стр. 21
В. Шкловский.
"ВОЙНА И МИР" ЛЬВА ТОЛСТОГО.
(Формально-социологическое исследование.)
I.
Количество и качество материала, которым располагал Л.Н. Толстой при написании романа "Война и мир".
"Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, заглавия которых я не нахожу надобности выписывать здесь, но на которые всегда могу сослаться".
Так написал Лев Николаевич в "Русском архиве", отвечая своим критикам.
В настоящее время мы знаем список книг, которыми пользовался Лев Николаевич в это время. Список этот я привожу ниже.
Опись книг Яснополянской библиотеки.
1) "Составленная Н. Гусевым ("Толстой в расцвете художественного гения". Москва, 1927, стр. 47-48).
2) Составленная Н. Апостоловым ("Материалы по истории литературной деятельности Льва Толстого", стр. 92-95. "Печать и революция", 1927 г.).
1. Богданович М. История Отечественной войны 1812 года, по достоверным источникам. П. 1859-1860 г., 3 тома.
2. Давыдов Денис. Разбор трех статей, помещенных в записках Наполеона. М., 1825 г.
3. И... Р... Походные записки артиллериста. М. 1835 г.
4. Глинка С. Записки о 1812 годе. М. 1836 г.
5. Избранные черты и анекдоты государя императора Александра I. М. 1826 г.
6. Исповедь Наполеона аббату Мори и пр. ПТБ., 1813 г.
7. Шишков, А. Краткая и справедливая повесть о пагубных Наполеона Бонапарта помыслах и пр. П. 1814 г.
8. Липранди И. Кому и в какой степени принадлежит честь Бородинского дня. М. 1867 г.
9. Михайловский-Данилевский. Описание первой войны с Наполеоном. П. 1844 г.
10. Михайловский-Данилевский. Описание второй войны. П. 1846 г.
11. Foy. Histoire de la guerre de la Peninsule sous Napoleon. Bruxelles.
12. Lanfrey. Histoire de Napoleon.
13. Thiers. Histoire de Napoleon.
14. Ковалевский. Граф Блудов и его время. П. 1866 г.
15. Краснокутский А. Взгляд русского офицера на Париж. П. 1819 г.
NN 1 - 13 имеются и в описи Н. Апостолова.
стр. 22
16. Давыдов. Сочинение, издание 4-е. М. 1860 г. 3 тома.
17. Жихарев С. Записки современника с 1805 по 1819 г., часть I. П. 1859 г.
18. Зотов Р. Леонид, изд. 2-е. ПТБ. 1840 г.
19. Лобрейх фон Плуменек. Влияние истинного свободного каменщичества во всеобщее благо государств. М. 1816 г.
20. Лопухин. Записки некоторых обстоятельств жизни и службы. М. 1860 г.
21. Михайловский-Данилевский. Описание похода во Францию. П. 1845 г.
22. Михайловский-Данилевский. Записки 1814 и 1815 года. 1834 г.
23. Михайловский-Данилевский. Примечание о французской армии. П. 1808 г.
24. Скобелев. Подарок товарищам. П. 1833 г.
25. Сперанский. Дружеские письма к П. Г. Масальскому. П. 1862 г.
26. Шишков А. Краткие записки, веденные во время пребывания при императоре Александре I.
27. Штейнгель В. Записки касательно похода ополчения. СПБ.
28. Щербинин М. П. Биография ген.-фельдм. кн. Воронцова. П. 1858 г.
29. Dumas A. Napoleon. 1840.
30. L'Empire ou dix ans sous Napoleon. Paris. 1836.
31. Erckmahn-Chatrian. Le conscrit de 1813. Paris. 1865.
32. Marmont. Memoires. Paris. 1857.
33. De-Meneval. Napoleon et Marie-Louise. 1843.
NN 14 - 33 отсутствуют в описи Н. Апостолова.
34. Карпавов. Растопчинские афиши.
35. Корф. Жизнь графа Сперанского.
36. Историческое описание мундиров.
37. Историческое описание вооружения и одежды российских войск.
38. Письменное наставление Наполеона своему историографу.
39. Париж во время вступления государя императора в 1814 г.
40. De Las Cases. Memorial de Sainte-Helene.
41. Napoleon I. Monologues...
42. Бонапарте. На о. св. Елены.
43. Русский архив за 1866, 68, 69 гг.
NN 36 - 43 у Н. Гусева отсутствуют.
Как видите, это количество книг приблизительно на две полки - количество не очень большое. Для сравнения нужно сказать, что в имении Дениса Давыдова было книг по истории Наполеона собрано до полутора тысяч томов. Мнение, что Лев Николаевич Толстой имел очень большое количество материала на руках, - это мнение теперешних исследователей; во время написания романа оно не было распространено.
"Искра" поместила при выходе романа карикатуру, где изображался Лев Николаевич Толстой с источниками, причем среди источников был роман Загоскина "Рославлев" и книга "Леонид"
стр. 23
Рафаила Зотова. Как мы теперь знаем, обе эти книги действительно находились в библиотеке Льва Николаевича Толстого, причем здесь нет ничего странного. Рославлев нравился и А. С. Пушкину, который писал о нем князю Вяземскому следующее:
"То, что ты говоришь о Рославлеве, - сущая правда; мне смешно читать рецензии наших журналов: кто начинает с Гомера, кто с Вальтер-Скотта; пишут книги о романе, которого*1 ты оценил в трех строчках совершенно полно, но к которым можно прибавить еще три строчки: что положения, хотя и натянутые, занимательны; что разговоры, хотя и ложные, живы и что все можно прочесть с удовольствием (итого 3 строки с 1/2).
(Соч. Пушкина, изд. "Просвещение", т. VIII, "Письма", стр. 262, СПБ.)
Пушкин даже писал вещи, полемизирующие с Рославлевым, вернее - он хотел дать действиям героини Полины другую мотивировку. И Рославлева мы действительно должны считать в числе основных источников "Войны и мира", что нельзя сказать про "Леонида" Рафаила Зотова. Это будет выяснено в особой главе, но уж одно упоминание этих романов показывает нам на некоторую старомодность начитанности Льва Николаевича Толстого. Лев Николаевич и здесь был человеком отдельным от своего времени; его оценка источников расходилась с общепринятой. Вот что пишет Лев Николаевич Толстой:
"Часто, изучая два главные исторические произведения этой эпохи, Тьера и Михайловского-Данилевского, я приходил в недоумение, каким образом могли быть напечатаемы и читаемы эти книги? Не говоря уже об изложении одних и тех же событий самым серьезным, значительным тоном, с ссылками на материалы, диаметрально-противоположные один другому, я встречал в этих историках такие описания, что не знаешь, смеяться ли или плакать, когда вспомнишь, что обе эти книги - единственные памятники той эпохи и имеют миллионы читателей".
Действительно, мы видим, что Лев Николаевич Толстой широко пользовался цитатами Михайловского-Данилевского и вел по нему историческую линию своего романа. Гораздо меньше он пользовался Тьером.
Что же из себя представляет Михайловский-Данилевский?
Михайловский-Данилевский - официальный военный историк, манера писания которого, казалось, уже устарела для Кутузова и Сергея Глинки.
"Михаил Ларионович Кутузов зорким глазом высмотрел способность его соображать обстоятельства и предлагать их. Увлекаясь живостию воображения, нынешний историограф 1812 года употреблял иногда пышность слога восточного. А Кутузов говорил: это лиризм! это ода! Где дело, - там простота, там ясность. Простой намек такого судьи стоит целой риторики, даже и аристотелевой, которая также попала в Лету мифическую. Из записок А. И. видим, что слова Кутузова откликнулись под пером его. Ему предстоит теперь великий труд: история 1812 года. Конец венчает дело. Как сочинитель записок о 1812 годе усердно желаю, чтобы все любители славы
_______________
*1 Так у Пушкина.
стр. 24
отечественной более и более сообщали историку 1812 года сказания о сем дивном годе; усердие в таком подвиге будет общею жертвою отечеству. Тем более, что он из первых спешил дарить нас достопамятными статьями о войне Отечественной, которыми украшался и мой "Русский Вестник" (С. Глинка, Записки, М. 1837 г., стр. 68-69).
Денис Давыдов в письме к Пушкину упрекает Михайловского-Данилевского в грубых выходках против Наполеона.
"...Но неужели нельзя хвалить русских войск без порицания Наполеона? Это порицание причиною того, что все сочинение отзывается более временем 1812 года, слогом Сергея Глинки, когда ненависть к посягателю на честь и существование нашей родины внушала нам одни ругательства на него, чем нашим временем, когда вражда к нему забыта и гений его оценен бесспорно и торжественно. Эти все выходки Данилевского для чего? Он оттого похож на тех французов, которые при вступлении нашем в Париж, навязав веревку на шею бронзовой статуи великого человека, тащили ее с вершины колонны на мостовую".
(Письмо Д. Давыдова А. Пушкину, 23 ноября 1836 г., Москва. Соч. Д. Давыдова, т. III, стр. 210, СПБ., 1895 г.)
Сравните здесь более поздний отзыв генерала И. Липранди:
"...В рассматриваемом мною сочинении ("Описание Отечественной войны 1812 года") находится много разных мест, в которых, по моему мнению, допускаются слова и выражения неверные, преувеличенные или натянутые, выходящие из размеров беспристрастного исторического повествования; даже встречаются нередко фразы и целые картины, едва ли приличные эпохе происшествий, названных автором мировыми событиями, каковыми они и были действительно.
Вообще к Наполеону, к его маршалам и ко всему его войску автор питает какую-то непримиримую злобу и ожесточение, выражая это почти на каждой странице словами, вовсе недостойными ни важности истории вообще, ни тем более истории, для составления которой само правительство предоставило все способы и средства".
(Замечания на некоторые выражения, встречающиеся в "Описании Отечественной войны 1812 года", СПБ., 1855 г., стр. 195.)
Белинский упоминает Михайловского-Данилевского два раза очень лестно, но каждый раз в совершенно тех же самых выражениях, и, вероятно, эти выражения были принужденные.
"...Воспоминания о графе Милорадовиче, статья нашего военного Тита Ливия и Плутарха, генерала Михайловского-Данилевского, отличается сколько занимательностью содержания, столько и мастерским изложением..."
(Статья "Сто русских литераторов".)
Вяземский записывает о Михайловском-Данилевском следующий анекдот.
"Какое несчастие пошло у нас на баснописцев, - говорит граф Сакен. - Давно ли мы лишились Крылова, а вот теперь умирает Данилевский" (сочинитель военной истории 12-го года и последующих годов).
(Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского, т. VII, стр. 112.)
С легкой иронией говорит о Михайловском-Данилевском и сам Толстой в рассказе "Набег":
"...И чего вы не видали там? - продолжал убеждать меня капитан. - Хочется вам узнать, какие сражения бывают? Прочтите Михайловского-Данилевского описание войны - прекрасная книга: там все подробно описано - и где какой корпус стоял и как сражения происходят.
стр. 25
- Напротив, это-то меня и не занимает, - отвечал я".
(Лев Толстой, Набег, собр. соч., под ред. П. И. Бирюкова, т. II, стр. 6.)
Михайловский-Данилевский - чрезвычайно устаревший писатель для времени написания Толстым романа. Несмотря на то, что он был писатель официально утвержденный, понадобилось написание новой истории, написанной генералом Богдановичем. Правда, Толстой ругает и Михайловского-Данилевского и Тьера:
"...Приведу только один пример из книги знаменитого историка Тьера. Рассказав, как Наполеон привез с собой фальшивых ассигнаций, он говорит: "Relevant l'emploi de ces moyens par en acte de bien-faisance digne de fui et de l'armee francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes longtemps a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent et il feur fit distribuer des roubles papier".
Здесь Толстой упрекает Тьера за то, что тот в высоком стиле рассказал о распространении фальшивых ассигнаций Наполеоном, но это толкование строки вчитано Толстым в строки Тьера по наущению Михайловского-Данилевского, потому что из прямого смысла строк Тьера не получается положительное утверждение распространения фальшивых денег. Это утверждение категорически отрицает Богданович, за что Липранди резко напал на историка.
Мнение о негодности текста работы Михайловского-Данилевского - общее. Вот что пишет о нем военный историк Витмер:
"По нашему мнению, Тьер и Михайловский-Данилевский не единственные и даже не главнейшие произведения этой эпохи. Мало того, оба эти писателя, включая сюда и графа Сегюра, - писатели наиболее красноречивые, но едва ли не наименее достойные веры из всех, описавших войну 1812 года..."
Дальше А. Витмер перечисляет пятнадцать главных исторических трудов на иностранных языках по войне двенадцатого года и кончает так:
"На русском - Ермолов, Батурин и наконец Богданович, сочинение которого, вместе с Шамбре и Бернгарди, может по справедливости считаться главным источником для изучения эпохи двенадцатого года".
(Витмер, 1812 год в "Войне и мире", СПБ., 1869 г., стр. 7.)
В газете "Голос" под инициалами М. Б., которые правильно раскрыты Владимиром Владимировичем Трениным как подпись самого Богдановича, мы находим следующее:
"...Мы не станем защищать ни Тьера, ни Данилевского, к трудам которых автор относится с таким презрением и которые действительно были баснописцами в истории; однакож полагаем, что оба они пользовались лучшими и более обильными материалами, нежели те, которые послужили для сочинения "Войны и мира". Не сомневаемся также и в том, что библиотеки их по исторической части богаче и дельнее, нежели та, которая образовалась во время работы графа Толстого. Каким образом эти историки пользовались своими материалами - это иной вопрос".
("Голос", N 129, за 1868 г. Статья М. Б. (Богдановича) "За и против".)
стр. 26
Как видите, две строчки Толстого вызвали раздражение историков. Отзыв Витмера об этом звучит издевательством:
"Владея целой библиотекой материалов (стр. 52, 13, ссылка на "Русский архив"), автор называет двумя "главными историческими произведениями этой эпохи Тьера и Михайловского-Данилевского" и, приходя в недоумение, каким образом могли быть напечатаемы и читаемы эти книги, тем не менее прилежно изучает их, будучи, по видимости, вполне убежден, что лучшего нигде и ничего найти невозможно...
"Напрасно также не вывел автор из нелепостей, встречаемых у Тьера и у Михайловского-Данилевского, заключения о том, что писатели эти не "главные" для изучения этой эпохи.
Впрочем, гр. Толстой, вероятно, потому не пришел к таком<у> простому умозаключению, что, по его мнению, это не только главные, но и единственные памятники той эпохи".
(А. Витмер, стр. 4-5.)
Толстой имел те книжки, на которые ему указывал Витмер, т.е. у него были на руках Богданович, Ермолов и т.д. Почему же он воспользовался материалом Михайловского-Данилевского? Вероятно, это вызвано тем, что всякий писатель деформирует материал, включая его в свое построение, и он выбирает материал не по принципу достоверности, а по принципу удобства материала.
Место в "Войне и мире", в котором указывается, что Наполеон думал написать на всех богоугодных заведениях: "Дом моей матери" - заимствовано Толстым из совершенно недостоверного источника.
Выписка известий из Москвы от 18 сентября.
"Все радуются морозам в Москве, ибо улицы завалены мертвыми телами, коих и не хоронят.
Еще сказывал мне офицер, бежавший из Москвы, что прекрасный дом графа Разумовского, на Гороховом поле, с садом, сожжен, а равно домы всех присутствующих в комитетах и многих других. Также сожжен театр.
На всех домах богоугодных заведений Наполеон написал Maison de ma mere, также и в сумасшедшем доме; не знают, что он сим разуметь хочет.
Церковь и кладбище раскольников целы, потому что они встретили французов с хлебом и солью и просили пощады.
Преосвященный Платон, узнав о взятии Москвы, умер апоплексическим ударом в церкви, в Вифании".
("Русский архив", М. 1866 г., стр. 789.)
Неправильности известия о смерти Платона явные; первосвященный Платон не умер, а уехал из Москвы, очень недружелюбно провожаемый населением, и скончался не 18 сентября, а 11 ноября. Кроме того, перевернув страницы "Русского архива", мы через две страницы ("Русский архив" печатался в две колонки) получаем опровержение ряда сообщений, причем это опровержение дается тем же анонимным автором. Оказывается, что дом графа Разумовского на Гороховом поле цел.
"От Никитских до Тверских ворот - 8 домов; от них вниз до Охотного ряда - большая часть строений целы. Равно Малая Дмитровка, Кузнецкая, Лубянка, часть Сретенки, Мясницкая, Покровка, Воспитательный дом, Шереметьева - странноприимный дом, вся почти линия от Тверских до Покровских
стр. 27
ворот, также по левой стороне от них, около Харитонья в Огородниках, на Гороховом поле и дом графа Разумовского остались целы" (стр. 798).
(Краткая записка оставшимся в целости зданиям в Москве.)
Таким образом, сообщение о "матери Наполеона" взято Львом Толстым из источника, сомнительность которого была для него ясна. Оно корреспондировано с условным типом француза, данным Львом Толстым. Поэтому он в корректуре еще усиливает это место.
...В том месте, где Наполеон думает, что он посвятит богоугодные заведения своей матери, после слов нет просто a ma mere надо прибавить, думал он, как думали все французы, непременно приплетающие mere, mere и ma pauvre mere ко всем тем обстоятельствам жизни, где они хотели быть патетичны".
(Н. Апостолов, Л. Н. Толстой и П. Н. Бартенев.)
(Толстой. Памятники творчества и жизни, М. 1920, стр. 178.)
Таким образом, все сообщение сводки чрезвычайно подозрительно. Я не проверил только первого, хотя и утверждение о морозе 18 сентября тоже чрезвычайно сомнительно. Но это место необходимо Толстому потому, что сантиментальный француз, думающий о своей матери, уже был введен Толстым как протекающий образ и был закреплен в мыслях француженки m-lle Бурьен.
"...M-lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого-то и то улыбаясь кому-то, то до слез трогаясь воображаемыми словами pauvre mere, упрекающей ее за ее падение".
(Толстой, Война и мир, т. 1, изд. под ред. Бирюкова, М., 1913 г., стр. 216.)
Место, взятое из плохо проверенного источника, попало в полосу наибольшего благоприятствования.
Впоследствии, рассматривая появление Пьера на Бородине в штатском костюме, мы покажем, как исторический намек, опираясь на литературную традицию, развертывается в целую картину, причем данное положение реализуется до конца, и штатский человек оказывается человеком в штатском.
Я должен сделать оговорку: "Война и мир" для Толстого полная и безусловная удача, поэтому мы не судим Толстого и не упрекаем его в чем-нибудь, а только выясняем обстановку этой удачи. Но так как у нас часто относятся к литературным произведениям как к историческим источникам, не учитывая деформирующей силы художественной формы, всей механики творчества и первоначальной целевой установки автора, то нужно дать несколько указаний на то, что историческим источником, или средством для познания по истории двенадцатого года "Война и мир" ни в коем случае служить не может.
В следующих главах я выясню, каким способом пользовался Толстой тем материалом, который у него был на руках.
Сейчас же я приведу только пример деформирующей силы определенного положения: Гете указывал (в разговоре с Эккерманом) место, что у Шекспира в "Макбете" леди Макбет оказывается одновременно
стр. 28
имеющей детей и не имеющей детей, причем один раз неимение детей нужно было бы для характеристики чудовищной женщины, а другой раз - имение детей нужно было для контраста.
"...Когда леди Макбет подбивает своего мужа на убийство, то говорит: "Я кормила грудью детей". Правда это или нет - все равно; но леди говорит и должна сказать это, чтоб придать тем своей речи большую силу. В дальнейшем развитии действия, когда Макдуфф получает известие о гибели своей семьи, он с дикой яростью восклицает: "У него нет детей!" Эти слова Макдуффа противоречат словам леди; но Шекспир об этом не заботился. Он заботился о силе каждой данной речи, и как леди Макбет, чтоб придать своим словам больший вес, должна была сказать: "Я кормила грудью детей", так ради той же цели Макдуфф говорит: "У него нет детей!" Вообще не следует понимать в слишком уж точном и мелочном смысле слово поэта или мазок живописца".
(Разговоры Гете, собранные Эккерманом, перев. Д. Аверкиева, СПБ., 1905 г., т. I, стр. 340.)
Точно так же у Льва Николаевича Толстого Наполеон, сидящий перед портретом римского короля (своего сына), - итальянец, и тот же Наполеон через несколько страниц, ждущий депутацию бояр, оказывается типичным французом.
Толстой, конечно, знал историю наполеоновских войн, но ему нужно было доказать в описании Бородина, что Бородино было не похоже ни на какое другое сражение, и он дает изумление Наполеона перед упорным сопротивлением русских и перед тем, что так долго не решается судьба сражения.
"...Прежде, после двух-трех распоряжений, двух-трех фраз, скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, и пушки и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом, и так далее, и так далее. Теперь же что-то странное происходило с его войсками" (стр. 310-311).
Вот как на это реагирует историк:
"...Под Иеной и Аустерлицем, действительно, почти так было; но так не было ни под Лоди, ни под Маренго, ни под Арколе, ни под Ваграмом.
Под Лоди дело ограничилось простым форсированием переправы во время преследования армии Болье, не имевшим никаких решительных результатов.
...Под Ваграмом так же, ни множества трофеев, ни корпусов пленных взято не было. ... Что же касается до Маренго и Арколе, то под Маренго Наполеон с самого начала даже потерпел поражение, то есть после упорного боя принужден был начать отступление...
...Наконец, сражение при Арколе было одним из самых неудачных впродолжение всей военной карьеры Бонапарте. ... Генерал Бонапарте совершил здесь подвиг личной храбрости - не более; но подвиг этот, сам по себе, служит доказательством, насколько затруднительно было его положение при Арколе.
После сказанного нельзя не сделать предположения, что автор составил себе понятие о сражении при Арколе по банальным гравюрам, а о Лоди, Ваграме и Маренго по историческим... романам французских борзописцев. Мы далеки от того, чтобы упрекать в этом художника; но зачем же с такими познаниями напускать на себя вид человека в деле компетентного, судьи - непогрешимого?"
(А. Витмер, 1812 год в "Войне и мире". СПБ, 1869 г. стр. 107-109.)
стр. 29
Конечно, возможно возражение, что Лев Николаевич, не имея многих книг у себя дома, мог читать их в библиотеке: но вот выписки из его собственных сообщений о пребывании его в библиотеке.
1864 г. 2 декабря.
"...Сегодня утром я диктовал немного Тане, читал книги для романа и перебирал бумаги из Архива, которые, по протекции Сухотина, они приносят на дом. Но несмотря на богатство материалов здесь, или именно вследствие этого богатства, я чувствую, что совсем расплываюсь, и ничего не пишется".
("Письма графа Л. Н. Толстого к жене", стр. 29.)
1864 г. 7 декабря.
"...я ужасно нравственно опустился эти последние три дня; ничего не делаю, даже не съездил в библиотеку, куда мне нужно, ни к Каткову переговорить о романе, а с утра до вечера шляюсь по комнатам и уныло слушаю невеселые, 50-е шуточки Александра Михайловича".
("Письма графа Л. Н. Толстого к жене", стр. 33.)
1864 г. 8 декабря.
"...В Архиве почти нет ничего для меня полезного. А нынче поеду в Чертковскую и Румянцовскую библиотеки".
("Письма графа Л. Н. Толстого к жене", стр. 36.)
1864 г. 8 декабря.
"...Завтра намерен итти в Румянцовскую публичную библиотеку, а вечером дома и писать".
("Письма графа Л. Н. Толстого к жене", стр. 39.)
1866 г. Вторник, 15 ноября.
"...После кофе пошел в Румянцовский музей и сидел там до 3-х, читал масонские рукописи, очень интересные. И не могу тебе описать, почему чтение нагнало на меня тоску, от которой не мог избавиться весь день. Грустно то, что все эти масоны были дураки".
("Письма графа Л. Н. Толстого к жене", стр. 61.)
1866 г. Среда, 16 ноября.
"С утра пошел в Румянцовский музей. Чрезвычайно интересно то, что я нашел там. И второй день не вижу, как проходят там 3, 4 часа. Это одно, чего мне, кроме Берсов, будет жалко в Москве".
("Письма графа Л. Н. Толстого к жене", стр. 62.)
Может быть, Лев Николаевич еще несколько раз был в библиотеке, но самое характерное в его цитатах это то, что Лев Николаевич два дня не видит, "как проходят 3, 4 часа". Это изумление перед четырехчасовым пребыванием два раза в библиотеке показывает, что для человека библиотека непривычна.
Относительно сбора материала Львом Николаевичем Толстым специально мы имеем одно показание:
"...Во время печатания этого произведения Лев Н-ч и заходил в Чертковскую библиотеку. Однажды он попросил меня разыскать все, что писалось о Верещагине, который в двенадцатом году был отдан Растопчиным народу на растерзание как изменник. Помню, я собрал множество рассказов об этом событии, газетных и других, так что пришлось поставить особый стол для всей этой литературы. Лев Н-ч что-то долго не приходил, а когда пришел и я указал ему на литературу о Верещагине, то он сказал, что читать ее не будет, потому что в сумасшедшем доме он встретил какого-то старика-очевидца этого события, и тот ему рассказал, как это происходило".
(Из книги "О Толстом", статья Н. П. Петерсона "Из записок бывшего учителя", стр. 261.)
стр. 30
Как видите, Лев Николаевич не использовал предложенный ему материал; может быть, это происходит оттого, что Лев Николаевич боялся изобилия материалов, как он писал:
"...именно вследствие этого богатства, я чувствую, что совсем расплываюсь, и ничего не пишется".
Материал, полученный Толстым от сумасшедшего старика, вероятно, остался им неиспользован или использован в вариантах. Нужно отметить, что вообще варианты у Льва Николаевича Толстого более похожи на его биографические источники и на литературные параллели, чем то, что он оставил в окончательном тексте своего романа.
Я сделаю большое отступление. Толстой пользовался не только не очень большим материалом, но он пользовался материалом традиционным.
Книжка И. Р. (Ильи Радожицкого) "Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год" была источником и для Толстого и для Загоскина. Сегюр просто введен Загоскиным как действующее лицо. Взрыв Долоховым-Фигнером порохового погреба в Москве есть в книге Радожицкого, есть он в Рославлеве, есть у Льва Николаевича Толстого, но только в забракованном варианте. Поэтому, может быть, изустный рассказ сумасшедшего старика и дал какие-то черты убийства Верещагина, которые мы не находим в строках, но то, что мы читаем в каноническом тексте, разлагается на тот печатный материал, который находился в руках у Толстого в его небольшой библиотеке. Даже деталь - синего цвета шуба Верещагина - могла быть взята Толстым у Загоскина. Работает же описание убийства Верещагина не историческим материалом, а художественным приемом, найденным Толстым во время писания романа и годящимся даже для обновления небольшого и ненового материала. Прием вытеснил у Льва Николаевича Толстого в романе материал, и материальность романа чем дальше, тем более иллюзорна. В следующих главах этот вопрос будет подробно разработан; остановимся также на выяснении, какую работу выполняют детали, вносимые Толстым в его произведение.
Легенда о большом количестве находящихся в распоряжении Льва Николаевича Толстого материалов объясняется, вопервых, его собственным добросовестным заблуждением, потому что он думал, что пятьдесят названий - это много, а вовторых - тем, что людям, пишущим о Толстом, хотелось снабдить его хорошими качествами, и они не столько его описывают, сколько хвалят - поэтому и возникают совершенно необоснованные легенды.
У Гусева в книге "Толстой в расцвете художественного гения" (стр. 48) есть следующее место:
"Драгоценнейшим материалом для своей работы считал Толстой газеты 1812 года. Он много хлопотал, чтобы где-либо достать их себе в деревню, но безуспешно. Наконец в "Московских ведомостях" появилось объявление такого приблизительно содержания: "За 2000 руб. сер. желают приобрести
стр. 31
полный экземпляр "Московских ведомостей" со всеми к ним приложениями. Доставить на Тверскую в номера Галяшкина". Неизвестно, имело ли успех это объявление".
Объявления этого не существует; во всяком случае при перелистывании "Московских ведомостей" оно не обнаружено, несмотря на то, что просмотрены и год, и два, и три.
Все утверждения Гусева основаны не на объявлении, а на заметке об объявлении, которое мы целиком и приводим:
"Русское слово", 1903 г., 28 августа, N 237.
Как писалась "Война и мир".
(Маленькая историческая справка.)
Как внимательно относился Л. Н. Толстой к собиранию материала для романа "Война и мир" - можно судить отчасти по следующему случаю.
За год или за два до появления в свет этого романа было напечатано объявление приблизительно следующего содержания:
"За 2 000 руб. сер. желают приобрести полный экземпляр "Московских ведомостей" со всеми к ним приложениями. Доставить на Тверскую в номера Галяшкина" (теперь этот дом Фальц-Фейна).
Я показал тогда эту публикацию А. Н. Плещееву, который помещал фельетоны под псевдонимом Лишний человек в редактируемых мною "Московских губернских ведомостях", и от него я узнал, что "Ведомости" за 1812 год требуются для гр. Л. Н. Толстого, который пишет роман "Война и мир".
Н. Бочаров.
Из него мы видим, что как будто бы когда-то было какое-то объявление (не найденное). Адрес указан фантастический: не толстовский и не берсовский; но самое главное, что у Толстого до издания "Войны и мира" не было двух тысяч серебром. Вот приблизительно характеристика его денежных дел:
1866 г. 27 сентября.
"Я занимаю 1000 руб. у Перфильева и потому буду богат, и куплю и шапку, и сапоги, и все, что велишь. Знаю, что ты рассердишься на то, что я занимаю. Не сердись: я занимаю затем, чтобы это первое время зимы быть свободным и нетревожимым денежными делами, и с этой целью намерен эти деньги беречь как можно и иметь их только на то, чтобы знать, что есть деньги, чтобы расчесть невыгодного и лишнего человека и т.п".
("Письма графа Л. Н. Толстого к жене", стр. 52.)
Этих рабочих, которых нужно было рассчитывать на занятые деньги и которые получали в год (женщины) 12 рублей, их-то все-таки было трудно рассчитать. Итак, у Толстого к этому времени таких денег не было, но если бы они и были, как они были у него после напечатания романа, то Лев Николаевич вряд ли бы направил их на покупку журнала, комплекты которого, очевидно, могли быть материалом не только для "Войны и мира", но и для истории восемнадцатого-девятнадцатого веков.
Семнадцать тысяч книг толстовской библиотеки - главным образом книги дареные, а при покупке книг разговор был другого характера.
стр. 32
Приведем другой пример. Страхов покупает несколько книг и пишет следующее:
5 февраля 1876 г. Петербург.
"С книгами, которые я вам прежде послал и теперь посылаю, вы можете поступить как угодно. Хотите - оставьте их у себя, хотите - пришлите назад. Юм французский стоит 1 р. 50 к.; Юм английский - 1 р.; Бэкон - 3 р. Из прежних книг, если вам не нужен Григорьев (со всеми непристойностями, которые я, помню, вписал), то пришлите при случае".
("Толстовский музей"), т. II, "Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, 1870-1894 гг.", стр. 76.)
Через десять дней Толстой возвращает ему книги.
15 февраля 1876 г. Ясная Поляна.
"Очень благодарен вам, дорогой Николай Николаевич, за присылку книг, денег, статьи и за письмо. Юма франц. я пришлю назад, если вам не неудобно".
("Толстовский музей", т. II, "Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, 1870-1894 гг.", стр. 77.)
Таким образом, возвращение книги ценою в полтора рубля все-таки стоило двух строк письма.
В другой раз Толстой заказал Страхову пословицы Даля: к сожалению, мы имеем не письмо Толстого, а ответы Страхова. Вот первый отрывок:
17 октября 1877 г. Петербург.
"Пословицы - оказываются делом нелегким. Даль продается по 15 р., так как все издание разошлось. Оказывается, что это одни из самых любимых русскими читателями книг и за бесценок их не купишь. Издание Заикина считается хорошею книгою; я заплатил в магазине 1 р. 50 к.".
(Письмо Н. Н. Страхова Л. Н. Толстому, стр. 133.)
Как видите, книга не была куплена, и только через два года она была прислана Толстому по более дешевой цене.
8 мая 1880 г. Петербург.
"Послал я вам также Даля и Садовникова - простите, что поздно - низачто не хотел платить за Даля 15 или 20 руб. и заплатил 3. Ваших денег у меня, впрочем, довольно; от Стасюлевича придется получить больше 50 (на этот раз немного), да вашей азбуки я продал на 12 рублей".
(Письмо Н. Н. Страхова Л. Н. Толстому, "Толстовский музей", т. II, СПБ., 1914, стр. 255.)
Таким образом, расход в 12 рублей заставил задержать высылку книг два года, - это объясняется тем, что книга нужна была не непосредственно в работу; но и тогда, когда нужна была книга для написания романа, то разговор шел не о сотнях, а о десятках книг. Список книг, составленный Стасовым для Толстого как материал к истории Петра Великого, обнимает всего тридцать одно название, причем очень скоро Толстой получает от своих музейных друзей полужалобу:
"...Стасов немного сетует на вас, но не велел мне сказывать, а все-таки просил написать, что будто бы Пыпин мне говорил о трех любопытных для вас вещах...
стр. 32/1
[] 4. Кадры из фильм: "11-й", производство ВУФКУ, руководитель Д. Вертов, оператор М. Кауфман
[] 5. Кадры из фильм: "11-й", производство ВУФКУ, руководитель Д. Вертов, оператор М. Кауфман
стр. 32/2
[] 6. Фото А. Родченко. Негативный отпечаток
[] 7. Фото А. Родченко. Железнодорожные пути.
стр. 33
"...Вы видите, как усердно гробокопатели (такое у нас им прозвище) предлагают вам свои услуги; предчувствую, что они останутся вами недовольны - вы не так цените их сокровища, как они желали бы".
(Письмо Н. Н. Страхова Л. Н. Толстому от 3 июня 1878 г., "Толстовский музей", т. II, СПБ., 1914, стр. 178-9.)
Таким образом, мы видим, что "Война и мир" основана на сравнительно небольшом историческом материале, причем этот материал своеобразно подобран.
Мое мнение, что Льву Николаевичу нужен был прежде всего материал для оспаривания. Ему нужен был человек, точка зрения которого на описываемую эпоху вызвала бы у него протест; на это мельком указал Бороздин:
"...Для Толстого Тьер имел значение по некоторым фактическим данным, самое же освещение событий французским историком, быть может, являлось одним из побудительных мотивов к тому, чтобы взглянуть на эти события прямо с противоположной точки зрения".
("Минувшие годы", N 10. Журнал, посвященный истории и литературе. Октябрь, СПБ., 1908 г., стр. 87.)
Михайловский-Данилевский - официальный лгун - был удобней как раздражитель, чем умный Богданович; может быть, Толстого оттолкнул от Богдановича, с другой стороны, его некоторый скептицизм. Толстой по тематике своей книги был реставратором. Восприятие войны двенадцатого года человеком, писавшим книгу в 1859 г., было для Толстого слишком современно; не годилось для него и восприятие 20-х годов, потому что оно слишком реально. Нужны были 40-е годы, - годы наибольшей фетишизации. В эти годы напечатан Михайловский-Данилевский.
Мнение об исторической достоверности "Войны и мира" современниками не поддерживалось. Обыкновенно приэтом приводят Норова; но Норов был не очень умный человек, который обиделся на Толстого стилистически. Ему показался неправильным реалистический подход к героям двенадцатого года.
"Но какое сословие пощажено в романе графа Толстого? Мы видели, как он обрисовывал наших полководцев и нашу армию; посмотрите теперь, что такое у него наши дворяне, купечество и наши крестьяне. Прочтите, как он описывает дворянское и купеческое собрание в Москве при встрече государя, прибывшего из Смоленска с воззванием к своему народу. Эти сословия в романе графа Толстого суть не что иное, как Панургово стадо, где по мановению Растопчина плешивые вельможи старики и беззубые сенаторы, проводившие жизнь с шутами и за бостоном, поддакивали и подписывали все, что им укажут...
...Еще остались дети тех плешивых стариков - вельмож и беззубых сенаторов, которые так же теперь беззубые и плешивые, но которые помнят, как их отцы и матери посылали их еще юношами одного на смену другого, когда первый возвращался на костылях или совсем не возвращался, положив свои кости на поле битвы, и как их отцы, хотя плешивые, но помнившие Румянцева и Суворова, сами становились во главе ополчений.
Их имена остались еще и останутся в наших летописях в укор их насмешникам. Там можно также прочесть, что делали тогда толстые откупщики и узкобородые с желтым лицом головы, кричавшие: и жизнь и имущество возьми, ваше величество!
(А. С. Норов, "Война и мир" (1805-1812), СПБ, 1903, стр. 33-34.)
стр. 34
Норов обиделся, так сказать, жанрово; для него нужно было писать так, как говорил Константин Леонтьев:
"Во времена Аустерлица и Березины - в чужую душу слишком далеко не углублялись (разве из практических целей, чтобы кто-нибудь "не подвел бы"); если замечали у кого-нибудь прыщик, то в созерцание его, вероятно, не находили долгом современности погружаться; Гоголя еще не читали; и сам Гоголь (т.е. малороссийский средней руки дворянин) не стал бы и писать тогда о "Шинели" и "Мертвых душах", а, вероятно, писал бы оды о каких-нибудь "народо-вержующих волканах" и, познакомившись с генералом Бетрищевым, не стал бы описывать подробно, как он "умывается", а воспел бы его храбрость в стихах...
В этом роде:
Восстань, бесстрашный вождь, Бетрищев благородный!
В то время все было у нас проще (т. е. малосложнее). Наблюдательность гораздо поверхностнее, вкусы в высшем кругу отборнее и в то же время "иностраннее", так сказать, и однообразнее, чем теперь. Самоотвержения на деле, быть может, было и больше, чем теперь (не знаю), но самоосуждения без нужды, из одной любви к нему или по подражательной привычке ума, несравненно меньше и т.д.
Не этот ли неверный "общий дух", не эта ли, слишком для такой эпохи изукрашенная и тяжелая в своих тонкостях "манера" Толстого возбудила покойного Норова, как очевидца возразить Толстому так резко и... вместе с тем так слабо? Не умели русские люди того времени ни так отчетливо мыслить, ни так картинно воображать, ни так внимательно наблюдать, как умеем мы. Силой воли, силой страсти, силой чувства, силой веры - этим всем они, вероятно, превосходили нас, но где же им было бы равняться и бороться с нами в области мысли и наблюдения!"
(К. Леонтьев, О романах Л. Н. Толстого. (Анализ, стиль, веяние). СПБ., 1913, стр. 107.)
Гораздо серьезней возразил Толстому князь Вяземский. Вяземскому чрезвычайно болезненно не понравился следующий кусок Толстого:
"...А в каком виде представлен император Александр в те дни, когда он появился среди народа своего и вызвал его ополчиться на смертную борьбу с могущественным и счастливым неприятелем? Автор выводит его перед народом - глазам своим не веришь, читая это - с "бисквитом, который он доедал". - Обломок бисквита, довольно большой, который держал государь в руке, отломившись, упал на землю. Кучер в поддевке (заметьте, какая точность во всех подробностях) поднял его. Толпа бросилась к кучеру отбивать у него бисквит. Государь подметил это и (вероятно, желая позабавиться?) велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать их с балкона..."
Если отнести эту сцену к истории, то можно сказать утвердительно, что это - басня; если отнести ее к вымыслам, то можно сказать, что тут еще более исторической неверности и несообразности. Этот рассказ изобличает совершенное незнание личности Александра I. Он был так размерен, расчетлив во всех своих действиях и малейших движениях, так опасался всего, что могло показаться смешным или неловким, так был во всем обдуман, чинен, представителен, оглядлив до мелочи и щепетливости, что, вероятно, он скорее бросился бы в воду, нежели решился показаться перед народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит. Мало того он еще забавляется киданьем с балкона кремлевского дворца бисквитов в народ, - точь-в-точь, как в праздничный день старосветский помещик кидает на драку пряники деревенским мальчишкам. Это опять каррикатура во всяком случае совершенно неуместная и несогласная с истиной. А и сама каррикатура - остроумная и художественная -
стр. 35
должна быть правдоподобна. Достоинство истории и достоинство народного чувства, в самом пылу сильнейшего его возбуждения и напряжения, ничего подобного допускать не могут. История и разумные условия вымысла тут равно нарушены...
Не идем далее; довольно и этой выписки, чтобы вполне выразить мнение наше".
(Князь П. А. Вяземский. Воспоминания о 1812 г., "Русский архив", 1869 г., вып. I, стр. 182-616.)
В раздражении Вяземского есть какое-то ощущение оскорбленного хорошего тона; причем в заметке Вяземского мы видим личный вызов Толстому. Вяземский требует доказательств. Толстой утверждал, что "везде, где у него есть исторические лица", он пишет на основании документов. Толстой вызов принял и написал Бартеневу, в журнале которого "Русский архив" была напечатана цитируемая статья, следующее письмо.
1869 г. Февраль, Я. П.
(На отдельном листе.)
"...В напечатанном в N Р. А. мною объяснении было сказано, что везде, где в книге моей действуют и говорят исторические лица, я*1 не выдумывал, а пользовался*2 известными материалами. Князь Вяземский в N Р. А.*3 обвиняет меня в клевете на характер (императора) А(лександра) и в несправедливости моего показания. Анекдот о бросании бисквитов народу почерпнут мною из книги Глинки, посвященной государю императору, стр(аница) такая-то".
Затем идет второе письмо.
1869 г. Конец февраля - начало марта. Я. П.
"Петр Иванович!
Сделайте милость, напечатайте в Р. А. мою заметку. Мне необходимо это.
Ежели вы не нашли того места, то только потому, что не брали в руки. Записки Глинки (посвящ(ены), кажется, государю) 1-го ратника ополчения. Пожалуйста найдите и напечатайте. У меня на беду и досаду пропала моя книга Глинки. И напечатайте поскорее, чтобы вышло вместе с 5-м томом. В N... К[нязь] В[яземский] не указывает, на основании каких материалов или соображений сомневается в справедливости описанного мною случая о бросании государем бисквитов народу. Случай этот описан там-то и так-то. Пожалуйста, любезный Петр Иванович, потрудитесь взглянуть в книгу эту и напечатайте это. Очень меня обяжете.
Ваш Л. Толстой".
("Толстой и о Толстом", сборник 4, М., изд. "Толстовского музея", 1928 г. (корректура). Письма Л. Н. Толстого к П. И. Бартеневу. Прим. М. Цявловского.)
Ответ Бартенева на это письмо не сохранился.
Переписка обрывается, потому что места о бисквитах у первого ратника московского ополчения - Сергея Глинки - нет. Толстой сделал то, что в типографском деле называется "подхватить строку", когда одна фраза составляется из двух.
_______________
*1 Зачеркнуто: "нигде".
*2 Зачеркнуто: "памятниками".
*3 Зачеркнуто: "на основании личного знания характера императора Александра"
стр. 36
А есть у Глинки вот что:
"Благовест продолжался. Государь двинулся с Красного крыльца. Двинулось и общее усердие. На каждой ступени, со всех сторон, сотни торопливых рук хватало за ноги государя, за полы мундира, целовали и орошали их слезами. Один кричал: Отец! Отец наш! Дай нам на себя наглядеться! Другие восклицали: Отец наш! Ангел наш!
...На Красном крыльце во время государева обеда происходил непрерывный прилив и отлив народа. Государь обращал взоры к зрителям и дарил их улыбкою приветливою. Июля 13-го Петр Степанович Валуев, находясь в числе приглашенных к обеду и привыкнув говорить с государем голосом сердечным, сказал: "Государь, смотря на вас и на народ, взирающий на вас, скажешь: что общий отец великого семейства - народа русского вкушает хлеб-соль среди радостной, родной своей семьи".
(Сергей Глинка, Записки о 1812 годе Сергея Глинки, первого ратника московского ополчения, СПБ., 1836, стр. 14-15.)
Вкушение хлеба-соли реализировалось в следующую картину:
"Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окно дворца, ожидая еще чего-то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу, к обеду государя, и камер-лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
- Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал, доедая бисквит, и вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
- Ангел, батюшка! Ура! Отец!.. - кричали народ и Петя; и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастья.
Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перила балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя лежала на земле: старушка ловила бисквиты и не попадала руками. Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал: "ура"! уже охрипшим голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
- Вот я говорил, что еще подождать, - так и вышло - с разных сторон радостно говорили в народе".
(Толстой, Война и мир, т. III, стр. 74.)
Толстой ссылается на место правильно, потому что в этом месте есть "государев обед" и есть "хлеб-соль", поэтому не нужно искать какого-то другого места. Если бы оно было, то издатель "Русского архива", в то время интересовавшийся двенадцатым годом, несомненно нашел бы; но этой сцены даже произойти не могло, потому что Александр I в момент наступления Наполеона не был популярен.
"В 1812 году Нелединский оставил Москву за несколько минут до вступления французов и так врасплох, что выехал в своей извозчичьей карете,
стр. 37
как разъезжал по городу. В Ярославле представлялся он великой княгине Екатерине Павловне. На слова Нелединского, который смотрел довольно мрачно на совершающиеся события и на последствия, которыми могут они отозваться в России, великая княгиня с живостью возразила ему: "Но однакож брат мой любим народом". - "Конечно, - отвечал Нелединский, - государь любим, но любовь поддерживается доверием, а доверие рождается от успехов".
(Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского, изд. графа С. Д. Шереметьева, С.-Петербург, 1883 г., т. VIII, стр. 70.)
Об этом же свидетельствуют и записки графа Ф. В. Растопчина:
"...Простой же народ казался равнодушным, потому что не допускал и мысли о том, что Наполеону можно будет войти в Москву".
(Записки гр. Растопчина о 1812 г. отдел: "Приезд Александра I в Москву", "Русская старина", 1889 г. СПБ., т. 64, стр. 670.)
Конечно, эта непопулярность увеличилась после сдачи Москвы, и самый факт назначения Кутузова указывает на подорванность положения Александра I. Но для Толстого Александр I - идеальный монарх, что равняется идеальному помещику; и он вчитал в сцену собственное свое содержание, разгадал исторический материал на основании собственного своего социального словаря, реализовав фразу Сергея Глинки о вкушении хлеба-соли попомещичьи. Вяземский, знавший настоящее положение дела, оттого и говорит в таком резком тоне.
"Война и мир" вообще носит на себе черты одновременно модернизирования героев и их архаического идеализирования.