стр. 83

     С. Кирсанов

     ЧЕРНОМОРСКИЕ ФУТУРИСТЫ

     В сущности Октябрьскую революцию я не помню. Мне было слишком мало лет (10 - 11-й) для непосредственного участия и сознательного наблюдения. Однако конец 1917 года был для меня датой первого моего литературного выступления.
     Керенщина продолжалась в Одессе дольше, нежели в других центрах. На стене III класса одесской 2-й гимназии, где я учился, до знаменитых дней крейсера "Алмаза" висел портрет Николая.

стр. 84

     На "пустом" уроке однажды я прочел свое стихотворение нашему классу. Конец его у меня сохранился.

          Наступает нам черед
          рваться бомбами по всем,
          Искомзап и Румчерад,
          Искомюз и Искомсев,
          Черноморской воле вод
          шлет декреты Циксорсод,
          и звенит из воли волн -
          - "Со стены Николку вон!"

     Соученики, большей частью чиновничьи сынки, за этот стих меня побили. Классный надзиратель, чудесный человек (лет через пять я его встретил в красноармейской форме), оставил класс без обеда и, прочтя мое творение, ласково сказал:
     - "Ишь ты, футурист!"
     С тех пор это прозвище осталось за мной. Но охота заниматься поэзией у меня пропала надолго. Следующее, уже сознательно футуристическое стихотворение я написал в 1920 году, когда Одессу окончательно заняли красные.
     Одесса в те времена была очень литературным городом. "Южно-русское товарищество писателей" - реакционнейшая организация, созданная Буниным, Юшкевичем и др., и богемный "Коллектив поэтов". Кроме них - кафе поэтов "Хлам", "Пэон Четвертый", "Меблированный остров" и несколько мелких кружков вроде "Зеленой лампы" и пр. Писателей насчитывалось штук 500.
     Все левое выражалось поэтом Алексеем Чичериным, который жил литературными вечерами, на которых читал стихи Маяковского. Строчки из "Человека" - "Ну, как Владим Владимыч, нравится бездна?" он видоизменил на: "Ну, как Алексей Николаевич, нравится бездна?", что вводило наивную публику в заблуждение.
     Кстати, Чичерин недавно на своем вечере "Канфун" яростно нападал на Маяковского, забыв, вероятно, об этом бывшем его источнике существования.
     Тринадцатилетний, я пришел в "Коллектив поэтов", ошарашил заумью и через короткое время нашел соратников.
     Большая часть левых работала в Югросте. Весь юг обслуживался ими. Нынешние московские писатели, Ю. Олеша, Вал. Катаев и др., забросив наслажденческую поэтическую работу, выполняли тысячи плакатов и агитстихов.
     В это же время в Одессе подвизался Георгий Шенгели - исследователь стиха.
     Наиболее левые соорганизовались в группу, имевшую своей целью травлю старья.
     Однажды Шенгели устроил свой "поэзо-вечер". Мы решили эпатировать. Была приобретена черепаха, отпечатаны листовки, а один из нас загримирован под Шенгеля. В самый лирический момент во время чтения Шенгели стихов черепаха была пущена на сунец, с балкона в публику полетели листовки, а в зале появился

стр. 85

Шенгели N 2 под общий хохот. Вечер был сорван, а Шенгели для Одессы окончен.
     Нужно прибавить, что кроме своих исследований и стихов Шенгели отличался оригинальной внешностью. Он носил густые черные баки и на плечах шерстяное одеяло вместо плаща. Однажды, когда Шенгели читал стихи, в зале раздался робкий детский голос:
     - Мамоцка, это Пуцкин?
     Это так повлияло на мэтра, что он оставил Одессу для более славных лавров.
     Первомайские празднества в 1921 году обслуживались левыми, объединившимися в "Коллективе". Тогда в первый раз я выступал с автомобиля перед одесскими рабочими с чтением стихов Маяковского, Асеева, Каменского, Третьякова и Кирсанова.
     Засим большинство разъехалось, я остался единицей.
     Мне приходилось представлять все левое в Одессе. Трудности колоссальные.
     С одной стороны Русское товарищество писателей, с другой - мама и папа не признавали футуризм.
     Тем не менее люди были найдены, и в 1922 г. была организована, по примеру "МАФ" - Одесская ассоциация футуристов - "ОАФ".
     Нас было мало, и вся работа была лабораторной. Было несколько публичных выступлений.
     Через год я случайно узнал, что существует помимо нас еще одна левая группировка. Обе группы были слиты - и возник "Одесский Леф". Политпросвет предоставил разрушенный дом, и мы, человек 50 футуристов-поэтов, актеров, художников и джаз-бандитов, - собственными руками отстроили его, постлали крышу и открыли театр. Одновременно шло завоевание прессы. Напечатали воззвание "За театральный Октябрь" и статью "Что такое Леф?"
     Открытие футуристического театра и напечатание статьи вызвали дискуссию и невероятную шумиху. Появились какие-то лекторы, улицы зацвели афишами диспутов. Неизвестные лекторы собирали на доклады о Лефе массу народу и бессовестно искажали наши задачи. Один лектор договорился до того, что заявил дословно:
     - Леф уносит нас в прекрасную златовейную сказку чаруйного небытия.
     Мы, лефовцы, крыли их почем зря, разоблачали и уничтожали. Впервые приехал в Одессу Маяковский, уяснивший нам настоящие задачи левого фронта. Но потом нас тоже уничтожили. Театр был передан коллективу "Массодрам" (нечто вроде московского Камерного), и все разбрелись.
     Опять я остался в единственном числе. Тем временем "Южное товарищество" продолжало цвести, родилась новая группа quasi-пролетписателей "Весенние потоки", после перименовавшая себя

стр. 86

в "Потоки Октября". Одно название свидетельствует о бездарности и безвкусии этих писателей. Нужно было бороться, а людей не было.
     Приехал из Москвы Л. Недоля. Он, я и еще несколько товарищей сделали Юголеф.
     Сначала это был просто литкружок. Мы выступали по клубам и предприятиям и вели лабораторную работу.
     Первая большая практическая работа была сделана 1 мая. Нам было предоставлено агитпропом несколько грузовиков, с которых мы выступали, агитируя за новое, в том числе и за искусство - за Леф.
     Всего за один день было свыше 80 выступлений. Было обслужено тысяч пятьдесят человек. На мою долю пало тридцать выступлений, т. е. за восемь часов мной было прочитано шестьдесят стихотворений. Чем не рекорд?
     Ни один революционный праздник не обходился без нашего участия.
     Поле действий ширилось, ширилась и организация. Одного лефовского клуба стало недостаточно, открыли второй клуб. Число членов Юголефа перевалило за пятьсот.
     В ряде южных городов (Севастополь, Екатеринослав, Зиновьевск и т. д.) и даже деревень возникли отделения. В Одессе Юголеф имел семь мастерских, два клуба, театр и столовую. Таким образом группа людей, объединенных одной идеей, превратилась в громоздкую организацию, где большая часть труда уходила не на изобретательскую работу на искусстве, а на администрирование и руководство.
     Издательство Юголефа, выпустившее пять номеров журнала и несколько листовок, захирело, появился какой-то внутриорганизационный бюрократизм. Тогда часть наиболее активных работников, в том числе и я, потребовали вмешательства московского Лефа.
     Л. Недоля и я были посланы в Москву, было созвано Всесоюзное совещание левого фронта искусств. Леф осудил организационное увлечение Лефа, но по приезде уже невозможно было залечить эту болезнь и Юголеф был распущен.
     Тут еще раз подтвердилась правильность аксиомы: Леф силен как организация качественная, а не количественная.
     Этим кончаются мои воспоминания о борьбе и работе одесских футуристов.
     В январе 1926 г. я уехал в Москву.