поклонников де Сталь, он писал: «Дать России конституцию в модном смысле есть нарядить какого-нибудь важного человека в гаерское платье <... > Россия не Англия, даже и не царство Польское: имеет свою государственную службу и скорее может упасть, чем еще больше возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правление было жизнью Рима»46.
По мнению Карамзина, политические идеи де Сталь так же утопичны, как и речь Александра I о польской конституции. Он не случайно ставил рядом речь Александра I, давшую Польше конституцию, и Considérations де Сталь. Советуя Вяземскому «подать на советника», он писал: «Не будьте слишком деликатны: вы же переводите конституцию душеспасительную (речь Александра I. — Л. В.) и читаете г-жу Сталь о конституции душеспасительной»47. Эпитет «душеспасительный» отлично передает ироническое отношение Карамзина к прекраснодушному, на его взгляд, намерению Александра I дать Польше конституцию и, возможно, к работе самого Вяземского над конституционными проектами. При этом он признает за де Сталь выдающуюся способность убеждать и шутит: «Я сам почти обратился в конституцию»48.
Неприемлемым для Карамзина было и требование де Сталь высокой морали в политике, осуждения любого деспотического акта вне зависимости от государственной выгоды. Де Сталь не признавала «государственного интереса» Макиавелли. Для нее удушение вольностей городов — преступление абсолютизма, для Карамзина — государственная необходимость: «Иоанн был достоин сокрушить утлую вольность новгородскую, ибо хотел твердого блага всей России»49.
Наибольший интерес для нас представляет отношение к Considérations де Сталь со стороны Н. И. Тургенева. Известно, что в петербургский период Пушкин находился под сильнейшим идейным влиянием Николая Тургенева, с которым он в это время беспрерывно общался.
В лице Николая Тургенева Жермен де Сталь нашла самого убежденного единомышленника, самого горячего поклонника ее идей. В книге о революции он видел прежде всего гимн свободе. «Я читаю теперь M-me Staël. Она живо представляет ненависть деспотизма и прелесть свободы и просвещения »50, — заносит он в дневник 9 сентября 1818 г. Осуждение писательницей всех форм деспотизма наводит его на мысль о русском самодержавии: «Что она говорит о деспотизме! А мы под ним живем и долго жить будем! Это также давит мeня»51. Политическая программа Н. И. Тургенева в 1818 г. имела много общего с программой де Сталь: конституционная монархия, двухпалатный парламент, английский путь. Он писал брату Сергею 13 октября 1818 г.: «Я читаю теперь M-me Staël о революции. Пропасть ума и в особенности благородства...»52. И. Тургеневу дорого требование де Сталь нравственности в политике, ее отрицание макиавеллизма: «Много красноречивых, прекрасных мест. Главная же черта, отличающая эту книгу от многих сего рода, есть: постоянная и пылкая любовь к свободе, любовь и уважение к человечеству, представление необходимой нравственности как в жизни частной, так и в политике»53.
В Considérations де Сталь стремилась доказать, что гуманная и нравственная политика в конечном итоге приводит к выгоде. Н. И. Тургенев выписывает в дневник рассуждение де Сталь о запрете английским парламентом торговли неграми. Противники запрета ссылались на экономическую выгоду этой торговли для метрополии, и, когда после 20-летней борьбы гуманность восторжествовала и закон все же провели, оказалось, что это послужило еще большему экономическому усилению Англии. Тургенев выписывает в дневник слова де Сталь: «Арендаторы высказывались о запрещении торговли неграми, как некоторые высказываются сегодня во Франции о свободе прессы и политических правах. Послушать арендаторов, так надо быть якобинцем, чтобы не желать продажи и покупки людей»54. И к ремарке де Сталь: «Совсем как у нас!» — он добавляет: «Еще как похоже!»
Так же, как и Жермен де Сталь, Н. И. Тургенев, оценивая итоги Французской революции, выступал не только против ретроградов, но и против якобинцев. Решительно отвергая суверенитет народа, якобинский террор и наполеоновскую диктатуру, Николай Тургенев высказывал восхищение только принципами 1789 г., провозглашенными Учредительным собранием.
Расхождения заметны лишь в том, что касается России. На первый взгляд кажется, что и здесь нет расхождения. И де Сталь, и Тургенев утверждают, что в России не следует спешить с введением конституции и ограничением власти царя. Однако по существу их позиции глубоко различны. Тургенев в это время самой главной, первостепенной задачей считал освобождение крестьян. При этом, сознавая непримиримую враждебность к этому акту русского дворянства, он рассчитывал на стремление Александра, как ему казалось, стать независимым от дворянства. Поэтому, возлагая на царя большие надежды, он, «хотя и был сторонником свобод, конституции, однако не считал нужным торопиться с ограничением. самодержавия в России — пусть сначала оно освободит крестьян»55.
Что же касается г-жи де Сталь, то она считала, что в России для конституции и парламента еще нет условий, что многонациональная страна «36 народов», в которой нет третьего сословия, «нет необходимого просвещения», не может иметь передовых учреждений. «Нет ничего нелепее того, что обыкновенно повторяют люди, боящиеся просвещенной политики Александра, — писала она. — «Почему, говорят они, этот государь, которым друзья свободы так восхищаются, не введет у себя конституционного правления, которое он рекомендует другим странам». В России еще нет третьего сословия: как же можно создать в ней представительное правление?»56 Эта точка зрения была неприемлема для Тургенева. «То, что она говорит о России, — вздор, и я об этом жалею»57. Мысль о «неподготовленности» народа к свободе он воспринимал как нелепость.
Тургенев находил, что книга де Сталь о революции очень полезна для читателя. Мечтая о создании тайного общества, о привлечении широкого круга просвещенных дворян к либеральным идеям и создании сильного общественного мнения, борясь против лени, равнодушия, безвольного ожидания лучших времен, Николай Тургенев в страстной книге де Сталь видел источник вдохновения и энергии: «... сия книга будет иметь свое действие, обескуражит бездельников, хотя немного и подкрепит людей честных»58. Именно поэтому, увидев ее на столе у И. И. Пущина, он просил последнего написать о ней статью в проектировавшийся им журнал.
Известно, что в сложном комплексе идей, под влиянием которых складывались политические взгляды Пушкина, важнейшее значение в числе других источников имела французская либеральная мысль: «Одним из первых впечатлений Пушкина в петербургский период 1817 — 1819 гг. было ознакомление с произведениями передовых французских либералов»59. Именно в этот период Пушкин, по-видимому, прочел Considérations де Сталь. Первое непосредственное упоминание о книге относится к 1825 г. Но есть все основания предположить, что Пушкин ознакомился с книгой де Сталь сразу же после ее появления на свет, тогда, когда ее прочли Карамзин, Вяземский, Николай, Сергей и Александр Тургеневы, Пущин, когда вокруг нее шли оживленные споры в России, подлинные политические схватки во Франции.
В 1819 г. состоялся непосредственный разговор об этой книге между Пушкиным и И. И. Пущиным. В мае 1819 г. Пушкин, зайдя к Тургеневым, неожиданно попал на происходившее у Николая Тургенева заседание участников проектировавшегося политического журнала Россиянин XIX в., членов «Союза благоденствия». Застав здесь, к своему изумлению, И. И. Пущина, он торжествующе шепнул ему: «Наконец поймал тебя на самом деле»60. Пущин, желая придать визиту безобидный характер, отвечал: «Ты знаешь, Пушкин, что я отнюдь не литератор, и, вероятно, удивляешься, что я попал некоторым образом в сотрудники журнала. Между тем это очень просто, как сейчас сам увидишь. На днях был у меня Николай Тургенев, разговорились мы с ним о необходимости и пользе издания в возможно свободном направлении, тогда это была преобладающая его мысль. Увидел он у меня на столе недавно появившуюся книгу M-me Staël Considérations sur la Révolution française и советовал мне попробовать написать что-нибудь о ней и из нее. Тут же, пригласил меня в этот день вечером быть у него, — вот я и здесь!»61
Политические идеи, изложенные в Considérations, не были для Пушкина откровением, они носились в воздухе и были близки в равной степени пушкинскому окружению (Вяземский, братья Тургеневы, члены «Союза благоденствия») и французским либералам (Б. Констан, Манюэль и др.) «Позднейшие его высказывания о M-me de Staël, — писал Б. В. Томашевский, — не оставляют никакого сомнения в его симпатиях к политической программе, заключенной в Considérations62.
Близость их взглядов отчетливо видна при сопоставлении оды Вольность с книгой о революции де Сталь. Пушкин вряд ли мог прочитать книгу де Сталь до создания Вольности (Considйrations опубликована в начале 1818 г., а Вольность создана в конце 1817 г.). Однако в проблематике обоих произведений можно найти много общего. Концепция революции как возмездия за деспотизм, ?риводящий e «новому деспотизму» якобинцев и Наполеона, стремление оценить «славные беды» революции, осмыслить ее уроки, все это — общее для обоих произведений. Как и в книге де Сталь, в оде Вольность прежде всего прославляется свобода, гарантией которой является закон. Емкие понятия свободы и закона связываются Пушкиным с учреждениями, ограничивающими самовластие, в первую очередь с конституцией. Вспомним, что в Considérations конституция составляет тот фокус, в котором сходятся все ее размышления о деспотизме и свободе.
Так же, как и де Сталь, Пушкин страстно осуждает деспотизм во всех его проявлениях, любую «неправедную» власть, ведущую к «гибельному позору» законов, опирающуюся на «бичи», «железы», вызывающую «неволи немощные слезы». К этой «неправедной» власти Пушкин, как и де Сталь, относит и на «тронах ... порок», и «злодейскую порфиру» узурпатора Наполеона, и якобинцев, пожелавших «властвовать законом», воздвигнувших «кровавую плаху вероломства»(II,I,46).
В оде Вольность высказывается тот же взгляд на Людовика XVI, который сложил «главу... за предков», что и в книге де Сталь, считавшей, что Людовик XVI был не виновен, не был деспотом и поплатился лишь за тиранию своих предшественников.
Мысль, что всякий деспотизм неизбежно ведет к новому деспотизму, у де Сталь развивается на материале событий Французской и Английской революций. У Пушкина та же мысль иллюстрируется на материале Французской революции и событий русской истории, связанных с преступным убийством Павла, «увенчанного злодея».
В духе концепции де Сталь сделано и первое дошедшее до нас политическое замечание Пушкина в заметках конца 1818 г. или начала 1819 г., возможно, уже после ознакомления с Considérations. Комментируя утверждение Карамзина: «Самодержавие не есть отсутствие законов, ибо где обязанность, там и закон: никто и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастье народное»63, — Пушкин записал: «Г-н Кар.<амзин> неправ. Закон ограждается стр.<ахом> нак<азания>. Законы нравственные, коих исполнение оставляется на произвол каждого<?>, а нарушение не почитается гражданским преступлением, не суть законы гражданские» (XII, 189).Короткое замечание Пушкина весьма значительно. Пушкин вступает в полемику с Карамзиным о самой природе самодержавия и утверждает, что оно беззаконно. Эта же мысль была центральной и в другом его споре с историком: «...оспоривая его, я сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником» (ХII, 306).
Приблизительно в это же время Н. И. Тургенев вступает в подобную же полемику против Бональда. Последний, возмущаясь тем, что де Сталь не делает разницы между абсолютизмом и произволом, пытается эту разницу определить. Н. И. Тургенев выписывает в дневник это определение: «Le pouvoir absolu est un pouvoir indépendant des hommes sur lesquels il s'exerce, le pouvoir arbitraire est un pouvoir indépendant des lois en vertu desquels il s'exerce» («Абсолютизм — власть независимая от подданных, на которых она распространяется, произвол — власть независимая от законов, в силу которых она действует»)64. Бональд, доказав, что абсолютистская власть зависит от законов, которые она сама же может менять, снова подтвердил мнение Н. И. Тургенева о пользе для либеральных идей доводов фанатичных противников. Замечание Бональда Н. И. Тургенев сопровождает ироническим комментарием: «Это к остроумным моим различиям между Деспотизмом и Самодержавием»65. Де Сталь, Н. И. Тургенев и Пушкин в этом вопросе единомышленники, убежденные, что одна лишь конституция могла бы отделить самодержавие от произвола; их позиция принципиально отлична от позиции Карамзина.
Если петербургский период можно считать временем первого знакомства Пушкина с политическими идеями де Сталь, то годы южной ссылки — время более глубокого идейного сближения и живого интереса Пушкина к личности де Сталь. В этот период, когда ссыльный поэт стремится «в просвещении стать с веком наравне», познает «тихий труд и жажду размышлений» (II, 46), он, по-видимому, смог внимательно познакомиться с произведениями де Сталь. Известно, что Пушкин в августе — сентябре 1820 г., находясь в Гурзуфе, пользовался французской библиотекой Раевских, а в Кишиневе — богатой библиотекой И. П. Липранди. Во всяком случае к периоду южной ссылки относятся первые упоминания имени де Сталь Пушкиным. Ее романы —любимые книги Татьяны и Евгения; на взгляд Пушкина, произведения де Сталь сыграли большую роль в воспитании чувств и мыслей целого поколения: «Любви нас не природа учит, а Сталь или Шатобриан» (VI, 546). «Он знал немецкую словесность по книге госпожи де Сталь» (VI,219), «Прочел он Гиббона, Руссо, Манзони, Гердера, Шамфора, Madame de Staël, Биша, Тиссо» (VI,183), Татьяна не раз воображала себя «Клариссой, Юлией, Дельфиной» (VI, 55).
Большое впечатление на Пушкина произвела вышедшая посмертно в 1821 г. книга де Сталь Десятилетнее изгнание (Dix années d'exil66; в дальнейшем: Dix années d'exil). Заключительные главы этого своеобразного дневника вынужденного паломничества посвящены впечатлениям о России, которую де Сталь, спасаясь от Наполеона, посетила в июле — сентябре 1812 г., в тяжкое время войны. Книга получила чрезвычайно высокую оценку Пушкина: «Взгляд быстрый и проницательный, замечания разительные по своей новости и истине,<...> — все приносит честь уму и чувствам необыкновенной женщины» (XI, 27), Пушкину чрезвычайно дороги благожелательность французской писательницы к русским, ее живой интерес к традициям России, к нравам и обычаям народа, к его истории: «Исполняя долг благородного сердца, она говорит об нас с уважением и скромностию, с полнотою душевною хвалит, порицает осторожно, не выносит сора из избы» (XI,27).
О книге де Сталь Десятилетнее изгнание, воздействии ее русских глав на Пушкину писали В. Ф. Ржига, Б. В. Томашевский, С. Макашин, С. Дурылин, С.А.Фомичев, Н. Я. Мясоедова и др.67.
Остановлюсь лишь на тех мыслях де Сталь, которые касаются политического устройства России и ее истории. Противница деспотизма, де Сталь, естественно, негодовала по поводу политических порядков России. Ее положение было очень сложно. Она не хотела нанести обиду ни Александру I, которого она искренне почитала как просвещенного монарха, мечтающего, по ее мнению, о либеральных преобразованиях в России, ни русскому обществу, оказавшему ей гостеприимство. Но вместе с тем она не могла и молчать. Поэтому осторожно, с оговорками, придавая часто абстрактный характер своим рассуждениям, не высказывая, как пишет Пушкин, «всего, что бросалось ей в глаза» (XI, 27), она все же настойчиво проводила свои идеи. Естественно, что прежде всего де Сталь осуждала «рабство крестьян». Она с содроганием вспоминала услышанные ею от одного помещика слова: «За это я отдал столько-то душ»68. По словам писательницы, «все просвещенные люди мечтают, чтобы Россия вышла из этого состояния»69. Она критикует дурную администрацию, низкий уровень просвещения — следствие деспотизма бояр и царей, слабость литературы: «... в гражданском отношении внутреннее управление в России страдает большими недостатками. Этой нации свойственны энергия и величие, но порядка и просвещения все еще не хватает»70.
Французская писательница уделила большое внимание истории России, в книге дан обзор исторического развития страны, сделанный с позиции просветительской концепции борьбы деспотизма и свободы.
Борьба царей с боярами, удушение вольности городов (несколько блестящих страниц де Сталь посвящает рассказу о Новгороде), жестокая централизация, деяния Петра Великого (де Сталь ставит его много выше Ришелье) — все это оказалось в поле внимания писательницы. Де Сталь захвачена интересом к драматической истории России, ее воображение потрясено кровавыми злодеяниями в борьбе за власть. Она относит все эти «страшные жестокости» не за счет нации, «а скорее за счет бояр, развращенных деспотической властью, которой они обладали и которая угнетала их же самих»71. Рассуждения де Сталь об истории России, о борьбе бояр с царями, кровавых перипетиях в борьбе за власть оказались близки Пушкину, перекликались с его интересом к истории России (Борис Годунов).
Для де Сталь очень важна мысль, что преступления в борьбе за власть развращают всю нацию, в первую очередь ее верхушку: «Политические раздоры везде и во все времена искажают национальный характер, и нет ничего более разрушительного для нравов, чем эта смена правителей, возвысившихся и свергнутых путем преступления. Но таково фатальное следствие всякого абсолютизма на земле»72. «Нравственность нации и особенно знати сильно пострадала от той серии убийств, которыми наполнена история России вплоть до царствования Петра Великого и после него»73.
Внимание де Сталь сконцентрировано на моральных проблемах, связанных с деспотизмом. Деспотизм оказывает разрушительное действие на души людей, искажает национальный характер, лишает людей чувства чести, благородства, нужен подлинный героизм, чтобы противиться деспотической власти. «Когда монарх имеет неограниченную власть ссылать, заключать в тюрьму, отправлять в Сибирь и т. д., его могущество способно исказить душевную природу подданных. Можно встретить людей, достаточно смелых, чтобы пренебречь милостями монарха, но нужен героизм, чтобы пренебречь угрозой преследования, а героизм не может быть всеобщим»78. Деспотическая власть, по мнению де Сталь, приучает народ к скрытности, к молчанию. Когда-то, в 1801 г., в предисловии к Дельфине она сопроводила слово «Франция» выразительным эпитетом «silencieuse» («безмолвная»), чем вызвала гнев Наполеона. Теперь она то же пишет о России: «Русские, как все народы, угнетенные деспотической властью, склонны больше к скрытности, чем к гласным размышлениям»75. Эту мысль она подтверждает остроумным афоризмом: «В Петербурге все тайна, хотя и ничто не секрет»76.
В силу глубочайшего морального падения подданных «те же самые придворные, которые не имеют достаточно мужества, чтобы высказать монарху малейшее правдивое слово, отлично умеют составить против него заговор, и этот вид политической революции всегда связан с глубочайшей тайной, так как нужно снискать доверие того, кого собираешься умертвить»77. Де Сталь сознает трагическое противоречие, создающее заколдованный круг: справедливость достигается путем преступления, т. е. новой страшной несправедливостью: «Ужасная альтернатива, вполне достаточная, чтобы раскрыть сущность порядка, при котором приходится считать преступление единственным противовесом своевластия»78.
Эти размышления оказались весьма важными для Пушкина; в трактовке де Сталь он нашел многое, созвучное собственным представлениям. Вскоре после выхода в свет книги де Сталь Десятилетнее изгнание Пушкин в августе 1822 г. пишет свои Заметки по русской истории XVIII века (в дальнейшем — Заметки). Они во многом перекликаются с книгой де Сталь: то же решительное осуждение крепостничества, та же несколько прекраснодушная уверенность, что общими усилиями просвещенных друзей свободы можно добиться его отмены («... нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы») (VIII, 123), то же убеждение, что свобода неразлучна с просвещением, причем сперва должно следовать просвещение, а уж потом свобода: «Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения» (VIII, 122; курсив мой. — Л. В.).
Общим является и осуждение аристократии за постоянную борьбу с царями за власть, убеждение, что всякое усиление верхов дворянства привело бы к «чудовищному» феодализму, к еще большему закрепощению крестьян. Де Сталь еще в Considérations писала: «Россия в деле цивилизации находится еще в той исторической эпохе, когда для блага народов нужно ограничивать власть привилегированных властью короны»79. Аналогичную мысль высказывает и Пушкин: «Аристокрация <...> неоднократно замышляла ограничить самодержавие: к счастью, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления оставался неприкосновенным» (ХI, 14).
Сближают Заметки с книгой де Сталь и рассуждения о природе деспотизма. Для Пушкина, как и для де Сталь, порочна сама сущность самовластия, даже просвещение не меняет его характера беззакония: «царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы» (XI, 17).
Знаменательно, что, говоря о возможности появления новых Калигул, Пушкин в концовке Заметок, вызвавшей в дальнейшем споры пушкинистов, обращается к имени де Сталь (подробнее об этом — в следующей главе «Славная шутка» госпожи де Сталь»). Упоминание о «славной шутке» не исключало и легкой иронии поэта в адрес де Сталь, которая до конца жизни сохранила веру в Александра и иначе как «другом свободы» его не называла80.
Сосланный в Михайловское, Пушкин продолжает испытывать глубокий интерес к личности де Сталь, ее судьба вызывает в нем живой отклик: «В преклонных летах, удаленная от всего милого ее сердцу, семь лет гонимая деятельным деспотизмом Наполеона...» (XI, 16), французская писательница становится особенно близкой русскому поэту. Вспомним, что в годы ссылки Пушкин испытывает острый интерес к писателям — жертвам деспотизма. Овидий, которому «ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть» не снискали пощады Августа, оплаканный свободой «властитель дум», изгнанник Байрон, Данте, умерший в изгнании, жертва гильотины юный Шенье, сосланный в Сибирь «Радищев — рабства враг», заключенный в тюрьму Новиков, «распространивший первые лучи просвещения» (VIII, 125), — все они упоминаются в эти годы Пушкиным. Это, безусловно, не только общеромантический интерес к непонятой и преследуемой личности (большей частью личности поэта), но и внимание к ситуациям, близким самому Пушкину. Жермен де Сталь с момента появления ее книги об изгнании вошла в число тех близких Пушкину писателей, чьи тени населяют мир ссыльного поэта.
В мае 1825 г. в № 10 Сына отечества появился перевод небольшого отрывка из книги Десятилетнее изгнание под названием: Отрывки госпожи Сталь о Финляндии, с замечаниями, подписанный А. М-в. Автор заметки позволил себе ряд непочтительных замечаний и неуместных шуток в адрес де Сталь, упрекал ее в «ветреном легкомыслии», в «отсутствии наблюдательности», сравнил ее писания с «пошлым пустомельством щепетильных французиков», назвал ее «барыней». Через некоторое время в Московском телеграфе (ч. III, № 12) появилась статья О г-же Сталь и о г-не М-ве за подписью «Ст. Ар.» (Старый арзамасец). Автор статьи писал: «Что за слог и что за тон! Какое сношение имеют две страницы Записок с Дельфиною, Коринною, Взглядом на французскую революцию и проч., и что есть общего между щепетильными (?) французиками и дочерью Неккера, гонимою Наполеоном и покровительствуемою великодушием русского императора?» (XI, 28), В статье давалась чрезвычайно высокая оценка книги Десятилетнее изгнание. Заканчивалась она словами: «О сей барыне должно было говорить языком вежливым образованного человека. Эту барыню удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Байрон своей дружбы, Европа своего уважения, а г. А. М. журнальной статейки не весьма острой и весьма неприличной» (XI, 29).
Автором перевода и замечаний оказался А. А. Муханов, человек весьма образованный, передовых взглядов, приятель Вяземского, Боратынского и хороший знакомый самого Пушкина. В его заметке было немало справедливых упреков по адресу де Сталь. Дело в том, что, к несчастью, он выбрал для перевода один из самых слабых отрывков из всей книги, изобилующий фактическими ошибками и поверхностными наблюдениями. Выбор отрывка был определен интересом Муханова к Финляндии, где он долгое время жил, хорошо знал нравы, обычаи страны и был влюблен в ее природу. Его раздосадовала неосведомленность путешественницы, не сумевшей к тому же оценить красоты северной природы. Правда, он не упускает из виду значения произведений де Сталь. Приводя несколько неудачных замечаний писательницы, он все же добавляет: «невольно поражающих читателя, знакомого с творениями Автора книги о Германии...»81. Однако, хотя его критика и была справедлива, насмешливый тон был явно неуместен и оскорбителен.
Автором ответа, скрывшимся за буквами «Ст. Ар.», был сам Пушкин. Из глуши Михайловского он выступил на защиту почитаемой им писательницы. Вяземский в письме от 20 августа раскрыл ему имя его противника: «Ты Сталью отделал моего приятеля, а может быть и своего, Александра Муханова, бывшего адъютанта Закревского. Да по делом. (Курсив мой. — Л. В.), хоть мне его и жаль». Пушкин был огорчен этим открытием и отвечал Вяземскому: «Жалею, что о Staël писал Муханов <... > он мой приятель, и я бы не тронул его, а все же он виноват. M-me Staël наша — не тронь ее — впрочем, я пощадил его» (XIII, 227)82.
Любопытно отметить, что и друг самого Муханова, Н. В. Путята, привлекавшийся позднее к следствию по делу декабристов, не зная еще, кто скрывался за псевдонимом «Ст. Ар.», полностью присоединился к неизвестному автору и писал приятелю: «Противник в «Телеграфе» с большим искусством нападает на легкомысленное и оскорбительное суждение твое о г-же Сталь, и, признаюсь откровенно, я согласен с его мнением»83.
Пушкин, Вяземский и Путята не могли не заметить справедливости критики Муханова по отношению к выбранному им отрывку из Десятилетнего изгнания. Но де Сталь для них близкий человек, единомышленник, они глубоко почитают ее, испытывают сочувствие к ее трудной судьбе, — отсюда такое единодушие в отпоре Муханову. Необходимость защитить де Сталь пробудила в Пушкине полемиста, это была его первая боевая, темпераментная публицистическая статья.
Одновременно с этой статьей Пушкин создает одно из своих самых страстных политических стихотворений, своеобразную параллель оде Вольность — элегию Андрей Шенье. И так же как Вольность, это стихотворение о Французской революции тесно связано с именем де Сталь, с ее трактовкой революции, ее идеями, ее обликом, ее судьбой. Однако в отличие от Вольности, где «славные беды» революции упомянуты лишь попутно, в элегии нашли отражение все ее этапы, причем общая концепция осталась той же.
Что побудило Пушкина вновь обратиться к теме революции? После некоторого духовного кризиса, подчеркнутого безразличия к вопросам политики (Демон, Свободы сеятель пустынный, Недвижный страж дремал на царственном пороге) ссыльный поэт вдруг вновь обращается к теме Французской революции и пишет стихотворение, насыщенное ненавистью к деспотизму и верой в неизбежное торжество свободы. Создание элегии — результат сложного комплекса причин: это и общая ситуация в России, и невыносимое положение ссыльного, и усилившаяся ненависть поэта к царю, и подъем, вызванный встречей с А. П. Керн, и живой интерес Пушкина к трагической судьбе Шенье85. Сказались тут и антиякобинские настроения Пушкина.
Не исключено, однако, и то, что, готовя статью О г-же Сталь и г. М-ве, Пушкин перечитал Considérations де Сталь (во всяком случае, в этой статье книга впервые им упомянута), его мысль оказалась обращенной к Франции. Образ изгнанницы Сталь, бесстрашно бросившей вызов Наполеону, мог оказаться в чем-то очень близким к образу казненного поэта. Ответ Муханову был закончен Пушкиным 9 июня 1825 г., создание элегии М. А. Цявловский датирует маем — июнем 1825 г. Возможно, что и статья, и элегия создавались в одно и то же время, и не случаен тот факт, что Пушкин впервые упоминает о них в одном и том же письме к Вяземскому от 13 июля 1825 г.
Знаменательно, что в элегии вновь слышится знакомый мотив гибели деспота, цареубийства, и снова он направлен против Александра I:
Цензор не заметил в этих строках ничего подозрительного, полагая, что они адресованы Робеспьеру. (Пушкин в том же письме к Вяземскому от 13 июля 1825 г., в котором он раскрывал смысл упоминания о «великодушии» Александра в статье О г-же Сталь и о г. М-ве, разъяснял и подтекст элегии Андрей Шенье: «Читал ты моего А. Шенье в темнице? Суди об нем, как езуит — по намерению» (XIII, 188).
В элегии Андрей Шенье он использовал тот же прием, что и в Заметках по русской истории XVIII в., где, не называя имени Александра, одним лишь упоминанием о «славной шутке» Сталь стремился вызвать ассоциацию с образом царя. Здесь «тиран», «ничтожный пигмей» — тот же Александр I.Узнав о смерти царя, в письме к П. А. Плетневу от 6 декабря 1825 г., не скрывая своего торжества, он пишет: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я Андрея Ш[енье] велю напечатать церковными буквами во имя от[ца] и сы[на] etc. <...>» (XIII,249).
В оде Вольность, Заметках по русской истории XVIII в., элегии Андрей Шенье — значительных произведениях политической мысли молодого Пушкина — нашли отражение его взгляды на историю, на Французскую революцию, на крепостничество в России, весьма близкие к воззрениям французской писательницы. Именно поэтому, на наш взгляд, в исполненной значительности и несколько загадочной концовке Заметок по русской истории XVIII в. Пушкин пожелал прямо упомянуть имя Жермен де Сталь.
| Назад | Примечания | Вперед | Оглавление раздела |
| В начало | |||