библиография сборник статьи участники

О «РОССИЙСКИХ ЕВРОПИЯХ»:
ВЗГЛЯД ИЗ ПУТЕВОДИТЕЛЯ*

ЛЮБОВЬ КИСЕЛЕВА

Путеводитель традиционно рассматривается в науке как вспомогательный источник — либо для реконструкции генезиса литературных произведений, особенно романов-путешествий1, либо как незаменимое пособие при составлении комментаториев всех видов. Однако путеводитель заслуживает и самостоятельного изучения. Как массовое научно-популярное издание, он может оказывать достаточно серьезное воздействие на широкую читательскую аудиторию, формируя ее исторические, этнографические и др. представления и особенно идеологию пространства2. Вадемекумы смело можно отнести к области «идеологической географии», весьма отличной от географии в привычном смысле слова — физической, политической или же экономической. Проблема «европейскости» того или иного пространства, как мы попытаемся показать, становится одним из опорных пунктов в формировании идеологии путеводителей.

Вопрос о том, какие территории, находящиеся в Европе, считаются или воспринимаются как «европейские», а какие — нет, и почему так происходит, кем и каким образом формируется этот взгляд, меняется ли он с течением времени, — достаточно сложен. С географической точки зрения, Российская империя принадлежала двум континентам, причем ее европейская часть, включавшая 44 губернии и две автономные области — Великое княжество Финляндское и Царство Польское, составляла две трети всего Европейского континента. Однако с точки зрения «идеологической географии» дело обстояло несколько иначе.

Дискуссия о том, является ли Россия европейским государством, со времен Петра I и Екатерины II, постулировавшей этот тезис в своем «Наказе», не прекращается и до сего дня. Обобщенный взгляд (Россия в целом) перемежается более детализированным: какие именно регионы или города «российской Европы» могут причисляться к европейским, а какие — нет. Вопрос решается в каждом отдельном случае с большим напряжением. Немало было сломано копий на предмет того, может ли Москва с ее «азиатской роскошью», беспорядочностью и прочими особенностями претендовать на звание европейского города. Казалось бы, о Петербурге — «северной Венеции» — вопросов быть не может, но послушаем маркиза де Кюстина, решительно отказавшего этому городу в статусе европейского: «Здесь, в Петербурге, легко обмануться видимостью цивилизации. <...> Обыкновенно первым результатом цивилизации является то, что она облегчает материальные условия жизни, здесь же они чрезвычайно тяжелы», русские лишь имеют «притязание казаться теми же, что и мы», т.е. европейцами [Кюстин: 68]. В вопросе о принадлежности Европейской России к Европе Кюстин безапелляционен и игнорирует законы географии: «Вопреки всем притязаниям русских, порожденных Петром Великим, Сибирь начинается от Вислы» [Кюстин: 81]. Разумеется, здесь мы имеем дело с крайней позицией, хотя к Кюстину, как всегда, следует прислушаться, ибо он далеко не одинок, и внимание к «материальным условиям жизни» и в путеводителях будет рассматриваться как решающий признак «европейскости». Пока же заметим, что даже те наблюдатели, в том числе и русские, которые безусловно считали Петербург европейским городом (и даже единственным европейским среди русских городов или же вовсе «нерусским»), призадумались бы причислять к европейским города Петербургской губернии — скажем, Гдов, Лугу или Ямбург.

Однако имелись регионы Российской империи, которые всеми воспринимались как европейские — в первую очередь, это так называемые остзейские провинции, или три прибалтийские губернии: Эстляндская, Лифляндская и Курляндская. Само наименование «остзейские» указывало на то, что оно было дано не из российской перспективы, и это обстоятельство неоднократно подчеркивалось в России с нескрываемым неудовольствием. Например, А. Ф. Риттих, составитель «Материалов для этнографии России», писал об этом названии как о «географической неверности», считая, что прибалтийские немцы, в крайнем случае, должны называться «вестзейцы» [Риттих: 28]. Тем не менее, особый статус прибалтийских губерний, а также Великого княжества Финляндского и Царства Польского был утвержден российским законодательством3, и они воспринимались и экспонировались как «другие», как «русская заграница».

Говоря «экспонировались», мы как раз и отсылаем к путеводителям — жанру, который по своей природе призван представить регион постороннему наблюдателю. Тот же Кюстин считал наличие путеводителей неотъемлемым признаком цивилизации и с возмущением писал: «Ни один книгопродавец не продает здесь какого-либо указателя достопримечательностей Петербурга» [Кюстин: 68–69]. Справедливости ради отметим, что такие указатели во времена Кюстина имелись, однако индустрия путеводителей (т.е. массовое их производство) лишь только зарождалась, и Россия, как всегда, отставала от европейской нормы. Тем важнее, что именно в 1830-е гг. начали выпускать первые путеводители по остзейским провинциям на русском языке, т.е. адресованные соотечественникам. Поэтому так интересна трактовка проблемы «Россия — Европа» в этих текстах, а также в путеводителях имперского периода по Финляндии и Польше4 как показатель «русской» или «российской» точки зрения.

Путеводитель (и в этом его сходство с литературой путешествий — путевыми очерками, романами путешествий, воспоминаниями о поездках и странствиях) всегда предполагает двойной взгляд: изнутри и извне, поэтому оппозиция «свое» — «чужое» присутствует в нем чаще всего не только имплицитно, но и эксплицитно — как сопоставление нового с привычным. Без этого невозможно выявление специфики, того, что путеводитель призван представить читателю.

Первый русский путеводитель по Таллину — «Путеводитель по Ревелю и его окрестностям» 1839 г. — был переводным (с французского), но содержал, по сравнению с оригиналом, изменения и дополнения, а также серьезное концептуальное предисловие переводчика и издателя — Н. Розанова. С первых же страниц возникает любопытное противоречие: одной стороны, автор утверждает, что «остзейский край был исстари Русской отчиной» [Розанов: III]. Уже этот тезис демонстрирует уровень идеологизированности текста. С другой, Розанов без смущения переводит «остзейский» как «восточно-приморский» [Там же: I], не замечая того, что восток появляется здесь от немецкого названия Балтийского моря Ostsee (Восточное море) и для «русской отчины» никак не подходит. И далее весь свой труд он посвящает описанию того, чем этот немецкий край отличается от России.

Остзейские земли представлены в предисловии как образец порядка и цивилизации, которым Петр I хотел обучить русских:

Там <в Эстонии> сельское хозяйство образцовое: производительныя силы почвы доведены до полного развития, силы народа приведены в строжайший учет, пашня как огород, хотя усеяна крупными камнями, дороги — Московские бульвары, леса — парки [Розанов: I].

Но главное, по мнению автора, — это иной, по сравнению с русским, образ жизни, иные бытовые привычки, отражающие иной строй сознания. С глубоким уважением характеризует Розанов ревельскую рачительность на фоне распущенности русского помещичьего быта:

Ревель — представитель трудолюбия рассчитанного, хозяйства соразмеренного, помещений только удобных и скромных, да кабинетных занятий. В Ревеле даже в лавочках не торгуются, не запрашивают. Он не для общественных парадов: обедов на три стола, вечеров до утра, гостей с пятиминутными визитами или с недельными гощениями <…>; но кухней засоренных, спальней растворенных настежь, детских на антресолях стена об стену с девичьими [Там же: V–VI].

Немецкая опрятность восхищает автора — это не «видимость цивилизации» (так возмутившая Кюстина), а свидетельство внутреннего устроения души, основанного на просвещении и семейных добродетелях. На немногих страницах предисловия Розанов дважды подчеркивает, что женщины в Ревеле, в отличие от русских барынь, заняты домашним хозяйством и воспитанием детей, что дети с малолетства учатся, что «семилетний ребенок идет одинехонек за три версты в школу учиться» [Там же: XI].

В описании города автор не делает различий между бытом дворян и бюргеров, и это для него также является средством положительной характеристики и признаком европейскости. «Ревельские ремесленники образованы выше своего состояния, — подчеркивает он. — Нет малаго, снаружи иногда вросшаго в землю помещения, которое внутри не украшалось бы фортепианом и хорошей мебелью. Концерты, которые нередко бывают в Ревеле, посещаются во множестве ремесленницами» [Розанов: II–III].

Изданием «Путеводителя по Ревелю и его окрестностям» переводчик надеется распространить и на остальную Россию бюргерские нравы и привычки, которые считает признаком европейской, в первую очередь, немецкой цивилизации. Характерно при этом, что он отнюдь не задумывается над тем, какой ценой в остзейских губерниях достается это благополучие, в отличие от Кюстина, который сумел разглядеть «под возмущающим великолепием» Петербурга «подлинное варварство» [Кюстин: 68]. Для Кюстина грубость русских нравов есть следствие уродливой социальной структуры, рабства, угнетенного положения крестьян. Розанов, последовательно называющий Эстляндию Эстонией, тем не менее, почти игнорирует ее коренное крестьянское население и его положение. Он простодушно описывает Ревель как чисто немецкий город, а Эстонию как немецкую землю. Эстонцы («чухны») все же иногда появляются в его тексте, но как «неопрятные, нечесанные, растрепанные», хотя и грамотные простолюдины. Правда, и у них есть своя роль в истории края. Так, в исторической части путеводителя автор отмечает, что в 1347 г. «бунт Чухонцев отнял у Вольдемара III средства для сопротивления Тевтонцам Ливонским» [Розанов: 6], и это привело к падению датского владычества. Но вопрос, почему чухонцы взбунтовались, Розанова совершенно не волнует. К 1637 г. он относит издание первой «чухонской грамматики» [Там же: 9], к 1713 г. — «чухонского» «Евангелия от Синода», но из контекста понятно, что для него это лишь свидетельство цивилизаторских усилий власти — шведской и русской. Эстонский язык, по замечанию автора, непрестижен и для самих горожан-эстонцев: они «стыдятся говорить с иностранцами своим природным наречием» [Розанов: 23]5.

Очевидно, что эта сторона жизни Эстонии, не вписывающая в европейские нормы, Розанова волнует мало. И причина здесь не в отсутствии у него аналитических способностей или, по меньшей мере, не только в этом, а в прагматике текста. Его путеводитель, в первую очередь, должен выполнить свойственную жанру рекламную роль (привлечь на ревельские воды отдыхающих, о чем автор недвусмысленно пишет в конце своего предисловия), но одновременно и культуртрегерскую: дать русским пример для подражания, убедить их в возможности жить по-другому, т.е. на европейско-немецкий опрятный манер. А местные крестьяне, хоть и чухонцы, для него такие же, как свои, русские: с ними можно так же не считаться, по крайней мере, пока они не взбунтуются.

«Путеводитель по Ревелю» довольно хорошо демонстрирует некоторые фундаментальные особенности интересующего нас жанра: его рекламную природу и, одновременно, идеологическую нагруженность, когда и идеологический конструкт, и прием противопоставления «своего» и «чужого» (часто в форме принижения «своего» и восхваления «чужого») используется с рекламной целью.

Такую же роль в русских дачных путеводителях второй половины XIX в. играет реклама курортно-дачных мест в Финляндии и в Эстонии, которые представляются как уголки европейской цивилизации, в противовес русской грязи и пьянству. Именно «европейскость», описываемая как «приличные» условия жизни, становится одним из самых действенных способов привлечения клиентов.

Вот как путеводитель 1889 г. пропагандирует отдых в Финляндии:

Вы проводите здесь дачный сезон совершенно покойно, не опасаясь, что слух ваш, так, в особенности, и детей ваших, будет оскорблен тою российскою бранью, которая так часто и так свободно раздается не только в русских деревнях, но даже в Петербурге, где вы от нея ничем не можете застраховать свою семью. В Финляндии большая редкость встретить пьяного или нищего, и если это случается, то, преимущественно, в ближайших к русско-финляндской границе дачных местностях. В городах нищие встречаются только в русских церквах, во время службы. Честность, трудолюбие, строгое и беспрекословное исполнение законов и предписаний городских, полицейских и сельских властей, взаимное уважение друг к другу, несмотря на различие в звании, состоянии и положении в обществе, — суть характеристическия черты финляндца. Приезжая в любой город Финляндии, вы приятно поражены образцовым порядком и чистотою всюду и во всем; почти совершенное отсутствие чинов полиции в городах также удивляет вас. Несмотря на это, — вы идете своей дорогой совершенно покойно, будь это днем или позднею ночью, — все равно; вас никто не тронет и не оскорбит, потому что за порядком и спокойствием в городе, кроме полиции, следят и сами жители [Федотов: 7–8].

Аналогична реклама отдыха на северо-восточном побережье Финского залива: «Порядок в Мэррекюле образцовый частью потому, что вы живете среди эстонско-немецкого населения, столь привычного к порядку и чистоте» [Там же: 186]. Обратим внимание на важное изменение: если в путеводителях по Эстонии первой половины XIX в. носителями порядка и цивилизации считались немцы, то теперь население описано как эстонско-немецкое с акцентом на коренной нации, которая также приобретает европейские черты.

Здесь мы сталкиваемся еще с одним, если угодно, противоречием, на сей раз этнографическим. Пока Эстония и вообще остзейские провинции описывались только как немецкие земли, часть немецкой цивилизации, зачинателями и носителями которой на этих территориях являлись немецкие купцы и рыцари и их потомки — остзейские немцы, описание провинций как европейских выглядело логичным. Упоминания об эпохах датского и шведского владычества в Эстляндии и Лифляндии также этой логики не нарушали. Финляндия до 1809 г. принадлежала Швеции, поэтому и причисление Великого княжества Финляндского к европейскому анклаву воспринималось на той же волне. Однако в середине и второй половине XIX в., в связи со сменой культурной парадигмы, акцент все более перемещался на коренное население. Росло число этнографических исследований, информация из которых все чаще попадала в путеводители. В них же о финно-угорских народах рассказывалось совсем не как о европейцах, а как о пришедших с Алтая родственниках вогулов (манси), остяков (ханты), зырян (коми), вотяков (удмуртов) и др. (см.: [Риттих: 25]).

Любопытно, что это противоречие довольно легко разрешалось авторами русских путеводителей. В полном соответствии с исторической истиной они называют финнов и родственных им эстов (чудь) «северными аборигенами Европы» [Кашин: 31]. Таким образом, появляется беспрепятственная возможность рассказывать об особенностях коренных народов европейских провинций Российской империи, выдвигая на первый план экзотичность их образа жизни и происхождения. Автор одного из замечательных путеводителей по острову Сааремаа, А. П. Кашин, принявшийся, по собственному почину, рекламировать сааремааские курорты и минеральные воды, так увлекся историей и этнографией острова, что почти забыл о своем основном предмете. Он с энтузиазмом рассказывает о разбойничьих нравах древних эстонцев — жителей острова Эзель и об их склонности к грабежу. Кашин везде называет их эзельцами, рассматривая, вполне в соответствии с местной традицией, как самостоятельную ветвь эстов; излагает эстонское народное предание о великане Тeле (Suur Tõll) [Кашин: 32–33]. С уважением повествует автор о долгом, героическом сопротивлении эзельцев немцам и датчанам, подробно фиксируя все их походы. Хотя он утверждает, что «о языческих верованиях эзельцев известно очень немного» [Там же: 38], но приводит сведения о древних эстонских божествах (Тара, Ванемуйне) и о злых духах. Особенно подробно рассказывает он о стойких языческих верованиях современных островитян: например, об обычае набрасывать дубины на том месте, которое считается жилищем подземных духов (maa-alused) для их устрашения и др. Любопытны предания о подземных духах, кующих корону змеиному королю, о змеях, о русалках и упырях, о странствии по земле душ умерших, которых не взяли ни в рай, ни в ад, сведения о тотемных животных, о шабашах ведьм. Есть и вариант основного мифа:

Потеряв нож, крестьянин тотчас втыкает вместо него <в ножны> палочку, и вот по какой причине: во время грозы Юмаль преследует громом и молнией диавола. Встретив налету пустыя ножны, диавол влезает туда и таким образом избавляется от дальнейшего преследования [Кашин: 44–45].

Приводит Кашин и параллели с русскими заговорами от зубной боли, а также с другими приемами народной медицины [Там же: 46–47].

Далее без всякого перехода в путеводителе следует описание Аренсбурга — приятного немецкого городка6 с чистыми и хорошо вымощенными улицами, каменными домами под черепичными крышами. Становится очевидно, что в расчеты автора совсем не входило создание последовательного и непротиворечивого текста со строго определенной идеологией. Его привлекает занимательность, экзотика, он, тоже вполне в духе жанра, явно хочет возбудить своим путеводителем любопытство читателей. Для этой цели он включает и вполне «готический» рассказ о страшных заседаниях средневекового «тайного судилища» в Аренсбургском замке [Там же: 48–51].

И все же даже в таком, как будто бы наивно-эпическом повествовании, можно выделить определенную тенденцию: европейское в остзейских провинциях — это не только немецкое и не только чистота и порядок. Европа — разная, и эзельские эсты под пером Кашина оказываются вполне сродни каким-нибудь вальтер-скоттовским шотландцам и другим «романтическим» народам Европы.

В путеводителях по Эстляндии и Лифляндии конца XIX – начала XX вв. обращают все более внимание на эстонцев и латышей (по Финляндии — на финнов). Тенденция эта совпадает с периодом русификации края и, следовательно, с установкой властей на то, что немецкое влияние здесь должно быть заменено русским. Положение коренного населения делается разменной монетой в сложной идеологической игре, поэтому говорить о нем, в том числе в путеводителях, становится хорошим тоном. С другой же стороны, во второй половине XIX в. в корне меняется и культурная ситуация края: те самые «коренные народы», которые еще так недавно можно было игнорировать, переживают интенсивный период национального возрождения. Поэтому и в путеводителях появляются уже иные сообщения (по необходимости, остановимся только на эстонских примерах), теперь они касаются эстонской культуры и просвещения. Пока это еще достаточно скупая информация.

Так, путеводитель по Тарту (Юрьеву) Д. К. Зеленина лишь фиксирует издание в городе на эстонском языке газет и журналов “Postimees”, “Isamaa”, “Elu”, “Rahva Päevaleht”, “Põllu- ja käsitööleht”, “Noor-Eesti”, “Põllumees” (см.: [Зеленин: 28]), причем названия приводятся по-эстонски с переводом, а про альманах “Noor-Eesti” сказано: «Изд.<ание> круга эстонских писателей». Среди городских клубов и спортивных обществ перечисляются один русский, 13  немецких и 11 эстонских, в том числе: «Литературное Общество для развития Эстонской литературы», «Педагогическое Общество», «Эстонский Женский Союз для развития женскаго образования». О клубе «Ванемуйне» говорится подробнее:

Цель существования клуба — дать осмысленный отдых в праздничные дни трудящемуся люду. И это достигается только самодеятельностью членов клуба. Почти каждое воскресенье членами клуба ставится какая-либо пьеса — комедия, драма, «драма с пением» или даже оперетка. Все роли исполняются или членами клуба или любителями, принадлежащими к тому же классу населения [Там же: 31].

Есть сведения и об эстонских банках (Eesti läenu-ühisus), студенческих корпорациях и обществах. При этом Зеленин ясно различает «эстляндские» (что означает, на деле, немецкие) и собственно эстонские организации. Так, он пишет, что в корпорации «Эстония» состоят не эстонцы, а «эстляндцы», относительно же «Сакала», братства «Эстика» и «Общества эстонских студентов» уточняет, что это — объединения эстонцев [Зеленин: 65].

Всего за 70 лет со времени издания первого русского путеводителя по Эстонии ситуация изменилась кардинально. Остзейский край по-прежнему описывается как «русская заграница», русская Европа. Но теперь это уже не только немецкая, но эстонско-немецкая земля в составе Российской империи. Путеводители не успели отразить той промежуточной ситуации, когда начались сдвиги и в политической географии: в марте 1917 г. бывшие остзейские провинции Эстляндия и Лифляндия были объединены в автономию под названием Эстония. Следующий этап — образование независимого национального государства, Эстонской Республики — отразился уже в путеводителях 1920-х гг. Аналогичные процессы происходили и в других «европейских» провинциях бывшей Российской империи. Перед нами случай, когда «идеологическая география» все-таки обратилась в политическую. Разумеется, не путеводители подготовили эти масштабные изменения, но они отражали эти процессы и тиражировали их в массовом сознании.

Возвращаясь к вопросу о функции темы «европейскости» в российских путеводителях, отметим, что было бы ошибкой сводить использование этого приема к рекламному трюку. Как уже подчеркивалось выше, рекламная и идеологическая составляющие путеводительного текста неразрывны, вопрос заключается в том, какая из них доминирует в конкретном вадемекуме. Обратимся, например, к путеводителям начала ХХ в. по Варшаве и по Финляндии, созданным одним и тем же автором, Г. Г. Москвичом, владельцем издательства «Русский бедекер» (см.: [Москвич 1912; Москвич 1914]). Постараемся показать, что, с одной стороны, интересующий нас прием в обоих текстах служит средством создания определенного образа, соответственно, Польши и Финляндии, но, с другой — в каждом случае несет дополнительную идеологическую нагрузку.

В путеводителе по Варшаве постоянно подчеркивается столичность этого города, волею исторических обстоятельств лишившегося столичного статуса:

Варшава скромно числится в ранге провинциальных городов России, но и теперь для каждаго поляка она не потеряла обаяния столицы, где сосредоточено не только все лучшее, что дает польская нация, но и все гражданские интересы, которые она объединяет и регулирует [Москвич 1912: 1].

Риторически текст путеводителя строится на обыгрывании противоречий в статусе города, который, не являясь столицей, — остается ею, считаясь русским, — им не является7, воспринимаясь как европейский, — может считаться таковым далеко не по всем показателям.

Если говорить о «европейскости», то ее признаками в Варшаве автор считает, в первую очередь, оживленную общественную жизнь: «Улицы, сады, парки, театры, рестораны, кафе — полны народа: всюду до позднего времени царит неустанное движение, и шумная уличная жизнь почти не прекращается» [Там же: 36]. Г. Москвич подчеркивает, что в этом отношении Варшава составляет контраст русским провинциальным городам «с их сонливостью, мелочностью будничных интересов и непробудной спячкой» [Там же]. Особый акцент сделан на том, что по таким параметрам, как благоустройство города, уровень духовной жизни варшавян, число учебных заведений8, театров, музеев, выставок, концертов, публичных лекций, газет на разных языках, «Варшава стоит впереди всех городов России, кроме столиц» [Москвич 1912: 35]. Автор прослеживает влияние этого фактора на жителей и опять использует прием сравнения с русскими, не в пользу последних9:

Торговец Варшавы по своему развитию, всему складу жизни и даже внешнему виду совершенно не напоминает обычную купеческую фигуру, какую мы привыкли видеть за прилавком Москвы, Нижнего или Саратова. В весьма редких случаях он не получил специального коммерческого или, по крайней мере, общего среднего образования, он хорошо воспитан, владеет несколькими языками и не только не погряз исключительно в своих торговых интересах, но не чужд литературы и науки, интересуется театром, музыкой и искусством, и поклоняется не одному только культу наживы, расширив свои духовные запросы до общего уровня каждаго интеллигентного человека. И для него, быть может, Меркурий является первым языческим идолом, которому он остается неизменно верным, но самая страсть к наживе облеклась в более мягкия формы, а нажитое богатство служит источником для побуждений совсем иного свойства, чем, например, у москвича или нижегородца. Варшавянин строг и требователен к себе, до приторности вежлив, изысканно опрятен, элегантно одет [Там же: 36].

Автор подробно развивает тему внешности и бытовых привычек варшавян. Эти описания (мы привели лишь небольшой фрагмент) — часть его концепции, согласно которой основное отличие поляков от русских, делающее первых европейцами, состоит в самоуважении, присущем людям самого разного, в том числе и низкого, общественного статуса. Он видит в этом проявление иного типа ментальности и даже иных социальных отношений. Здесь Г. Г. Москвич избегает прямого сопоставления с русскими нравами, но оно явно подразумевается: «Конторщик, мелкий служащий в магазине, парикмахер, лакей — все превосходно, изысканно и со вкусом одеваются и проникнуты сознанием, что в общественных местах — на улице, в театре, в саду или в кафе — все равны» [Москвич 1912: 37]. Контекст этого рассуждения, как прежде у Розанова и др., указывает на отчетливое стремление авторов российских путеводителей «воспитывать» своих читателей, предлагать им примеры для подражания, а не только интересные факты и туристическую информацию.

Однако Варшава все же не является, с точки зрения Г. Г. Москвича, образцовым европейским городом. В нем существует еврейское гетто «с возмутительными и уродливыми мостовыми и тротуарами, антисанитарными и антигигиенично построенными домами и домиками, с отвратительными запахами и внешностью» [Москвич 1907: 64], что составляет резкий контраст с благоустроенными польскими кварталами. В гетто, «где приютилась страшная еврейская беднота», жизнь идет «далеко не в унисон с новейшей цивилизацией и культурой» [Там же].

Автор путеводителя рекомендует «туристу отбросить всякое чувство брезгливости и непременно познакомиться с оборотной стороной медали нарядной Варшавы. Грандиозная и подавляющая картина еврейскаго гето <sic!> предстанет пред ним во всей своей яркости и наготе» [Там же: 64–65]. Описывая зажиточный еврейский район Налевки, где есть прекрасная синагога, большие богатые магазины, Москвич также критичен и отмечает отсутствие вкуса в постройках, но главное — грязь и вонь [Там же: 84]. Вывод автора ясен: город, допускающий подобные контрасты, не может безоговорочно считаться европейским.

На этом фоне особенно значимым становится тот факт, что описание тем же Г. Г. Москвичом Финляндии и, в частности, Хельсинки лишено негативных черт. В начале финской части «Иллюстрированного практического путеводителя по Финляндии, Швеции и Норвегии» наблюдается большое сходство с описанием Варшавы. В столице Великого княжества Финляндского выделяются те же черты европейского облика:

Гельсингфорс великолепный, европейски благоустроенный и оживленный город, с огромными пятиэтажными домами, превосходными мостовыми, электричеством, блестящими магазинами <…> оживление, всюду царящее, бесчисленные выкрики продавцов множества газет, рестораны, кафе и др. — сразу вводят туриста в атмосферу большого европейского города10 [Москвич 1914: 80].

Однако главное в финской столице, по мнению автора, — та гармония между внешней «физиономией города» и его внутренней сущностью, которая отличает Гельсингфорс от Варшавы. Внутренняя культура и уважение к закону — вот те черты, которые не только резко выделяют финнов на фоне русских, но и делают их страну образцом порядка и европейской цивилизации11. В качестве показательного примера приведем описание поведения финнов и русских на железной дороге:

Финляндския железныя дороги содержатся прекрасно, что объясняется отчасти и культурностью самих пассажиров. Всюду безукоризненная чистота и опрятность и вряд ли туристу придется где-либо увидеть, чтобы финляндец плевал или бросал окурки на пол и т.п. Законность в Финляндии развита очень высоко и установленные порядки, каковы бы они ни были, соблюдаются очень строго. Поездная прислуга отличается замечательной вежливостью и предупредательностью, но, зато, всякое нарушение порядка влечет за собой строгое предупреждение и удаление неаккуратного пассажира. С финляндцами такие случаи бывают весьма редко, или вернее, совсем не бывают, чего, к сожалению, нельзя сказать о русских пассажирах [Там же: 18].

Но есть еще одна черта национального характера, которая дает возможность причислить финнов к самым цивилизованным европейцам: они — свободные люди с глубоким чувством собственного достоинства:

Финляндцы отличаются большим радушием и на каждого иностранца12 смотрят как на своего гостя, но нужно иметь в виду, что личность каждого здесь, как в свободной стране, уважается очень высоко, и потому всякое невежливое обращение или грубость, хотя бы неумышленная, принимается за личное оскорбление [Москвич 1914: 20].

Москвич старается не идеализировать финнов, он отмечает их замкнутость, упрямство, нелюбовь к новшествам, даже гневливость13. Тем не менее, читатель ясно ощущает глубокую симпатию автора к описываемой стране — бoльшую, чем предполагается во всяком путеводителе в силу его жанровой природы (понятно, что вадемекум должен, в первую очередь, привлекать, а не отвращать туристов).

Финляндия в трактовке Г. Г. Москвича — «не провинция другого государства, а сама государство» [Там же: 8], и Гельсингфорс — это столица свободной страны, «к биению пульса которой прислушивается вся страна» ([Там же: 80]; курсив наш). Здесь автор допускает характерную оговорку: страна во втором случае — это Россия, частью которой на тот момент юридически являлась Финляндия. Однако в путеводителе постоянно подчеркивается особое положение Великого княжества, поэтому тот факт, что русских здесь мало (всего 7 тыс., тогда как коренного населения 2,4 млн. и шведов 400 тыс.) и что финны почти не говорят по-русски, Москвича не смущает. Он недвусмысленно осуждает русификацию, ограничение финских свобод, в частности, действия генерал-губернатора Бобрикова. «Репрессивная политика правительства вызвала в Финляндии серьезные политические волнения» [Москвич 1914: 11], — замечает он и солидаризируется с протестующими.

Тем любопытнее, что как будто бы те же черты, которые в Финляндии изображены с сочувствием, в Польше вызывают у Г. Г. Москвича далеко не однозначное отношение. Приверженность финнов к своему языку и культуре именуется «самобытностью», а у поляков — национализмом:

С особой силой бросается в глаза любовь варшавян ко всему польскому и желание сохранить свой национализм в полной неприкосновенности. Малейшее, самое невинное посягательство на польский национализм, вроде обращения с вопросом на русском языке, вызывает неудовольствие поляков и нежелание дать ответ, и лишь в лучшем случае вам отвечают по-польски, хотя бы вы и заведомо не владели этим языком. В Варшаве незнание польского языка и теперь весьма осязательно [Москвич 1912: 37].

Однако если в «Иллюстрированном практическом путеводителе по Финляндии…» дан словарик обиходных финских слов и выражений, которые могут потребоваться русскому туристу в общении с местным населением, то в варшавском путеводителе такой словарик отсутствует. Вывод напрашивается сам собой: с точки зрения Г. Г. Москвича, поляки обязаны говорить с русскими по-русски.

Невозможно однозначно интерпретировать такое различие в отношении нашего автора к двум европейским «окраинам» Российской империи. О его личности нам ничего не известно, поэтому все выводы делаются на основе самих путеводителей. Рискнем выдвинуть несколько предположений, не стремясь выстроить их в иерархическом порядке.

Как уже отмечалось, Москвич считает европейскость поляков отчасти поверхностной, с чем связано и его повышенное (и даже преувеличенное) внимание к внешнему виду варшавян — к их «элегантной прилизанной внешности» [Москвич 1912: 36]: «Варшавянин любит импонировать своею внешностию и обращает на нее весьма большое внимание» [Там же: 37]. «Польский гонор» (в отличие от чувства собственного достоинства финнов) раздражает автора, поскольку поляки, с его точки зрения, расчетливы и мелочны [Москвич 1912: 36–37], хотя автор и признает, что «гонор» является важным стимулом для сохранения и развития польской нации. И, наконец, Варшава стремится быть только польским городом, в то время как она является городом интернациональным: в этом третьем по величине городе России (775 тыс. населения) на 69 поляков приходится 36 евреев и 5 русских. Именно поэтому Москвич так подробно описывает печальное положение еврейского гетто14, настаивает на необходимости открытия русского театра (чем, с его точки зрения, «пополнится крупный пробел в удовлетворении умственных запросов все же весьма обширной группы русского населения в Варшаве» [Там же: 37]), радуется приглашению в польскую оперную труппу выдающихся итальянских певцов15 [Там же: 38].

Как представляется, финны вызывают у Г. Г. Москвича особое уважение именно тем, что не стремятся «импонировать», а живут своей органичной жизнью, не заботясь о впечатлении, которое производят на постороннего наблюдателя. Они доброжелательны к «другим», лояльны к России16, но не терпят посягательства на свои законные права и готовы их отстаивать.

Подводя итоги, еще раз подчеркнем, что вопрос о «европейскости» является одним из маркеров идеологической нагруженности русских путеводителей. Наполнение понятия «европейский» эволюционировало в них на протяжении XIX – начала XX вв. В качестве устойчивых признаков можно назвать цивилизованный быт, грамотность и относительно высокий культурный уровень населения, развитость публичной жизни, общую атмосферу удобства, порядка и стабильности. Вместе с тем, некоторые авторы путеводителей (почти в духе Кюстина) пытаются отделить «видимость цивилизации» от ее сущности, определяемой иным, по сравнению с русским, типом сознания и отраженной в иных социальных отношениях. Вопрос о свободе, уважении к личности, самоуважении становится ключевым при определении европейского образа жизни.

Русские авторы вадемекумов видят свою цель не только в том, чтобы представить описываемые ими регионы, как того и следует ожидать от текстов этого жанра. Они направлены на то, чтобы вызвать в читателях стремление по-другому взглянуть на родные места и собственные нравы, пробудить желание брать пример со «своей заграницы» и тем изменить хотя бы собственное поведение (вспомним выразительный сюжет о финнах, которые, в отличие от русских, никогда не плюют и не бросают на пол окурков). Путеводитель, тем самым, расширяет свои жанровые пределы и начинает выполнять несвойственную ему воспитательную (даже учительную) роль, а категория «европейского» во многом конструируется, исходя из этих задач.

«Своя заграница», или «Российская Европия» — это территории национальных окраин Российской империи, поэтому важным оказывается вопрос об отношении к их коренному населению, и в этом отношении позиция авторов путеводителей претерпевает от 1830-х до 1910-х гг. существенные изменения.

В качестве одного из предварительных итогов выскажем также тезис о том, что российские путеводители XIX – начала XX вв., хотя и ориентировались на традицию «бедекеров», гораздо более субъективны и идеологичны17 и в этом смысле более тесно связаны со своими жанровыми истоками — с путевыми очерками. Однако вопрос об отличии русских путеводителей от бедекеровской традиции еще нуждается в детальном исследовании.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См. основополагающую работу В. В. Сиповского, где впервые на большом материале было показано, «как широко пользовался иногда Карамзин различными “описаниями” городов, “путеводителями”» [Сиповский: 359], в частности, сочинениями Морица, Мура, Мерсье, Сен-Фуа, Дюлора, Соссюра, Кокса, Архенгольца, Николаи и др.

2 Отметим, что идеологическая составляющая не принимается во внимание современными исследователями путеводителей, основывающимися на изучении европейской традиции (см.: [Guidebooks: 519–522]). Подчеркнем также, что хотя путевые очерки, описания путешествий и т.п. не могут быть отнесены к путеводителям в строгом смысле слова (см.: [Ibid: 519]), для эпохи становления путеводителя как жанра их все же следует учитывать как предпутеводители. До формирования типа классического «бедекера», т.е. до середины XIX в., они часто выполняли функции путеводителей, и сами «бедекеры» нередко основывались на них, черпая оттуда сведения, прямые цитаты, а главное — позицию, точку зрения на описываемые объекты.

3 Мы не рассматриваем сейчас изменений, производившихся в этом законодательстве российскими правителями XIX – начала ХХ вв.

4 В рамках настоящей статьи мы не ставим перед собой цели последовательно рассмотреть все русские путеводители по «российским Европиям» указанного периода, а остановимся лишь на некоторых показательных примерах, демонстрирующих, как нам представляется, общую тенденцию.

5 Появляются в тексте путеводителя и эстонские слова, но в весьма своеобразной огласовке. Например, слово «смотрительница» передается комбинацией одного эстонского и одного немецкого слова: койя муттер.

6 Автор отмечает, что из 3,5 тыс. жителей почти все немцы [Кашин: 51].

7 Ср.: «На русскаго человека она <Варшава> производит впечатление нерусского города, и, с другой стороны, ни в каком русском городе иностранцы не чувствуют себя более дома, чем в Варшаве» [Москвич 1912: 2].

8 Этот момент всегда подчеркивается и в путеводителях по Лифляндии. Ср., в частности: «В Прибалтийском крае вообще, а в Лифляндской губернии в частности народное образование стоит высоко» [Руцкой: 138]. Далее приводится впечатляющая статистика учебных заведений всех типов от высших до начальных и отмечается, что по начальному образованию Прибалтийские губернии занимают первое место в Российской империи [Там же: 139].
9 Ход рассуждений весьма напоминает тот, который использовал за семьдесят лет до этого Н. Розанов, сравнивая быт русских дворян и ревельских бюргеров (о чем мы писали выше).

10 Грамотность населения, большое число школ и других учебных заведений — эти европейские черты, неизменно отмечавшиеся в прибалтийских землях и в Польше, характеризуют и Финляндию. Однако особенно подчеркивается здесь такой признак европейскости, как доступность коммуникаций: прекрасное состояние дорог в северной и скалистой стране, распространение телефонной связи. Г. Москвич с удовлетворением отмечает, что телефоны проведены в самые отдаленные и захолустные места, что в Финляндии они более распространены, чем в Англии и Франции [Москвич 1914: 7].

11 Подчеркнем, что здесь и далее характеристики Г. Москвича перекликаются с утверждениями из цитировавшегося выше путеводителя Н. Федотова.
12 Подчеркнем, что поскольку путеводитель адресован русским читателям, именно они выступают здесь в роли иностранцев.
13 Характеристика финского характера у Г. Г. Москвича (как и у Федотова) во многом совпадает с «клише, которое использовалось во всех этнографических описаниях XIX века, а после продолжало свое существование и в следующем столетии» [Вихавайнен: 17], однако к нему не сводится.

14 Мы оставляем в стороне вопрос о национальной принадлежности самого Г. Г. Москвича, поскольку полагаем, что его позиция определяется не ею. Заметим, что и в евреях он находит немало негативных черт (см.: [Москвич 1907: 83–84]).

15 Во втором издании путеводителя по Варшаве к этому месту был сделан комментарий: «...несколько в ущерб национальному самолюбию, но зато с несомненной пользой для дела» [Москвич 1907: 55], который в последующих изданиях был опущен.
16 Автор выражает уверенность в том, что Финляндия не стремится к отделению от России [Москвич 1914: 8] — насколько искренним было подобное утверждение, судить трудно.

17 Описания в «бедекерах» справедливо характеризуются как беспристрастные и обобщенные (“dispassionate and generalized” — [Guidebooks: 521]).

ЛИТЕРАТУРА

Вихавайнен: Вихавайнен Т. Великое княжество Финляндское: часть государства, но не часть России / Два лика России: Сб. ст. СПб., 2007.

Зеленин: <Зеленин Д.> Путеводитель и справочная книжка по г. Юрьеву и Юрьевскому университету. Изд. 2-е. Юрьев, 1909.

Кашин: Кашин А. Остров Эзель и Аренсбургския морския купания. СПб., 1858.

Кюстин: Кюстин де, маркиз. Николаевская Россия. М., 1990.

Розанов: Рейтлингер Н. Путеводитель по Ревелю и его окрестностям / Издал с франц. с доп. и изменен. Н. Р<озанов>. СПб., 1839.

Москвич 1907: Москвич Г. Г. Иллюстрированный практический путеводитель по Варшаве и ея окрестностям. Изд. 2-е. Владикавказ, 1907.

Москвич 1912: Москвич Г. Г. Иллюстрированный практический путеводитель по Варшаве и ея окрестностям. Изд. 7-е. СПб., 1912.

Москвич 1914: Москвич Г. Г. Иллюстрированный практический путеводитель по Финляндии, Швеции и Норвегии. Изд. 6-е. СПб., 1914.

Риттих: Риттих А. Ф. Материалы для этнографии России: Прибалтийский край. СПб., 1875.

Руцкой: Рига и окрестности ея. Путеводитель с планами г. Риги и Рижскаго взморья / Сост. П. Руцкой. Рига, 1910.

Сиповский: Сиповский В. В. Н. М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника». СПб., 1899.

Федотов: Путеводитель по дачным местностям, водолечебным заведениям и морским купаньям в окрестностях Санкт-Петербурга и железным дорогам: Финляндской и Балтийской... / Сост. и издал Н. Федотов. СПб., 1889.

Guidebooks: Grushow I. Guidebooks // Literature of Travel and Exploration: An Encyclopedia / Ed. J. Speake. New York; London, 2003. Vol. 2.


* Статья написана при поддержке гранта № 7021 Эстонского Научного фонда

библиография сборник статьи участники