стр. 3
Н. Асеев
ЛИРИЧЕСКИЙ ФЕЛЬЕТОН*1
Ту форму стихотворной работы, на которую я перешел в результате накопления опыта и сознательного выбора между иными видами стиха, удобнее всего назвать лирическим фельетоном.
Об этом опыте и пути к этому выбору мне и хочется рассказать читателю.
Еще в самом начале своей стихотворной практики лучше всего и свободнее всего я чувствовал себя именно в таких темах, которые я сам подметил, которые сам выделил из окружающей действительности.
Хуже всего мне удавался пейзаж; совершенно мучительной была необходимость выдуманного сюжетного построения, хотя бы и самого несложного.
В седле темы я чувствовал себя лишь тогда, когда личное наблюдение, самостоятельное восприятие ощущения не было подготовлено никаким ранее использованным литературным фактом; то есть закрепление впечатления не имело примера в прошлой литературе, не было раньше использовано.
Чтобы быть яснее, приведу несколько примеров из ранней своей практики.
Помню, как шел, однажды, по улице и в глаза мне бросилась вывеска над сенной лавкой: "Продажа овса и сена". Близость звучания ее и похожесть на надоевший церковный возглас "Во имя отца и сына" - создало в воображении пародийную строку из этих двух близко звучащих обиходных словесных групп.
Я записал:
"Я запретил бы "Продажу овса и сена"...
Ведь это пахнет убийством
отца и сына?
А если сердце
к тревогам улиц
пребудет глухо,
Руби мне, грохот,
руби мне глупое,
глухое ухо!"
Радовала меня, помню, стройность звуковых волн, впервые улегшихся в интонационно-ритмическую последовательность, не скованную никакими правилами метра. Ирония взаимно перекликающихся звучаний в первых двух строках противопоставила себе пафос двух следующих:
_______________
*1 Глава из книги "Работа над стихами", выходящей в Ленгизе.
стр. 4
"улиц - глухо"
руби - грохот
глупое -
глухое
ухо".
Эти вздохи и уханье уличной жизни мне казались соответствующими и смысловому содержанию стихотворения.
Помню еще, что наравне со стремлением к самостоятельности, неиспользованности наблюдения тогда же уже тянуло и к новизне звуковой их необычности рифмовки - к заостренности звучания стиха.
В 1914 году, вскоре после объявления войны под влиянием или, вернее, наперекор влиянию всеобщего шовинистического настроения, я попытался ответить на него следующим стихотворением:
"Простоволосые ивы
Бросили руки в ручьи.
Чайки кричали - "Чьи вы?"
Мы отвечали - "Ничьи!"
Бьются Перун и Один,
В прасини захрипев;
Мы ж не имеем родин
Чайкам сложить припев.
Так развевайся над прочими,
Ветер, суровый утонченник,
Ты, разрывающий клочьями
Сотни любовей оконченных.
Но не умрут глаза -
Мир ими видели дважды мы, -
Крикнуть сумеют: "назад!"
Смерти приспешнику каждому.
Там, где увяли ивы,
Где остывают ручьи,
Чаек, кричащих "чьи вы?"
Мы обратим в ничьих".
Стихи были лиричны и окрашены отчасти любовной темой; поэтому их установка была недостаточно ясна, но написаны они были искренне; упор их был против квасного патриотизма и солдатчины. И туманная семантика их была все же воспринята молодежью, так как они пользовались большим успехом у тех, кто сохранил свежую от милитаристического удара голову. Это показывает, насколько стихотворение несет в себе злободневность, несмотря на свое лирическое устремление. Сказать: "мы не имеем родин" в пору, когда слово "родина" склонялась на всех официальных устах - было уже не эстетическим, а действенным восклицанием.
стр. 5
"Чайки кричали - "Чьи вы?"
Мы отвечали - "Ничьи!"
Это подражение крику чибиса было основным каркасом строки, и смысловое и звуковое совпадение темы стихотворения впервые здесь было ощутимо для меня во всей своей реальности.
С того давнего времени было написано много стихов. Но ощущение удачи, самостоятельности, верности стиха приходило каждый раз, как и тогда, лишь при условии такого совпадения: своей темы и своей формы. Совпадение это давало высшую радость работы, ощущение, подобное меткости попадания стрелка в точку мишени.
До работы в газете при писании стихов у меня часто было ощущение случайности и зыбкости темы, ее необязательности для меня. Лишь изредка - в случаях любовной лирики или редких стихов с темой, касавшейся (хотя бы весьма отдаленно) моего времени - ощущение ее важности всплывало в подсознание. К этим стихам принадлежат, например, стихи, вошедшие в раздел "Сарматских песен" собрания. Касались они судеб тогдашней царской Польши и самостоятельности ее древней культуры.
То же самое относится к стихам из отдела "Война", а также из сборников "Оксана" и "Леторей".
Остальные стихи кажутся мне теперь лишь пробами темы, и я их выбросил из своего собрания.
Работа в газете в 1918 году сразу поставила меня на ноги моей центральной темы. Революция, как стержень ее, ожидания изменения всех людских взаимоотношений, всех душивших нас ханжески-мещанских норм этики, морали и эстетики осточертевшего нам буржуазного общества, заставила беспредметное новаторство вложить в рамку общего напряжения борьбы за новые формы существования.
И первый мой лирический фельетон был написан с неожиданным ощущением выросшей темы. Он был направлен против интервентов на Дальнем Востоке.
..."Ты, седовласый капитан,
Куда завел своих матросов?
Не замечал ли ты вопросов
В глазах, холодных, как туман!"
Стихотворение было сдано в набор и появилось в газете.
Вместе с ним появилось у меня и ощущение нужности и полезности работы, которую я делаю. Эти стихи начали ощущаться мною, как направленные против определенного врага за определенный свой мир ощущений и надежд. Эти стихи пусть за неясное смутное ощущение нового мира против ясных строгих точных рамок, прошлого, проклятого и покинутого навсегда.
Работа в газете повернула всю установку моего поэтического темперамента, приучив меня не созерцать, а видеть жизнь заинтересованно и активно, развив во мне четкость восприятия не только
стр. 6
"поэтических" событий: влюбленности, пейзажа, чувственных рефлексов. Она научила меня сосредоточивать внимание на заданной теме, иметь собственное отношение к каждому событию. Она заставила меня уточнить и упорядочить мое миросозерцание. А это, в свою очередь, привело меня к тому стихотворному жанру, который я считаю наиболее современным, наиболее интересным для новой поэзии.
За время этой своей работы я несколько раз получал и испытывал высшее удовлетворение от того, что моя тема оказывалась в круге внимания читателей, что она вызывала отклики, что формальные ее качества оказывались в соответствии с ее содержанием. Это и были те стихи-фельетоны, в которых лирический подъем достигал наивысшего формального завершения. Из них укажу на дальневосточный первомайский день "Была пора глухая", "Россия издали", "Гастев", "Стальной соловей", "Звени, молодость", "Что же мы", "У тебя молодая рука", "Свет мой оранжевый" и большие поэмы-фельетоны - "Двадцать шесть" и "Лирическое отступление", являющиеся наиболее близкими мне вещами.
Такие стихи, на первый взгляд казалось бы лишенные всякой фельетонной обработки, как "Синие гусары", являются по существу также фельетонами, так как были написаны в память декабристов к юбилейной дате восстания, и значит входили в план заданных временем тем. Лиричность же их как раз и говорит о характере моего фельетонного жанра, который в отличие жанров того же Маяковского, основанного на остроте и сатирическом выпаде, является жанром лирического фельетона.
Мы оба работаем в одном и том же жанре, и наше отличие друг от друга наглядно показывает все разнообразие оттенков этого жанра, в который постепенно втягиваются и наши лучшие молодые поэты, как Светлов и Кирсанов. Втягиваются, вовсе не теряя своего личного облика, своеобразия своего голоса.
Не беда, что вокруг нас, немногочисленных работников и усовершенствователей его, сплотилось дружное кольцо сердитых критиков и хулителей фельетона, попрекающих нас все тем же снижением "языка богов" до уровня агитационного стихотворения. Не беда, если они, сменив мотивировки, требуют от нас под видом "углубленности" творчества возврата к тютчевско-блоковскому мистицизму и идеализму. Я думаю, что каждый подлинный поэт предпочтет в этом споре оказаться на стороне Некрасова против формулировки Владимира Соловьева.
Критики эти полагают, что недостаточная "углубленность" в разработке темы, быстрая переключаемость ассоциации, маршевый, песенный, разговорный ритм, движение метафор по звуковому полю, - все эти качества современного стиха снижают его до соловьевского определения его шумящим балаганом. Они забывают при этом, что углубленность образа за счет чужой "философской" терминологии, торжественное движение его по метрически выверенной строке, разработка "вечных" вопросов бытия в ущерб возникающим практическим
стр. 7
жизненным задачам - ведут за собой иное миросозерцание, иной словарь и иной, чуждый строй мышления.
Консерватизм его, его отставание от свежести ощущения реального дня, - непременные условия его культивирования. Стилизация и замыкание в прошлое - его формы.
Что это так, что это не голословное утверждение, подтверждает множество примеров такого отставания от своей эпохи крупных поэтических имен, из которых Гумилев, Ахматова, Бунин, Бальмонт, далеко не в силу только своих социальных симпатий, частью замолчали, частью отвергнули сегодняшний день. Их поэтика, их терминология, их жанр стали несовместимыми с этим днем, и никакая талантливость не могла помочь в применении и примирении этого жанра по отношению к сегодняшнему дню.
Из конкретных примеров такого несовпадания жанра с эпохой стоит привести хотя бы стихотворение Александра Блока об авиации, в котором консерватизм его эстетического отношения к миру и его явлениям заставил его закрыть глаза и не увидеть ничего в грядущих крыльях человечества, кроме как "бездушности" этих крыльев.
Здесь уже недалеко и до мракобесного, средневекового уничтожения технического изобретения, во славу божественной воли:
"Как ты смеешь летать и кружиться
Без души, без любви, без лица,
О, стальная, безумная птица,
Чем ты можешь прославить творца?"
Вся тяжесть инерции использованных жанров, несущих в себе зачатки определенного мироощущения, сказывается в этих строках. Но гораздо опаснее, когда эта же опасность обнаруживается в деятельности современных молодых поэтов, подпадающих под влияние изжитой эстетики и использованной поэтики. Я не буду здесь говорить о трагической ошибке Есенина, которого именно выбор им идиллического жанра в большой степени отягчил и привел к конфликту с миром новых форм.
Гораздо менее заметно это влияние на таких поэтах, как, например, Василий Казин или Иосиф Уткин, которые после весьма удачного и своеобразного начала подпали под формальное, а вместе с тем и идеологическое влияние старой эстетики. Здесь имеет место как раз та ошибка в выборе жанра, ложная ориентировка в нем на образцы творчества отработанной поэтической энергии. Эта ошибка - главным образом в попытке повторить уже раз пройденный другими поэтический путь.
То же самое, но в гораздо большей степени, в соответствии с данными и кряжистостью таланта, начинает грозить и такому крупному дарованию, как поэт Илья Сельвинский. Этот острый и трудоспособный стихотворец на глазах у всех впадает в почти сомнамбулическое состояние автора "крупных полотен", в которых
стр. 8
начинают разрастаться до угрожающих размеров мелкие недостатки его первых стихов: снобизм, ненужное эстетическое любование своей силоподъемностью, развертыванием тем в пламя беллетристического повествования и иных признаков омертвения в монументальность.
Об этом говорит его последняя поэма "Пушторг", при всех отдельных блестящих качествах стиха, производящая впечатление путешествия на слоне по улицам современного города. Упорное желание отстоять романную форму длительного стихотворного повествования, с выдуманным сюжетом и с выдуманным героем перебрасывает Сельвинского из рядов открывателей и исследователей новой поэзии и новой литературы в ряды воинствующих консерваторов, утверждающих в советской литературе старые жанры всевозможных видов широких полотен. Я далек от того, чтобы ставить крест на даровании Сельвинского. Он в достаточной степени молод и одарен, чтобы найти в себе силы повернуть стиль и оценить принципиальную значимость своего нахождения по ту или иную сторону черты.
Думаю, что медовые похвалы критики не перевесят в нем горечи и сожаления об отходе его с пути истории поэзии, его товарища по работе. Лирический же фельетон, вошедший прочно в обиход нашей газетной практики, думаю, останется последним этапом на пути развития поэзии современности.