стр. 4
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА ЛЕФА
Если бы в зал заседания Совнаркома ворвался возбужденный человек и с восторгом сообщил, что посещаемость публичных домов достигла довоенной нормы, - его усадили бы в кресло, вылили бы на голову графин холодной воды и объяснили бы, что радоваться тут нечему, что об этом можно только скорбеть.
стр. 5
Если бы человек, продолжая настаивать на своем, добавил, что социальный состав посетителей в корне изменился, что раньше в публичные дома ходили буржуи, а теперь ходят рабочие и крестьяне, - ему вылили бы на голову еще один графин холодной воды и объяснили бы, что это обстоятельство еще меньше дает основания радоваться, а только усугубляет прискорбность факта.
Читая отчеты наших театров, кино, выставок, толстых журналов, архитектурных конкурсов, невольно тянешься к брансбою.
Библиотечная статистика показывает, что спрос на классиков, в том числе и на Пушкина, увеличился с прошлого года на 15%.
И вот вижу:
Хулиган, бандит, пьяница. Все бросил. Стоит у раскрытого окна. Глаза мечтательно устремлены вдаль. Уста шепчут:
"Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты.
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты".
Хорошо!
И еще вижу:
Комсомолец, активист, общественник, вузовец. Все бросил. Стоит у раскрытого окна. Глаза мечтательно устремлены вдаль. Уста шепчут:
"Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты.
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты".
О т в р а т и т е л ь н о!
Кто эти 15%, бандиты или комсомольцы?
(О. Б.)
СОВРЕМЕННИК
Это был журнал, издаваемый Пушкиным и руганный Булгариным в "Северной Пчеле". Приведу заглавия некоторых статей или наиболее характерные фразы:
"В других современных журналах излишне хвалят друзей редакторов" (N 213).
"Ни Шиллер, ни Гете не участвовали в мелкой вражде писак и не держались партий". "Пусть уверяют - пушкинский период кончился". "Упадок таланта Пушкина" (N 216). "Я сердит на Пушкина" (N 146).
В общем Булгарин не травил Пушкина. Он только давал ему руководящие замечания.
"Современник" почти не печатал сюжетную прозу.
За первый год в нем напечатаны: "Коляска" Гоголя и "Нос" Гоголя. Вторая вещь с оговоркой.
Зато напечатаны: "Путешествие в Арзерум". "Разбор сочинения Георгия Кониского (с включением крупных цитат из трудов этого архиепископа).
стр. 6
Ряд статей, письма из Парижа, записки А. Дуровой, статья о теории вероятности, статья о партизанской войне, исторические анекдоты, перевод приключений мальчика, взятого в плен индейцами, путешествие по Москве.
Романов, конечно, нет. Но есть статья: "Как пишутся у нас романы" (с подписью Ф. С.).
Это явление не объясняется тем, что в это время у нас не было вообще прозы, или тем, что публика прозой не интересовалась. Наоборот. Из статьи Гоголя в том же "Современнике" мы узнаем.
"...Распространилось в большой степени чтение романов, холодных, скучных повестей и оказалось очень явно всеобщее равнодушие к поэзии" ("О движении журнальной литературы", "Современник", N 1, стр. 218).
Но половина журнала из стихов.
"Современник" был журнал изобретательский. Он искал перехода к новой прозе, к установке на материал.
Нельзя даже сказать, что прозаические документальные отрывки, даваемые в "Современнике", тематически были другие, чем тогдашняя сюжетная проза.
Скорее, они тематически с ней совпадали и ее предупреждали.
Например, цитаты из Георгия Кониского с его описанием казней над казаками почти текстуально совпадают с "Тарасом Бульбой" Гоголя.
Здесь была борьба между "подробностями" и генерализацией, между романом и фактом. Тогда она сгущалась резко. Вот цитаты из N 3 "Современника".
"Пишите просто собственные записки, не гоняясь за фантазией и не называя их романом; тогда ваша книга будет иметь интерес всякой летописи, и произойдет еще та выгода, что вас будут читать люди не с намерением читать роман, ибо такое расположение духа в читателе гибельно для всего того, что вы почитаете лучшим в своем сочинении! Не обманывайтесь даже успехами: читатели ищут в ваших романах намеков на собственные имена, когда не ищут романа"...
ТИРАЖИ НАШИХ ЖУРНАЛОВ
Тираж "Литературной газеты" был "едва сто" (Барсуков, кн. III, стр. 14). В этом журнале писал Пушкин.
Но тираж "Телескопа", в котором писал Белинский, был так низок, что издатель сознательно взорвал журнал, напечатав в 15-й книжке "Философское письмо" Чаадаева.
Журнал "Европеец" с именами Жуковского, Языкова, Баратынского и Пушкина имел пятьдесят подписчиков.
Но "Современник" достиг до пятисот подписчиков.
"Библиотека для чтения" имела успех, что, конечно, не может быть ей поставлено в укор.
"Миргород" и "Арабески" не разошлись.
стр. 7
О БУЛГАРИНЕ
Мы знаем его по борьбе с Пушкиным, по борьбе с аристократией, во имя массового читателя.
Докладная записка Ф. Булгарина генералу Потапову вещь умная. В ней хорошо характеризован читатель из среднего и "низшего состояния".
Сам Булгарин не был плебей. По справке Санкт-Петербургского губернатора Кутузова: "Подпоручик Фадей Булгарин из дворян Минской губернии: за отцом его 750 душ крестьян мужского пола". (Справка от 9 мая 1826 года.)
В 1832 году барон Розен писал Шевыреву: "Сказывал ли вам Пушкин, что Булгарин добивается княжеского достоинства? Он утверждает, что он князь Скандерберг Буггарн".
Но, конечно, происхождение Булгарина и его претензии не определяют класс, который он обслуживал.
Родовитость аристократа Пушкина условна и литературна. О ней без уважения говорит Вяземский, настоящий аристократ: Ганнибал - негр, больное место для аристократизма, с трудом исправляемое экзотикой.
Аристократизм Пушкина связан с биографией Байрона, и является частью его литературного облика.
Геральдический лев Пушкина совсем молоденький. Привел в порядок русскую геральдику Павел I.
Русские бояре гербов не имели. Ставили как свою печать случайные оттиски разных камней. Не всегда были поняты и эти оттиски. Так, например, птичка с фалусом обратилась впоследствии в птичку на пушке и стала гербом Смоленской губернии. (В. Ш.)
Когда мы ездили с Маяковским по провинции с лекциями и чтением стихов, меня поразило единообразие подаваемых слушателями записок. В Туле и в Курске, в Киеве и в Харькове записки были до того похожи, что будто бы они писались одними и теми же людьми, переезжавшими из города в город вместе с нами. Делились записки на сочувствующие, недоумевающие и враждебные. Но помимо отношения публики к нам, самый стиль записок был до того повторен в своем синтаксическом и смысловом трафарете, что, казалось, бежит за нами многократное эхо, или записки писаны в одном месте на гектографе. В них до того выпукло встала передо мной значимость социального факта, что как будто я начал видеть распространяемость мышлевых волн одинаковой длины, воспринимающих откуда-то извне одинаковой силы раздражение. Это замечательно по наглядности выявления общественного мышления, в котором явление распространяется, как волна плоской поверхности.
Брик еще подметил наличие социального факта в движении прогуливающихся толп центральных улиц. Как до войны и революции ходили по определенному (не необходимостью) маршруту:
стр. 8
Столешников, Петровка, Кузнецкий до Рождественки и обратно, так ходят и теперь. Причем социальный состав, лица, профессии гуляющих подверглись коренному видоизменению, а маршрут остался неизменен. Им, бессознательно переданным от поколения к поколению, определяется социальность не только обусловленных необходимостью или целесообразностью, но и эстетических инерций, совершенно не изученных и не обследованных.
В одной из записок, переданных мне на лекции в Харькове, было написано: "Тов. Асеев! В ваших стихах видна большая тоска: не потому ли они так бравурны?" Записка эта завалялась каким-то образом в кармане. Как раз в разгар травли Лефа, поднятой дружной компанией Ольшевец-Полонский-Шенгели, когда нервы у меня были достаточно напряжены не столь убедительностью, сколь дружным натиском противника, лезу в карман на одном из диспутов и нахожу записку: "Тов. Асеев! В ваших стихах большая тоска и т. д."
Так и не решил - старая ли она, харьковская, или только что подана на диспуте.
В тот же день, разбирая почту с обычными предложениями выступить на вечерах, докладах и т. д., вскрываю конверт, написанный от руки и вообще по виду частный. В конверте стихотворение дружелюбное и не плохое по качеству. Вот оно:
Незнакомый собрат мой
И недруг по птичьему делу,
Я стальные раскаты
И взгляд твой давно приглядела.
И чего бы, казалось,
Кукушке из древнего леса
Твоя пылкая жалость
О, словесный повеса.
Но закинутый лоб твой
И легко и высоко,
И романтики ропот
Сквозь пружинные строки.
Слышу, слышу отзывы
На кукушечье пение
Той же песни отзывы
Да в ином лишь колене.
И не так уж ты весел,
Как себе повелел ты заказом,
Оттого с этих песен
Тихо кружится разум.
И трепещет под ветром
Рябый пух оперенья:
Кукованье ответом
На стальное волненье.
Подпись: В. З.
стр. 9
С чего вы, товарищи, надо мной раскуковались?
Ведь если у меня в стихах пробиваются тоскливые строчки, если "не так уж я весел", то неужели это единственная причина вашей симпатии ко мне?
Это означает мою болезнь и мою слабость, которую злорадно подмечают и раздувают враги. Неужели друзьям ей тоже радоваться? Я такого сочувствия и поощрения не хочу, во всяком случае. И не хочу, чтобы с этих строчек "тихо кружился разум" у моих читателей. Буду их выжигать из стихов каленым пером.
На углу Кузнецкого и Петровки чистильщик сапог устроил для клиентов подобие салона. У магазина Ленинградодежды пристроил единственный стул, так что можно чистить сапоги сидя. За десять минут чистки перед глазами проходят несколько сот человек. Лица озабоченные, деловые, безразличные к окружающему. И вот все они близ указанного пункта вдруг и сразу освещаются широкой многозначительной, понимающей улыбкой. Это - пристроившийся около чистильщика подозрительный парень в кепке выводит их из озабоченного равнодушия возгласом: "Что делает жена, когда дома мужа нет! Пять копеек! Смеяться две недели!"
Краткое предисловие это к популяризируемому изданию, бесконечно повторяемое, вызывает буквально у всех проходящих загадочную и многозначительную усмешку. Женщины, мужчины, старые, молодые - все одинаково не могут сдержать общечеловеческой понимающей ухмылки: уж они-то знают, что делает жена.
Стоит ли удивляться наблюдавшему это, что П. Романов имеет колоссальный тираж?
Писатель Леонов, выпимши, обратился ко мне с рюмкой: "Выпьем, Асеев, за душу! Как, по вашему, душа есть? Признаете вы душу?" Отвечаю: "Отчего же, если на распашку душа, очень хорошо". Другой присутствовавший писатель, Катаев, очень был доволен каламбуром и уверял меня, что он случайно вышел.
На вечере партийной газеты (15-летие) разговор с артистом О.
- Вот приезжаешь совершенно больной, простуженный, но нельзя же - такой день!
- Да, знаете, мы, молодые артисты, всем жертвуем. Ведь нам и за границу поехать нельзя - не примут! Мне из Италии так прямо и не советуют: никакого успеха не будет. Советские!
- А вот, знаете, в случае чего первым нам пострадать придется. Советские. Новые.
Пел новый советский артист на вечере партийной газеты арию из "Паяцев": "Позвольте просить вас... Итак, мы начинаем!"
Всем пожертвовал.
В Орехове-Зуеве рабочий театральный кружок поставил собственными силами оперу "Русалка", которая прошла с большим
стр. 10
успехом. К этому и относятся мои строчки в стихотворении, помещенном в прошлом номере "Лефа".
Каждый писатель должен знать своего читателя. Это - бесспорно. Знать круг его интересов, диапазон его представлений, иметь с ним общую культурную установку. В этом мы достигли всяческих успехов. Есенин, Леонов, Калинников, Евдокимов - разве они не знают, или не знали вкусов и требований своего читателя? Знают и знали настолько тонко, что стоит им только руку протянуть - вот они уже хлопают по плечу своего сочувственника и читателя. Они читателя и читатель их. Но это панибратское, похлопывание может однажды закончиться отхлопнутыми плечами. Ведь у писателя две руки, а у читателей их сотни тысяч. Закачаешься!
О том, что нужно создавать читателя, у нас говорить не принято. А мне кажется, мой насчитывающийся единицами читатель, вроде того шахтера Анненского рудника, что прислал нам письмо (см. N 4 "Лефа"), в тысячу раз сильнее тысячи поклонников Романова. Он - наша гордость и наша сила. Это мы его создали, вопреки всяческим цуканьям и одергиваниям опекунов старых традиций. Такого читателя не хлопнешь по плечу: он снимет вежливо похлопывающую руку и сам отдаст себе отчет в литературных спорах наших дней. И его "привет всем сотрудникам" звучит, как перекличка часовых в темноте.
(Н. Асеев)
ПОЛЬЗА БЛАГОРОДСТВА
Я дал Воронскому в "Красную Новь" стенограмму своего доклада в Литсекции Комакадемии об итальянском футуризме и фашизме.
Воронский встретил меня нелюбезно, но рукопись одобрил и заказал из стенограммы сделать статью (просил сократить до 1 печатного листа). В обработке итальянского текста мне помог писатель Петр Ширяев, и я сдал статью в марте.
Воронский обещал напечатать в июньской или июльской книжке.
Вышел N 3 "Нового Лефа". Как-то в Госиздате я увидел Казина и сказал ему: "Вы должностное лицо в "Красной Нови". Воронский принял мою статью. Я, со своей стороны, написал статью в Лефе о толстом журнале. Скажите, может ли так случиться, что Воронский теперь мою статью о футуризме забракует?"
Казин перестал улыбаться и ответил: "Нет. Он не такой человек".
И в самом деле, подумал я, - на юбилее своего журнала Воронский, расчувствовавшись, заявил, что он с охотой выслушает не только похвалы, но также и упреки. Были только одни похвалы. Ну вот, а я постарался по части упреков.
Время шло. В начале мая я справился в редакции "Красной Нови" о судьбе моей рукописи. Ее разыскали в недрах и показали мне резолюцию: "Возвратить".
стр. 11
Я был взбешен. "Когда сделана резолюция?" - "Недавно, перед тем, как т. Воронский уехал в отпуск".
Я вышел из редакции, статью оставил, злобу затаил и решил дождаться Воронского для объяснений.
Дождался. Когда я пришел, его в редакции не было. Вновь Казин заявил: "Не может быть. Да он и не читал Лефа".
Я приготовился к схватке с редактором-гидрой, хитрым и изворотливым дипломатом, который во что бы то ни стало будет запираться во всем, вплоть до того, что станет отрицать свою собственную личность.
Действительно, Воронский в отпуску загорел, ходит в белом костюме, но меня не так-то легко провести. Я без труда установил тождество этого поправившегося человека с тем, несколько выцветшим от чтения рукописей советским лицом, которое заказывало мне статью.
Я двинулся на него выяснять "недоразумение".
"Да, хотел печатать, - услышал я, - но после вашей статьи в Лефе, ни эту, ни вообще какую угодно печатать не буду". В группе писателей, приехавших из провинции, наступила благоговейная тишина. "Вы - мой литературный враг, и я вас печатать не стану!"
Я возражал, но не так, как думал. Очень мирно. "Вы имеете дело с материалом. Нельзя лишать советскую публику возможности знакомиться с материалом, содержащим в себе новые данные о важнейшем явлении современности".
Но Воронский стоял на своем редакторском месте, говорил, что так поступают все, что так нужно поступать с литературными врагами.
"Да я намерен был печатать эту вашу статью. Но Леф занял определенную позицию. Вы обливаете помоями "Красную Новь" - нам с вами не по пути.
Впрочем, этот вопрос сейчас теоретический. Я передам вашу статью новой редакции и скажу ей все, что сейчас сказал вам".
Присутствовали Казин и Лежнев.
Положительно мне начинал нравиться этот человек, который обещал мне вредить.
Захотелось ему это сказать, но побоялся, что он примет открытое выражение симпатии в таком неподходящем случае за очередную лефовскую извращенность.
Поэтому я вышел из редакции, статью оставил, симпатию затаил и решил извлечь общественную пользу из этого личного благородства.
А именно, поставить вопрос: о допустимых последствиях литературных разногласий. Имеет ли право редактор советского журнала объявлять локаут советскому литературному работнику на том основании, что последний, по крайнему своему разумению, не за
стр. 12
страх, а за совесть старается на литературном фронте, примыкая к инакомыслящей художественной группировке?
Или, поступая так, он приносит вред тому делу, для пользы которого ему дана власть: советской литературе! (В. П.)
ЕЗДИЛ Я ТАК
Я выехал из Москвы 15 апреля. Первый город Варшава. На вокзале встречаюсь с т. Аркадьевым, представителем Вокса в Польше и т. Ковальским, варшавским Тассом. В Польше решаю не задерживаться. Скоро польские писатели будут принимать Бальмонта. Хотя Бальмонт и написал незадолго до отъезда из СССР почтительные строки, обращенные ко мне:
..."И вот ты написал блестящие страницы,
Ты между нас возник как некий острозуб"... и т. д.
я все же предпочел не сталкиваться в Варшаве с этим блестящим поэтом, выродившимся в злобного меланхолика.
Я хотел ездить тихо, даже без острозубия.
В первый приезд я встретился только с самыми близкими нашими друзьями в Польше: поэт Броневский, художница Жалновер, критик Ставер.
На другой день с представителем Вокса в Чехо-Словакии, великолепнейшим т. Калюжным, выехали в Прагу.
На Пражском вокзале - Рома Якобсон. Он такой же. Немного пополнел. Работа в отделе печати пражского полпредства прибавила ему некоторую солидность и дипломатическую осмотрительность в речах.
В Праге встретился с писателями-коммунистами, с группой "Деветсил". Как я впоследствии узнал, это - не "девять сил", например, лошадиных, а имя цветка с очень цепкими и глубокими корнями. Ими издается единственный левый, и культурно и политически (как правило только левые художественные группировки Европы связаны с революцией), журнал "Ставба". Поэты, писатели, архитектора: Гора, Сайферт, Махен, Бибел, Незвал, Крейцер и др. Мне показывают в журнале 15 стихов о Ленине.
Архитектор Крейцер говорит: "В Праге при постройке надо подавать проекты здания, сильно украшенные пустяками под старинку и орнаментированные. Без такой общепринятой эстетики не утверждают. Бетон и стекло без орнаментов и розочек отцов города не устраивает. Только потом при постройке пропускают эту наносную ерунду и дают здание новой архитектуры".
В театре левых "Освобождение Давидло" (обозрение, мелкие пьески, мюзикхолльные и синеблузные вещи) я выступил между номерами с "Нашим" и "Левым"-маршами.
стр. 13
"Чай" в полпредстве - знакомство с писателями Чехо-Словакии и "атташэ интеллектюэль" Франции, Германии, Юго-Славии.
Большой вечер в "Виноградском народном доме". Мест на 700. Были проданы все билеты, потом корешки, потом входили просто, потом просто уходили, не получив места. Было около 1 500 человек.
Я прочел доклад "10 лет 10-ти поэтов". Потом были читаны "150 000 000" в переводе проф. Матезиуса. 3-я часть - "Я и мои стихи". В перерыве подписывал книги. Штук триста. Скучная и трудная работа. Подписи - чехо-словацкая страсть. Подписывал всем - от людей министерских до швейцара нашей гостиницы.
Утром пришел бородатый человек, дал книжку, где уже расписались и Рабиндранат Тагор и Милюков, и требовал автографа, и обязательно по славянскому вопросу как раз - пятидесятилетие балканской войны. Пришлось написать.
Не тратьте слова
на братство славян.
Братство рабочих
и никаких прочих.
Привожу некоторые отзывы о вечере по якобсоновскому письму:
а) В газете социалистических легионеров (и Бенеша) "Narodni osvobozeni" от 29/IV сообщается, что было свыше тысячи человек, что голос сотрясал колонны и что такого успеха в Праге не имел еще никто!
б) Газета "Lid. Nov." от 28/IV сожалеет о краткости лекции, отмечает большой успех, остроумие новых стихотворений, излагает лекцию.
в) В официальной "Ceskoslov. Republika" - отзыв хвалебный (сатира, ораторский пафос и пр.), но наружность не поэтическая.
г) В мининдельской "Prager Presse" - панегирик.
д) В коммунистической "Rude Pravo" - восторгается и иронизирует по поводу фашистских газет "Vecerni list" и "Narod" (орган Крамаржа), которые возмущены терпимостью полиции и присутствием представителей мининдела, сообщают, что ты громил в лекции Версальский мир, демократию, республику, чехо-словацкие учреждения и Англию, и что английский посланник пошлет Бенешу ноту протеста.
Этих газет тебе не посылаю, потерял, но посылаю следующий номер "Narod", который суммирует обвинения и требует решительных мер против "иностранных коммунистических провокаторов".
"Narodni osvobozeni" от 29/IV насмехается над глупой клеветой газеты "Narod".
...Из Праги я переехал в Германию. Остановился в Берлине от поезда до поезда, условясь об организации лекции.
стр. 14
На другой день - 3 часа - Париж.
Когда нас звали на чествование Дюамеля в Москве, Брик, основываясь на печальном опыте с Мораном и Берро, предложил чествовать французов после их возвращения во Францию, когда уже выяснится, что они будут писать об СССР.
Первым мне попалось в Париже интервью с Дюамелем. Отношение к нам наредкость добросовестное. Приятно.
С Дюамелем и Дюртеном мы встретились в Париже на обеде, устроенном французскими писателями по случаю моего приезда.
Были Вильдрак - поэт-драматург, автор "Пакетбота Генеси", Рене - редактор "Европы", Бушон - музыкант, Базальжетт - переводчик Уитмэна, Мазарель, известный у нас по многим репродукциям художник, и др.
Они собираются на свои обеды уже с 1909 года.
Люди хорошие. Что пишут - не знаю. По разговорам - в меру уравновешенные, в меру независимые, в меру новаторы, в меру консерваторы. Что пишут сюрреалисты (новейшая школа французской литературы), я тоже не знаю, но по всему видно - они на лефовский вкус.
Это они на каком-то разэстетском спектакле Дягилева выставили красные флаги и стали говор спектакля покрывать Интернационалом.
Это они устраивают спектакли, на которых действие переходит в публику, причем сюрреалистов бьет публика, публику бьют сюрреалисты, а сюрреалистов опять-таки лупят "ажаны". Это они громят лавки церковных украшений с выпиленными из кости христами.
Не знаю, есть ли у них программа, но темперамент у них есть. Многие из них коммунисты, многие из них сотрудники Клартэ.
Перечисляю имена: Андрей Бретон - поэт и критик, Луи Арагон - поэт и прозаик, Поль Элюар, поэт Жан Барон и др.
Интересно, что эта, думаю, предреволюционная группа начинает работу с поэзии и с манифестов, повторяя этим древнюю историю лефов.
Большой вечер был организован советскими студентами во Франции. Было в кафе "Вольтер". В углу стол, направо и налево длинные комнаты. Если будет драка, придется сразу "кор-а-кор", стоим ноздря к ноздре. Странно смотреть на потусторонние, забытые с времен бродячих собак лица. Насколько, например, противен хотя бы один Георгий Иванов со своим моноклем. Набалдашник в чолке. Сначала такие Ивановы свистели. Пришлось перекрывать голосом. Стихли. Во Франции к этому не привыкли. Полицейские, в большом количестве стоявшие под окнами, радовались - сочувствовали. И даже вслух завидывали: "Эх, нам бы такой голос".
Приблизительно такой же отзыв был помещен и в парижских "Последних новостях".
Было около 1 200 человек.
стр. 15
Берлин. Чай, устроенный обществом советско-германского сближения.
Прекрасное вступительное слово сказал Гильбо (вместо заболевшего т. Бехера).
Были члены общества: ученые, беллетристы, режиссеры, товарищи из "Ротэ Фанэ", как говорит товарищ Каменева, "весь стол был усеян крупными учеными". Поэт был только один - говорят (Розан говорил), в Германии совестятся писать стихи - глупое занятие. Поэт довольно престарелый. Подарил подписанную книгу. Из любезности открыл первое попавшееся стихотворение - и отступил в ужасе. Первая строчка, попавшаяся в глаза, была: "Птички поют" и т. д. в этом роде.
Положил книгу под чайную скатерть: когда буду еще в Берлине - возьму.
Отвел душу в клубе торгпредства и полпредства "Красная звезда". Были только свои. Товарищей 800.
В Варшаве на вокзале встретил чиновник министерства иностранных дел и писатели "Блока" (левое объединение).
На другой день начались вопли газет.
- Милюкову нельзя - Маяковскому можно.
Вместо Милюкова - Маяковский и т. д.
Оказывается, Милюкову, путешествующему с лекциями по Латвии, Литве, и Эстонии, в визе в Польшу отказали. Занятно.
Я попал в Варшаву в разгар политической борьбы: выборы.
Список коммунистов аннулирован.
Направо от нашего полпредства - полицейский участок. Налево - клуб монархистов. К монархистам на автомобилях подъезжают пепеэсовцы. Поют и переругиваются.
Мысль о публичном выступлении пришлось оставить. Помещение было снято. Но чтение стихов могло сопровождаться столкновением комсомольцев с фашистами. Пока это не к чему.
Ограничился свиданиями и разговорами с писателями разных группировок, пригласивших меня в Варшаву.
С первыми - с "Дзвигней". "Дзвигня" - рычаг. Имя польского левого журнала.
Это самое близкое к нам.
Во втором номере - вижу переведены и перепечатаны письма Родченко, так великолепно снижающие Париж. Хвалить Париж - правительственное дело. Он им займы дает. (Чего это Лувр Полонскому втемяшился - Полонскому с него даже займа нет!) Бороться против иностранной мертвой классики за молодую живую польскую литературу и культуру, левое и революционное - одно из дел "Дзвигни".
Интереснейшие здесь: поэт Броневский, только что выпустивший новую книгу стихов "Над городом". Интересно его стихотворение о том, что "сыщик ходит между нами". Когда оно читалось
стр. 16
в рабочем собрании, какие-то молодые люди сконфуженно вышли.
Поэт и работник театра Вандурский. Он один на триста тысяч лодзинских рабочих. Он ведет свою работу, несмотря на запрещения спектаклей, разгромы докораций и т. д. Одно время он начинал каждое действие прологом из моей "Мистерии Буфф".
Критик Ставер.
Художница Жалновер - автор обложки "Дзвигни" и др.
Следующая встреча - с большим объединением разных левых и левствующих, главным образом "Блока" (не Александра).
Первыми вижу Тувима и Слонимского. Оба поэты, писатели и, кстати, переводчики моих стихов.
Тувим, очевидно, очень способный, беспокоющийся, волнующийся, что его не так поймут, писавший, может быть, и сейчас желающий писать, настоящие вещи борьбы, но, очевидно, здорово прибранный к рукам польским официальным вкусом. Сейчас выступает с чтениями стихов, пишет для театров и кабарэ.
Слонимский спокойный, самодовольный. Я благодарю его за перевод "Левого марша". Слонимский спрашивает: "И за ответ тоже?" Ответ его вроде шенгеловского совета (удивительно, наши проплеванные эстеты с иностранными беленькими как-то случайно солидаризируются - вместо "левой, левой, левой" он предлагает "вверх, вверх, вверх".
Говорю: "За "вверх" пускай вас в Польше хвалят".
Я не перечисляю друзей из "Дзвигни". Кроме них: Захорская - критик, Пронашко - художник-экспрессионер, Рутковский - художник, Стэрн - поэт, Ват - беллетрист и переводчик и др.
Читаю стихи. При упоминании в стихе "Письмо Горькому" имени Феликса Эдмундовича вежливо спрашивают фамилию и, узнав, - умолкают совсем.
Последняя встреча - с "Пен-клубом". Это разветвление всеевропейского "Клуба пера", объединяющее, как всегда, маститых.
Я был приглашен. Я был почти их гостем.
Утром пришел ко мне Гетель - председатель клуба.
Человек простой, умный и смотрящий в корень. Вопросы только о заработках, о профессиональной защите советского писателя, о возможных формах связи. Гетель увел меня на официальный завтрак с узким правлением - маститых этак шесть-семь.
Разговор вертелся вокруг способов получения авторских гонораров за переводимые Советским союзом, хотя бы и с кроющими примечаниями, вещи. Малость писателей завтракающих при большом количестве членов, объясняется, должно быть, дороговизной завтраков и боязнью, как бы из-за меня чего не вышло, а им чего не попало.
Общие выводы.
стр. 16/1
[] 1. Фото С. М. Третьякова Китайские маски на ярмарке в Пекине
стр. 16/2
[] 2. Фото С. М. Третьякова Демонстрация протеста против расстрела в Шанхае 1925 г.
[] 3. Фото С. М. Третьякова Демонстрания протеста против расстрела в Шанхае 1925 г.
стр. 17
По отношению к нам писатели делятся на три группы: обосновавшиеся и признанные своей буржуазной страной, которые и не оборачиваются на наше имя, или вполне хладнокровны, или клевещут. Центр - это те, степень сочувствия которых измеряется шансами на литературную конвенцию и связанную с ней возможностью получить за переводы. Последние, это первые для нас, - это рабочие писатели и лефы всех стран, связь которых с нами - это связь разных отрядов одной и той же армии - атакующей старье, разные отряды одного революционного рабочего человечества.
(В. Маяковский)
Во 2-м университете вечер оканчивающих студентов. Выступают представители от партийных, профессиональных, студенческих организаций и профессуры. В речах - строительство социализма, борьба с упадочничеством, культурная революция.
Перерыв 10 минут - и:
- "Жажду лобзаний, жажду свиданий..."
Это - цыганским романсом и еврейским анекдотом напутствуют окончивших, в "художественном отделении" вечера.
Когда дело дошло до кабацкой Москвы Есенина, терпение студентов кончилось.
С эстрады:
- "Я читаю стихи проституткам..."
Из залы:
- "Довольно! Долой! Прекратите чтение!"
Напрасно растерявшийся конферансье убеждал, что "Есенин же талантливый поэт", - студенты крепко стояли на своем. Сконфуженная актриса принуждена была, не окончив чтения, ретироваться с эстрады.
Привет студентам 2-го университета!
(В. Ж.)