стр. 4
С. Третьяков
КАК ЖЕНИЛИ ШИ-ХУА
(Из книги "Био-интервью Дэн Ши-хуа")
Бедность в нашем доме, пока отец скрывается, крайняя. Другие кушают рис трижды в день, мы - только дважды. Это нищета создает вокруг нашего дома в Сиань-ши изгородь пренебрежительных слов, снисходительных взглядов и человеческого равнодушия. Мачеха колотится о прутья этой загородки и не может их развести. По ее самолюбию эта нищета бьет особенно больно.
К мачехе приходит сваха, та самая, которая когда-то сосватала жену младшему дяде, и говорит:
- Ваш сын Ши-хуа уже большой. Еще года два-три, и пора ему заводить своих детей. Не думаете ли вы, что время подумать о невесте для него?
Это вступление сваха делает потому, что крепок установившийся порядок. Сперва должны быть опрошены родители мальчика, и
стр. 5
только затем уже сваха отправится выведывать настроение родителей будущей невесты.
- О какой девушке вы думаете? - спрашивает сваху мачеха.
Сваха называет тринадцатилетнюю Лин, ученицу младшего дяди, некрасивую умницу, любимицу товарок. Лин одна из самых богатых и древних семей деревни Сиань-ши.
Речь идет о дядиной ученице. Мачеха вызывает дядю и советуется с ним. Дядя в восторге. Лучшей невесты нельзя придумать, а кроме того за ней будет дано приданое, которое поможет развязаться со старым долгом, лежащим на отце, за учение и со всей той бедностью, от которой чахнут щеки и выкрашиваются углы дома.
Сваха идет к родителям Лин.
Выслушав ее предложение сосватать Лин с Дэн, богатые землевладельцы пожимают плечами и говорят снисходительно и небрежно:
- Наша дочка привыкла кушать каждый день.
Повашему, порусски эту фразу надо перевести: вот бог, а вот порог.
Это сватовство происходит за моей спиной. Я в школе даже не подозреваю, какие страшные душевные раны наносит мачехе и дяде наша нищета там далеко, в деревушке.
...............
Бегут ровным гуськом дни книг и тетрадей в теянской уездной школе и дни встреч с Чен Цзай-ин в деревне Сиань-ши.
Она вырастает живой, смешливой, музыкальной, ласковой. Мачеха ее любит и говорит:
- Ты у меня за родную дочку.
Когда мачеха вышивает, Цзай-ин ей помогает. Даже отец, тяжелый и хмурый, смотрит иногда ласковеющими глазами в сторону ее деловитой фигурки. В дни моих побывок она пропадает в нашем доме.
Кроме нее я не вожусь почти ни с кем. Это уже не встречи, мы почти прирастаем друг к другу. Мне пятнадцать, ей тринадцать. Озорство прежних лет сменяется тишиной и внимательностью. Может быть, здесь вырастает любовь? Мне это слово тогда в голову не приходит. Во всяком случае спеет крепкая дружба.
Не касаясь друг друга концами пальцев, мы можем сидеть часами друг против друга, она - играть на флейте и петь тихим голоском изящные песни, я - плясать кистью по бумаге, набрасывая вежливые стихи, и в стихах этих - ни слова о ней. О чем угодно: об облаках, о вечерних соснах, о героических девушках старинных легенд, о состязающихся в день Дракона лодках.
Стремительно листую в памяти фолианты древних поэтов, и применительно к ним падают на бумагу столбцы избранных настроений и нежных чувств. Цзай-ин поет, а я, закусив верхний конец кисточки, обдумываю, с чем лучше сравнить пение - с дроздом ли или с звоном "тин-лин-цзы" - золотых колокольчиков - мелких и звонких жучков, которых сажают в коробки и засовывают под
стр. 6
подушки, чтоб приятней засыпать. Кусать кисть приходится долго, ибо и "дрозд" хорош и "тин-лин-цзы" не менее высокопробное сравнение, изобретенное классическим поэтом.
Когда школьники, похабно прищурясь лукавым глазом, произносят мне слово "любовь", я отбрасываю и их взгляд и это слово, бледный и резкий. Меня мало интересует физиология любви. Быть может, я еще не вызрел для нее? Чахлый головастик, бешено пережигающий мозги путаницей отроческих мыслей. Физиология любви на верхнем, ясном чердаке моего мозга. Я ее знаю хорошо. Об этом постарались товарищи своими рассказами и эротическими книгами, которые они тайком приносят в школу и страницы которых исписаны любовными стихами императорских конкубин и современных шанхайских и пекинских певиц-куртизанок.
Ученики читают эти книги под одеялами, при потайных фонарях, и выходят из-под одеял истощенными, дряблыми, с мутными зрачками.
Младший дядя во-время мне рассказал об ужасах мастурбаций и гнусности венерических болезней. Меня не бывает в гимназических компаниях, отправляющихся в дни отпусков в те кварталы города Те-янь, где стоит ряд ресторанов, а рядом с ресторанами - дома, из которых - женский смех и пение, и декламация стихов, и игра на пиба.
У подъездов этих домов посетителей встречают рослые прислужники поклонами, а иногда набуянившие или не заплатившие посетители ночью вылетают на улицу под тяжелым пинком их грузных колен. Стройными рядами, подобно книгам в архиве, складываю я в своей памяти отчетливые знания о всем, что касается мужчины и женщины, начиная от средних веков, когда публичные дома были государственными и губернаторы провинций заботились, чтобы разъезжающие путешественники и торговцы в каждом городе, куда бы они ни приехали, имели казенный готовый кусок женского мяса, и кончая сегодняшним днем с его хитрыми лысыми старухами, которые в голодных деревнях покупают красивых девочек, откармливают их, а затем сплавляют вниз по реке в публичные дома Ханькоу, Шанхая.
Отец приезжает домой из шатаний со своей повстанческой дивизией поздней осенью 1917 года. Он устал и раздражен.
Революцию кренит. Она растет не туда, куда бы ему хотелось. Не может быть революции в одном Сычуане, когда молчат все остальные провинции.
Снова сваха, сладкая как мед, появляется в нашем доме. Она подолгу шепчется с мачехой и однажды проходит в комнату отца.
Меня радует фигура свахи. Я не разбираюсь, чего ей надо, но у меня чувство, словно готовится за стеной самый неожиданный и самый радостный подарок.
Сваха не долго сидит у отца. Выходит. Мед улыбки слизан с ее губ.
стр. 7
Мачеха с раскрасневшимися веками вызывает меня и говорит:
- Сваха просила отца разрешения сватать тебя к Чен Цзай-ин. Ты знаешь, что ответил отец? Он сказал: "Хотя я не вмешиваюсь в семейные дела и толком не знаю, нужен ли этот брак и возможен ли он, но лично я эту свадьбу не одобряю. Я слишком хорошо знаю отца девушки. Этот мандарин обмазан всеми пороками мандаринства: взяточничеством, лестью, бездушным эгоизмом, жестокостью. Мое мнение - потомство повторяет облик отцов. Такой брак может запачкать волю сына революционера".
Лучше бы отец сто раз искромсал мне ладонь своей бешеной бамбуковой линейкой. Лучше бы он меня пристрелил, как вскочившую на обеденный стол курицу*1, но только не говорил бы этих жестоких слов о ласковой Цзай-ин, нежней, вежливей, аккуратней которой я не видал человека.
Словно своим прямым палашом разрубил меня отец на две половинки. Половинки эти болят и не могут срастись.
Мачеха видит мое нехорошее лицо, бегающие пальцы и зубы, цепляющиеся за губы. Она говорит:
- Ши-хуа, пойди к отцу, пойди сейчас, скажи ему, что ты не согласен.
Я делаю шаг и останавливаюсь. Пойти к отцу?.. Упереться в его беспощадные глаза, сказать, что я с ним не согласен?.. Потребовать себе Цзай-ин? Положить рядом с отцовской волей свою волю?..
Я этого не могу. Отец для меня больше, чем все невесты земного шара, взятые вместе, больше, чем школа, больше, чем память матери. Что угодно, только не встреча с отцом.
Я отхожу к окну и сквозь суматоху пляшущих нервов тороплюсь придумать оправдание поступку отца.
Он опытен, он лучше понимает, что нужно. Почем я знаю, люблю я Цзай-ин или нет? Может быть, это так - воображение, а мы с ней просто друзья. Действительно же, ее отец отвратителен.
И кончаю понуро и запальчиво:
- Пусть будет так, как хочет отец.
Отказ отца надламывает меня тяжелее болезни. С этого дня я забываю путь к дому семейства Чен.
Цзай-ин бывает у нас ежедневно. Она все та же ворковуша, хлопотуша, смешливая, певучая, с красивыми глазами и родной улыбкой.
Ей я ничего не говорю о случившемся. Ей я ничего не скажу. Лишь бы не рассказала сваха, лишь бы не пошла лазить сороконожка-сплетня по улицам Сиань-ши.
Но сваха молчит. Отказ отца - это ее профессиональная неприятность. С какой стати она станет рассказывать кому-либо о своих неудачах? Это портит репутацию ее фирмы.
_______________
*1 Отец Дэн Ши-хуа однажды пристрелил вскочившую на стол курицу. Этот случай Ши-хуа запомнил.
стр. 8
Помолвка.
Отец в далеких разъездах и походах. Я совершенно отбился от родных. Где-то в доме, не пересекаясь со мной, растет сестренка.
Мачеха тупит свои глаза, встречаясь со мной, словно она виновата. Это она чувствует на себе вину отца, запретившего мне жениться на Цзай-ин. А в то же время единственная ее мысль - женить меня скорей и повыгодней.
Вон кругом, одна за другой, празднуются помолвки моих сотоварищей пятнадцатилеток. Некоторые из них, кто побогаче, машут рукой на надоедную геометрию, географию, английский язык и древние стихи и уезжают с молодыми женами приучаться к управлению именьицем или выслуживаться около какой-нибудь дядюшкиной канцелярии.
Каждая такая помолвка щелкает мачеху обидным ногтем насмешки. Она плачет ночами, а днем бегает к родичам, жалуется на бедность и на судьбу и готова ковриком разостлаться перед свахой, изредка заходящей в наш дом. Сваха заглядывает по правилам - не разрешит ли мачеха начать присватывать меня к какой-нибудь из девушек Сиань-ши или ближних селений.
Мачехин ответ слезлив и жалок.
- Мы бедны. Мы заранее согласны выдать Ши-хуа за всякую девушку, лишь бы она согласилась пойти за него. Не нас вы должны спрашивать, а родителей девушки, захотят ли они родниться с нашей полунищей семьей, в которой, как вы сами можете видеть, нет денег, чтобы трижды в день поесть.
Я чувствую этот помолвочный шорох за моей спиной. Я замечаю быстрое перешептывание свахи со своим мужем, когда они меня встречают в дни праздников на улицах Сиань-ши. Я подозреваю неприятность в шуточках и замечаньицах приятелей, с которыми встречаешься на мальчишниках, запивая вином и забалтывая тостами очередного обреченного женитьбе школьника.
Цзай-ин нету. Цзай-ин зачеркнута отцовским запретом. Остальное меня не интересует. Я мечтаю об университете, о Франции. Я вычитываю в шанхайских газетах заметки в хронике, говорящие о студенческих поездках за границу и о том, что иностранные государства дают китайским студентам стипендии. Под рисунком многотрубного парохода я выискиваю цифры - сколько стоит проезд от Шанхая до Марселя. Там есть первый класс, но билет в нем стоит тысячу даянов. На него я просто зажмуриваю глаза и холодею от непомерности этой цифры. Там есть второй и есть третий класс. Третий стоит только двести пятьдесят даянов. Но это "только" для меня тоже нелегко.
Я брожу с обрывком газеты, натыкаюсь на прохожих и придумываю, у кого через год, когда подойдет к концу мое гимназическое учение, мне устроить круговой заем, на который я смогу уехать во Францию.
Привычно летят один за другим дни праздников Нового года, словно карты, сдаваемые умелым игроком.
стр. 9
Дома стараюсь бывать возможно меньше. Дома все время толкутся родичи. Меня воротит от этих расплывающихся в улыбку физиономий. Как тряслись их губы в те дни, когда я бежал, спасаясь от ареста. Их руки, которые тогда, торопливо дрожа, совали мне даяны, сбывая меня паланкину, сейчас пытаются уверенно и одобрительно потрепать меня по спине.
Я кланяюсь сурово-вежливо и стараюсь молчать. Они шутят:
- Настоящий взрослый! Держится, как государственный канцлер.
- Нет, как родоначальник. Как лао-е - мудрый старец.
- Но какой же родоначальник ходит один, без тай-тай.
"Тай-тай" значит "супруга".
Кто им дал право осмеивать меня? Пусть сплетничают с мачехой, пусть пьют бесконечные чаи и рассказывают о том, какими болезнями болели их дети и почем они продали в этом году мандарины.
Я ухожу к приятелю. К шахматам. К стихам, которые я буду ему декламировать. К разговору об учителях и об университете.
Возвращаюсь к обеду. Необычные для нашего дома, тонкие соленые наваристые острые запахи готовящегося обеда удивляют меня.
Почему бы сегодня праздничный обед? Может быть, за это время приехал отец? Нет, отца нет.
Почему в доме так много посторонних? Кроме утренних родственников еще соседи и гости из деревни.
Почему все они смотрят только на меня? При чем я? Я ведь не праздную ни дня рождения, ни окончания гимназии.
Меня удивляет, что гости здороваются со мной несколько торжественно, а родственники не шутят, но многозначительно улыбаются.
Я быстро прохожу в зал. Родственники не садятся за обеденные столы, они смотрят в угол.
В углу особый стол. На первый взгляд кажется, что на него вывалили груду пылающих углей, так на нем красно.
Родичи смотрят то в угол, то на меня.
Надо глянуть, в чем дело.
Решительно шагаю я к столику. Тетрадь в красной глянцевитой обертке, книги, перекрещенные красной шелковой лентой, бруски туши, высовывающие черные концы из красного лакового чехла, кисти в красной эмали и красные яйца.
Все понятно. Эти подарки разложены мне. Мною распорядились. Я помолвлен.
Эти красные вещицы присланы родителями какой-то неизвестной мне девушки в ответ на дары, которые, значит, заранее уже посылала в невестину семью моя мачеха.
Когда же она успела отправить полагающиеся по церемониалу шелковые платья, отрезы материи, липкие, в кульках, сласти и двух крашеных розовой краской гусей в бамбуковой корзине - знак нашей грядущей супружеской верности, ибо нет, по китайским понятиям, на земле, на воде и в воздухе более верных супругов, чем гуси.
стр. 10
Когда я в первый раз у вас в Москве услыхал, что мужчина называет женщину гусыней, я подумал - это он ее хвалит за верность.
Красный цвет подарков бросается мне в голову. Я чувствую - гнев заливает мне глаза. Секунда - и я разревусь. Я начну швырять этими вещами в удовлетворенно перешоптывающихся гостей, в жалкую, сияющую удачей мачеху. Но недаром меня с детства учили приличиям и восьми правилам церемонии все - и дядя, и бабушка, и учителя, и мать, завещавшая мне:
- Никогда не дерись, Ши-хуа.
Могу ли я стать ван-па - нарушитель восьмерки, что равносильно "хаму" на русском языке.
Наружно я тих, как черная японская бомба, но как бомба же я готов разорваться.
Тетки хихикают. Одна из них сочувственно произносит за моей спиной:
- Ну, вот видишь, Ши-хуа, ты уже взрослый, и тебе нужна невеста.
Я не выдерживаю. Повернувшись к родичам лицом к лицу, я оскаливаю зубы решоткой и сквозь эту решотку зверями скачут яростные, обидные слова:
- Невеста, кажется, больше нужна мачехе, чем мне.
Мачеха в гуще родичей. Я слышу, как ее хозяйственный шопот обрывается, захлебнувшись моим выкриком. Она закусывает губы и опускает глаза. Она смущена, но не теряет спокойствия.
Отступать ей не приходится. Она победительница. Мало ли в Китае пятнадцатилетних мальчишек кричит от злобы в день помолвки!
Гремят стулья у столов. У фарфоровых мисок развеваются кудри пара. Автоматически я становлюсь за своей табуреткой, но вдруг чувствую, что вся вкуснота, расставленная на столе, для меня противнее гнилого школьного риса.
Сидеть с людьми, только что швырнувшими меня на раскаленную жаровню красных подарков, слушать, как они жуют, пропуская между двумя жевками в мою сторону очередную помолвочную шутку, подвигать к ним новые блюда, улыбаться, глядя в их издевательские глаза.
Не
же-
ла-
ю!
Не
со-
гла-
сен!
Мачеха вторично просит меня сесть, но я отшатываюсь и, в потрясенной моей невежливостью тишине, выбегаю из дома.
стр. 11
Отсчитываю каменные плиты яростными шагами. Пусть меня кто-нибудь оскорбит на улице, чтобы я в ответ мог его ударить и бить долго, до крови, до крика...
Как они смели, все эти тетки и мачеха, эта посторонняя женщина, вывезенная отцом из Ченду, распоряжаться моей судьбой? Я достаточно взрослый, чтобы решать самому.
Если отец мне запрещает женитьбу, - это куда ни шло. Но если мачеха где-то там, за моей спиной захлестывает меня в петлю высмеивания...
Кто невеста? Какую девицу собираются посадить рядом со мной за обеденным столом, положить ко мне в постель в день моей свадьбы. Может быть, уродина? Неграмотная? Тупица? Неряха?
Не знаю, кто она, как ее имя, из какой она деревни. Я ушел из-за обеда, не спросив об этом.
Я у товарища. Он очень спокойно глядит на мои взволнованные шаги по комнате и медленно расставляет шахматные бляшки на доске.
- Меня сегодня помолвили, - отстреливаю я ему три страшных слова.
Он спокоен.
- Я знаю. Твою невесту зовут Гуан.
- Гуан? Я не знаю такой фамилии. А впрочем, какое это для меня имеет значение - Гуан, Муан, Суан или еще кто-нибудь...
- Успокойся, - говорит мне товарищ. - Садись, сыграем партию.
Но я еще не могу сесть. Я должен ходить.
Две мысли раздирают мой мозг. Так лавочник разрывает шелковую полосу материи, сделав на ней ножницами насечку. Первая мысль - не хочу жены. Вторая мысль - жалко мачеху. Она ведь думает, что делает очень важное и нужное дело. Она ведь помолвила меня только из любви. Своих детей у нее нет, вот она и распоряжается за меня.
Но сейчас же по этой жалобной мысли, чирикающей как пичужка, ударяет крепким собачьим рявком первая - не хочу жены!
- Слушай, - говорю я товарищу, - а я не женюсь.
- Пустяки! - отвечает спокойно товарищ. - Женишься. От помолвки не отказываются. А если ты откажешься, то разоришь свою семью. Родители Гуан начнут процесс против свахи, сваха перекинет обвинение на мачеху, а затем знай таскай деньги в суд. Хорошо, если еще кончится только денежным штрафом, а то, опасаясь мачехиного бегства (а ведь местные судьи знают, как все вы, Дэн, ловко бегать умеете), могут ее запереть на время процесса в тюрьму... Перестань ходить, Ши-хуа, и сыграй партию в шахматы. Неприлично королю шахмат впадать в позорную ярость по поводу такой незначительной и такой неизбежной вещи, как женитьба.
Я останавливаюсь перед доской, беру пешку и делаю первый ход к "реке".
...............
стр. 12
Я врываюсь в школу, вернувшись с новогодних каникул из Сиань-ши. В классе на знакомом месте уже сидит, по путаным волосинкам иероглифов водя носом, к которому стекла очков прикреплены, как стрекозьи крылья, близорукий Хуан, мой самый дорогой и самый близкий друг.
Это с ним мы мечтали поехать в Париж. С ним вычисляли, сколько стоит билет на пароходе и сколько и у кого мы можем набрать денег. И с ним вместе понуро отказались от мысли о Франции, ибо неоткуда было наскрести нужных даянов.
Я кричу ему:
- Хуан, ты знаешь моего дядю Дэн, того самого, который не принял меня во время бегства?
Хуан, отодрав нос от страницы, глядит на меня сощурившись и качает головой. Он вспомнил.
- Слушай, Хуан. Этот Дэн прибегал к моей мачехе и выл около нее так, словно ему все кишки на катушку вымотали. Он жаловался на сына, того, что в прошлом году окончил школу и уехал в университет Иочжоу. Ты ведь знаешь, он был помолвлен... точно так же, как и я, - добавляю я злобным и пониженным голосом. - Ну, так вот, этот самый четвероюродный мой брат прислал дядьке письмо, что наотрез отказывается жениться на своей невесте. Пишет, что не вернется домой до тех пор, пока брачный договор не будет разорван. Дядька воет, он боится, что семья невесты его разорит вконец. Если бы ты знал, как ахала и вздыхала мачеха и как подозрительно поглядывала на меня, когда дядька нашептывал ей в ухо свои скорби. Они оба поносили сегодняшнюю молодежь, которая скоро, видишь ли, посрывает в литане таблицы с именами предков и перестанет ставить перед ними в дни праздников чаши с рисом. Хуан, что же ты молчишь? А ведь действительно перестанут ставить чаши с рисом. Предкам будет нечего есть. Они похудеют и начнут умирать на том свете.
Я доволен поступком моего четвероюродного брата, студента из Иочжоу. Мне кажется, что своим письмом он отомстил и за меня. Но Хуан хмурится.
- Что тебя так радует? - кончает он молчать.
- Как что радует? Чем я хуже четвероюродного?
- Брось, Ши-хуа, - говорит Хуан успокоенным и мудрым голосом. - Тебе от этого разговора пользы не будет никакой. Но что ты не найдешь в Сиань-Ши ни одного даяна на пароходный билет, прежде чем не женишься, - за это я тебе ручаюсь.
Я выпячиваю нижнюю губу самонадеянно.
- Хо-хо! Кто мне может запретить занять деньги?
- Будь спокоен, твоя мачеха после этого разговора, нужно думать, ходит по всем родичам и знакомым, прося их не допустить семейство Дэн до падения и судебного процесса с семейством Гуан.
Я уезжаю на праздники в Сиань-ши и возвращаюсь.
Хуан прав. К кому я ни обращаюсь с вопросом - даст ли
стр. 13
он мне денег в заем на поездку в университет, всякий отвечает: "Поговорим после свадьбы".
- Ну что же, - самодовольничает Хуан. - Недаром твою мачеху называют умной женщиной. Как-никак, она же спасла твоего отца из казематов дубаня Ху.
ПЕРЕД СВАДЬБОЙ
Свадьба назначена на осень восьмого года республики; по европейскому же счету это тысяча девятьсот девятнадцатый год.
За два месяца до свадьбы, когда я еще мечусь по раскаленным улицам Те-янь, поливаемым внезапными сплошняками многоводных душных дождей, мачеха вызывает из дивизии отца.
Я приезжаю в деревню. Из свежего ветра политической работы*1 окунаюсь в гнилое корыто деревенских мучительных разговоров.
Начинается длительная пытка отцом. Я выкладываю ему резко и злобно всю мою боль.
- Как смели меня сосватать без сговора со мной? Как смели меня сосватать с женщиной, которую я не знаю? Достаточно, что мне отказали в праве жениться на той, на ком я хотел. Но кто дал право распоряжаться мной, как теленком, кошкой, шкафом?
Отец недоволен. Он и не заметил, как у него подрос и дотянулся до плеча наследник. Он до сих пор глядел через мою голову, строя свое энергичное и важное дело, а теперь через голову не глянешь - приходится упереться глазами в глаза. У обоих глаза упрямые.
Отцу эта возня неприятна. Его пульс бьется не здесь, а там, в дивизии повстанческих войск. Он говорит со мной неубедительно, вяло. Иногда пытается быть ласковым. Это ему удается слабо. Иногда пытается хмуриться, но сам же чувствует, что не прав.
Из вечера в вечер он бубнит надо мной, пытаясь связать оторвавшиеся концы, мачехину волю и мой отказ.
- Разве ты не видишь, что мачеха тебя любит? Разве ты не знаешь, что она готова для тебя с сестренкой всю кровь свою по капле выточить? Я согласен с тобой - нужно было перетолковать заранее. Но раз это упущено, давай рассуждать трезво. Предположим, ты откажешься. Начнется новая мука мачехи и всему нашему дому. Несомненно, мы процесс проиграем, какие-то новые долги лягут на наш дом. Вряд ли ты сможешь тогда найти деньги для поездки в университет. Скорее всего придется тебе остаться здесь, найти какую-нибудь канцелярскую должностишку и, быть может, лет с десяток, подобно слепому мулу на водяном колесе, качать серебро в карман кредиторов.
Мне скучно. Отцовские слова, как это ни странно, бьют мимо. Отцовский голос, вместо того чтоб потрясать меня, усыпляет и злит.
Отец долго молчит, тянет брови к волосам, отчего лоб у него
_______________
*1 Ши-хуа в это время ведет антияпонский бойкот, к которому после 4 мая 1919 года пекинские студенты призвали всех школьников Китая.
стр. 14
идет морщинами, параллельными, как телеграфные проволоки. Кусает усы и переводит разговор на тему об университете.
Проходит больше месяца. Наш разговор не сдвигается с мертвой точки. Только я делаюсь еще раздражительней. Растрепанные летней политической работой нервы дают себя знать. У меня пропадает сон, я плохо ем, я часто пугаюсь, я порой прихожу в такую ярость, что боюсь свалиться замертво.
Отец заболевает громадным фурункулом на ноге. У него поднимается температура. Он ходит с помощью мачехи и моей. Днями сидит в кресле, вытянув ногу бревном, а затем ложится на кушетку. К нему ходит врач, хмуро качает головой и грозится, что надо будет резать.
Стиснутые зубы мучающегося отца заменяют отсутствующую в его речах убедительность. Мне становится жалко этого сильного человека, ногу которого точит гнойник. Я начинаю чувствовать себя почти неправым. Как смею я со своими пустяками, со своим упрямством оттягивать его от дивизии и заставлять его ежедневно без толку вот уже сорок дней разговаривать со мной?
Жалость, та самая жалость, которая уже неоднократно клала меня на обе лопатки перед слабостью и беспомощностью, решает наш спор.
Я не выдерживаю страдальческих глаз отца, хотя для меня ясно, что он мучается не поступком мачехи, а своим фурункулом, машу рукой и говорю покорно:
- Пускай будет свадьба, фу-цинь*1. Передай мачехе, что я согласен.
Мачеха прибегает ко мне, растроганная моим благородством, но я не даю ей открыть рот для слов благодарности, поворачиваюсь спиной и выхожу из дома.
Чего она лезет? Ей я все равно не прощу и не ее жалею. Боясь обострить болезнь отца, я подставляю свою шею под брачный топор.
Сразу дом заполняется гудом, шопотом, окриком, приказом, торгом. Около мачехи толкутся тетки и какие-то женщины, нанятые для стирки, чистки и кухни.
Младший дядя - кассир моей свадьбы. Он бегает по родичам, он сочиняет займы, он раздобывает деньги. А денег надо немало, на самый худой конец - тысячи две даянов.
Я ни во что не вхожу. Я сторонюсь этого водоворота людей и вещей, гудящего в нашем доме. Я сторонюсь молодых родичей, которые составляют списки гостей и пишут на красных пригласительных карточках любезный текст. Как тяжелы пачки этих красных карточек! Пожалуй, на одной руке не поднимешь...
Нанятый писарь сидит целыми днями, надписывая адреса и выводя иероглифы.
Дом приводится в нарядный вид. Внутри стены его побелены, они белее бобового молока. Угловые столбы и низ наружных стен подчернены, а верхняя часть стен и оконные рамы обведены свежей
_______________
*1 Фу-цинь - батюшка.
стр. 15
красной краской. Черно-красный стоит наш дом, как бравое лицо театрального героя.
Новая бумага, звенящая под нажимом ветра, обтягивает плотно, без морщин и дыр, оконные переплеты, сменив отрепанные, пыльные, пожелтелые лохмотья.
Целую неделю бьют во дворе нашего дома густые барабаны. Это женщины бамбуковыми прутьями выколачивают пыль из шуб, одеял, матрацев и халатов, распяленных и развешенных на чин-чжу-гань - тонких бамбуковых жердях, заменяющих ваши европейские бельевые веревки.
Тихие мелкие озера в двориках. Блестит и сохнет вымытая мебель. От вытащенной мебели беспорядок. Но еще больше его от наезжающих гостей. Что ни день, то новый пяток или десяток.
Хожу, прижимаясь к стенке, стараясь проскользнуть мимо этих людей, толкающихся как рыбы в тесном аквариуме.
Уже нашего дома не хватает для приезжающих. Под избыток гостей нанят постоялый двор. Дядя столковывается с соседями и священниками деревенских храмов занять их дома на свадебные дни под столовые, ибо уже ясно, что не сотни, а тысячи людей будут проедать и пропивать меня в брачные дни.
По столам и этажеркам расставляются вазы со свежими цветами. Их кругом много - только выйти за стены дома и протянуть руку.
Под потолками понавешено красных и зеленых фонариков, - шары, кубы, октаэдры, разрисованные картинками и иероглифами. Они позванивают, когда насекомые сразлета ударяются о них. В каждом из фонарей фитилек. Он ждет торжественного вечера, чтобы зажечься.
Долго возятся с новой комнатой, назначенной для меня и моей будущей жены. Сооружают в ней одну огромную кровать, всю в пологах вроде театральной европейской сцены, задернутой занавесом, застилают ее новыми простынями и кроют пухлыми одеялами на вате с розовым квадратом скользкого шелка посредине. А в изголовьях свежие валики подушек с нежно вышитыми по концам младенцами, сидящими на разрезанном гранате.
Там же расставляются в порядке шкафы, столы, все невестино приданое. Я мельком гляжу на эти пузатые темные древесные изделия и морщусь. Я прав - через месяц уже вся эта рухлядь, изготовленная подешевке, трескается и рассыпается.
Расставив все в брачной комнате, прибрав ее и поводив родственников полюбоваться ею, причем родственники хитро перемигиваются и подталкивают друг друга локтями, - двери этой комнаты запирают на ключ.
Зайдя в литан, съезжающиеся родичи сперва переглянулись, потом перешепнулись, наконец подняли гусиное гоготанье. У нас в литане нет молитвенного шкафа - тан-ли.
Родственники бросаются к мачехе.
- Нельзя венчать без киота и без таблиц с именами предков! Свадьба будет несчастная, ничего хорошего не получится. Души
стр. 16
предков рассердятся за неуважение, начнут пакостить - и не только вам, но и нам. Во что бы то ни стало нужен киот.
Мачеха упирается. Она знает - расскажи она об этом отцу, тот раскричится и запретит делать киот.
Родственники, видя мачехино смущение, распоряжаются сами. Они вызывают столяра, резчика, маляра - и вот вдоль стены в зале вытягивается киот, черный, огромный, с золотом. По бокам киота резные узоры, и в узорах этих птица фын, райская птица, прилет которой вернет золотой век, и дракон, блюститель воды, единственные животные, присутствие которых чванные души предков согласны потерпеть рядом со своими именами, врисованными золотом в тяжелые лакированные таблицы.
Расплатившись с ремесленниками за киот, родственники улыбаясь сообщают мачехе, что они дарят эту вещь нашему семейству.
В Китае сказать "дарю" - это значит: "готовь ответный подарок". Мы должны возместить родственникам стоимость киота, но думаю, что и до сих пор мы этого не сделали.
Красный шелковый занавес рассекает литан на две половинки, скрывая киот от входа. Огромный ковер ложится на пол.
За день до свадьбы к нам сходятся ближние родичи и сваты. Они будут ночевать в доме.
Они разбирают из корзин шуршащие красные розетки и прикалывают к парадным ма-гуа - черным курткам. По этим розеткам завтрашние гости будут узнавать распорядителей.
Является приглашенный повар и берет в свои руки управление не только главной кухней в нашем доме с удесятеренным штатом судомоек, поварят и поварих, но и подчиненными кухнями, организованными в соседских домах.
Вечером - канун свадьбы. Семья справляет мой мальчишник. Мои неженатые товарищи по гимназии ужинают и пьют со мной. Есть пятнадцатилетки, мои ровесники, но много и малышей лет по тринадцати.
Я сижу на почетном месте и молчу, словно горло у меня заросло мясом. Я болен. Нервы мои дрожат, острая боль бегает по всему телу, вспыхивая то в глазах, то в плече, то в пальцах.
Кругом шутят и произносят тосты. Особенно важничают маленькие, которым хочется походить на стариков. Но шутки не клеятся, все видят, что мне место в больнице, а не на свадьбе, и все знают, что на свадьбу я иду силком.
Привстают и, протягивая по направлению ко мне чашечки гретого вина, декламируют отрывки стихов и пожелания счастья. Говорят:
- Сейчас, Ши-хуа, мы кушаем и пьем с тобой, а через год мы будем есть красные яйца.
Это значит - справлять рожденье ребенка.
Если бы я благоволил к невесте, мальчишник трещал бы шуточками по ее адресу. Будь она красавицей, товарищи хлопали бы меня по спине и говорили:
- Смотри, брат, не прозевай такой красавицы, - похитят!
Но этот мальчишник проходит, как похороны. На все упоминания
стр. 16/1
[] 1. Фото А. М. Родченко. - Опыт съемки предметов на просвет.
стр. 16/2
[] 2. Фото А. М. Родченко. - Опыт съемки предметов на просвет.
стр. 17
о невесте я только хмурюсь. Поэтому товарищи стараются не упоминать в тостах даже самое слово "невеста".
Наскоро комкается мальчишник. Озабоченному дому не до моих приятелей. Больному отцу нужен покой, а в доме толкутся все приехавшие и приезжающие родственники.
Младший дядя сбивается с ног и с языка, помогая лежащему отцу принимать гостей и ведя с ними визитные разговоры. А тут еще галдеж мальчишника.
Последний товарищ скрывается за ворота кланяясь. Дядя говорит мне:
- Ши-хуа, сбегай на постоялый двор, погляди, всех ли там гостей напоили чаем, а заодно посмотри, хватает ли подушек? Мне кажется, что придется призанять и дослать.
Послушным автоматом бегу в гостиницу.
Осень, но еще тепло, только тонкая свежая вечерняя струйка пробегает по потной спине. Целый день я в испарине, усталый, без аппетита, и пью только воду.
Эту ночь я сплю кое-как. Кроватей не хватает, даже некоторых гостей приходится уложить по двое. Ложусь на пол на тонкий тюфячок рядом с двоюродным братом.
Узко и жестко. Поминутно просыпаюсь. Внутренним слухом ловлю бестолково колотящееся сердце и облизываю пересыхающие губы.