стр. 37

     Н. Асеев.

     СОБСТВЕННЫЕ ПОМИНКИ

     По лежневским приметам (что думает тупица, когда ей не спится) - Леф помер. А так как общеизвестно жадное любопытство всякой старухи к свежему покойничку, то и Лежнев поспешил покадить ладаном и пособолезновать семейству. Однако "Дело о трупе" дальше лежневского шамканья не пошло, если не считать столь же поджатых зловещими предчувствиями губ иже во святых отца нашего Полонского, в предчувствии собственного разложения тоже пытавшегося копать могилку для Лефа.
     Попытка сломать Леф целиком, об колено, не привела ни к чему путному, кроме как жалобному визгу всех ущемивших на этом деле собственное колено. Пытались ломать, разъединив нас по отдельным прутьям. Но общий результат этих попыток был столь же невыгоден для обломщиков. Результаты этих попыток имеют отклики в прессе, далеко не симпатизирующей Лефу. Так, в номере первом ленинградского журнала "Звезда" автор, предупреждающий о своей неблагосклонности к идеям Лефа, тем не менее разделывает Лежнева за его легкомыслие, неуклюжесть и тенденциозность попыток дифференцировать участников Лефа, отделяя от него Пастернака по признакам его "пейзажности". И справедливо замечает, что даже если бы сам Пастернак отделился от Лефа, в силу личных соображений, то в истории литературы его отодрать от этой группы никакими хитроумными способами не удастся.
     Хорошо отвечает Полонскому журнал "На литературном посту", отмечая небывалость в истории критики способов, которые применяет Полонский. Таким образом самому Лефу приходится о своих противниках говорить мало, предоставляя всю глубину их оценки незаинтересованным лицам, мнение которых, очевидно, не стоит в полном согласии с выводами авторов "Дела о трупе" или "Лефа или блефа".
     Но все-таки, раз народ был зван на поминки Лефа, а попал как раз на его свадьбу; раз "покойник" так поддал из гроба коленом, что старушки бросились врассыпную, шепча помертвелыми губами: "свят, свят, свят!", то мы эти поминки, так и быть, уже устроим. Ведь не виноват же Лежнев, в самом деле, что каждый раз уподобляется

стр. 38

тому умному человеку, который на свадьбе тянул за-упокой, а на похоронах пускался вприсядку.
     Лефовская метла связана прочно, она хорошо метет литературную дорогу будущему. На обочинах этой дороги пыльными грудами беллетристического мусора еще высятся толстые журналы; неуклюжие и беспомощно пухлые, они пытаются все еще выглядеть солидными куртинами, "возведенными по плану" для озарения и вразумления читателя-путешественника. На самом же деле и сами они давно поняли, что никакого отбора из материала, поступающего к ним, делать не приходится, а остается валить в малу-кучу все мало мальски беллетристообразное, чтобы иметь возможность выпускаться ежемесячно.
     Но даже и в их беспросветной жизни чувствуются какие-то легкие судороги от лефовских лозунгов и принципиальных щелчков. Не говоря уже о том, что сам лефовский материал весьма часто в виде очерков и расширенного репортажа заглатывается ими с неменьшим аппетитом, чем выдуманные повести и приключения, - сами эти широкие полотна испытывают на себе некоторое преобразование, неохотно и с натугой, но все же проделываемые их солидными авторами.
     Характерно в этом отношении то видоизменение, которое может быть замечено всяким внимательным читателем на одном из самых "широких полотен", которое пишется вот уже полтора года Алексеем Толстым. Полотно это "Хождение по мукам", - начатое в виде авантюрного романа в 1927 году, перекочевало на страницы "Нового мира" в год 1928. Но посмотрите, как изменился тон его повествования. Из анекдотическо-приключенческого он явственно переводится в этом году на документальность, на публицистику, на точность сведений, подпирающих осевшие своды пейзажей и любовных комбинаций повести. Одна из героинь ее - Катя - попадает к Махно и описание махновщины ведется уже не в стиле анекдотических тонов, свойственных до сих пор автору, а с точностью и четкостью летописца, пытающегося в силу своего разумения объяснить и оформить не только личные судьбы героев, но и общественный пейзаж своего времени.
     Писал ли когда-нибудь так раньше Алексей Толстой:

     "В юго-западной правобережной Украине обстановка сложилась несколько подругому. Деревенское хозяйство здесь было не торговое, малоземельное и гораздо более интенсивное - высокосортных культур. Деревня не высылала в таком исчерпывающем количестве безземельный пролетариат в города и на фабрики. Промышленность была пищевая по преимуществу и рабочие не так развиты и сплочены, как горняки и металлисты южных степей. Много крупных поместий принадлежало не русским. Так, на Волыни поляки владели 47% всей помещичьей земли, в Подольской губернии 55%, на правом берегу 44%. Посредниками между городом и деревней, монополистами на сельскохозяйственном рынке, разорявшем деревню,

стр. 39

были исключительно городские евреи. В этих шести губерниях Украины революционная борьба шла не столько за землю сколько за заработную плату".

     Не вдаваясь в толковость и "художественную ценность" этих строк, должно все же с удивлением констатировать, что процентное исчисление земельных владений впервые оскверняет благородную прозу Алексея Толстого. И невольно приходит на ум вопрос, не почуял ли этот сугубо беллетристический автор, что занятными рассказами читателя теперь не проймешь, что читателю этому необходимы точные сведения, фактическое подтверждение описываемого, т. е. как раз то, о чем говорит Леф с самого начала своего существования.
     Алексей Толстой, как наиболее опытный из современных беллетристов, учел это раньше других, и не беда, что в прозе его "промышленность была пищевой по преимуществу", а в том беда, что он пытается нивелировать факт, смазать его и охудожественнить, вводя в остальной выдуманный материал.
     Проза Кушнера, "Чжунго" Третьякова, его же "Очерки Сванетии", историко-фактические романы Тынянова, примыкающий к ним же повествовательный репортаж Николая Тихонова - расцениваются толстыми журналами, как чистая беллетристика, между тем как все это является в большей или меньшей степени тем левым фронтом прозы, который противостоит продолжающим еще опираться на "чистую выдумку" широким полотнам мастито-молодых беллетристов, пытающимся, спирая дыхание, растить бороды, чтобы выглядеть похожими на Толстоевского.
     Влияние Лефа, лефовских принципов заметно не только на судорогах толстых журналов. Лучший из "тонких" наших журналов - "Прожектор" выпустил в этом году свой второй номер совсем без беллетристики, и номер этот должен стать для него не случайным, а стандартным по своей цельности и впечатляемости. Три очерка - "О Сванетии", "О путешествии на Памир" и о Трубной площади, бьют по занимательности всякую беллетристику разнообразием, весомостью и цельностью своего материала. Могут возразить, что влияние Лефа здесь весьма отдаленное, но если это даже и так, если это только и совпадение, то все-таки следует отметить, что это совпадение произошло после многолетней работы Лефа и произошло оно в лучшем из наших иллюстрированных журналов, отмеченного первой премией за свою внешность, и недалекого, очевидно, от такой же премии по своей внутренней сущности.
     Леф, как известно, вместо "широких полотен" завел у себя свою записную книжку, в которую заносил коллективно факты и наблюдения, могущие затем лечь в основу более расширенного материала. Идея эта не осталась в одиночестве. Журнал "На литературном посту" отводит аналогичный отдел под свой "Дневник". И надо сказать, что отдел этот делается одним из интереснейших в общей схеме журналов.
     Но самое занятное то, что даже столь старообрядчески настроенный

стр. 40

ко всему, что выдумано Лефом, редактор, как В. Полонский, в редактируемой им "Печати и революции" в первом номере за 1928 год заводит также свои "Листки из блокнота", являющиеся прямым подражанием по форме "записной книжке" Лефа. Правда, в ней он, если и собирает факты, то факты эти пригодны лишь для коллекции типографских курьезов, а Полонский берет их в основу своей полемики.
     Например Полонский пишет:

          "Я писал: "Стихофоны и стихомели" - Асеев цитирует: "Стихофоны и стихоманы". У меня: "Нелюбовь к врачам" - Маяковского - Асеев перевирает: "Нелюбовь к врагам". Я писал: о гениальничании, - Асеев переделывает: "генеральничанье". И этот спец в той же статье пишет: "Нельзя передергивать цитат". Какой хитрый!"

     Так, переложив на Асеева вину за типографские опечатки, видимые всяким невооруженным против Асеева глазом, - Полонский ни словом не заикается о тех действительных перевранных цитатах, на которые указывал ему Асеев. Ответим Полонскому его же восклицанием: Какой не хитрый этот Полонский! Сразу все его рукоделие лезет по швам!
     Но вступать в долгую полемику с Полонским теперь не приходится. Пусть уж он полемизирует со своим сотрудником И. Поступальским, рецензирующим в том же номере "Печати и революции" мою поэму. Там эта полемика и виднее и нужнее. Важен здесь факт тех невольных "поминок" о Лефе, - который проступает в форме листков из блокнота, употребляемых Полонским подражательно, как отзвук лефовской записной книжки.
     Леф поминается, оказывается, в самых неожиданных местах. Мной в прошлогоднем Лефе было написано об орлах на куполе Василия Кесарийского, красовавшихся там, как эмблема самодержавия, никем не замеченная и продолжавшая существовать на десятом году советской власти. Я взял их как тему о пережитках прошлого, как иллюстрацию этой темы на конкретном, бьющем в глаза примере несуразности. Через неделю по выходе Лефа с моим стихотворением я проходил по Тверской-Ямской. Случайно взглянув на Кесарийские купола, я увидел, что орлы были тщательно замазаны известкой. Оказывается, читает Леф не только Полонский. Читают его и другие служители культа, испугавшиеся содержавшейся в нем угрозы. А ведь никто им угрожать не думал, и взят этот пример в стихотворении был лишь как художественный образ.
     Так поминают Леф в самых разнообразных областях жреческого служения всевозможным культам древности. Так Лежневы всех видов поспешно замазывают известкой проступающие на их шеях двойные головы с ядовито змеящимися языками, чтобы сделать вид, что их единственной заботой является эстетическое распространение колокольного звона, даже и тогда, когда они бухают в него, не посмотревши в святцы.