стр. 2
П. Незнамов
ДЕРЕВНЯ КРАСИВОГО ОПЕРЕНИЯ
("Бруски" - роман Ф. Панферова, изд. "Московский рабочий", 1928 г., стр. 360, ц. 3 р. 30 к.)
Сравним и сопоставим
Роман Панферова "Бруски" называют сейчас одним из удачных романов о деревне, но при этом забывают, что еще никогда слово "роман" не увязывалось со словом "деревня" столь насильственно. Ибо есть такие общественные злобы, которые в условиях нашего времени бегут художественных методов, как чумы, и требуют других подходов.
Деревня сейчас почти на все сто процентов - публицистическая тема. И знания о деревне полезней всего и лучше всего вкладывать в газету. (Их можно вкладывать туда, как в банк.) Зато уж всякое иное использование их исключается.
О романе Панферова написано уже довольно много и притом в приподнятом тоне: дескать, не роман, а прямо путь к социализму.
стр. 3
Поэтому приподнимем указанный роман немножко вверх и посмотрим его, как яйцо, на свет: может быть, мы совершенно напрасно беспокоимся о вкладе.
Поверим его газетой, примеряем на очерке и только тогда решим: куда этот роман держит путь.
Изумительный остров
В романе Панферова происходят различные события и в том числе идет борьба за землю, за артель и за коллективное хозяйство. Автор политически более или менее грамотно расслоил деревню на группировки, но не сообщил этим группировкам реальности.
Соперничество группировок движется у него классовыми интересами, но вся эта борьба правильна только теоретически, в своем алгебраическом выражении. За шахматными фигурами деревенских культуртрегеров - передового середняка, преуспевающего в своем одиночном порыве, и нескольких бедняков, хозяйствующих сообща, - нет той совершенно бесспорной материальной обстановки, которая единственно и может оживить все эти фигуры и группы.
Деревня в романе не имеет паспорта, она не приписана ни к какому определенному району, она не имеет ни географии ни этнографии, и об этой деревне-вообще только глухо сообщается, что она стоит на Волге. Но Волга течет по нескольким губерниям, сельскохозяйственный облик которых не только различен, а даже и полярен, - и потому подобная сноска ничего не объясняет.
О самой Волге из романа известно тоже немного.
Например: она -
"Огромным пегим волдырем вздувалась, набухала" (стр. 5) и вообще вела себя, как всякая широкая и могучая река, но из этого факта для крестьянского хозяйства в романе ничего не проистекает. А ведь Волга - это сотни подсобных промыслов для села.
Когда в отличие от беллетриста описывать деревню начинает журналист, то он никогда не забудет про ее адрес. Благодаря этому, мы, например, знаем из газет, что Вятская губерния спрашивает сейчас примуса, а Нижнее Поволжье эмалированную посуду мелкого ассортимента. В этих сообщениях есть правда точного обозначения, и нужно сказать, что именно эти конкретные примуса и чайники и утверждают существование самих губерний.
Если же мы обратимся к селу Широкому из романа "Бруски", то мы увидим, что оно ничего не покупает и не продает. А когда село ничего не покупает и не продает, то из этого, во-первых, не складывается никаких бытовых отношений на селе, а во-вторых, не складывается отношений и с городом.
Вот поэтому-то село Широкое и представляет из себя расплывчатое нечто, изолированное от всего мира и в том числе от агрономов.
стр. 4
Из сообщений газетчиков мы, например, знаем, что украинская деревня предъявляет сейчас спрос на туалетное мыло исключительно с запахом сирени и фиалки, а деревня Северо-западного края - с запахом земляники. Видите, какая специфика! Село же Широкое никакого мыла не покупает, ему - нельзя покупать, оно - остров. И знаете, какой? - Один из островов беллетристического архипелага.
События, происходящие на этом острове, не имеют установленной даты. С одной стороны, если судить по налету на "архипелаг" банды Карасюка, который мечтал:
"Во что бы то ни стало пробраться в Тамбовию, где уже около двух лет оперирует Антонов" (стр. 46),
- то действие относится к 1919-1921 годам. Если же считаться с тем, что автор говорит в романе об условиях, благоприятных как для роста середняцкого, так и артельного хозяйства, и при этом делает совершенно недвусмысленный вывод в сторону усиления борьбы за коллективизацию в деревне, то перед нами ситуация последнего года.
Такая неразбериха с хронологией обычна для романистов. И в "Брусках" мы имеем типичный случай проекции более поздних явлений на полотно более раннего периода.
На языке театра это называется так: перепутал мизансцены.
Необыкновенная артель
Артель, которая действует в романе Панферова, вполне под пару селу Широкому. Производственный облик ее настолько расплывчат и неуловим, что и самому автору едва ли ясно, какой это тип коллективного хозяйства. Не то это машинное товарищество, не то коммуна, не то выселок, не то артель по обработке земли.
О самой земле артели - этом объекте борьбы на селе - тоже не много сказано.
"Хлебная земля... ежели руки приложить - хлеб не вывезешь" (стр. 20),
- но как именно были "приложены руки" к этой земле, на протяжении 360 страниц романа так и не сообщается. Таким образом земля эта не имеет сельскохозяйственной специфики и может быть отнесена, в смысле своих особенностей и возможностей, сразу ко всем производящим районам Союза.
Об одном из членов артели говорится:
"низенький, косолапый, рыжий",
о другом - руководителе Степане Огневе - сообщается:
"высокий, кряжистый"...
и только земля, на которой они работают, - ни такая и ни этакая. Вообще - земля.
Мы хотим сказать следующее.
Если, например, артель "приложила руки" к земле в том смысле, что пользовалась удобрениями, то ведь из этого факта проистекают
стр. 5
вещи величайшей конкретности: чем удобряла? как выхаживала? что сеяла? как достигла урожая?
Если же артель завела многополье или сеяла, например, подсобные культуры и технические растения, - то и в этом случае возникают специфические хозяйственные процессы. Создается особая обстановка и совершенно отличные реальные затруднения, которые реально же должны быть и преодолены. А, главное, отложиться в быту.
Все это надо показать. Показать, как сделалось. Производственная деталь, попадающая в быт и заново его формирующая, - это то, на чем только и можно вытянуть сегодня литературное произведение о деревне.
Легче же всего писать о ней так:
"На Брусках, ближе к Волге, в отшибе от общества - возятся артельщики, на себе и на коровах пашут.
Впереди всех Огнев, Панов Давыдка, Стешка - тянут самодельный плужок, за плужком стелется тонкая, узкая полоска лохматого дерна. За ними Николай Пырякин за Буренкой в сохе шествует, поднимая лаптями пыль".
Автор выбирает здесь условия труда - самые тяжкие, усилия - самые героические и действительно достигает многого, чтобы вызвать симпатии читателя в пользу бедноты. Он только не в состоянии убедить его в реальности происходящего, ибо, как бы ни была бедна артель, а с такими ресурсами, как у нее, коллективное хозяйство она фактически начать не могла.
В частности, ведь не одну же бумажку привез из города Степан Огнев, а город мог бы оказать артели и более подходящую помощь. И не бумажку же посеяла артель на своем участке.
Вот как, например, происходило дело в действительной артели (И. Нусинов - "На новом острове", стр. 8-9, журнал "Настоящее", N 2, 1928 г., Новониколаевск).
"В окружном земельном отделе артель им. Крупской получила 170 пудов семян... Из них только половина пошла на посев. Другая половина была продана и за деньги были приобретены плуг, телега и в кредит сеялка".
Подобную же помощь могла получить артель и у Панферова. Но для беллетриста дороже всего необыкновенные обстоятельства, которые он выдумал, и необыкновенная героика - и потому Бруски у него, по правильному замечанию А. Ефремина:
"...Не связаны ни с кустовыми объединениями колхозов, ни с колхозцентром... ни с кем и ни с чем. Бруски ведут борьбу водиночку, затеяли турнир-единоборство..."
("ЧиП" N 28, 14/VII-28 г.)
У Нусинова в "Настоящем" артель -
"засеяла 14 десятин пшеницы и 3 десятины овса... Осенью взятой на прокат в кресткоме жнейкой был убран хлеб.
Недружелюбно, с издевкой встретило село первые успехи артели. Снятый артелью урожай никто не хотел обмолачивать".
стр. 6
Панферов же ужасно как не любит цифры. И потому количество посеянного у него ни в какой расчетный план артельного хозяйства не входит, так же как никаких коллизий, в связи с уборкой урожая, у него не возникает.
В действительной артели им. Крупской на деньги, вырученные от урожая, прикупили двух лошадей.
"Это была первая победа - прибыль действовала убедительно на практическое сознание крестьянина, прибыль агитировала за артель.
Весной 1926 года в артель вступило еще три семьи... На этот раз коллектив получил в ссуду только 60 пудов семян; 77 пудов было уже своих. 77 пудов своих собственных семян - это удостоверение в кредитоспособности".
У Панферова же этих реальных 77 пудов - "удостоверения в кредитоспособности" - не имеется, так как он орудует с невесомым коллективным хозяйством, о рентабельности, устойчивости и товарности которого ничего неизвестно. Зато у него имеется Стешка, дочь Огнева, которая так "выросла, выпрямилась, налилась спелой сливой" и у которой так "выступили упругие груди", что у Яшки Чухлява, сына кулака, "чуть дрогнула нижняя губа" (стр. 10) и он влюбился, а впоследствии (какая необыкновенная судьба!) вступил в артель. Вот это - "удостоверение"!..
Что же касается прибыли, то не прибылью, а лихими разговорами убеждает Степан Огнев, когда он пытается действовать на сознание Ждаркина:
"- Пока ты тут будешь в гнилом болоте торчать, в одиночку корчевать, разбогатеешь, мы далеко отбежим от тебя... И где это ты зацепил, что нашему государству непременно нужно, чтобы ты и я и все такие в одиночку корчевали?" (стр. 105).
Заявление это - высокоторжественное, но - не "зацепляет". И преимущества описания настоящей артели перед описанием артели, высосанной из пальца, становятся после этого совершенно очевидными, так как все условия достоверности у первого из описаний - наивыгоднейшие.
Эй, ты, карактерная!
Стешка, которая агитирует за артель сильней, чем статья дохода, и лучше, чем контрольная цифра в хозяйстве, неслучайно занимает в романе много места. Неслучайно и то, что деревня в романе оказалась без паспорта, сельскохозяйственный район - без специфики, а артель - без производственной биографии.
Все это совершенно естественно для той пронзительной манеры, в которой написан роман. Беллетрист остался беллетристом, даже и в соприкосновении с матерью-землей, и продолжает использовать вещи вне их прямого назначения.
Вот как, например, появляется в романе трактор:
"- Что такое гремит? Мужики! Чего гремит такое?
стр. 7
- Да бес их знает... Артельщики чего-то приволокли. Бежит это, а позадь плуги, на плугах доски, а на досках Степка Огнев.
- Пушка - не пушка.
- Да ж трахтур, балбесы..." (стр. 245).
Так разговаривает деревня при первой встрече с трактором в романе. Но в действительности она так не разговаривает. В деревне сейчас совершенно правильно, не споткнувшись, произносят слово: агрикультура, мыло называют - тэжэ, говорят не "какея такея" (стр. 230), а какие такие, не "тинжал австрейский" (стр. 142), а кинжал австрийский, и трактор там - не "трахтур", а трактор. Это вопервых, а вовторых, никогда сегодняшний крестьянин не сравнит трактор с пушкой. Он был и на мировой и на гражданской войне и с чем эту пушку едят - знает.
Но, конечно, деревня, которая говорит:
"А по моему млению, пускай берут Бруски" (стр. 19), может вынести все. И даже такое любительское, поверхностное и совершенно не производственное отношение к машине, какое видно из следующего отрывка:
"Около трактора на Брусках дремали Огнев и Панов. У Огнева в эту ночь будто нарывало в кишках.
- А вдруг не пойдет? - говорил он, крутясь около трактора...
- Пойдет, непременно пойдет, - долбил Панов, хлопая ладонью трактор... (стр. 247).
И машина действительно пошла. Один из артельщиков быстро повернул ручку трактора, вскочил на сидение.
Трактор завыл, сунулся вперед и со всего разбега"... и т. д. (стр. 250).
Из этого вполне прелестного отрывка явствует только то, что деляги-артельщики, даже и не побывав на курсах трактористов, в состоянии справиться с любой машиной. Стоит только сесть на облучок, "повернуть ручку", сказать машине:
- Эй, ты, карактерная!
и машина пойдет.
Что же получается? Получается следующее. Мы становимся страной обновляющейся земли. Мы делаем ставку на колхозы. Нам очень нужны сейчас вещи, правильно описывающие эту работу обновления. Нужны очерки, правдивые как рефлекс. А романист, взявшийся написать роман о деревне, даже не потрудился заглянуть в справочники о тракторах. И все его описания, общие до конфуза, данные почти в забытьи; описания, при которых: "на Брусках второе лето поет трактор свои моторные песни", - но поет, а не работает, - вся эта порча материала даже и не замечается критикой, как бы сговорившейся в своей оценке романа: "написанного в реалистических тонах".
стр. 8
Деревня красивого оперения
Тургенев, описывая плеск прибоя, сравнивал его с "далекими пушечными выстрелами". И ему при этом виделись всюду - "смерть, смерть и ужас". Но моряки, например, возражают против столь страшного зверя. Прибой не таков.
Тоже и Гоголь был неправ, когда писал, что "редкая птица долетит до середины Днепра", в то время как редкая птица до нее не долетит.
С точки зрения достоверности и "отображения" эти описания - органически порочны. Вот почему нельзя изучать жизнь по литературе. "Прибой" и "Днепр" в литературе имеют слишком красивое оперение. За этим оперением не видно вещей. Наша же эпоха настолько перегружена реальнейшими вещами, что разглядеть эти вещи мы обязаны.
Панферов в своем романе не разглядел деревню. Его метод разглядывания оказался плохим. "Полоса тумана" у него вьется, "перехлестывая степь" (стр. 5), несмотря на то, что с понятием "перехлестывания" связаны действия быстрые и немедленные, а туман как раз и не обучен этому. Туман - плохой кавалерист.
Солнце у него "ручейками сгоняло в реки из оврагов ковриги синего снега". Но если "ковриги" - то уж, конечно, не "ручейками".
"Огромные льдины, словно опытные пловцы, медленно, но упорно сползали по течению" (стр. 9). И опять неверно, так как от пловцов они отличались именно тем, что их "сползало", а не они "сползали".
То же и мужик Захар Катай, когда он начинает отстаивать права бедноты на землю, - он не столько действует в романе разумными доводами, сколько совершает картинные поступки.
"С крыльца сельского совета ровно вплавь кинулся Захар, хлыстал руками направо и налево, гремел его голос, а под конец спустился, ровно до берега доплыл" (стр. 19).
Описание это слишком уж живописно, и нам бы, например, хотелось видеть более сухопутные наклонности у человека деревни. Но если мы припомним, что село Широкое - один из островов беллетристического архипелага, то нам станет понятно это постоянное желание его жителей отправиться в навигацию.
Мужики Панферова - это мужики чудесной судьбы. И деревня у него - деревня красивого оперения. Вот почему не приходится удивляться, что семья Огневых имеет у него такую характеристику: "Род-то уж больно непоклонный - никому поклона не бьет. А без поклона что?" (стр. 78). А семья Плакущевых - такую: "Род Плакущевых в Широком считался цепким..." (стр. 79).
"Непоклонные" и "цепкие" - это очень кудряво. Только вот расслоение-то в деревне идет сейчас не по родовой линии, а по классовой.
стр. 9
Мы не хотим, разумеется, сказать, что Панферов не видит классовой борьбы в деревне. Он ее видит отлично, но вся беда его в том, что художественные методы, которыми он пользуется, свертывают эту борьбу. Они переиначивают ее до того, что классовые враги в конце романа начинают вести между собой "всепрощающие" разговоры (стр. 360) о "младенцах" и "вечности".
Вывод отсюда только один: Львы Толстые деревенской формации сейчас тоже не нужны. Роман-гипнотизер существует на наших полках по инерции, которой тыща лет. Но и тысячелетнему гипнотизеру рано или поздно нужно отвернуть голову.
Надо только больше работать для литературы факта, неустанно поднимая интерес к реальному материалу и к его достоверности, за счет интереса к красивому оперению.