стр. 15
Н. Асеев
СПОР С ПУТЕВОДИТЕЛЕМ
(Из дневника путешествия)
Читатели уже знакомы с отрывками моих впечатлений поездки в Италию, помещенными в N 1 "Нового лефа".
В части своей, относящейся к полемике с охранителями всевозможной культурной старины, они направлены, конечно, не только против римских древностей.
Но римские древности - древнее и монументальнее того классицизма, который на всех перекрестках поднимается теперь в крестном ходу всевозможных "путеводителей" по ценностям и памятникам прошлого, примазавшимся весьма быстро и ловко к лозунгу "культурной революции".
И потому с римскими древностями бороться, с одной стороны, почетней и труднее - соответственно масштабу их, а с другой - не так-то легко и защищать их всем поклонникам.
Однако правила защиты и нападения остаются и тут и там одними и теми же. И первоисточником наигранного пафоса наших красных Муратовых остается все тот же эстет, поклонник руин, воздыхатель о прошлом, с которым я веду спор в помещаемом ниже отрывке из моего дневника путешествия.
Его взгляды, мнения, вкусы глядят изо всех убийственных филиппик по нашему адресу со стороны ли старой гвардии эстетизированных мещан, выразителем взглядов которых являются люди вроде Полонского или Лежнева, или со стороны вновь стабилизующегося их подголоска в виде конструктивного делячества, тянущего нам заупокойную, хихикающих над лефовскими усилиями охранить наш культурный молодняк от растлевающего дыхания всевозможных эстетическо-философских реминисценций довоенного уровня.
Да и по существу споры с ними гораздо менее понятны в спешке и горячке нового строительства, чем там, за рубежом, выведенные на чистую воду двух мировоззрений, не прикрытых никакими защитными расцветками обложек "толстых" "марксистских" ежемесячников.
Имея это в виду, я и прошу читателя сообразно со сказанным воспринимать печатаемый ниже материал.
Н. А.
Итальянские вагоны третьего класса чисты и опрятны, пожалуй, даже более, чем второго и первого. Там дешевый серый вельвет (во втором) и синий бархат (в первом) задерживают больше пыли, крошек, мельчайшего мусора, всегда оставляемого путешественниками. Желтые полированные лавки третьего класса чисты и опрятны вне всяких подозрений, пол выметен, окна открыты. Рушится еще один миф, пущенный издавна об итальянцах у нас -
стр. 16
о мнимом их неряшестве и равнодушии к чистоте. Вообще наши представления о чужих странах сложились в большинстве случаев под влиянием взглядов и впечатлений отечественных путешественников конца прошлого и начала нынешнего века, оставаясь в неприкосновенности традиций. Всякое же новое ощущение страны трактуется как кощунственное извращение ее подлинного облика. Италия у нас слывет за романтичнейшую страну Европы. Мы видим в ней одни развалины. Путешествию по ней всегда предшествует чувство паломничества к истокам человеческой культуры. Протест против этого чувства онемения перед архаикой воспринимается как лефовская тенденция, как неумная нетактичность, почти что как бравада против культуры.
Так, думаю, будут восприняты и мои очерки. Думаю потому, что в руках у меня книга П. Муратова "Образы Италии" - единственное близкое по времени руководство для всякого интересующегося этой страной русского. По крайней мере на титульном листе солидных томов стоит год МСМXVII. Сравниваю мои впечатления с его: они оказываются прямо противоположны. Взять хотя бы оставленный только что Рим. Я радуюсь в Риме всякому проявлению современности, пусть даже неудачному, безвкусному, антиэстетичному. Муратов с дрожью отвращения отворачивается от всякого такого знамения времени, будь даже оно достаточно совершенно и необходимо для нашей эпохи. Спор о мертвом льве и живой собаке продолжается у нас всю дорогу от Рима до Флоренции. Вот доводы Муратова.
"Современный путешественник не раз испытывает в Риме сожаление о тех временах, когда Стендаль мог бродить по кривым и немощеным улицам папского города, искать одиночества среди заброшенных руин или набрасывать страницы дневника в своей комнате на виа Грегориана с видом на купол Св. Петра, поднимающийся над лугами Прати-дель-Кастелло. Рим многое потерял с тех пор и чем дальше, тем все больше и больше будет терять из своего, единственного в мире, важного, меланхолического и живописного великолепия. Никакая разумная заботливость не в силах отвратить от него общую судьбу вещей, повернуть в более привлекательную сторону ход его истории. Достаточно взглянуть на то, что сталось за самое последнее время с местностью к северу от города, между Порта-дель-Пополо и Понте Молле. Благодаря юбилейной выставке эти места уже неузнаваемы даже для того, кто видел их года два или три назад. Разумеется, прошли времена, когда можно было бы для утилитарных целей снести построенную Виньолой виллу папы Юлия III. Здание осталось в неприкосновенности. Но прелесть этого, недавно еще тихого и уединенного места, этой поросшей травой площади и улицы, уходящей под темный свод Арко Скуро, этой настоящей римской "винья", окруженной стеной, у которой приютилась мирно дымящая трубой остерия, - все это навсегда исчезло с проведением широкой выставочной авеню, отнявшей у виллы половину ее сада и сделавшей Арко Скуро жалкой игрушкой. Фламиниева дорога становится совершенно современной улицей, и церковка Сант-Андреа, выстроенная там же Виньолой, стоит как печальный и прекрасный островок среди окружающего уродства новых аллей, ипподромов и выставочных павильонов. На той стороне Тибра фабрики подошли к самой вилла Мадама, и последние луга у Понте Молле исчезают, чтобы дать место огромному стрельбищу, повторяющему патриотический масштаб и стиль монумента Виктора Эммануила и дворца Юстиции. Строительная лихорадка кажется хронической
стр. 16/1
[] 1. Тов. Н. К. Крупская на митинге - фото из ревархива А. Р. В противовес портретам, где люди позируют фотографу и снимаются на специальном фоне, Леф - за съемку человека в обстановке его обычной работы. Вот почему помещаемый снимок Н. Крупской кажется нам ценнее тех снимков, где она снята оторванно от окружающей ее среды.
стр. 16/2
[] 2. Фото из фильмы "Шанхайский документ" (Я. Блиох и В. Степанов).
1. Перекресток торговой, завешанной вывесками, китайской улицы в Шанхае.
"Шанхайский документ" - фильма неигровая, вся сделанная на подлинном материале сегодняшней действительности.
Это кино-статья, а не кино-роман. Тем не менее, самый материал ее заинтересовывает и поражает больше, чем самые мудреные выверты кинематографических фабул.
[] 3. Фото из фильмы "Шанхайский документ" (Я. Блиох и В. Степанов).
2. Актер и актриса китайского театра.
стр. 17
болезнью новой Италии парламентов и муниципалитетов. Новые кварталы вырастают в Риме с такой быстротой, которая мало оправдывается какими бы то ни было необходимостями. Вместе с тем и старая часть города не дает покоя индустриальному усердию передовых людей. Они начинают разрушать дома даже на Испанской площади и - страшно сказать - ради вида на бездарный дворец Юстиции предполагают вскоре пробить брешь в живописнейших стенах Навоны!
Пройдет много времени, прежде чем Рим своей таинственной силой успеет смягчить и завуалировать резкость и плоскость всех этих возводимых наспех сооружений. При виде их сожаление о Риме Стендаля, Шатобриана, Амнера и Гете вспыхивает с новой силой. Современному путешественнику постоянно приходит в голову, что его предшественники были гораздо счастливее его в своем знании Рима. Справедливость требует сказать, однако, что приэтом упускается одно очень важное соображение. Время Стендаля и Шатобриана было богаче непосредственными и живыми впечатлениями Рима античного, Рима христианского и Рима Возрождения. Но оно мало способно было почувствовать и оценить Рим барокко. Для этого времени XVII и XVIII века были эпохой, непосредственно предшествовавшей, то есть более всего подверженной отрицанию и менее всего способной быть понятой. От нас барокко отделено достаточным промежутком столетий. Наш исторический опыт расширился и углубился. Эклектизм наших вкусов всюду находит источники наслаждения. Кто не согласится теперь со словами Буркгардта: "При беглом обзоре Италии есть возможность ограничиваться только знакомством с первостепенными вещами. Но вовсе не тайна, что при достатке времени подлинную радость внушает не столько созерцание всяких совершенств, сколько жизнь во всем объеме итальянской культуры. Естественное предпочтение ее величайших и лучших моментов вовсе не должно повлечь за собой исключения из поля зрения других эпох"*1.
Так говорит и думает П. Муратов. Так вслед за ним думают тысячи туристов, с бедекерами изучающих Рим.
Должен ли я, современный человек, воспринимать и ощущать Рим именно согласно с этим рецептом? Должен ли я верить в действительность утверждений, что никакая разумная заботливость не в силах повернуть в более привлекательную сторону ход истории Рима? И неужели "чувству античного" я не имею права противопоставить свое "чувство современности" из страха прослыть невеждой и верхоглядом?
Нет. Я решительно должен спорить с Муратовым, за словами которого скрывается тысячелицее рабское поклонение святыням веков, из приличия, ради видимости культуры продолжающее обоготворять обломки.
Я рад, что "прелесть этого уединенного места, этой поросшей травой площади и улицы навсегда исчезла с проведением широкой выставочной авеню". Я рад, что строительная лихорадка кажется хронической болезнью новой Италии. Я рад, что "новые здания вырастают в Риме с такой быстротой, которая мало оправдывается какими бы то ни было необходимостями". Я рад наконец, что "старая часть города не дает покоя индустриальному усердию передовых людей. Они начинают разрушать дома даже на Испанской площади и - страшно сказать - ради вида на бездарный дворец Юстиции
_______________
*1 П. Муратов, Образы Италии, т. II, стр. 65 - 66.
стр. 18
предполагают вскоре пробить брешь в живописнейших стенах Навоны!"
И я решительно отрицаю, что "современному путешественнику постоянно приходит в голову, что его предшественники были гораздо счастливее его".
Это все мне приходит на ум, потому что у меня есть чувство современности.
Странно, до какой степени контрастен подход к Риму у двух людей, обуреваемых этими противоположными чувствами!
Я, выйдя на широкую и удобную привокзальную площадь Рима, сразу полюбил его за простор и упорядоченность движения. Этим прежде всего подкупил меня Рим.
Муратов пишет:
"Путешественник, прибывающий сюда из тихих и благородно ненынешних городов Тосканы и Умбрии, невольно испытывает сжимание сердца, когда впервые выходит на обширную площадь перед станцией железной дороги, окруженную современными домами и наполненную деловым шумом большого европейского города"*1.
Я не хочу бить своего противника по больному месту странной связи понятий "благородства" и "ненынешности". Но почему это "сжимание сердца" автором предписывается как обязательное для современного путешественника? Из его слов следует, что сердце не сжималось бы, видя противоположное. То есть чтобы площадь не была обширной, чтоб железной дороги не было, чтоб дома, окружающие площадь, были несовременны, чтоб не было делового шума. Он рекомендует вместо сжимания сердца - сжимание времени и пространства в сухую мумийную давность и в этом видит чувство античности. Так увлечение стариной приводит к чудовищному отрицанию живого. В этом и кроется главная опасность всевозможного культурничания, всевозможных советов оглянуться на прошлое, изучить старину всяческих видов. И не потому я отрицаю это восприятие старины, что я лефовец, а потому я и лефовец, что чувство живого побеждает во мне пафос всяческих обломков.
Вот что нравится Муратову и его единомышленникам - паломникам культуры прошлого.
"Рим темен здесь, и красный камень стен, проступающий сквозь черные пятна сырости и разрушения, говорит о жарких страстях, питавших некогда жизнь. Нищета окружает монументальные дворцы Мартеи, Спады, Орсини, Ченчи. Уличная грязь и обросший зеленым мхом мраморный герб над дверью, решотки в темных квадратных окнах, пестрые тряпки на солнце, резкие лица, судорожные выкрикивания игроков в морру, люди, лежащие в тени пышных церковных фасадов барокко, - таков этот Рим, до сих пор остающийся Римом романтической новеллы"*2.
Этой "романтической новеллой" остаются довольны сторонники муратовской культуры. От нее у них не "сжимается сердце". Для
_______________
*1 П. Муратов, Образы Италии, т. II, стр. 4.
*2 П. Муратов, Образы Италии, т. II, стр. 10.
стр. 19
сохранения ее необходимы черные пятна сырости, нищета, уличная грязь, поросшие мхом гербы и люди, валяющиеся бездельно на церковных папертях... Нет, нет, такого Рима я не хочу! Не хочу, хотя бы мне и суждено было прослыть верхоглядом и варваром, разрушающим вечные представления о красоте!
О бедности, беспорядочности и зловонности старины говорит и сам ее прославитель.
"Римская бедность вступила в постоянный союз с руинами. Она облепила театр Марцелла, форум Нервы, портик Октавия. Вид изъеденных временем колонн этого портика навсегда соединяется в памяти с видом пыльной народной площади Монтанара, на которой толпятся крестьяне из Альбанских гор и пастухи из Мареммы. Одичавшие кошки населяют огромную яму, из которой торчат остатки колонн, на форуме Траяна. Арки Януса и Менял на Велабро окружены нищетой и запустением. Путешественники, которых водят смотреть тут же поблизости отверстие Клоака Максима, уносят с собой вместе с сорванными на память веточками мелколистного плюща подземелий и венериных волос воспоминание об ужасающей и зловонной трущобе. Но не всегда можно предпочесть этому тот строгий и ученый порядок, в который приведены отделенные теперь от народной жизни развалины Форума и Палатина".
Казалось бы, выразительность этого описания не оставляет сомнения в том, что никакие веточки плюща не заслонят от видевшего всю отвратительность и неприглядность развалин, сопутствуемых нищетой и убожеством как непосредственными и обязательными соседями прошедшего. Однако взгляды П. Муратова изумительны по стойкости "чувства античного". Непосредственно вслед за приведенным выше описанием следуют строки:
"...Но не всегда можно предпочесть этому тот строгий ученый порядок, в который приведены, отделенные теперь от народной жизни, развалины Форума и Палатина".
Автор последователен до конца. Если я в своих первых впечатлениях о Риме рекомендовал в качестве охранительных мер изоляцию развалин от жизни современного населения, то противник мой несогласен даже и на это. Грязь, нищета и зловонье служат, оказывается, отличным фоном для созерцания древностей. Они даже необходимы для смакования реставрируемой воображением гурманов культуры былых эпох.
До таких нелепиц договариваются охранители старины. И благоговейно разинувшие рты туристы должны внимать этому тонкому анализу знатоков древности. Не то же самое ли происходит и в литературе?
Мне же -
руины и сломанный портик
всякое настроение
портит!
Думаю, что портят настроение они и всякому современному человеку, не рядящемуся в ветхую тогу культурного ископателя.
Характерно, что такой эстетский подход к жизни влечет за собой гораздо более поверхностное, отвлеченное, неглубокое ее
стр. 20
восприятие, чем любой, самый примитивный, самый неискушенный способ ее наблюдения. Читатель уже знает из первых глав книги, какое неприятное чувство смешение эпох, назойливое выпячивание своей средневековой несовпадаемости как с античной, так и с современной жизнью вызывают всюду попадающиеся вороньи пугала монахов в Риме. Они так же несовременны на фоне Колизея, как и на шумных деловых улицах теперешнего Рима. Они выпадают из обоих планов восприятия этого города, нарушают оба его облика, вызывают раздражение своей вездесущестью, своим музейным облачением. Не такими видятся они Муратову и его приверженцам.
"Современная уличная толпа, - пишет он на стр. 15 тех же "Образов Италии", - облагорожена здесь часто мелькающими в ней фигурами священников и монахов, лицами, твердо изваянными тысячелетней традицией. Посетитель одного из торжественных кардинальских богослужений может увидеть ожившими головы римских скульптурных портретов, профили флорентийских фресков. На страстной неделе Рим вспоминает вдруг свою былую жажду благочестивых зрелищ. Из одной церкви в другую совершается тогда паломничество в поисках более совершенного траурного убранства, более впечатляющего "сеполькро". На Рождестве всякий считает обязанностью побывать в Санта-Мария-Арачели на Капитолии, чтобы послушать там традиционную проповедь детей. Но еще более остаются в памяти случайные посещения церквей, неожиданно соединившие душу с высоким духом и красотой совершающегося в них служения, поздно вечером, в совершенно темной уже и немноголюдной Сант-Аньезе на пьяцца Навона, или в час Авэ Мария при чистейшем пении голубых монахинь в Санта-Крочедеи-Луккези. Каждое движение голубых и белых сестер Санта-Кроче убеждает в принадлежности их к тому миру, где единственно, может быть, еще осталось глубокое и естественное чувство ритма жизни".
Меня не интересует запоздалая полемика с автором, признающим, что его чувство ритма жизни осталось в ином мире. Но меня очень интересуют те возражения, которые, очевидно, будут делаться мне за мое "осовременивание" чувства антиков. И я беру здесь же в свидетели этого автора перед теми, чье ощущение древности совпадает с его. Я подчеркиваю, что "Рим на страстной неделе вдруг вспоминает свою былую жажду благочестивых зрелищ". Мне важно установить здесь, что даже люди, соединяющие душу с "высоким духом" и красотой совершающегося в церквах служения, признают то, что жажда благочестивых зрелищ уже для Рима 1913 года оказывалась "былой". Тем более, значит, основательны мои заключения о чисто внешней бутафорской связи религии с современным поколением итальянцев. Что же касается фигур священников, то и здесь, в передаче любителя их культа, они лишь "облагораживают" толпу, очевидно, резко контрастирующую с их видом.
Еще одна разительная черта, ставящая меня с П. Муратовым в непримиримые позиции заклятых спорщиков.
Это - наводненность Рима и всей Италии туристами, питающими выветрившиеся традиции старины весьма материальным образом, поддерживающими в населении страны вместе с остатками суеверий пассивность и бездельничество - бесчисленные профессии
стр. 21
комиссионеров, гидов, продавцов поддельных антиков и т. п. Профессии эти в свою очередь, образуя кадры того фальшивого, бутафорского "итальянского народа", который принято воспринимать как подлинное население Италии, влияют на мещанские прослойки городского и деревенского населения, цепко держащегося за доходность своих руин - и материальных и духовных. И влияния эти служат неплохим проводником всевозможных политических комбинаций, опирающихся на незыблемость традиций, на гордость своей старинной, на древность своей культуры.
П. Муратовым же все это истолковывается следующим образом:
"Рим сделал своими даже толпы путешественников, которые почти круглый год наполняют бесчисленные отели, расположенные по соседству с Испанской площадью или с фонтаном Тритона. Нигде, кажется, нет столько иностранцев, как в Риме. Но нигде они не мешают так мало, как в Риме. Больше этого - Рим даже нельзя представить себе без туристов, снующих по улицам в поисках достопримечательностей, без пилигримов, спешащих на поклон к Св. Петру и пяти патриархальным церквам. Это одна из вековых особенностей римской жизни, ее древняя традиция, замеченная еще Монтенем... С иностранцами связана та праздничная нота, которая делает движение на Корсо, на виа Гондотти, на виа Систина столь не похожим на обычное уличное движение других городов".
Ведь понимает же человек, что специфическая особенность римского туризма накладывает отпечаток праздности, зевачества, беспокойного снования в погоне за достопримечательностями, то-есть нарушает деловую, рабочую местную жизнь. И это-то именно и нравится нашему эстету. Он не задумывается о том, что это праздношатание, эта вечная оголтелая спешка носителей бедекеровского евангелия нервирует коренное население, приучает его к паразитированию на легкой наживе, приучает его смотреть на свои древности как на неисчерпаемые источники дохода. Добро бы он верил, что этот туризм, эта верхоглядная жажда увидеть собственными глазами Клоаку Максима, чтобы потом всю жизнь чувствовать себя приобщенным к культуре веков, служат действительно источником познавания человеческой истории, развитию личности, приобщению ее к "мировой красоте". Оставайся автор, а с ним и все его единомышленники, при таком убеждении, - их ошибка была бы если не простительна, то понятна. Но все дело в том, что никакой ошибки, никакого заблуждения на этот счет у них, оказывается, нет; они отлично разбираются и понимают всю фальшь и лицемерие своего навязывания "чувства античного" массе неискушенных туристов; они отлично учитывают эклектизм своих собственных вкусов. И тем не менее продолжают пропагандировать эти вкусы как общепринятые для всякого культурного человека - единственно из своей выхолощенной приверженности к прошлому, из своей ненависти и обидной неумелости разобраться в живом, во всем, что еще не покрыто мхом и плесенью столетий.
Вот рассуждения того же автора, подтверждающие эти мои мысли:
стр. 22
"...пребывание в залах Ватиканского музея едва ли может доставить кому-нибудь искреннее удовольствие. Их холодное великолепие наводит уныние; бесконечные ряды белых изваяний, симметрично уставленных вдоль стен, внушают чувство потерянности, почти отчаяния от невозможности разобраться во всем этом племени статуй и бюстов, что-нибудь выделить из него, что-нибудь полюбить. В ровном и неживом свете музея сглаживаются все различия, исчезают все особенности, которые только одни убеждают в действительном существовании вещей. Даже мрамор перестает казаться здесь мрамором, и мертвенность белых форм, покрытых налетом сухой пыли, производит жуткое впечатление. Все чуждо здесь и далеко от всяческой теплоты жизни, все подобно кладбищу. С чувством облегчения выходишь, наконец, отсюда и с радостью ощущаешь на лице ветер и жар римской улицы".
Итак, повидимому, все дело только в традиции, пережившей свой век.
"Слава классических статуй, сложившаяся в дни Винкельмана и Гете, укрепилась в литературе и через литературу до сих пор воздействует на ряд поколений, которые, казалось бы, давно утратили прямое отношение к античному"*1.
Это говорю не я, это говорит мой противник.
Что остается добавить к столь уничтожающим признаниям? Если человек понимает сам, что все дело лишь в традиции, а не в ценности своих памятников искусства, если он сам проговаривается о лицемерном влиянии на ряд поколений этих традиций, - стоит ли доказывать всю поверхностность и уродливость шаблона этих традиций, их некритическую, рабскую тяжесть, формирующую поклонников старины, без всякой любви, без всякого выбора, слепо воспринимающих этот культ поклонения древностям?
Спорить здесь не о чем, и читатель вправе спросить, для чего затеял я этот умозрительный спор с Муратовым по дороге во Флоренцию?
Затеял я его для того, чтобы показать, насколько эстетически, поверхностно, ради приличия воспринимают прошлое сторонники "общечеловеческой" культуры, насколько они опасны в своих стремлениях подчинить сегодняшний день прошедшему, какие тенденции обнаруживают они, втайне мечтая сделать современье лишь фоном для развалин прошедшего, как пытаются они в своем поклонении былому задержать ход времени, отдалить от нас во имя своего созерцательного дилетантизма наступление будущего.
Муратов является одним из немногих культурнейших знатоков прошлого Италии. И если сам Муратов находит мужество говорить о скуке и затхлости Ватиканского музея, то судите сами, с каким лживым пафосом говорят об этих памятниках классического искусства его поклонники во всех областях. С Муратовым спорить легко: авторитет его в нашем искусствоведении невелик и не подавляющ, но иными словами, иными доводами прикрываются люди прошлого, усвоившие по существу те же взгляды и вкусы к древности. И потому мой диспут с Муратовым имеет своей целью дать наглядный
_______________
*1 П. Муратов, Образы Италии, т. II, стр. 20.
стр. 23
пример бессилия и противоречий современных защитников и пропагандистов классицизма, в каком бы обличии они ни появились. И спор этот о ценности живого и мертвого длится не только здесь - он длится на всем протяжении этой книги, от первой до последней страницы ее, ежедневно отражаясь во всевозможных хрониках искусств наших газет и журналов.