стр. 249

     А. Зонин.

     ВЕТЕР

     Борис Лавренев. "Ветер". Рабочее издат. "Прибой". Ленинград. 1925 г. Стр. 218. Цена 1 руб.
     Наиболее крупная вещь в рецензируемой книжке "повесть о днях Василия Гулявина" - "Ветер". Напечатанная сначала в альманахе издательства "Прибой" она имела большой успех. Инсценирована в "Красном Театре", переделана в сценарий для кино и т. д. Законный успех ее об'ясняется прекрасным реалистическим показом матроса, пьяного забулдыги, ставшего в революции сознательным коммунистом. Василий Гулявин - характерный тип первого этапа нашей революции, поднявшего на борьбу колоссальную целину народных масс. Его основная черта - активная ненависть к эксплоататорам. От пьяного кошмара, в котором усатый лейтенант Траубенберг превращается в щекочущего Гулявина таракана, до трагической смерти в белом штабе матрос Гулявин развивается органически, без фальши, без утрировки. Винить Лавренева в том, что Гулявин не осознал важности и значения работы в тылу, не понял новых задач советской власти, конечно, смешно. Гулявин - есть Гулявин. Но беда Лавренева в том, что он сам на положительную строительную работу посмотрел глазами Гулявина.
     Посмотрел и ушел от нее в сторону, чтобы больше (пока!?) к ней не возвращаться.
     "Происшествие" - остро сделанный, но незначительный эпизод из гражданской войны, который в несколько иной редакции мог бы стать частью "Ветра".
     "Гала-Петер" - не новое вскрытие гнилостной империалистической войны, но хорошо оформленное и классово отточенное (параллель с шоколадом - в деревне, в Москве у Ляли, и на фронте, у поручика и его вестового).
     "Звездный цвет" - пожалуй, вторая значительная вещь в сборнике. Но, к сожалению, она слабо оформлена: "хохлацкий разговор" Дмитрия Литвиненко весьма сомнителен, показ живых людей недостаточен. Оттого интересная тема о разложении старого быта в узбекском кишлаке и его отношения с красноармейцами и советской властью оставляют впечатление недоделанной и недодуманной вещи. Власть советская, а представительствует население мулла и переговоры ведет просто с начальником эскадрона, русским. Могло быть так, но это надо было доказать, показать. Вообще, надо отметить, что Лавренев, безусловно умеющий обращаться со словом, владеющий сюжетом, этот рассказ сделал архинебрежно, на "сойдет". Это преступно по отношению к самому себе, не говоря уже о читателе.
     Наименее интересна "Марина". Зачем вздумалось Лавреневу оправлять свои воззрения писателя и человека в рассказ о любви. Отметим только первое. "Я всегда

стр. 250

буду любить революцию... И люблю свет занесенной шашки и отсвет пожара на звонком клинке. Но не люблю вертеть ручку котлетной машинки. Оттого мне душно теперь...
     Слушаю и знаю, что скоро пойду искать свежего шквала. Ибо вам - тишина, мне - свист урагана, стада испуганных звезд и торжественный хорал беспокойных валов".
     "Марина" - рассказ автобиографический. В нем говорится "о себе, о Борисе Лавреневе", и цитированные выше слова Лавренев хочет выдать за свое идеологическое credo. Мы, однако, не думаем, чтобы революционный писатель мог остаться на мертвой точке серенькой ненависти к "котлетной машинке". В советской "котлетной машинке" перемалывается старая Россия на электрифицированную промышленную американскую страну. И в кажущейся "тишине" кирки бросают к домнам руду и уголь, домны к молотам и станкам миллионы пудов железа. Тут "правда соленого ветра", - "единственная в мире правда" пролетарской революции! Подлинно-революционный писатель это разглядит; для "попутчика" останется тишина, рабочий монастырь и неутолимая бесконечная жажда по прошлому.
     Лавренев - писатель подлинно-революционный. В рецензируемой книжке он, правда, блудит и путает. Напутал с декларацией в "Марине", каррикатурно-односторонним изображением советского тыла в "Ветре". Но это - не основное. Это в Лавреневе временное, от лихого наездничества в гражданскую войну. По существу же Строев ("Ветер") - дисциплинированный революционер и методический организатор, Лавреневу ближе, чем Василий Гулявин. А Строеву работа в Совнархозе не будет казаться скучной и ненужной "котлетной машинкой". И если Лавренев сумел в показе матросской голытьбы и неприкрашенной гражданской войны нащупать лицо революции, то мы почти не сомневаемся - Лавренев сумеет найти лицо революции и в нынешней строительной тишине. Но для этого ему нужно от самого себя и "братишек" перейти к строителям. А что теперь делают Строевы? Туркестанские политруки? Оставшиеся в живых Марины? Исполосованные белыми нагайками, сидящие в сельсоветах Нифонты Огурцовы? Ставшие взрослыми мальчуганы, которые в 15 - 16 году говорили: "знамо, дура! А на што ж и война!?" А что ж после войны, после двух войн, империалистической и гражданской это должен и может, по революционному показать Б. Лавренев. И тогда мы законно назовем его пролетарским нашим писателем, прошедшим тяжелую и долгую школу работы над собой.