стр. 19

     С. Третьяков

     КАЗНЬ

     (Глава из био-интервью "Дэн Ши-хуа")

     Политическое затишье кончается. Юань Ши-кай объявил себя императором. Бывший юаньшикаевский кучер, ныне генерал Цао Кунь ведет свои войска в Сычуан, на подмогу сычуанскому губернатору, потому что уже с юга из Юнани угрожает тому армия сунятсеновца Цай Сун-по.
     По дорогам сычуанских окраин топот солдатского марша. Приезжие приказчики рассказывают про неизбежность новой войны, про бои и разоренные уезды, но у нас тише. Здесь война идет, но не между армиями, а между полицейскими даоиня и туфеями (бандитами). Их много расплодилось на сычуанских дорогах за время последних войн и восстаний.
     Там и молодчики вроде племянника Чена, живущего в бамбуковом лесу, и солдаты отрядов, оставшиеся без дел, и братья союза Го-ляо, и бродячие батраки, не сумевшие наняться на работу, и крестьяне, согнанные за неплатеж аренды со своей земли.
     Оружия хватает на всех. Это не одиннадцатый год, когда ружейные замки своими руками выделывали слесаря-революционеры. Разбитые северные войска оставили в стране достаточно винтовок. Пока у туфеев оружия мало, они делают ночные налеты на одинокие дома и забирают деньги, подпаливая пятки упорным скупцам.
     Мелкие банды туфеев сливаются в крупные отряды. Они вылавливают богачей, чиновников и сборщиков податей, уводят в леса и требуют выкуп.

стр. 20

     Помалу наши богачи из деревень, охраняемые старыми ночными сторожами или добровольцами из крестьян, перебираются в город, под защиту стен и перекрестковых полицейских.
     В ответ на разбойничьи похищения отряды даоиня рыщут по лесам и деревням, вылавливают туфеев. На стенах деревень белеют лоскуты, предлагающие за выдачу разбойника или за принос в корзине его головы в полицейское управление аппетитные суммы денег.
     Казни туфеев в городе идут одна за другой. Повара, приезжающие с рынка, рассказывают замечательные истории о том, как ведут себя разбойники во время казни. Попадая в город, я с виноватым страхом обхожу плетеные клетки, за прутьями которых разлагаются страшные, плохо видимые мне головы разбойничьих вождей.
     Курьер, ежедневно ездящий с канцелярскими конвертами в город, однажды привозит в школу весть: на-днях казнят сразу пятьдесят.
     - Пятьдесят туфеев! Целых пятьдесят туфеев! До чего интересно! Давно уже не было такого удовольствия честным горожанам.
     Курьер захлебывается от восторга. Его глаза горят, перекидывая огонь в зрачки обступивших его живой загородкой учеников.
     Гул голосов идет по школе. Особенно интересует всех атаман пятидесяти, известный бандит, по слухам - убийца отца одного из школьников.
     Мы сбиваемся в кружки на кроватях и, забыв карты и кости и медные тунзеры, рассказываем правдивые и выдуманные повести о разбойниках, вспоминаем позы и жесты героев-туфеев, виденных нами на сцене театра, напеваем их песни, декламируем их речи. Знающие товарищи рассказывают, что накануне казни заключенные получат хороший обед и смогут пить столько водки, сколько в них влезет.
     Одноклассники того, чей отец был убит атаманом, злорадствуют мстительно. Им возражают немногие:
     - Разве даоинь и его солдаты лучше самых плохих туфеев?
     Завариваются споры, переходящие в бешенство.
     Я отхожу в угол и думаю об одном туфее, который мне близок. Он - мой бывший одноклассник по начальной школе. Учиться в школе он не любил, был драчуном и хулиганом, но прекрасным картежником. Его отец - торговец, зная сыновний картеж, не давал ему денег и скоро взял его из школы. Парень стал приказчиком в лавке отца.
     Отец скуп, прячет деньги. Сыну не на что стало играть на ярмарках, где веселые бродячие игроки раскидывают заманчивые столы с картами. Сын стал таскать деньги из кассы и товары. Рядом с кассой в лавке шкаф, где деньги хранятся под задвижным медным замком. Каждый вечер отец подсчитывал выручку, записывал в книгу и затем запирал ее в шкаф. Сын крал перед подсчетом, но помногу было нельзя, а малых денег не хватало.

стр. 21

     Парень стал воровать товары - сахар, сласти, варенье, носил их в харчевку и продавал. Однажды он напихал себе в карманы столько банок, что пузыри вздулись у него на фалдах. Отец заметил, отобрал ворованное и поколотил парня. Избитый и злой, он убежал за город, голодный и ободранный наткнулся на шайку бандитов и остался у них.
     Туфеям нужен был мальчуган на ролях шпиона. Ребенку легче выведывать в деревнях - кто продал товар, кто получил деньги, кто отправляется в дорогу. Ребенка не станут подозревать.
     Исправно помогая бандитам, мой одношкольник вырос в настоящего туфея. Деревни стонали от его проделок. Свою деревню он не трогал, там все знали его в лицо. Поссорься он с жителями, его выдали бы в два счета или забрали заложниками родных. А кроме того своя деревня нужна, чтобы прятаться в трудные часы.
     Он был очень жесток. Нет в бандитских шайках жесточе народа, чем женщины и полуребята. В Сиань-ши посейчас живет изувеченный им богач. Он был взят парнем и уведен в разбойничье становище. Семья запоздала прислать выкуп, а может быть послала мало. Парень продержал богача на голодовке, пока родные бегали по деревням, ища, где бы занять. Туфеи связали пленнику руки и ноги, подвесили его под потолком, били, а затем пытали, прикладывая к спине и раздувая дыханием тлеющие молитвенные палочки.
     Душа обрывается испугом: может быть, он тоже среди пятидесяти?
     Казнят в субботу. Суббота - день сочинений. Сдай работу учителю и свободен до понедельника.
     Школу охватывают фантастическое прилежание и быстрота. У ленивых мозгов отросли крылья, пальцы перегоняют мысль.
     За какие-нибудь полтора часа с сочинениями кончено, и гудящая толпа черных курточек сбегает к реке.
     Пустырь за лодочной пристанью под зубастой городской стеной - место казни. Стена, зубцы ее и выступы вчернь усажены народом. Под стеной - дома. Их вторые этажи - как театральные ложи. Они копошатся и чуть гудят вязким разлезающимся черноголовьем зрителей.
     Вокруг пустыря тройным кольцом стоят люди и глядят на пустырь через плечи и штыки полицейского оцепления. Сначала на пустыре нет никого кроме двух собак и одной грустной свиньи. Потом приходит отряд солдат.
     Тоскливый медный крик четырех горнистов кидается в уши*1. В такт медным печальным сигналам идет передовой отряд солдат с ружьями на плечах. За солдатами - туфеи, и звяк их ручных
_______________
     *1 - Почему, - спрашиваю я Ши-хуа, - вы мелодию горнистов называете печальной - ведь китайская музыка не различает мажора и минора?
     - Событие печальное, потому и музыка, его сопровождающая, кажется печальной, - отвечает Дэн Ши-хуа (С. Т.).

стр. 22

и ножных кандалов похож на пересчет медяков в меняльном ряду.
     Туфеи идут медленным шагом. Их под-руки ведут полицейские. Руки разбойников скованы за спиной, в браслет оков вставлены бамбуковые тычины, подымающие над затылком каждого разбойника небольшой плакат с именем его деревни и преступления.
     Процессия длинна. Зрители молчат. Железными зубами клацают кандалы. Рубахи туфеев драны.
     Одни сутулятся, другие задрали в улыбке лицо поверх зрительских голов, третьи хмурятся волками на публику. Иные закрыли глаза, и кровь их отхлынула от их белых щек. Есть такие, которых близкая смерть уже обратила в полутрупы. Можно думать - они разлагаются, их мускулы вязки, как вареное мясо. Они уже не могут итти, полицейские тащат их подмышки, и дорога чуть дымится от проволакиваемых по ней ног.
     Мы считаем проходящих. Их всего сорок девять. Пятидесятый умер в тюрьме со страху.
     За спиной последнего преступника отряд войск. Полицейского инспектора четыре носильщика колыхают в синем паланкине. За инспектором палач - высокий человек, глядящий перед собой и торжественно, как ваши священники крест, несущий в вытянутой руке острием вниз огромный меч в кожаных ножнах с красным бантом, повязанным вокруг рукояти. Одет он в обычную полицейскую одежду.
     Товарищ рассказывает мне.
     В императорские времена палач был одет в особую одежду с красными кругами на груди и на спине. Он прятался в толпе до момента казни и выскакивал к казнимому внезапно в самый последний миг.
     Мне страшно. Я комкаю в кулак рукав соседа. Я боюсь через головы человечьего кольца смотреть на разбойников. Меня самого качает, кружится голова, но совестно показать себя перед приятелями слабым. Я стискиваю колотящиеся челюсти и впячиваю в себя грудь, чтобы судорога сердца не зашевелила пуговиц гимназической куртки.
     Процессия подходит к площади. Солдаты прорывают кольцо людей и становятся двойным полукругом, создавая безвоздушную зону смерти по направлению к реке.
     В две шеренги лицом к реке ставятся преступники. Полицейские опускают их на колени. Двое или трое кричат мучительно и жалобно:
     - Убейте нас! Убейте нас! Через несколько лет мы возродимся снова такими же молодыми! Убейте нас!
     Это они произносят буддийское заклинание.
     Некоторые лежат, ткнувшись раскрытыми мокрыми губами в грязный песок, почти без чувств.
     За спиной шеренги красный квадрат, и на квадрате этом на коленях один человек. Это - атаман. Даоинь разрешил родичам его

стр. 23

подослать толстый красный шерстяной ковер, чтобы не выпустить кровь на землю. Родные после казни захлестнут тело ковром и унесут, пока из кровепроводов бьет перегретая струя.
     За красным ковром, ближе к стене - стол. За столом сидит инспектор; рядом с инспектором офицер отряда и палач. Дяо (паланкин) инспектора и лошадь офицера ждут за цепью солдат.
     Какая-то груда свежеотесанного, грубо окрашенного дерева видна нам у самой реки за зрительским кольцом. Это длинные ящики. Гробы. Пустые. Сорок девять. Они плохи. У них щелястые доски.
     Подкова зрителей сгущается в однородную твердую массу.
     На пустыре над головами коленопреклоненных торчат прямые полицейские.
     Приготовления быстры. Полицейский выдергивает из рук атамана его таблицу и кладет на стол инспектора. Инспектор поворачивает голову в сторону палача и поднимает палец.
     Палач уверенно и быстро подходит к атаману сзади. Плоско слепя, сверкает секира. Голова, как выроненный арбуз, падает, и шея выстреливает вперед двумя кровяными вожжами. Выстреливает только раз. Сердца хватает только на один удар, дальше кровь уже льет плоской жижей по шее.
     Палач дает коленопреклоненному телу в спину пинок. В толпе кто-то ахнул, кто-то шарахнулся. В тишине заплакали дети.
     Туфеи не видят смерти своего атамана - они к нему спинами. Они могут только угадывать эту смерть по удлинившимся шеям напряженных зрителей.
     Первой шеренгой коленопреклоненных идет полицейский, выдирая трости из кандальных браслетов. Веник бамбучин с таблицами на концах инспектор пересчитывает, откладывая по одной на стол.
     Счет кончен. Палец инспектора делает знак офицеру. Короткий пронзительный офицерский свисток. Цепь солдат заходит в тыл первому ряду и останавливается - по солдату за разбойником. Двадцать четыре солдата высятся над двадцатью четырьмя обреченными казни.
     Опять свисток. Ружья вскидываются дулами к затылкам. Короткий выстрел, точно большую доску сломали.
     Будто кто ткнул людей в загривок. Дым и пыль от грязного пустыря взвиваются под ударом тел и пуль.
     Перешагнув через трупы, солдаты становятся в затылок второй шеренге.
     По новому свистку - новый вскид прикладов к плечу и новый залп.
     Внезапно торопливо, почти бегом подкова солдат, обставших смертную пустоту, замыкается в тесное кольцо вокруг трупов.
     Инспектор, офицер и полицейский обходят лежащие груды человеческого мяса и тряпок, удостоверяясь в смерти. Полицейские подымают каждую вялую голову и ищут пулевые дыры. Весело звенят снимаемые кандалы.
     Все - наповал.

стр. 24

     Снова птичий свисток офицера. Горнист играет сигнал. Кордон солдат выстраивается в ряды и уходит. Вместо них плотным кольцом над казненными сдавливается публика.
     Родные убитых явственно плачут в тишине, и подтаскиваемые к трупам гробы сухо скрипят по песку.
     Родные атамана захлестывают и закатывают ковер, а затем завязывают в огромный страшный узел голову и тело. Шуршащие шаги людей быстро затирают кровяные пятна.
     Публика расползается, как гнилая ткань. Сквозь только что черную человечью гущу яснее и яснее просвечивает серое тело пустыря, но зато сгущается лавина в горлах переулков.
     Люди уходят понуро, жалеют убитых.
     - А может быть, их неправильно обвинили? Может быть, судья постановил несправедливый приговор?
     - А может быть, они и в разбойники ушли от бедности, когда нечего есть и никто не подает? Поневоле полезешь рукой в чужой карман. Теперь ведь голод всюду.
     - А не все ли равно, где умирать от медленного голода - в мазанке или от быстрой пули на площади?
     Приказчики городских лавок идут медленными толпами, как из театра, хвалят храбрых.
     - Каким он молодцом умер: до последнего момента ругал полицейского начальника.
     Издеваются над трусами, над плакавшими, над грызшими песок.
     Не утихает встревоженный говор среди учеников. В школьной спальне идут беседы.
     - Почему люди казнят людей? Кто им дал это право?
     Эту ночь я не сплю. Я галлюцинирую шеренгами трупов и красными вожжами крови на красном ковре. Испуганно замирая, я не раз выставляю голову из-под одеяла, вглядываясь в шеренгу кроватей, и неизменно навстречу моему шороху такие же головы подымаются со многих кроватей.
     Сегодня днем на городском пустыре солдатами даоиня расстрелян наш спокойный сон.