стр. 17

     В. Перцов

     ИСТОРИЯ И БЕЛЛЕТРИСТИКА

     I.

     Писатели еще не понимают разницы между XIX и XX веком в литературе, в то время как стоит вспомнить! - лучшая часть литературы XIX века написана еще гусиным пером. У нас не создано понятия "литература XX века" в том специфическом и неповторимом смысле, в каком мы прилагаем это понятие к науке, технике, языку, войне, медицине и другим проявлениям современной деятельности.
     Эту разницу между XIX и XX веком в литературе, эту новую техническую базу литературы стоит всем нашим писателям учесть и всячески принять во внимание, чтобы на дороге к социализму не остаться торжественными и несколько старомодными чудаками.
     Эту новую техническую базу литературы, возникшую в результате индустриализации всей жизни, стали замечать отдельные исследователи еще в конце прошлого века. Я столкнулся с любопытным суждением в критическом исследовании Н. М. Соколова об эпосе и лирике Алексея Толстого, вышедшем в 1890 году.
     "Лучшие русские романисты мало-помалу становятся классиками; в них слишком много искусства, "выдумки", теории, а это скучно. Герой с оттенком идеальности и умственной законченности возбуждает какое-то недоверие. Общество хочет видеть человека au naturel. Цвет и длина волос, бородавки и шрамы на лице, покрой костюма и мелочи обстановки - необходимые атрибуты современной жизненности и типичности. Роман перестает быть историей только человека. Человеческий характер изучается прежде всего в условиях земледельческого труда, ремесла, цеха, сословия и т.п. Недавно один романист так искусно оживил свой рассказ реальными сценами из быта лошадей, кучеров и конюхов, что "местный колорит" конюшни почти заслонил от внимания читателя личность героя и любовь героини". ("Иллюзии поэтического творчества", Н. М. Соколов, СПБ, 1890 г.)
     Мы должны работать на плечах предшествующих поколений и классов и, значит, не делать в литературе того, что уже сделано прошлыми классами и поколениями. Иначе какая же это культурная преемственность? Это не использование культурного, исторического наследия, а исторический параллелизм, т. е. нечто прямо противоположное диалектике, нечто глубоко чуждое и враждебное нашему научному мировоззрению.
     К сожалению и по необходимости, мы наследовали настолько впопыхах, настолько энергично натаскивали, у нас не было спокойного

стр. 18

ввода во владение, наряду со стоящими вещами мы захватили столько чуждой дряни, что, разобравшись как следует, уже видим плоды несомненной исторической "неувязки". Многое так же подходит нашей эпохе из того, что мы прославляем, как корове седло.
     Жестокая переоценка с точки зрения подлинных интересов восходящего класса ждет в самом недалеком будущем целый ряд литературных кумиров, которые на фоне известного первоначального замешательства в искусстве дали поверхностную имитацию неповторяемой нашей истории под литературу XIX века.
     Сейчас наступает время глубокого выкорчевывания идеологических пней старого режима. Легче всего оказалось свергнуть правителей, несравненно труднее строить новую, беспримерную экономику, а так называемая художественная культура долгое время парила на такой высоте, что казалась за пределами досягаемости.
     Теперь пришел черед пошевелить многие вещи, казавшиеся совершенно безобидными, начиная от покроя платья, от окружающей человека интимной, домашней обстановки вплоть до терминологии житейской и философской, вплоть до обычных, старых представлений о старой же культуре и литературе.
     Стоит отметить, что застрельщиками этой переоценки выступают люди со стороны, не "авторитетные", признанные художественные деятели, критики, искусствоведы, а люди пограничных областей - газетчики, журналисты, этнографы, путешественники, историки, публицисты, - т. е. люди, поставленные в потоке живой действительности и привыкшие отвечать за каждое свое слово, как за дело.
     Один крупный современный политический деятель, говоря о работе в деревне, с восхищением цитировал статью видного специалиста по животноводству, которая носит название: "Октябрьские моменты в животноводстве и зоотехнии". Автор статьи доказывал, какие колоссальные результаты для развития животноводства и зоотехнии дала Октябрьская революция, ликвидировавшая помещиков и открывшая новые кооперативные пути деревни к могучему росту сельского хозяйства.
     Он (автор статьи) констатирует, что теперь открылись совершенно новые перспективы работы в области массового животноводства и зоотехнии, открылись новые отрасли науки, новые методы преподавания этих наук и т. д.
     Если техника животноводства оказалась раздвинутой благодаря Октябрю, если такое, казалось бы, внеидеологическое дело, как культура свиней, заключает в себе "октябрьские", т. е. идеологически значимые, неразрывно связанные с нашей эпохой моменты, то верно и обратное.
     Обязательно верно и то, что элементы октябрьской надстройки, октябрьской идеологии и, в частности, октябрьского литературного производства должны опереться на передовую литературную технику, вызванную к жизни уже в недрах капитализма всем строем.

стр. 19

новейшей индустрии и усложненного мирового хозяйства. Это и значит выкорчевывать освященные веками пни старой культуры, чтобы дать свободу технически-прогрессивным ядрам нового, явившегося не на другой день после Октябрьской революции, по щучьему велению, но заготовленного задолго до фактической победы Октября.
     Старые литературные формы еще сохранялись в силу инерции, но все больше и больше теряли под собой почву. Наблюдение, сделанное еще в 90-х годах прошлого века Н. М. Соколовым, о том, что "лучшие русские романисты мало-помалу становятся классиками; в них слишком много искусства, "выдумки", теории, а это скучно", связывалось этим исследователем с другим фактом, который как нельзя лучше подчеркивает идеологическое ничтожество буржуазной журналистики, но в то же время хорошо вскрывает ее возраставшую техническую мощь:
     "...От газеты подписчики ежедневно ждут решительных приговоров, безапелляционных суждений и готовых мнений. Тут ждать некогда, тут надо ловить момент, угадывать вкусы и интересы общества, говорить во весь голос. Публика скорее простит журналисту постоянную перемену мнений и резкие противоречия, чем сомнение и нерешительность. И здесь в разгаре конкуренции успех выпадает на долю тех антрепренеров печати, которые, оставив теории, умеют особенно ярко и подробно описывать пикантные мелочи".
     Эта злая характеристика, в которой чувствуется заинтересованность обиженного эстета, предшествует приведенной выше цитате об изменении героя в беллетристике.
     Технический прогресс капитализма, ввергая в сознание рядового члена общества огромное количество данных производственного и цифрового порядка, сведений из политической жизни, расширяя его практический интерес к событиям мирового дня, тем самым учил его уважать точность и достоверность факта. Любопытно, что еще И. А. Гончаров, переиздавая свои очерки кругосветного путешествия "Фрегат "Паллада", оправдывал это переиздание, противопоставляя его романам следующим образом:
     "Путешествия в дальние концы мира имеют вообще привилегию держаться долее других книг. Всякое из них оставляет надолго неизгладимый след или колею, как колесо, пока дорога не проторится до того, что все колеи сольются в один общий широкий путь". ("Лучше поздно, чем никогда".)
     Пока до этого было еще далеко, а интерес к чужим странам у публики был исключительный и питался он упрочением хозяйственных связей.
     Конфликт между традиционными беллетристическими формами и новыми техническими отношениями, как видим, назревал не один десяток лет. Система репортажа и журналистики оказывала свое давление на эти традиционные формы.
     Революция умертвила всю систему буржуазной печати и литературы. И вот когда стала созидаться наша новая литература, то

стр. 20

оказалось, что возродились как раз те элементы литературной формы, которые загнивали еще при капитализме. То есть усвоение "старой" культуры, наследование действительно произошло, да не по той линии. Возрождение беллетристики по образу и подобию классиков отвергло именно тот литературно-производственный фундамент новой формы, который подготовлялся органически на рубеже двух веков.
     Приемы беллетристики, этой падающей отрасли прошлого литературного производства, не заслуживают наследования. Приемы фиксации факта, хотя бы они были производным явлением от всей капиталистической техники, заслуживают с нашей стороны величайшего внимания. Это восходящая литературная отрасль. Нашим писателям есть в чем взять пример с того обследователя Пьера Ампа, у которого "было с собой три записных книжки: N 1 с надписью "Документы", N 2 с надписью "Мнения" и N 3 с надписью "Факты". ("Лильские ткачи".)
     Пьер Амп говорит, что некоторые "обследователи проходят, высоко держа свой карандаш и весьма довольные собой". Это самодовольство беллетриста. Для литератора-исследователя нового типа самое высокое удовольствие - это историчность, вскрытие специфики материала.
     Октябрьская литература - это технически самая передовая литература. "Октябрьские моменты" в технике животноводства - стоит только перевести это положение в литературный план, и мы получаем передовую литературную технику.
     Но если свиней или кур в деревне сейчас разводят или, во всяком случае, ставят своей задачей разводить по последнему, да еще по октябрьскому, слову техники, то крестьянскую литературу разводят такую, которая может быть только на смех этим усовершенствованным курам. В этой области или величайшая отсталость, просто безграмотность, или опять-таки стремление наследовать по неправильной, вымирающей линии.

     II

     Никакого обзора крестьянской литературы мы не дадим. Сделано в этой области мало, сделано, к сожалению, неинтересно. В журнале "Красная печать" помещен такой отзыв: "Крестьянская художественная литература в области тематики вращается в узком кругу, ограничиваясь в изображении крестьянства трехчленной формулой: бедняк, середняк, кулак. Эти фигуры в художественной практике получили традиционно отвердевший штамп, по которому каждому из представителей трехчленки полагается определенный внешний вид и внутреннее содержание. И внутренний и внешний облик стереотипно рисуется одной краской - или светлой (бедняк), или расплывчато-серой (середняк) или густо-темной (кулак). Дифференциации образов, расщепления их на многогранный ряд индивидуальных лиц мы почти не встречаем. "Это мнение критика

стр. 21

А. Ревякина, высказанное им в статье "Крестьянская художественная литература" (N 9-10).
     От нарисованной им самим мрачной картины критик ищет спасения в одном или двух романах, о которых сейчас все твердят, романах из жизни деревни. Можно подумать, что если бы было написано много улучшенных "Вириней", то критик был бы совершенно удовлетворен. Во всяком случае, создание крестьянской литературы критик представляет - и это мнение не единичное, а типичное, - исходя не из тех конкретных задач, которые присущи современному моменту, а ориентируясь все на того же общего шефа - классическую литературу.
     Задача крестьянской литературы понимается как "изображение крестьянства", как "отображение" его быта по законам романа или новеллы. На практике же получается, что если выходит роман, то не выходит "отображения" или же установка на роман съедает конкретный факт, историю. Для того чтобы писать роман, нужно уметь выдумывать и строить так называемую "композицию", для того чтобы "отображать", нужно уметь видеть, наблюдать.
     История вытесняет роман и наоборот. Критики учат писателей выдумывать романы и потом жалуются на "сюжетную бедность" (Ревякин). Чрезвычайно характерно замечание другого критика в том же номере "Красной печати": "Новые, только, к сожалению, очень похожие друг на друга люди действуют на страницах их рассказов (начинающих писателей)... рассказы... похожи друг на друга, как заводские трубы... Наша литература словно сговорилась, чтобы поводырем крестьян на пути к новым бытовым отношениям был непременно демобилизованный красноармеец"*1.
     А этнографы, предпринявшие под руководством Тана-Богораза изучение новой деревни (1924-1925 годы), подавлены разнообразием нового материала, пестротой человеческих отношений.
     "Разноверие деревни построилось на три угла, и даже на четыре. В первом углу православие, церковь живая и мертвая, Тихоновская и Введенская, поскольку Введенская церковь проникает в деревню. Главное дело - два стиля, старый и новый. В таком-то селе живут двое батюшек, старик и молодой, между прочим отец с сыном. Живут они в одном доме, и даже в одной комнате. А две попадьи из сил выбиваются, стряпают старому постарому, а новому поновому. Тут и посты, и праздники, и все не совпадает. Голова кругом идет. А у зырян еще сложнее. Старики празднуют по новому стилю, старухи по старому стилю, а молодые никак. Сельский сход потерял терпение, собрался и постановил: во избежание ссоры закрыть совсем церковь и не беспокоить бога, пока не выяснится, чей верх возьмет". ("Революция в деревне", 1924 г.)
     Критик жалуется на "сюжетную бедность", а экскурсантка Н. Арбузова жалуется: "Вотская область поражает постороннего человека своей пестротой и резкими контрастами во всем: смесь
_______________
     *1 Статья В. Красильникова.

стр. 22

язычества, христианства и коммунизма ставит наблюдателя прямо втупик. Опускаешь руки, будучи не в силах разобраться во всей этой сложной запутанной жизни, начинаешь разбираться в отдельных явлениях, пытаясь выяснить их причины и сущность, и в результате видишь, что все явления так тесно переплелись между собой, вытекают одно из другого, что рассматривать их отдельно совершенно невозможно. Перед глазами развертывается сложная картина, представляющая смесь разных эпох, времен и народов". ("Революция в деревне", Очерки под редакцией В. Тана-Богораза, 1925 г.)
     В предисловии к своим очеркам о деревне П. С. Парфенов говорит: "Своей книгой я хочу обратить внимание нашей художественной литературы на тот факт, что таких мужиков, которых показывает нам эта литература, теперь совсем почти нет, что в деревне сейчас живут совершенно другие люди, говорят они на самом обыкновенном и самом распространенном русском языке и описывать их надо совсем поиному".
     П. С. Парфенов рассказывает, какое негодование вызвал плакат, на котором крестьянин изображен по старому образцу: "Печатают нашего брата, как чертей. Погляди на этот снимок. Ну где ты найдешь теперь таких мужиков? В лаптях еще ходят, это верно. Но чтоб с такими волосами, как у бабы, таких давно нет, кроме стариков разве. А они печатают, как будто это есть настоящий мужик и протягивает он рабочему руку. Где они нашли таких мужиков? Только в старых книжках. А нам ужасно обидно. Я уж предлагал написать коллективное письмо этому Наркомфину, да выругать его понашински", - закончил он, показывая мне потрепанный наркомфиновский плакат, изображающий "смычку" и предлагающий подстриженному "под скобку" мужику в лаптях нести свои деньги в сберегательную кассу".
     Я думаю, что этих примеров достаточно, чтобы иллюстрировать ту мысль, что роман изображает деревню как "в старых книжках", что метод романа оказывается несостоятельным для овладения новой историей, что по старым литературным образцам невозможно выполнить задачу "отображения" современной деревни. Загнивающая литературная форма обезличивает, обедняет разнообразие конкретной действительности, она выполняет вредную социальную функцию, так как, создавая ложные представления, разъединяет советскую деревню с городом.
     Средний этнограф, фиксирующий свои наблюдения, собирающий "человеческие документы" - факты, биографии, автобиографии, дневники, рассказы, выражения, слова и т. п., - обрабатывающий человека подобно гербарию ботаника или чучелам и шкуркам зоолога, оказывается во много раз "талантливее" среднего беллетриста.
     И дело здесь, конечно, не в том, что крестьянские писатели "бездарны", а в том, что беллетристический метод, при помощи которого работает большинство из них, изживает себя. Этнографы талантливее потому, что они ближе к материалу, к истории. Этнография - один из зародышей новой литературы о деревне.

стр. 23

     III

     Николай Толмачев, погибший в 1919 году в боях против Юденича, писал в одном из своих писем накануне смерти: "В Гатчине Зиновьев говорил перед двухтысячной толпой красноармейцев, скопившейся здесь из разных частей. Я искренно удивился его чуткому уменью учесть задачи каждого своего выступления. Впервые говоривший в боевой обстановке, он приспособил всю свою речь к чисто военным задачам, говорил, черпая новые образы, рассчитанные на крестьян-красноармейцев (танки - "кухонные ножи", "надо взять глаза в руки", "шкурники недостойны носить штаны, им надо надеть бабьи юбки" и т. д. и т. п.). Такие речи - это организационная военная работа. После нее стадо слушателей требовало только технической обработки для создания воинской части". (Николай Толмачев, ленинградский Истпарт.)
     Этот рассказ т. Толмачева правильно ставит проблему воздействия на данную конкретную аудиторию литературного произведения (в этом случае - ораторской речи). Нельзя только думать, что "крестьянские образы" представляют собой нечто застывшее, незыблемое. Интересный факт в этом отношении приводит этнограф Г. Заволжский из жизни черемисов-язычников в Марийской области. В 1922 году здесь разъезжали на автомобилях представители АРА (Американской организации продовольственной помощи). Автомобиль успел войти в фольклор. Марийцы в рассказе о лешем говорили: "Леший был очень громадный и ужасный, как автомобиль".
     Во всяком случае, здесь должен быть решительный отход от псевдо-крестьянского языка романов и упор на новую социальную и техническую практику деревни. Язык должен служить таким же орудием смычки, как ситец или машина.
     Художественные критики горюют, что тематика крестьянской литературы "вращается в узком кругу", что не вскрыты "подпочвенные психологические колебания" и т. п. И здесь - равнение на "большую литературу", на "психологизм" или, иными словами, полное отсутствие диалектики, учета конкретных потребностей трудового крестьянского хозяйства.
     Художественную критику не интересует тот вопрос, что книга и в частности литературное произведение может и должна служить конкретным орудием смычки и что тематика является не из полного списка всех психологических проблем, разработанных в мировой литературе, а из непосредственных интересов и нужд данного момента.
     Художественная критика не интересуется данными, имеющимися в книготорговых организациях, в редакциях газет, имеющих длительные связи с громадным количеством деревенских читателей, она не учитывает эволюцию читательских вкусов на конкретном материале анкет и запросов, она не хочет анализировать классового смысла читательских тенденций, - она исходит из возвышенного

стр. 24

и заранее, наперед данного представления о литературе, неизменяемого во веки веков.
     Когда-то Глеб Успенский, приехав в деревню, обдумывал план мужицкой газеты, причем, к его удивлению, ни один из отделов столичной газеты не годился для газеты мужицкой: факты решительно не влезали в тот отдел, к которому они подходили по внешнему виду.
     А художественная критика, решительно не считаясь с фактами, собирается направлять крестьянскую литературу по возвышенным столичным образцам советского психологизма. Между тем агитационное действие романа в конкретных условиях деревни нельзя сравнить с описанием реального события. Один деревенский корреспондент так формулировал настроение деревни в этом отношении: "Если читаешь про какую-нибудь сельскохозяйственную коммуну, то крестьянин говорит: "Врут, наверно". Он обязательно требует, чтобы ему показали, где это происходило, что и почему, - доказать факт и "опыт".
     Деревня относится к книге утилитарно. История, а не роман отвечает этому практическому подходу. Крестьянское хозяйство заинтересовано в прикладной книге - о бондарном деле, о колесной мази. Такое же прикладное значение имеют описания реальных фактов строительства, фактов успеха, достигнутого живыми людьми в сложных условиях классовой борьбы. Это - литература оптимизма.
     Заинтересованность в изготовлении колесной мази (один из наиболее частых книжных заказов) имеет свой эквивалент в литературной эстетике. Это - не эстетика романа. Это история, это литература факта.
     Такова общая литературная тенденция нашей эпохи.