стр. 8

     С. Третьяков

     НА КОЛХОЗЫ

     "Писатели на колхозы"! Эта формула смущала.
     Когда на колхоз едет инструктор по счетоводству или по уходу за тракторами, когда коммуну обследует сотрудник РКИ, когда людей, быт и хозяйство описывает журналист, брошенный газетой на злободневный пункт современья, - все это понятно и обследователям и обследуемым. Но "писатель на колхозе", - как "поэт на заводе", как художник с мольбертом и палитрой, усевшийся посередь улицы писать идущую демонстрацию, - это звучало неясно. Ведь у "писателя" ценится его умение "читать в душах", а не познание в области колхозной практики и теории.
     В Москве разговоры с писателями велись больше на языке патетических восклицаний, а инструкции делового порядка отсутствовали.
     Одни из провожатых настаивали:
     - Главным образом следите за тем, как колхозы хозяйствуют, и не обращайте внимания на быт - быт явление второстепенное и производное. Основное - целесообразность, техническая высота и выгодность колхозного хозяйствования.
     Другие точно нарочно утверждали обратное:

стр. 9

     - В хозяйстве вы, "братья-писатели", все равно ничего не поймете, это дело требует специальной тренировки. Пишите "живых людей", их чаяния, мысли, переживания. Характеризуйте быт.
     - Проверьте, готовят ли они силос, обязательно проверьте, - нашептывал третий.
     А времени для технического инструктажа не оставалось, а наспех глотаемые книги только усиливали кашу в голове.
     Самое важное для очеркиста - наблюдательный пункт, т. е. роль, в которой он ведет наблюдения. Самое скверное - это наблюдать в качестве туриста или почетного гостя: или увидишь по-обывательски, или ничего не увидишь.
     Китай я наблюдал, соприкасаясь с ним в качестве лектора Пекинского университета.
     В Сванетии я был со специальным заданием - выяснить условия съемки кинофильмы в этой стране. Во всяком случае корреспондентские билеты газет я ощущал в кармане как реальность, не в пример мандату Федерации писателей и колхозцентра.
     Общие напутствия и пожелания, как я уже писал, были велеречивы и многословны. Хуже стало, когда дело дошло до практических деталей.
     - Хорошо. Я доеду до такой-то станции. А дальше? Как я доберусь до колхоза?
     Ответы были разные. Одни говорили:
     - К вам из колхоза навстречу выедут.
     Кто выедет, когда выедет, почему выедет, оставалось неясным.
     Другие азартно внушали:
     - Что вы! Зачем ждать? Сами поезжайте! Наймите извозчика и катайте. Извозчик для писателя - первый осведомитель.
     Мне дали путевку в сельскохозяйственную коммуну "Коммунистический маяк" и сказали, что это в 19-ти верстах от Пятигорска. Сначала организаторы хотели устроить хождение по инстанциям. Сначала, мол, приедете в Ростов, поговорите с краевыми руководителями. Оттуда в Пятигорск - потолкуйте с окружным центром.
     Но этот путь был мучителен. Бюрократическая цепочка, за которую коммуна прикована к колхозцентру, интересовала мало. В общем к отъезду за мной установилась репутация скептика, человека, разбивающего радостный пафос нового великого хождения в народ писателей земли русской.
     Пятигорск сразу же подтвердил очень много моих опасений. Вопервых, колхоз оказался не в 19-ти верстах, а в 35-ти, и не от Пятигорска, а от Георгиевска.
     В Пятигорске трамвайные рельсы подъезжают под самый вокзальный перрон. Где находится колхозная секция, никто не знает. Для этого пришлось заехать в Исполком, оттуда направили в Окрзу. В Окрзу в нижнем этаже сказали:
     - Третий этаж. Комната в конце коридора налево.
     Но в этой комнате оказалось, что надо ехать обратно, туда,

стр. 10

откуда я только что приехал, ибо колхозная секция помещается против каланчи.
     Белые особнячки - Терселькредсоюз. Комната - ведающая колхозами. Главное начальство в разгоне: на днях съезд колхозов. Протягиваю свой мандат через канцелярский стол.
     - Как мне попасть в "Коммунистический маяк"?
     Ответ несколько неожиданный.
     - Вы, товарищ, экскурсант? А вам обязательно сейчас нужно в коммуну попасть?
     - Конечно сейчас. Не в гостиницу же мне итти?
     Голос собеседника - корректен.
     - Видите ли, товарищ, экскурсанты коммуну замучили. Нам пришлось даже специальные средства ассигновать коммуне в связи с экскурсиями. Обслуживать экскурсантов - это тоже работа. Ведь Коммаяк ездят смотреть как выставку.
     - Я понимаю, товарищ, но, быть может, я сумею быть там полезным?
     - Товарищ, сейчас страдная пора, уборка пшеницы, каждая рука в коммуне на счету. (И раздумчиво в сторону.) О чем думают те, кто посылают экскурсантов в это время?
     Разъясняю:
     - Я не экскурсант. Я писатель.
     Собеседник перебивает меня:
     - Писатель? Да там только что писатель был. Уехал вот-вот. И недели еще не прошло.
     - Да я о коммуне писать буду.
     - Так о ней уже писали. Книжечки целые.
     - Я из Москвы. Меня провожали. Брагин восклицал: - И да хранит вас Революция. Колхозцентр мандат писал...
     Но мои слова звучат неубедительно даже для меня самого. Мандат мой их мало интересует. Сам я - еще меньше. Я прислоняюсь к стене и чувствую мокрою от пятигорского зноя спиной укол сотен булавок.
     Словно в генеральном штабе утыкана огромная карта Терского округа, по нижнему краю которого голубеют петли Терека. На булавках флажки - желтые, зеленые, красные. Вот они колхозы, артели, товарищества, коммуны Терского округа.
     Я пытаюсь заинтересовать людей, которым явно мешаю своими расспросами. Я прошу их указать, к кому бы я мог пришипиться, чтобы объехать район поинтереснее, чтобы захватить в поле зрения и казачьи станицы, и хутора, и колонии, и выселки пришлых поселенцев, ибо бессмысленно созерцать колхоз, не имея понятия о среде, в которой он возникает и действует.
     Около карты сидит и подсчитывает цифры в статистических клетках агроном. Жалеет, что я опоздал. Он только что вернулся из большого объезда станиц.
     Он урывает пять минут и ведет меня по карте частоколом булавок.

стр. 11

     Флажки - агрономические фронты. Терский округ - колхозное царство. В 345 колхозов сведено 5% всей обрабатываемой земли и 4% населения, - в сравнении с другими частями Союза, - цифра громадная.
     По всему СССР доля колхозного и совхозного хлеба в общей массе товарного хлеба равна от силы 2 - 2 1/2 процентов. Здесь на каждые 10 пудов товарного хлеба один пуд колхозный.
     Главное богатство края - озимая пшеница. Земля благодатная, если в лето пройдут дожди, гектар свободно даст 150, а то и 200 пудов сбора. Но беда в том, что район засушливый, урожайный год сменяет обычно 2 - 3 малоурожайных. На одном зерне далеко не уедешь. Надо страховаться на животноводстве, надо усиливать удельный вес кормовых культур в хозяйстве.
     Но на животноводство нужны специальные кредиты, а сейчас кредиты эти оттягиваются на устройство крупных зерновых совхозов. Это грозит тем, что колхозам, да и прочим крестьянским хозяйствам придется продавать корма на сторону, вместо того чтобы, пропустив их через пищеводы животных и птиц, обратить кукурузу, могар, просо, свеклу, люцерну в сыр, масло, бэкон, шерсть, яйца.
     Но в этом году беда обратная. Травы выжжены солнцем, и агроном обеспокоен тем, как прокормится наличный скот.
     Неопытным еще ухом угадываю в речах агронома о переброске кредитов ревность завзятого колхозника к любимчикам и баловням сегодняшнего дня - совхозам.
     Разговор обрывается. Собеседники обращаются к бумагам и чернильницам. Первый этап пути закончен.
     На мое счастье, в общежитии для заезжих колхозников, тут же во дворе, находится председатель "Коммаяка" Павел Еремеевич Чеботарев.
     Он здесь случайно. Хлопочет о лечении, износился. Иду искать Чеботарева. Тишина. Над городом зной. Огромный двор, где и люди и куры тянут в тень. Сумерки комнаты, уставленной кроватями. Из-под пыльников сапоги и матерчатые полуботинки усталых приезжан. Чеботарева найти не так легко. То мне говорят, что он уехал на бойню, то будто бы прошел по двору. Объясняется в конце концов, что Чеботаревых двое. Уже собираясь уйти, вижу около скамейки высокую сутулую фигуру. Молодой скуластый парень с утомленным лицом, прислушавшись к моим расспросам, тихим и очень спокойным голосом говорит:
     - Я Чеботарев и есть.
     До чего тренированы и вежливы эти люди. Канцеляристам наших городов есть чему поучиться у них. Он выслушивает мою повесть.
     - Ну что же, - говорит он, - мы о вашем приезде знаем из "Бедноты". Не смущайтесь и приезжайте. А экскурсантов к нам действительно много ездит. Недавно из Вотской области приезжали. (Чувствуется - вотяками он гордится.) Приезжайте в Георгиевск,

стр. 12

там у нас есть квартира, где мы останавливаемся; наша машина часто бывает в городе. Она вас захватит.
     Не донимаю парня расспросами - видно удручен он. На карточке медицинского осмотра написано: туберкулезный процесс (фиброзный) обеих верхушек и порок сердца.
     - Это у вас давние болезни? - спрашиваю.
     - Нет. Когда в 1925 в совпартшколу поступал - здоров был, - туда больных не принимали.
     Из Пятигорска в Георгиевск по железной дороге с пересадкой километров 70. Георгиевск - первая станция за Минеральными Водами. Удобнее автомобилем. Ежедневно он делает два 35-верстных рейса между этими двумя городами. Автомобиль отходит в четыре. Я приезжаю в два. С трудом втискиваюсь в список, ибо мест на автомобиле девять, а уже записано одиннадцать. Автопромторговец утешает:
     - Вероятно некоторые не явятся, тогда вы поедете.
     Четыре часа. Подбираются люди в серо-синих рубашках, белых кепках, брезентовых пыльниках. Портфели почти цилиндрические от переполнения. На мое счастье кто-то не явился. Кто-то, опоздавший, умоляет шофера подождать. Но тот с мрачнейшим видом, щадя машину, отказывается ждать даже десять секунд. Машина - старый фордик, переделанный на автобус. Десять двуногих пятипудовиков плющат его рессоры.
     Дорога идет, скатываясь в балки и подымаясь на увалы. Сижу рядом с шофером. Радиатор кипит беспрерывно, и жар мотора пробивает доски и подошвы ботинок, так что попеременно отдергиваешь ноги, как от сковороды. Взволнованная степь выглаживается. Взрывы древних геологических переворотов нажали здесь на земную кору и выдавили кулаки гор: Машук, Бештау, Змейка. Но лава здесь прорваться не смогла. Она лилась южнее из нарывов Кавказского хребта. За нашими спинами медленно опускается в знойную пыль белый тугой кочан Эльбруса. Автомобиль обгоняет казацкие мажары. Приторгованные на базаре кони припряжены к основной паре, и кажется будто пятериком или шестериком едут бородатые станичники в белых войлочных осетинских шляпах, держа на коленях, словно ребят, четвертные бутыли водки. Минуем телеги, на которых еще поют. А чем дальше, тем тише в мажарах. Возницы спят, раскинувшись, ничего не слыша, вверясь ленивой воле волов, которые дотянут повозку до хозяйского крыльца. За мажарами пыль как дым за автомобилем-ракетой. Эту пыль легким движением воздуха движет вправо. Встречные возы норовят забрать влево, чтобы снабдить нас своею пылью. Но шофер проворнее их. По целине, по выбитым копытами пастбищам (толоке), а кое-где и по выжженному просу он забирает еще круче возов и только рычание мотора мешает нам услышать крепкую ругань крестьян, проглоченных пыльным хвостом автомобиля.
     В очень стоячих прудах бывает такой ил. Когда его взбаламутят, он никак не хочет садиться. Солнцем земля прожжена на большую

стр. 13

глубину. Пыль свидетельствует о том, как долго в крае не было дождика. Нехороший год. Суховей с прикаспийских пустынь прошелся над посевами. Колосья сжались и пожелтели, давая место сорнякам. С ужасом смотришь на поле, где в гуще колючих полукустов и запыленной лебеды редко-редко высунутся усы колосьев. Это - пшеничное поле. Его даже и косить не будут. Оно не даст и половины высеянных восьми пудов семян.
     За моей спиной на скамье едет георгиевский агроном, а рядом с ним нарядная улыбающаяся молодица с большой корзинкой и гранатовыми звездочками серебряных серег в ушах. Агроном цокает языком при виде сожженного поля. Объясняет вдали по цвету, что это, - виноградник ли, овес ли, кукуруза или бобы, и, показывая на мужиков, чьи подводы окружены чуть не табуном коней, говорит:
     - Здесь есть станицы севших на землю цыган. Вы их ничем не отличите от местных казаков. Язык, быт, костюм, повадки - все переменилось. Не переменилось только одно: любовь к коням. Они самые большие спецы здесь по конской части.
     Увитая виноградниками балка (лощина) - место, где в горячие времена грабили проезжающих. Здешние места - район жестокой гражданской войны, а после нее долгого неистребимого бандитизма. Уже каких-нибудь семь верст до Георгиевска. Около самого Подкумка автомобиль делает три прыжка и останавливается: бензин кончился. Десяти пассажиров он не смог довезти. Живущие в ближних селениях слезают с машины и разбредаются. Шофер уходит на ближайший элеватор призанять бензина. Мы остаемся втроем с агрономом и молодухой. Мы ее опрашиваем, зачем она ездила в Пятигорск. Она конфузится, долго не отвечает, но потом выхватывает из корзинки игрушечную лейку и, тыча ею нам в нос, торжествующе говорит: "вот сыну купила". Правда, сыну этому еще только полтора года и делать ему с лейкой нечего, но молодая мать довольна. Муж ее - грузчик на мельнице. Три месяца без работы, но вот не сегодня-завтра должен начать работать. Правда, у него есть еще ремесло: он портной, да только плохой портной, все материал портит. Потому и пошел в грузчики. А мечтает он стать трактористом. Сам он городской, а она - казачка из станицы. "Спутанные петушки", дразнит агроном. Оказывается, ее станицу прозвали "спутанными петушками" потому, что она торгует птицей. А еще торгует эта станица сорговыми плоскими вениками.
     Седой прозрачный старичок, горбясь под мешком с двумя арбузятами, подходит к автомобилю и осматривает его восторженно.
     - Садись, дедушка, - говорим ему.
     Он опасливо качает головой:
     - Нет.
     Тычет пальцем в кожу сиденья и говорит:
     - Совсем как в поезде.
     - А ты разве в поезде ездил?

стр. 14

     - Как же, ездил во Владикавказ. Отсюда ездил. Тридцать лет назад это было. За сына хлопотал, чтобы его в семинарию приняли учиться. Так ведь не приняли, - вдруг вскипает старичок, - а права не имели не принять. - Но тут же машет рукою, и голос его снова делается прозрачным и умиротворенным: - Да стоит ли об этом говорить. Все равно и сына уже давно нет, и сам на бахчах сижу сторожем.
     И семенит от нас по жидкому бревенчатому мосту, где автомобилям ездить запрещено, в Георгиевск за краюхой хлеба на завтрашний день. Шофер несет бензин с элеватора и ведет пассажира, которого за этот бензин надо отвезти в город. Но бензина мало. Не доезжая трех километров, автомобиль сворачивает по вечернему полю в сторону, где новые кирпичные дома, штабели чугунных труб, ржавые канавы и нефтяная цистерна, похожая на задернутую карусель. Это одна из шести перекачечных станций строящегося нефтепровода Грозный - Туапсе. Шофер ведет машину целиком через поле, не разбирая канав. На одной из рытвин Форд издает резкий лязг, и передняя рессора ломается пополам. Пока заряжают горючим наш автомобиль, человек в белой рубахе, запыленный, в галифе, говорит мне, хозяйственно оглядывая строение:
     - Недели через три попробуем качать нефть.
     Вечереющий Георгиевск. Одноэтажные дома с голубыми ставнями, которые только сейчас к темноте откидываются от окон, ибо весь день мухи и зной заставляют держать сумерки запертыми в домах.
     Пожилая женщина, смотрительница квартиры коммунаров, не рискует меня впустить, не имея директив. Единственная гостиница города - "Лувр" - не имеет ни одного свободного номера. После совещания с извозчиком, чьи пунцовые рукава огнями вырываются из прорезей полукафтана, пролетка подкатывает к Дому крестьянина.
     Явный господский особняк со следами стильных разводов по потолкам. Несколько десятков коек, подушки которых взбиты ухом вверх. Невероятное отсутствие клопов и блох. Электричество под потолком, становящееся ослепительным в час, когда кончается кино. С просторной базарной площади подымается хоровая дальняя песня, и город начинает походить на станицу. То и дело взрывается дом топотом каблуков и чьими-то голосами. Это сорок инструкторов по хлебозаготовкам, съехавшиеся в Георгиевск на двухнедельные курсы, разъезжаются сегодня ночью на свои заготовительные пункты, напоследок обмениваются впечатлениями о только что просмотренной в кино-театре фильме из мексиканской жизни, напихивают в портфели инструкции, а затем нанимают вскладчину извозчика, и долго бренчанье пролетки, перекрещивающееся с маневровыми свистками, отмечает их путь спящим городом к вокзалу.