стр. 40
П. Незнамов
СОВЕТСКИЙ ЧУРКИН
(Вор. Роман Л. Леонова)
Гул и радость
Последний роман Л. Леонова "Вор", вышедший отдельным изданием, попал в самую гущу разговоров об "углубленно-психическом показе человека" и об "учобе у классиков", ибо и то и другое, по мнению большинства, присуще роману в превосходной степени.
На романе сошлись и воронские люди и напосты. А один из последних, В. Ермилов, еще даже и не дочитав романа, поспешил сообщить, что "Вор" находится
"в том узловом пункте... где перекрещиваются все вопросы и задачи, стоящие перед современной литературой. Таким узловым пунктом является проблема живого человека в литературе... того живого человека, которого пытается показать в своем романе Л. Леонов".
"На лит. посту" N 56, 1927 г.
Радость по поводу нового леоновского достижения, связанного с "проблемой личного душеустройства" в литературе, стала таким образом обязательной для наших пролеткритиков.
Но почему?
"Драгоценный нарыв"
Тема леоновского романа - это человек, потерявший социальную директиву и опустившийся на дно; большевик, пригодившийся на фронте гражданской войны, но спасовавший перед фронтами хозяйственными; это тема честного вора, который дается в романе то мечущимся революционером, то преуспевающим шнифером.
Отсюда - двухплановость романа. Один план - план интеллигентских разговоров о революции: это для философии романа. Другой план - план блата, воровской среды и уголовных похождений: это для фабулы и собственно романа.
Главный герой романа, Дмитрий Векшин, или короче - Митька, называет себя так:
"просто вор, подлежащий истреблению",
но товарищи-налетчики говорят ему:
"Ведь ты только протестуешь, а мы уж кормимся нашим делом".
Таким образом, по традиции писателей-прозорливцев, писателей-провидцев (кстати сказать, провидящих задним числом), Митька у Леонова - и подлец и святой. Он делает свои гнусности, протестуя против нэпа; ворует, презирая эпоху малых дел. И уж во всяком случае без больной совести - этого, по выражению Троцкого,
стр. 41
"драгоценного нарыва староинтеллигентского радикализма" - шагу ступить не может.
Для авторских ремарок о нем мобилизованы самые "роковые" слова:
"Митька - есть бедствие"
"Митька длится нескончаемо. Он есть лучшее, что несет в себе человечество. Он - несчастье, предвечно сопутствующее бурям".
"Митькин лоб честный, бунтовской".
В результате же - нечто уголовно-богоискательское, воспринимаемое преимущественно сюжетно, так как перекричать "блат" у "больной совести", разумеется, голосовые связки коротки!
Это довольно хорошо понимал, например, В. Каверин ("Конец хазы") и не понимает Леонов.
Когда Каверин писал свою вещь, он не заботился ни о судьбах революции, ни о душеустройстве своих героев. Он набрел на "ворье" в поисках эстетического материала и использовал "блат" в его чистом виде. Его вор так вором и выглядел, когда "чуть не зашухеровался со своим бабьем". Никто из налетчиков не походил на Бакунина. И пели все эти ребята такое:
"Черную розу, б л е м у печали
При встрече последней тебе я принес"...
"Блема" вместо "эмблема" - это было подходяще. Лексика работала. Самая вещь начиналась так:
"В дни, когда республика, сжатая гражданской войной, голодом, блокадой, начала выпрямлять плечи... ушла и не вернулась стенографистка Е. И. Молотова".
И дальше шел рассказ о том, как Молотова была пленена налетчиками и очутилась в хазе, о гражданской же войне больше не упоминалось. Война эта, таким образом, послужила лишь для того, чтобы подчеркнуть необычность обстановки, и для того, чтобы сдвинуть людей с привычных мест. Во всем же остальном это был рассказ, который, после маленькой перестановки, мог сойти и за вещь... из мексиканского быта.
Приблизительно также брали "блат" и фэксы в "Чортовом колесе". Тоже и И. Сельвинский, Мотька Малхемувес которого перекликался с "блемой" каверинских налетчиков тем, что был "первый блатной" и - "любил родительного падежа".
Все это были эстетические вещи, но откровенно-эстетические, и как таковые они держались.
Претенциозней у Леонова. Его "ворье" без шикарной философии и без "драгоценного нарыва" не может. Однако "нарыв" от этого не перестал быть условным. Потому что "нарыв" - "нарывом", а "блат" - "блатом".
стр. 42
Леонов - в процессе создания романа - надеялся, очевидно, свести концы с концами, но испытанные романные пружины погнулись и уже не подбрасывают вверх - и писатель просчитался с мотивировками.
Выигрышное и достоверное
Ибо, что делает Митька в романе, после того, как он порубил пленного капитана и был исключен из партии? Он совершает налеты. Но получается дико и комично. Походит-походит Митька около своей возлюбленной, поболеет о судьбах революции и опять кого-нибудь обворует.
Следующие тексты говорятся Митькой или относятся к Митьке - и вообще связаны с одним и тем же персонажем.
"Какая дрянь смеет бахвалиться, что она отдала слишком много революции, что она породила ее?"
"Но кто из нас остался честен перед революцией и ожоги ее... выносил до конца."
...............
"Он был тот, на которого глядел весь воровский мир, блат, ища себе примера".
"Гастролировал полтора месяца за границей... Тройная инкассовая афера... потрясла знатоков этого дела. Целые откровения по шниферному искусству".
Пока Митька просто крал, все это было еще сносно. Он и вообще-то двигается в романе от кражи к краже. Но когда дело дошло до "откровений по шниферному искусству" и недавний комиссар превратился в "Рокамболя с русским коэфициентиком", казалось бы, для него не осталось уже никакого другого честного выхода, кроме высшей меры.
Но леоновский герой недаром - литературный герой, недаром - обобщение. Он состоит из двух половинок - двухстворчатый. Руки - "шниферовские", а лоб - "бунтовской". С одной стороны, главвор, а с другой - главкающийся.
И вот окружающие начинают в романе передавать друг другу -
"про посещение Митькой (это Рокамболем-то! - П. Н.) Дома союзов, где стоял гроб с Лениным".
Все это совершенно чудовищно, так как есть предел, за который не должна ступать нога художественного искажения. Советский читатель сейчас охотно идет на собственное переоборудование. Он начинает ценить газетный материал и болезненнее, чем когда-либо, реагирует на его порчу. Но это не чудовищнее многого другого, что сейчас проповедуется - от Лежнева до Авербаха - и имеется хотя бы, например, в неосторожно брошенном лозунге А. Безыменского:
стр. 43
"Одной из основных черт героического реализма является углубленный психологический анализ - показ психологии персонажей, обнаружение их внутренних переживаний, их темных инстинктов, их подспудных желаний" ("Веч. Москва").
Но ведь и Леонову сталкивание "шнифера" с "Домом союзов" понадобилось для "углубленно-психологического анализа". Ведь и у Леонова тот его герой, который говорит:
"Ну, а если я о потайных корнях человечества любопытствую? Если для меня каждый человек с пупырышком... и о пупырышках любопытствую я?"
- говорит это не зря, а для развертывания в романе "подспудного" и "темного".
Тут, следовательно, налицо обычная история с применением литературной традиции к вещам, к которым она, по существу, неприменима. Леонов не делая поправки на наше время (да ее и нельзя сделать, коль скоро для него выигрышность положения дороже его достоверности), просто переписывает Достоевского, который в таких случаях сталкивал "революцию" с вещами и похуже "шниферов" и вообще писал ее полемически.
Но Достоевский был человек одного социального заказа, а Леонов - другого. Последнему не из-за чего полемизировать. И вот на этом-то пункте как раз и срывается вся пресловутая "учоба у классиков" и все так называемое красное реставраторство. Тут эта "учоба" и леоновы всех мастей, оформляющие свой материал вне прямого социального назначения, - противостоят нам фронтом.
Убийственный отзыв
Спрашивается, почему понадобилось Леонову "ворье"? Конечно, не потому, что оно в какой-то мере социально характеризует эпоху. Он взял "ворье", потому что, вопервых, его легче взять. Этот кусок лежит под рукой, за ним не нужно далеко ходить, уже имеются соответствующие мууровские словари.
И вовторых, потому что так удобнее для драматической интриги - этого неумолимого божества фабульного построения.
Но он не рассчитал, что с таким прилипчивым материалом можно "заиграться". Он-то столкнул его с "Домом союзов", а оказалось, что далеко не все можно оброманить. Об этом писал еще Белинский в своей статье о "Парижских тайнах" Э. Сю.
Э. Сю был одним из первых, кто социально осмыслил уголовно-полицейский роман. "Низы" у него получили "чувства", и они у него назывались - "тоже люди".
"Парижские тайны"... роман дидактический. Правда, он заставил общество несколько потолковать о народе... Но тем не менее, это все-таки не роман, а сказка и притом довольно нелепая.
стр. 44
Автор водит читателя по тавернам и кабакам, где собираются убийцы, воры, мошенники, распутные женщины... Почему вместо них автор не придумал лиц интересных, но возможных?
Многочисленные действующие лица поставлены в насильственные отношения... Большая часть характеров, и притом самых главных, безобразно нелепа, события завязываются насильно, а развязываются посредством deus ex machina... В них так и виден выписывающийся сочинитель".
Белинский отнесся к роману сурово: даже и для его времени эта вещь казалась фальшиво-мелодраматической. Но что же можно сказать о сегодняшнем дне, когда уже имеется богатая исследовательско-социологическая литература о преступности и когда эта богатая литература должна уложиться в примитивные схемы уголовного романа?
В леоновском произведении нет реальных вещей, одни условности и поэтические предметы, вроде той "испепеляющей любви", которою любят в этом романе, или вроде ресниц Маши Доломановой, - "таких длинных, что мерещился Митьке слабый холодок, когда она ими взмахивала".
"Взмахивала!" - ну разве реально такое лицо? Это "вамп", "женщина горных вершин". Это не роман, а "вечер старой фильмы" на М. Дмитровке.
Неудивительно, что такие герои ведут себя в романе, как на необитаемом острове. По авторскому произволу - то, что Белинский называл "насильственными отношениями", - они совершенно неуловимы. Неуловимы, потому что невесомы.
У Каверина в "Конце хазы" в 22 году все дома Ленинграда "были вновь учтены и перенумерованы... Но учет миновал пустыри. Таким образом хазы выпали из учета, из нумерации, из города". Вот почему одна из таких хаз могла превратиться в отдельное государство, "неподведомственное Откомхозу".
Леоновские же налетчики не имеют прав на такую суверенность, они шляются по сегодняшним московским пивным, и потому неуловимость их ничем не оправдана. Они свободны, как ветер, но ветер - плохая музыка для романа. На таких героев можно врать, как на мертвых.
Они едва названы и, подобно Мясницким воротам, где никаких ворот уже давно нет, существуют только для обозначения. Они держатся, как цитата. И в них "так и виден выписывающийся сочинитель", превративший московские пивные в "таверны".
Солнце в диафрагму
Леоновский роман - роман с семейной тайной. Эта тайна - тайна Митькиного рождения. Около нее пускает слюни Чикилев и мечет петли сочинитель Фирсов. Фирсов - это ни что иное, как "ложная разгадка". Его предсказания все время опорачиваются автором, но
стр. 45
они подогревают интерес к судьбе главного героя и мешают роману развалиться. Впрочем, это мало помогает.
Уже Белинский считал, что завязка, основанная на семейной тайне, законна лишь для романов Диккенса (традиции английского майоратства), "но у Сю (во французской обстановке. - П. Н.) подобная завязка не имеет никакого смысла". И вот "Сю принужден был ангажировать в благородные отцы немецкого князька".
У Леонова же для этих целей появляется облезлый барин Манюкин. Это несколько объясняет Митькины художества, но, конечно, в наши дни такая семейная подробность не работает: ступилась. И выдавать все это теперь за литературу, это - ошибка и притом почти столетней давности.
Роман написан в порядке паники - и уж тут было не до пригонки. В невыносимое позерство Митьки не верит, вероятно, и сам Леонов. Когда он рисует Митьку на фронте, он его дает в откровенно-олеографическом, еруслано-лазаревичевом облике:
"Одаренный как бы десятками жизней, он водил свой полк в самые опасные места и рубился так, как будто не один, а десять Векшиных рубилось. Порой окружала его гибель, но неизменно выносил его из всякого места конь"...
Чем это не разбойник Чуркин из лубочного пастуховского романа? Причем Чуркин ведь тоже был симпатичный разбойник: он не трогал бедных, и он, например, "расправился с приказчиком, который бесчестил беззащитных фабричных девиц".
Чуркина в конце концов придавило деревом. Леонов же писал роман в порядке паники - даешь революцию и современность! - и потому у него советская концовка.
Митька не погибает. Он уходит к лесорубам и над ним, как когда-то над арцыбашевским Саниным после его жеребячьих подвигов, - восходит солнце: солнце в диафрагму.
Романы этого рода идут сейчас косяком, и таким образом, на ближайшее время мы вступаем в полосу вещей, спекулирующих на подобной тематике. Это как бы ответ на вопль о "подспудном" и "темном".
И хотя "психологизм пролетарской литературы" - по убеждению В. Ермилова - выше и осмысленнее леоновского, но такова уж природа "пупырышек", что они мало изменяются даже и тогда, когда делаются рабоче-крестьянскими "пупырышками".