стр. 215
А. Воронский.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ.
I. Песни северного рабочего края.
"Крылья свободы". Иваново-Вознесенск 1919 г. Стр. 99.
"Красная улица". Стихи и песни. Иваново-Вознесенск 1920 г. Стр. 111.
"Сноп". Стихи и рассказы. Иваново-Вознесенск 1920 г. Стр. 70.
Среди русских северных равнин, пересекаемых лесами, стоит город, в котором много старинных церквей и часовен, но еще больше фабричных труб. Древний посад - и рядом гнезда фабричных корпусов вдоль небольшой и неимоверно загрязненной речонки Уводи. Есть что-то глубоко своеобразное, я сказал бы, исключительно русское в этом сочетании осколков старины с сооружениями машинного века, часть которых оборудована не хуже первоклассных фабрик Манчестера.
На всем - пелена безмолвной, незримой, но явно ощутимой, тихой, родной северной печали, и веет старым недавно казавшимся вековечным бытом. Если перенестись дальше на север, на несколько десятков верст к Волге, то взгляду откроется тихий заштатный городок Плес, одно из лучших мест на Волге, ее жемчужина, - городок, где проводили когда-то время Левитан, Чехов, Шаляпин. "Над вечным покоем" - это Плес. И вся губерния обвеяна Плесом, "вечным покоем" русской северной природы.
Губерния - рабочая. В ней живет суровое рабочее племя - северный ткач. Северный ткач молчалив, сосредоточен, его движения медлительны, он - тяжел на подъем. У него холодные голубые глаза. Он вынослив, терпелив, решителен и дисциплинирован лучше питерского и московского рабочего.
Во время русской революции ивановские рабочие десятками тысяч отправлялись на фронт. Они были под Ярославлем, под Казанью, под Уфой, в Сибири, на Дону, в Туркестане, на Кавказе, в Архангельске, в Польше, под Киевом. Бились упорно и крепко. И так же крепко голодали их жены, дети и товарищи в родном краю. Но упорно отстаивали каждую пядь революции и строили новую жизнь, и строили умело и с толком.
Русская революция дала Ленина, Троцкого, но, главное, она дала героические рабочие массы. Среди них видное место занимает голодный, сосредоточенный ткач красной губернии, совершивший ряд чудес.
---------------
О северном неярком дне и белых ночах, о лесах и перелесках, о плакучих березах, об убогих деревеньках и овинах, о душе, которая тянется к любви и новому будущему, о революции и многострадальной Советской родине нашей, о борьбе со злым черным ворогом, о рабочей
стр. 216
околице и грохоте фабрик, "о миллионах сотканных аршин" в адском труде, - обо всем этом сложены стихи и песни иваново-вознесенских поэтов. Мы насчитали в этих сборниках более 25 авторов - певцов рабочего Северного края. Некоторые из них были достаточно известны уже раньше: печатались в толстых журналах, в ежедневной прессе. Таковы: Мих. Артамонов, Д. Семеновский, Василий Смирнов, но большинство из них молоды и даже юны и начали слагать свои стихи и песни во время революции: Иван Жижин, Сергей Семин, Калика Перехожая (Баркова), Огурцов, Сумароков, Ник. Смирнов, Н. Уронов и т. д. В предисловии к сборнику "Сноп" авторы говорят о себе: - многие из нас, прежде чем выйти на ниву слова с серпом поэтического творчества, еще так недавно расстались с реальным, а не аллегорическим серпом земледельца и молотом рабочего. Это в самом деле так. Нам, по крайней мере, известно, что Сергей Семин - простой пастух, попавший с поля в армию и сделавшийся на войне инвалидом; Калика перехожая (Баркова) - дочь училищного сторожа, Михаил Артамонов - рабочий, Иван Жижин - сын прачки, - другие - люди мелкого конторского труда; некоторые, как Тимонин, Н. Смирнов и другие, недавно еще входили в Союз Молодежи. Во всяком случае это - подлинный рабоче-крестьянский демос.
Тов. Луначарский в свое время писал по поводу первого сборника иваново-вознесенских поэтов:
"Я хочу отметить, что тенденция к использованию уже весьма значительного и вполне художественного материала, живое исполнение его на эстраде является делом, напрашивающимся само собой.
"Так, в иваново-вознесенске издан сборник "Крылья свободы", специально как сборник рекомендованных для эстрады номеров. Туда вошли стихотворения Клюева, Есенина и Орешина, пролетарских поэтов и целого ряда поэтов самого Иваново-Вознесенска, в том числе бывшего пастуха Семина. И заимствованные и местные стихотворения в большинстве случаев весьма недурны и почти сплошь эффектны для декламации и пения" ("Известия" от 27 ноября 1919 года).
Отзыв тов. Луначарского правилен, но дан по специальному поводу и для всесторонней оценки стихов и песен иваново-вознесенских поэтов недостаточен. Мы имеем дело с кружком поэтов, вышедших из трудовой революционной молодежи, в котором числится по крайней мере 25 человек. Это само по себе чрезвычайно важно. Это большой поэтический выводок, вскормленный полями, рабочей околицей и гулом фабрик. Факт примечательный, о котором нужно знать всей мыслящей советской России.
Он свидетельствует еще раз, что в нашем народе, в недрах его таятся большие духовные богатства и что не напрасны наши надежды, что на смену литературе старых господствовавших классов трудящиеся смогут выдвинуть своих поэтов, романистов, художников...
Разумеется, дело не в одном количестве. Более важно, что дали и дают ивановские поэты. И здесь мы должны сказать: результаты, достигнутые ими, весьма значительны. Не все напечатанное в сборниках одинаково ценно. Есть неровности, промахи, шероховатости. Чувствуется подражательность: Николай Смирнов подражает Бунину, у Жижина порой ощущается Бодлэр, в стихах Семина звучат некрасовские мотивы, но в этом большой беды нет: мы имеем дело с поэтами, недавно выступившими со своими вещами. В целом же у большинства - намечается свой собственный язык, свой подход, сформировывается свое литературное "я".
стр. 217
Совсем ясен и сложился Михаил Артамонов. Удаль слободских парней, хмельные, привольные, полевые песни, колокольчики, бубенчики, гармонь, алые ленты, сарафаны, поцелуи - это душа, первооснова его стихов.
- Бывало над Угорами
Гармонь зовет, звеня,
Глаза горят задорами:
Поймай-ка, мол, меня.
Венки плетут и венчики
Бросают в бочаги
Рвут алые бубенчики
В поеме у реки.
Это было в прошлом. Но оно ушло:
- Прошло то время вольное
Былой разгульный взмах.
На фабрику - раздольное -
Попрятано впотьмах,
Стоят на прежнем гульбище
На Выселском холму
Три корпуса фабричные,
Стоят, гудят в дыму...
... И старые и малые
Стоят по корпусам
Ой, снежки-снеги талые,
Не бегать в поле нам...
Шумит, гремит и охает
И стонет меж полей
На горе нам построенный
Стоокий корпус-змей...
Душа рвется к поемным лугам, к летним росным ночам, к милой "девушке-зарянушке" с "очами синими", а фабрика приковала прочно к себе; "люд замолк и угрюм", старый патриархальный быт безжалостно сломлен. Но еще живы и свежи воспоминанья о деревенском полевом приволье, о деревенских гульбищах, и тянет к простору, в поле, в лес. Михаил Артамонов - весь еще в прошлом. Он - деревенский парень, попавший в плен каменных стен. Оглушенный, растерянный, измученный, непонимающий, стоит он средь стальных матиц, среди грохота и шума. Поэзия огромных городов, стальных машин, каменных корпусов - ему неведома. Города, фабрики он не принимает. Он - коммунист, он за новую советскую Русь, но потому, что в тайниках души он верит, что новая Русь даст в конце концов возможность тысячам деревенских парней вернуться домой в родимые деревни, к лугам, перелескам, свежему сену и снова зазвенят разухабистые частушки, разольется гармонь и будут прыгать через костры "в Купала дивью ночь". Город вызывает у Артамонова тоску, скуку; он только гнетет, выхолащивает душу. Стих Артамонова по-деревенски звонок, наивен, свеж, непритязателен, часто похож на частушки, легок и прост, что не мешает ему быть довольно богатым. Он тоже весь от деревни.
Мотивы поэтического творчества Артамонова характерны для литературного облика почти всего поэтического кружка красной губернии. Каждый из поэтов по-своему слагает стихи и песни, но есть в них одно общее, присущее всем, - в итоге, это песни и стихи деревни, вынужденной стихией общественного развития двинуться в города, в каменные - "стоокие корпуса" и еще не понявшей и не приемлющей ни города, ни этих корпусов. Это - поэзия текстильных рабочих, ибо на Севере ткач на-половину еще связан с деревней, живет в деревне, и город и каменные корпуса с особой жестокостью давят недавних деревенских парней. А деревня так близка, северные поля и леса совсем на виду,
стр. 218
за грязной околицей. На зеленом пригорке - почти бок-о-бок с фабрикой - стоят старинные незатейливые часовенки, а в лесах еще недавно в пещерах спасались отшельники и из глубины лесного озера вот-вот выглянет старинный Китеж-град. От этой близости острее чувствуется противоречие машинного века, деревня тянет к себе своей непосредственностью, своим северным очарованьем. Особенности молодых поэтов северного рабочего края бросаются в глаза при сравнении их творчества с творчеством поэтов тяжелой металлургии. Здесь преобладает рабочий, уже давно порвавший с деревней, забывший о ней; он уже весь городской. Для него рабочий молот, паровая машина, приводные ремни, шум и свист шестерни не только символ угнетения и рабства, но и символ нового будущего, когда человек сознательно подчинит себе стихи природы и общественного развития, наоборот, деревня в его глазах - синоним косности, невежества, тьмы. От этого различие в тонах, в настроении, в направлении, в характере. Поэзия Гастевых - это гимны стали, бетону, доменным печам, она скупа к деревне. Деревни в ней нет. В стихах поэтов северного текстильного края мало, очень мало о стали и бетоне, но зато сколько в ней тяги к деревне, любви к ней.
Самый значительный и даровитый из поэтов этой группы несомненно Д. Семеновский. У него - почти чувственная влюбленность в северную деревню.
Не пойму, но мне всего дороже
Хмурой елки встрепанный шатер,
Тишина пустынных придорожий,
Облака, да ветряной простор.
Эта влюбленность доходит до благоговейного молитвенного преклонения.
Я молюсь и березкам плакучим,
И деревне на дальнем пригорке,
Птичьей песенке, ветрам и тучам,
И повязанной облаком зорьке, -
Отуманенным синим просторам,
И жердям пошатнувшихся прясел,
И лесам, что пахучим убором
Хмурый север несмело украсил.
Оттого у Семеновского то-и-дело - церковные сравнения: "кадят луговые цветы", он говорит о "золотых глаголах", об "иконе небес и полей", а свои стихи он называет "каноном ласкательных и сладких песен".
Русской революции и октябрю Д. Семеновский посвятил довольно много стихов, но и здесь города нет.
Перелески, овражки, овины...
Тонким ладаном рощи кадят...
Как цветы посередь луговины,
Собирались сельчане у хат.
Билось красное знамя: Жар-Птица,
Словно пчелы, гудело в толпе:
- Нам, товарищи, надо сплотиться
Как колосьям в косматом снопе.
Будущее торжество социализма представляется поэту как возвращение, как близость к природе.
И мирно вы сдружитесь с васильками
О, дочери работы и борьбы.
стр. 219
Совсем деревенский - пастух Семин. Он тоже уверен, что наступает новый день:
Мы стоим у иного порога,
У порога в неведомый край.
Он готов все отдать на борьбу за новую советскую Русь, но на первом плане для него земля, деревня:
За тебя я жизнь свою с любовью
Положу кормилица-земля -
Я вспоил тебя своею кровью,
Орошал слезами я поля.
Исцеления от сирости, нищеты, горя он видит в общении с природой.
Все, чью грудь иссушила забота,
Кому скресу нужда не дает,
Кто истек от кровавого пота,
Кто досыта не ест и не пьет, -
Все, кто плачет о милой свободе,
Чья душа от страданий болит,
Приходите молиться природе:
Вас святыня ее исцелит.
В трех сборниках есть, разумеется, не одно стихотворение, где опоэтизирован город, фабрика (см. стихи Уронова, Луганского и др.), но не они создают тон. Больше всего городских мотивов у Артамонова, но мы уже видели, куда тянется его душа.
Северные ткачи проявили неслыханный героизм за эти годы, погибая от голода, на фронтах. Эта борьба слабо отразилась по указанной выше причине в сборниках.
Есть не мало стихотворений, в которых горячим ключом бьется любовь к новой советской России и ненависть к ее многочисленным богатым врагам.
За дело правое, за твой багряный плат,
О, Русь, разбившая свои оковы! -
восклицает Иван Жижин.
И в светлый полк меня причисли
Распятых за поля твои.
Тебе - вся жизнь моя, и мысли,
И песни робкие мои. (Д. Семеновский).
---------------
О, Русь... В восстаньи многоликом
Ты гимн ликующей весны... (Д. Костромский).
---------------
Русь голодная, я верю
Ты рассеешь смертный страх...
---------------
И хочется тебе молиться,
От сна воспрянувшая Русь. (А. Сосновский).
Но напряжения, революционного быта, борьбы последних лет рабочей околицы в сборниках мало.
Несколько особняком стоит в некотором отношении Иван Жижин. Но и он говорит прежде всего о мучительном плене в "каменных гробах":
И нет мучительнее плена -
Замкнуться в каменных гробах,
Где мертвой силой давят стены
И ржавят душу жуть и страх...
стр. 220
Если город и фабричные корпуса лишили Михаила Артамонова деревенского раздолья, размаха, гармони, - если Семеновский не находит в городе выхода своему молитвенному преклонению пред дарами природы, если Семин полон мужицких дум, то Жижин испытал в городе "жуть и страх" и страшится городского хаоса:
Я спутал все пути и перепутья
В толпе, где каждый зверь и человек,
Томит меня толпа зловещей жутью
И зелень зла в оправе пухлых век.
Когда читаешь стихи Жижина, кажется, что время от времени из глубины души у него поднимается едкое отравленное испарение, душат мысли и несут с собой безумие, двоится явь и сон и реют кошмары. Жижин знает, что выход из этого плена один: борьба за новое будущее. Во дни наступления Юденича на Петроград он взывает:
Товарищи! Враги кольцом проклятым
Текут на Русь, на милый наш гранит.
От Гдова на Залив и по Олонцу
Как рой мокриц их движется орда.
Дадим обет немеркнущему солнцу:
Могила гадам - наши города...
В ряде стихов Жижин воспевает победу труда, но порой чудится, что пережитая жуть каменных гробов вновь вторгается в душу. Подобно глазам гадюки, о встрече с которой с большой художественной силой рассказал в одном из стихотворений Жижин, прошлое каменных гробов продолжает смотреть на него своим стеклянно-синим взглядом.
Дымился ствол. И жгут змеи разбитой
Был недвижим. Рассеялся заряд.
Но мне казалось, что на гнили взрытой
Еще горит стеклянно-синий взгляд...
Нам думается, что в сборниках поэтов красной губернии есть своя правда, как и в поэзии тяжелой индустрии, талантливым представителем которой является Гастев. В поэзии бетона и стали - сознание, что грядущее будет опираться на чудеса техники и науки, что в свисте приводных ремней - освобождение человека от позорной зависимости, от злого мирового хаоса, - что здесь зреет новая сила - сила коллектива. В полевых песнях Артамонова, в молитвах-песнопениях Семеновского, в мужицких думах Семина, в стихах Сумарокова и других - боль человеческой души, отравленной городом, оторванной от лесов, приволья, степей, - тоска искривленного человека по жизни, где нужны не только бетон и сталь, но и цветы, много воздуха, неба, вольного ветра. В этой тяге, в этой тоске и жажде - есть своя правда. На сборниках в целом отпечаток рабочего севера, где рядом фабрики, тяжелый непосильный труд и тихий простор полей, Плес, овины, гумна, благоуханные задумчивые леса. И это очень хорошо, что о своем заветном и родном поют по-своему дети сурового рабочего племени. И поют хорошо.
В последнем сборнике "Сноп" нетрудно уловить кое-что "новое". Но это "новое" хуже старого. Часть литературного кружка, повидимому, соблазнилась лаврами имажинизма. Это не нужно, это лишнее. Выражения "олунен", "красит тротуаром губы" являются неудачным подражанием неудачным вещам. Не этих "тротуаров" не хватает литературному кружку красной губернии. Им не хватает близости к повседневной нашей борьбе, близости к рабочим массам. На это следует обратить внимание, и уже совсем не стать заигрывать с имажинизмом. Вообще же у авторов сборников есть, о чем слагать стихи, и есть то, что называют
стр. 221
данными, есть "искра божия", есть свое. Значительно и заметно выросла и окрепла Калика Перехожая (Баркова), хотя ее творчество становится все более и более интимным. Хороши последние стихи Сумарокова. По прежнему с пафосом пишет Вас. Смирнов. Правда, на некоторых сказались наши тяжелые дни, но мы уверены, что дело молодого кружка не будет глохнуть, и следующие словесные снопы с каждым разом будут становиться все более и более зрелыми.
В последнем сборнике помещены небольшие недурные рассказы Семеновского, Артамонова. Этим делом - рассказами, очерками и т. п. - следует заняться поэтам рабочего Севера более серьезно. В нашей литературе есть хорошие стихи, но почти нет хорошей художественной прозы.
II. О двух романах.
П. Н. Краснов, "От Двухглавого Орла к Красному Знамени". 1894 - 1921 гг. Роман в восьми частях. Том I и II. Берлин 1921 г.
Граф А. Н. Толстой, "Хождение по мукам". Роман. "Современные Записки". Ежемесячный общественно-политический и литературный журнал, издаваемый при ближайшем участии Н. Д. Авксентьева, И. И. Бунакова и др. N 1 - 4. Париж 1921 г.
I.
Что общего может быть в литературной деятельности между генералом Красновым и А. Н. Толстым?
Если память нам не изменяет, до войны и революции генерал Краснов ютился на задворках литературы: его романы печатались в качестве "бесплатных" приложений к "Родине"; характер и размеры его литературного дарования этим считались определенными вполне и всецело.
Повести, рассказы, романы А. Н. Толстого украшали страницы "толстых" журналов, альманахов, сборников; о Толстом много писали литературные критики; и не даром: несмотря на известную безыдейность, на отсутствие "изюминки", выдающийся талант А. Н. Толстого не подвергался сомнениям. А. Н. Толстой был художником "божьей милостью"; сочный бытовик соединялся в нем с недюжинным художником-экспериментатором. Хорошее знание изображаемого быта (разлагающихся дворянских гнезд, позднее состоятельных интеллигентских слоев) сообщало произведениям А. Н. Толстого богатство красок, типов, положений, жизненность, живость, разнообразие и свежесть, а дар экспериментатора, соединенный с острой наблюдательностью и большим уклоном к сатире, заставляли вспоминать Гоголя и Щедрина. Теневые стороны помимо отсутствия "изюминки" заключались в некотором отсутствии чувства художественной меры, отчего иногда вещи Толстого приближались к талантливым художественным шаржам.
Генерал Краснов принадлежал к кругу людей, для которых революция и все так называемое общественное движение объяснялось происками евреев и масонов.
Наоборот, А. Н. Толстой связан был с "прогрессивными и радикальными кругами русской общественности" и, помнится, подвергался даже остракизму со стороны дворянских зубров родной губернии, усмотревших в произведениях А. Н. Толстого пасквиль, хулу и клевету на "первенствующее сословие" в России. Все это было, однако, в прошлом.
стр. 222
Война и октябрь перемешали все карты. Произошло "самоопределение". Все выравнялось в конечном итоге по двум основным линиям: большевизм и антибольшевизм. Только небольшая часть русской интеллигенции идейно, не за страх, а за совесть, примкнула к новой коммунистической борьбе, - остальное ушло в стан Колчака, Деникина, Врангеля и в конце концов собралось за границей. Возникла эмигрантская литература, эмигрантская пресса и публицистика, где Бурцев выступает теперь вкупе с махровыми реакционерами, где от имени "настоящих" марксистов говорит ренегат Алексинский, где Бунин превращается в посредственного газетного пасквилянта, а Куприн пишет что-то похожее на передовицы из "Русского Знамени", где П. Н. Краснов введен в сонм литературного Олимпа, а А. Н. Толстой опустился до приемов черносотенного генерала.
Верно ли это?
Верно. Судите сами.
II.
Сначала кратко о Краснове.
Разбитый на Дону генерал Краснов (также "герой" октябрьских дней) вынужден был перекочевать за границу. Здесь он на досуге занялся некиими литературными упражнениями, в результате каковых появился роман "От Двухглавого Орла" в 1000 с лишним страниц.
Тут и офицерская среда, и царский двор, и министры, и Распутин, и война 1914 года, и большевики. Особенно колоритными из-под генеральского пера вышли последние. Прямо объядение.
Вот их идейный вождь Николай Ильич Бурьянов. В нем совсем нетрудно узнать В. И. Ульянова-Ленина. Разумеется, он очень "странный", очень ученый, знает наизусть Маркса. Но соль не в этом. Накануне войны в 1914 году Николай Ильич Бурьянов отправился гулять и встретился с таинственным стариком.
В двух шагах сзади него стоял человек и пристально смотрел на него. Это был высокий худощавый старик-еврей с седой бородой, доходящей до груди... Руки его были сложены на груди, голова опущена и только взгляд его темных глаз был устремлен на Николая Ильича...
- Я знаю вас, - сказал он глухим голосом, идущим из самого нутра. - Мы долго думали о вас, совещались и решили, что это будете вы, которому мы поручим свое великое дело.
- Кто это мы? - спросил Николай Ильич.
- Этого знать не дано непосвященным. Мы - сила великая. Мы - победа над миром.
- А для чего победа?
- Чтобы все разрушить и снова создать, - сказал глухо старик.
Николай Ильич интересуется, как это произойдет, на что получает ответ:
- Лучшего из гоев умертви... и т. д.
Все как по-писаному. Конечно, еврей - старик; конечно, у него "глухой голос, идущий из самого нутра" и "темные глаза"; конечно, он скрестил руки на груди. Как же иначе?...
Ах, генерал Краснов, генерал Краснов!..
Николай Ильич сначала в недоумении, но недоумение скоро рассеивает Лев Давыдович Стоцкий (Троцкий). Стоцкий является агентом старика-еврея со скрещенными руками и уговаривает Ильича "валять ва-банк".
стр. 223
При этом он более подробно рассказывает, как "это должно произойти".
- Голод даст нам толпу, толпа даст силу. Надо все то, что составляет ценность и смысл жизни, взять в свои руки: вот и все. Мы говорим, что все принадлежит обществу, народу, но все возьмем себе и станем всесильными.
Николай Ильич соглашается:
- Я об этом думал давно. Свобода должна быть только у вождей, но не у народа. Народу должен быть дан только призрак свободы; я об этом давно думал, Лев Давыдович...
Думается, замечательная встреча Н. И. со стариком-евреем и разговор со Львом Давыдовичем дают достаточно ясное представление о романе злополучного генерала.
Нужно еще отметить генеральскую прыть. Она у него во всяком случае исключительная, кавалерийская. На обложке генерал извещает, что печатается III-й том "более 600 страниц". "В них описывается работа Ленина в Петрограде... Восстание на Дону... Корниловский Ледяной поход. Образование Красной армии... Будущее России"...
Даже будущее России успел описать: "полковник наш рожден был хватом"...
В "Архиве Русской Революции", издаваемом Гессеном в Берлине, помещены воспоминания П. Н. Краснова о 1917 годе. Состоит сотрудником журнала, выходящего под редакцией Гессена. Если не ошибаемся, именно "Руль" дал о романе довольно благожелательный отзыв. Таким образом, генерал Краснов может и не без основания сказать, что он признан и включен в орбиту наиболее ярких литературных белогвардейских созвездий.
III.
Роман А. Н. Толстого "Хождение по мукам" печатается в эс-эровских "Современных Записках" и далеко еще не закончен. Но характер, направление, значительность романа, как художественного произведения, уже определился настолько, что кое-какие существенные выводы сделать вполне возможно. Белые литературные критики считают роман А. Н. Толстого самым значительным, ярким и даже огромным литературным событием. На общем фоне литературного эмигрантского застоя и бессилия это может быть и так...
Перед нами канун и годы войны: интеллигентское "мирное житие", нудное, безыдейное, мелкое, с маленькими индивидуалистическими надрывами, "безднами и пропастями", с кокотками, ресторанами, спорами и разговорами, Обуховские предвоенные рабочие беспорядки, фронт, военный быт, картины войны, сидение в землянках и окопах, тыл, Земсоюз, начинающиеся развал старой Российской империи, большевики...
Картины недавней войны набросаны иногда с недюжинным литературным дарованием, хотя все это уже знакомо, читано и не захватывает: не схвачена душа войны, не чувствуется напряжения памятных дней. На всем - серая липкая паутина, серые осенние сумерки, вялость, нет художественного подъема. Кто-то из зарубежных литературных критиков сравнил роман А. Н. Толстого с Барбюссом к невыгоде для последнего. Но Барбюсс держит читателя все время в напряжении, несмотря на то, что описывает будни войны. Барбюсс куда-то ведет, у него есть своя выстраданная, рожденная, выросшая в муках войны большая мысль. Она зажигается здесь, на этих полях смерти, в кровавом
стр. 224
зареве битв, в ужасах военных будней, она - дитя войны. Вы должны о ней знать, ибо писатель вынес ее оттуда, где ад и смерть, где "конь бледный"; он лично выстрадал ее, облек в художественную форму и имеет право, чтобы тысячи и миллионы людей уделили ему внимание, ибо это очень нужно и важно, ибо никто не имеет права пройти мимо этих итогов, подведенных 4-х-летнему безумию.
У А. Н. Толстого тоже есть своя "большая мысль". Она раскрывается не сразу. Намеки ее имеются в первых главах. В N 4 "Современных Записок" она уже ясна настолько, что можно с достоверностью предвидеть, во что выльется роман.
В Крыму, в уединенной усадьбе частенько собирается группа людей: владелец усадьбы и виноградника Жадов, сын прогоревшего помещика, потерявший на войне руку, его любовница Елизавета Киевна, Филька, заводской рабочий Гвоздев, тоже калекой вернувшийся с войны, поэт-футурист Жиров.
Вот какие беседы ведут они между собой:
Гвоздев, высокий человек со слабой спиной, ходил от двери до окна и сердито говорил Жадову:
- Идея личности, вашего царя царей, лопнула к чорту, как мыльный пузырь. Гений никуда не вел, его факел освещал подземелья каторжной тюрьмы, где мы ковали себе цепи. Мы уже вышибли этот проклятый факел... Мы должны разрушить самый инстинкт выделения личности, вот это "Я". Пусть человечество обратится в стадо. Мы станем его вожаками. Мы уничтожим всякого, кто на вершок выше стада.
Жадов не соглашается.
- Предположим, - возражает он, - что Михрютка-Кривоногий с разбитой на войне рожей завопит, наконец, о всеобщем равенстве, переколет офицеров, разгонит парламенты и советы министров, сорвет головы всем носителям носовых платков, и так далее, до конца, покуда на земле не станет ровно. Согласен, что будет так. Ну, а вот вы-то, вожаки, что будете делать в это время? Равняться по Михрютке-сифилитику из водосточной трубы? Ну те с?
Гвоздев ответил поспешно:
- Чтобы перейти от войны к военному бунту, от бунта к политической революции и далее к революции социальной, - для этого должен быть выдвинут четвертый класс, - вооруженный пролетариат, он должен взять на себя всю ответственность за революцию, взять в свои руки диктатуру.
- Значит уж не равнение по Михрютке?
- Во имя революции - не равенство, но диктатура...
- А когда революция кончится, как же вы с революционным-то пролетариатом поступите? - Поведете весь класс равняться по Михрютке или уж так, как-нибудь, навсегда и оставите заслуженную, революционную аристократию?
Гвоздев остановился, поскреб бороду:
- Пролетариат вернется к станкам... Разумеется, придется и здесь столкнуться с человеческой природой, но - что же поделаешь?.. Вершки должны быть срезаны... ("Современные Записки" N 4, стр. 9 - 11.)
В дальнейшем Жадов, однако, выражает согласие вместе с Гвоздевым "устраивать революцию", но уж только не во имя равенства с Михрюткой, а во имя Михрюткиного равенства, что приводит рабочего Фильку в неописуемый восторг. Кстати: "Филька" изображен отменным идиотом.
Вся эта беседа большевиков от начала до конца не только лишена художественной правды, но и изумительно глупа и невероятна. Так в большевистском подполье не говорили и не могли говорить и беседовать. Это знает всякий, кто мало-мальски соприкасался с революционным
стр. 225
подпольем того времени. Разговор о Михрютке-Кривоногом, о диктатуре пролетариата, о стаде и аристократии - невежественен, неправдоподобен и ни в какой мере не может быть назван художественным вымыслом; это - тенденциознейшая ложь, навет по злобе и глупости: совершенно очевидно, что свои собственные теперешние "размышления" о диктатуре пролетариата в России в 1920 г. А. Н. Толстой относит в прошлое и приписывает их тогдашним большевикам. Где отыскал А. Н. Толстой большевиков, утверждавших, что после окончания революции должна быть оставлена диктатура пролетариата. Это - сплошной вздор. Еще более сплошным вздором являются утверждения относительно Михрютки. Мы "опекаем" крестьянина, мы стараемся побороть в нем собственника, нейтрализовать и выправить психологию своего собственного забора, то, что теперь принято называть мелко-буржуазной стихией, но ни на минуту не забываем мы, что "Михрютка" не только товаропроизводитель, но и трудовой человек, столетиями угнетавшийся графами, князьями, исправниками, всей дворянско-царской челядью. И потому мы бесконечно далеки от этих презрительных, злых, нелепых мыслей о Михрютках, которые приписывает нам А. Н. Толстой. Свою собственную графскую ненависть, свое барское пренебрежение, злобу, ожесточение, бешенство Толстой старается отдать нам. Мы отказываемся от этого дара. Хуже же всего то, что А. Н. Толстой, не зная ни Михрюток, ни рабочих "Филек", ни тем более большевиков, взялся писать о них. Охота смертная да участь горькая. Хотелось А. Н. Толстому представить большевистское подполье во всей идейной, мрачной наготе, изломе, - а получились неправдоподобные пошлости не лучше и не хуже кавалерийских наскоков генерала Краснова. Одни и те же приемы, одни и те же выражения, одни и те же неестественные выдумки. Художественные срывы случались с А. Н. Толстым и раньше вследствие отсутствия чувства меры. Теперь к этому присоединились: незнание того, о чем взялся писать Толстой, невежество и злоба. Получилась Красновщина.
В качестве опытного художника А. Н. Толстой чувствует, что одних "бесед" для посрамления большевиков недостаточно. Поэтому непосредственно вслед за "беседой" автор изображает большевиков в действии: обычно, большевики занимались в доброе старое время пропагандой, агитацией, - работали в профессиональных союзах, в больничных кассах, сидели в ссылках, на каторге, в тюрьмах и т. д. Большевистское "действо" в романе Толстого, однако, совсем иного сорта. Через коменданта Анапского гарнизона, человека, как две капли воды, похожего на немецкого шпиона - большевистский кружок получает в минуты якобы-полковничьей откровенности сведения о якобы-турецкой фелуке с ворованным золотом, которая на - днях должна притти в Трапезунд. По поводу этой фелуки ведутся в усадьбе сначала таинственные разговоры; затем организуется "набег" на фелуку и... немецкое золото переходит в руки большевиков. На этом пока автор оставляет большевиков в покое. Читатель, однако, догадывается, в каком стиле последует дальнейшее продолжение романа.
IV.
А. Н. Толстой опустился до литературных приемов Краснова, ютившегося на задворках черносотенных бесплатных приложений.
Это - знамение нашего времени. За рубежом русская литературная эмиграция воскрешает худшие традиции так называемого тенденциозного
стр. 226
искусства. О наших пролеткультовцах Замятин как-то сказал, что они возвращают нас к литературе шестидесятых годов. Если бы даже это утверждение было верно - а этого на самом деле нет, - все же это бесконечно лучше безвкусной, насквозь тенденциозной, черносотенной, ренегатской литературы, образцы которой мы наблюдаем в такого сорта романах, как "Хождение по мукам". Ибо у пролеткультовцев - лучшие заветы лучших шестидесятников, у Толстых - наихудшие.
В настоящем номере нашего журнала читатель найдет превосходную статью Розы Люксембург о Короленко. Говоря о русской литературе, Люксембург, между прочим, пишет:
Было бы, однако, величайшей ошибкой думать, что русская литература проникнута грубой тенденциозностью и представляет собой сплошной трубный глас о свободе, что она посвятила себя только изображению жизни бедняков, а тем более, что все русские писатели революционеры, или, по меньшей мере, прогрессисты. Такие клички, как "реакционер" или "прогрессист", вообще не имеют значения в искусстве.
Достоевский в своих позднейших произведениях определенный реакционер, пиэтически настроенный мистик и ненавистник социалистов. Его изображения русских революционеров - злые карикатуры. Мистическое учение Толстого тоже по меньшей мере отсвечивает реакционностью. И все же произведения и того и другого действуют на нас возвышающим образом, поднимают и освобождают наш дух. Это объясняется тем, что основа их творчества, то из чего они исходят, не реакционно. Их мыслями и чувствами владеет не социальная ненависть, не узкосердечие и сословный эгоизм, не приверженность к существующему, а, напротив того, самая широкая любовь к человечеству и глубочайшее чувство ответственности за общественную несправедливость. Именно реакционер Достоевский сделался в художественной литературе защитником "униженных и оскорбленных", как гласит заглавие одного его произведения. Только самые выводы, к которым пришли и он и Толстой - каждый своим особым путем, только то, что они считают выходом из лабиринта общественных отношений, ведет в тупик мистики и аскетизма. Но у истинного художника предлагаемые им общественные рецепты имеют лишь второстепенное значение. Главное, источник его творчества - вдохновляющий его дух, а не сознательная цель, которую он себе ставит.
Далеко не все у Достоевского было продиктовано широкой любовью к человечеству; но в целом замечания тов. Люксембург на наш личный взгляд правильны. Отнюдь нельзя, однако, сказать того, что сказала Люксембург о Достоевском, про белую литературу наших дней. Такие вещи, как роман А. Н. Толстого на три четверти продиктованы именно социальной ненавистью, сословным эгоизмом, презрением к Михрюткам, слепотой и непониманием эпохи, жаждой вернуть старое. Эта литература реакционна до последней строки, ибо это даже в конце концов не литература: талант пошел на службу самым низменным, реакционнейшим социальным страстям. И получилось то, что литературные приемы А. Н. Толстого часто трудно отличить от приемов сочного черносотенца Краснова.
В первой главе своего романа, являющейся введением или предисловием, А. Н. Толстой дал такой отзыв о русской поэзии кануна войны:
- Вдыхать запах могилы и чувствовать, как рядом вздрагивает разгоряченное дьявольским любопытством тело женщины, - вот в чем был пафос поэзии этих последних лет: смерть и сладострастие. - Отзыв - суровый, но справедливый. Русская "старая" литература за немногими исключениями стала разлагаться после 1905 года. Арцыбашевщины, "тихие мальчики" Сологуба, "Честность с собой" Винниченка, "Конь бледный" Савинкова (Ропшина), несчетное множество
стр. 227
рассказов и стихов о "вздрагивающем теле женщины" - вот основные вещи.
Во время войны разложение усилилось. Подавляющее большинство беллетристов, поэтов начало сочинять тенденциозные, безвкусные, насквозь фальшивые патриотические вещи на тему:
Прежде, чем весна откроет ложе влажное долин,
Будет русскими войсками взят заносчивый Берлин.
Революция завершила этот процесс духовного оскудения и упадка. И главное не в том, что Толстой, Куприн, Бунин - "ниспровергают" большевизм, сочиняя чудовищно тенденциозные рассказы, стихи и т. д., - а в том, что все это они делают до крайности глупо. Но эта беда - не их индивидуальная, а общая интеллигентская.
Российский интеллигент в массе своей поглупел. И поглупел основательно. Он не только правеет, он глупо правеет. Он занимается столоверчением, он сделался юдофобом, сплетником, да верит гадалкам, шарлатанам и знахарям, - смакует любую пошлость. Если бы осуществились планы свержения Советской власти и "мозг нации" занял бы вновь "подобающее место", какое бы море глупости, невежества, изуверства разлилось бы по России. Советские безобразия и недостатки механизма, о чем так любит писать белая пресса, оказались бы невинными, нестоящими фактами по сравнению с тем, что бы наделал глупо поправевший интеллигент.
Но... "бодливой корове бог рог не дает". Россия не будет во власти этого мракобесия, тупой ожесточенности и предельной глупости. И возрождение русской литературы придет с низов, от рабоче-крестьянского демоса, либо не придет совсем...