стр. 215
Леопольд Авербах
НА РАСПУТЬИ
(О романе С. Жеромского "Пред весной", изд. 1925 г.).
В течении последних десятилетий западная литература все больше теряла идейный характер. "Публицистика", - казалось страх перед этим словом все дальше отталкивал западных художников от общественно-значительного содержания Послевоенная литература зашла на этом пути в тупик экзотики, физиологии, идеологического и художественного распада. И "пред весной" уже потому может рассчитывать у нас на широкую читательскую аудиторию, что Жеромский выстраданно-серьезно вдумывается в окружающее и ставит основные вопросы сегодняшнего бытия.
Жеромский - на перекрестке двух дорог. "Пред весной" - это только знак вопроса над "сегодня", которое может дать два ответа, это только попытка взглянуть в "завтра", которое двулико, лики которого имеются в "сегодня", лики, которые на глазах автора и читателя борются между собой. "Пред весной" - двусмысленная вещь. Но ее двусмысленность не нарочитый эстетствующий снобизм. Ее двусмысленность есть двусмысленность мира с точки зрения мелкобуржуазного писателя, все же умеющего бесстрашно взглянуть в жизнь, потому сказать много правды - правды, которую Жеромский чувствует и находит острым взором и чуткой интуицией крупнейшего художника, не вооруженного, однако, целостным мировоззрением и переоценивающего к тому же свои старые пути.
Старые пути - это мечта о Польше свободной, независимой, и, следовательно, потому - счастливой и обновленной; старые пути - это
стр. 216
жажда Польши-мессии, указующей пути вперед всему миру. Старые пути - это тоска по Седлецу матери Цезаря, это стеклянные дома Северина Барыки, это юношеские мечты Гаевца.
Русский гнет исчез. Москва не висит больше над Варшавой, не давит польскую культуру. Что же в результате? - Вместо стеклянных домов - хаты восстающих рабов и каменные дворцы плутократии, вместо великой Польши - клубок национальных и классовых противоречий страны, верхи которой сохранили и воскресили неот'емлемые принадлежности шляхетства: трусливую надменность какого-нибудь Корфанти, отхватывающего у побежденной Германии чисто немецкие пространства Верхней Силезии; панское хамство и безудержную жестокость по отношению к голодающим крестьянам и бастующим рабочим; низенькое подхалимство перед Францией сегодня, Англией - завтра, Америкой - всегда, - но верхи, неспособные строить Польшу, о которой мечтали Жеромские. И это они кричат устами Барыки: "Зачем вы угнетаете во имя Польши не-поляков? Почему каждый уголок утыкан нищими? Почему здесь дети сметают с улиц мокрую угольную пыль, чтобы среди жестокой зимы немного обогреться?.. Единая ваша мудрость - это полицейский, ну - и солдат... Вы маленькие люди и трусы, вы боитесь великих дел, большой аграрной реформы, непривычного изменения старой тюрьмы... Какая у вас идея Польши? Какая? Вы ничего не знаете! Не имеете никакой идеи!"
Весь роман - подтверждение горьких криков Барыки, и не только картинами рабочей стачки,
стр. 217
еврейского гетто, условий существования сельских рабочих, но и самым фактом своего появления. Ибо только у людей, которые дождались свободной Польши, но которая не оказалась "следовательно" счастливой, у людей, которые, увидя свою цель осуществленной, поняли, что вопрос о счастьи Польши фактом освобождения от царского руссификаторства, только становится, только у людей, которым жизнь показала их цель социально-обнаженной, без романтико-мистических покрывал, словом только у глубоко разочарованных людей могло возникнуть такое произведение. И в этом прежде и больше всего значительность разбираемого романа. "Пред весной" - яркое отражение настроений польской интеллигенции, окончившей прежний путь и стоящей перед необходимостью установки новых вех.
Но нам кажется, что редактор госиздатского издания романа т. Клейнман совершает большую ошибку, утверждая, что "Жеромский признает, что нету барьера, нет кордона, нету силы, которая могла бы загнать "ветер с востока" в степи. Он также вызывает его, заклинает и колдует, чтобы с востока ветер этот подул бурной революционной силой, разразился грозой, разметал бы на все четыре стороны грязь и мусор, разбил бы стеклянные домики польской фантазии и на реальной польской земле творил бы новое, "чудо над Вислой", - чудо великой революции".
Это далеко не так. "Пред весной" много глубже. Т. Клейнман здесь подошел к вопросу так, как должны были бы подойти к нему те комбашибузуки, которыми Осинские пытаются представить напостовцев. По существу Осинские выворачивают на изнанку все имеющееся у них вульгарное и выдают это за напостовство, между тем напостовство есть совсем другое. Это есть, в частности, умение, видя и должным образом расценивая положительное в романе Жеромского и положительность самого романа, - уменье видеть в то же время и опасные стороны романа; не голо-агитационно, примитивно-пропагандистски, подойти к разбираемому произведению.
"Пред весной" двусмысленная вещь, сказали мы уже ранее. Нам не докажут, что по Жеромскому весна - это обязательно завтрашняя победа Люлека, по Жеромскому - завтра может быть и весной
стр. 218
Гаевца, полегонечку и постепенно, "злотым", сколачивающего буржуазную Польшу. Гаевец - это своеобразный польский Штольц, с выдержкой, с упорством, с знанием того, чего он хочет. Кого противопоставляет ему коммунистическое завтра в романе Жеромского? Между тем, следя за срывами и под'емами, мыслями и переживаниями, сдвигами и изломами Цезаря Барыки, не может ли у читателя мелькнуть мысль, что Гаевцы - то знают пути и строят Польшу, а Барыки жалко запутались в лесах стройки, что они - лишь продукт временного распада, "цветы зла" сегодня. Разве не может быть таково об'ективное значение "Пред весной" в стабилизирующейся Польше с установившимся злотым? Разве не вполне мыслимо, что в следующем романе Жеромского стабилизируйся, действительно, Польша, мы могли бы увидеть Барыку забывшим про свои метания?
Цезарь Барыка не случайное, эпизодическое лицо в романе Жеромского. Цезарь Барыка - общественный тип, имеющий глубокие корни в историческом вчера, выросший и до конца выявившийся в эпоху войн и революций. И это международный тип. Цезарь Барыка требует сравнения с Андреем Старцовым; Жеромский сталкивается с Константином Фединым, "Города и Годы" связываются с "Пред весной".
В самом деле, кто такой Цезарь Барыка? Выбитый из колеи, потерявший почву под ногами, оставшийся без стержня интеллигент, по-Блоковски увлеченный революцией, как бурей, как грандиозной, исполинской грозой, глубоко эмоционально воспринимающий ее, ударившую в альтруистические глубины его существа; интеллигент, пассивное восприятие жизни у которого обостряется неврастенией и осложняется вспышками неот'емлемого от него индивидуализма. "Он об'яснял ей то, что она не могла понять... грандиозность бури, поднятой этой революцией. Он впитывал эту огромность бури, как губка - воду океана" (стр. 49). Барыка сначала был захвачен революцией, и уже потом стал осознавать революцию, вдумываться в нее. С одной стороны, Цезарь об'яснял матери "сложнейшие понятия", с другой, - на той же странице Жеромский сообщает нам, что Барыку захватывали все ораторы, что он вешал с толпой изображение Иосифа Пилсудского, не зная, кто он таков. И здесь нет внутреннего
стр. 219
противоречия. Ибо Цезарь Барыка в революции не действенный фермент, не активное начало по ту или другую сторону, а инородное тело, подхваченное потоком.
Почему не разочаровала Барыку Варшава? "Не понравилось ему тут, в этом городе. Он не нашел в нем ничего великого, исполинского, за что могло бы зацепиться его существо" (стр. 278). Великим, исполинским захватила его революция, и когда в Баку на время революция побеждена, разве Барыка борется за нее, разве не оказывается он вне борьбы, разве не вполне естественно, что в период междувластия Барыка чувствовал себя бесконечно, смертельно одиноким? "К смерти он стал равнодушен и даже желал ее (стр. 53), - разве не неизбежно то, что "внутренняя тоска заменилась постепенно бесцельным цинизмом и низменной гнусностью?" (стр. 60). Обратный приход большевиков проходит мимо него; не веря в Польшу и не хотя ее, он едет за отцом, подчиняясь фанатической воле целеустремленного человека. На Украйне революция вновь начинает притягивать его в орбиту своего влияния, и, тем не менее, даже после смерти отца, когда пропало толкающее его в Польшу начало, он переезжает польскую границу, - в силу инерции, от толчка, данного отцом и оказавшегося сильней противодействия собраний украинских рабочих?
Русско польская война. Барыка "вовсе не пылал военным энтузиазмом и не жаждал по своим идеям и убеждениям воевать с советами. Но должен был пойти из опасения бесчестия. Этот военный снобизм был сильней, чем его убеждения и симпатии к той стороне". Конец колебаниям кладет услышанный им разговор двух спекулянтов, задевающий его, как оскорбление. Поистине потрясающий пример того, как интеллигентская рохлость, безволие, опасность "бесчестия" переходят в ошеломляющую беспринципность!
После войны Цезарь гостит в имении польского шляхтича. Лаура. И нет революции, и пропадают куда-то грязные евреи, возбуждающие в нем сочувствие, "извечные мужики", рождающие муку и тянущие к себе. Все заполняет Лаура. Верный инстинкт большого художника заставляет Жеромского об'яснить легкость переживаний у Цезаря после смерти Каролины не сухостью послевоенной, а только увлечением соседкой из Лешца. Лаура - вместо революции, ибо чувство полно только ею, а разве не
стр. 220
"чувственно" воспринимал Барыка ранее революцию?
Конец романа с Лаурой. Барыка вновь в Варшаве. Мы уже знаем, чем она не удовлетворяет его: "он понимал работу Гаевца, работу суровую и ни с чем не считавшуюся, врезывающуюся, как плуг, в будущность этой страны. Но сам он не мог проникнуться этой холодной, строгой, не эффектной прозой". Барыка соприкасается с коммунистами, но что могло захватить его у них, героических прозаиков подполья, если, к тому же, ему "внутренний, вещий голос говорит, что эта дорога никуда не приведет. Эта дорога привела к кровавой пустыне" (стр. 311). Чтобы быть большевиком, даже плохоньким, нужна, пусть даже минимальнейшая, доля коллективизма. Но коллективизм... и Цезарь Барыка! Ясно, что на партсобрании он не вдумывается в существо вопросов, в смысл собрания, не анализирует участников, а "его охватила злость, стремление перечить, ссориться, даже надоедать". Он остается одиночкой. "Слышал внутри себя испуганный крик отца и глухие рыдания матери, скитался на распутьях, не зная себе дороги, противоречил всем, не найдя собственного пути" (стр. 304). Но он не может пойти и с Гаевцем. Уйдя от коммунистов, он кричит Гаевцу: "Разве вы имеете смелость Ленина, чтобы начать неизвестное дело, сбросить старое и начать новое? Вы умеете только ругать, сплетничать и бранить!"
Новое появление Лауры и новый разрыв с нею. Новая вспышка презрения к панской Польше, ибо разве это не буржуазное общество между Лаурой и Цезарем, ибо разве не условия и мораль капитализма заставляют Лауру отдаться Барвицкому и остаться у него? И опустошенное отчаяние бросает Барыку в ряды рабочей демонстрации. Но и здесь "Барыка вышел из рядов рабочих, и шел вперед отдельно, во главе толпы". Для нас это лишь новый штришок, оттеняющий правильность нашего анализа. Но, может быть, у Жеромского это символ польской интеллигенции, переходящей на сторону пролетариата и становящейся во главе его? Бесспорно, что весь роман - показатель сдвига в отношении к коммунизму в рядах польской интеллигенции, но и тогда, когда она придет к Люлекам, во главе будут итти пролетарии, которым придется немало энергии затрачивать для того, чтобы преодолевать
стр. 221
шатания Барык и Жеромских и крепко вести их за собой. А лучшим средством ассимиляции наших героев в рядах рабочего класса будет осознание ими того, что их место в рядах, а не отдельно и не впереди.
Андрей Старцов тоньше и глубже Цезаря Барыки. Но последовательно сравнивая их между собой, не трудно убедиться в том, что они оба осколки старого мира, оба страдающая ненужность. "Я всю свою жизнь старался стать в круг. Понимаешь, чтобы все в мире происходило вокруг меня, но меня всегда отмывало, относило в сторону" ("Города и Годы", стр. 8). Старцов так же, как и Барыка, захвачен величием этих лет, но у него восприятие революции осознанней, четче. Однако он так же, как и Барыка, вне круга, потому что его приятие революции чуждо ее истинному содержанию, потому что он в революции от пассивного путанного пацифизма, "не убий", он занят постоянным самоанализом, и потому революция Голосовым откликается ему: "...Это вы разводите принципиальную болтовню, потому что вы рохли, тюфяки, вы крутитесь вечно в принципиальной бестолочи... Вы лизнули вареньица, и сейчас же задумались, - "а имеет ли революционер право лизать в то время, когда"...и поехало".
Но Старцов сложней Барыки. В нем есть своеобразная культура, традиции, преемственность с прежними поколениями русской интеллигенции. Он более рационалистичен и, следовательно, менее примитивен. Мера различия между ними дается эпизодами с Ритой и Каролиной. Вам одинаково трудно представить себе Старцова, бьющего по лицу Лауру, и Барыку, живущего с Ритой. С другой стороны, Старцов бежит в Россию, не разобравшись и не осознав до конца, куда и почему, но это неведомое, Россия, революция, - он ставит выше Мари и расстается с ней, между тем как Барыка из-за Лауры забывает о революции.
Жеромский выводит как будто вполне руссифицированного поляка. Между тем Барыка полностью и целиком - последыш Пшебышевского, самого прежнего Жеромского, из истории с Каролиной и Вадзей, из-за любви к Лауре нет-нет да и выглянет Ницшевская "белокурая бестия", в то время, как за спиной Старцова стоят герои Достоевского.
Барыка - этап на пути развития ницшевского героя, дичающего в условиях
стр. 222
запада с его распадом буржуазной культуры, - Барыка, слегка люмпен, Старцов же замыкает путь развития прежней, потому немного народнической, немного толстовствующей, русской интеллигенции.
Что стало со Старцовым, этим человеком, "с тоской ждавшим, чтобы жизнь приняла его", тогда, когда СССР начал стабилизироваться, когда гроза революции из бурных сдвигов и обвалов перешла в борьбу за поднятие норм выработки, за новое земледелие, за рабочие жилища, в организацию столовки Нарпита и детских ясель?
"Мне скучно, дорогие соседи, меня грызет тоска", с горькой иронией кричит он прущему обывателю. "Республика, в конце концов, не плохая штука. В республике можно выбивать перины и проветривать их на солнышке без опасения, что к вечеру придется постлать семейное ложе одним перинным чехлом. В республике можно иметь музыкальный слух, играя на домбре. Совершенно очевидно, - впадает Старцов в панику перед мещанством, - что образ правления государства никак не отражается на состоянии граммофонных пластинок... Это верно, что на дворе двадцать второй год. Это верно, потому что против перечисленных занятий республика не возражает. И, почтенные граждане, не кажется ли вам..." - Здесь Федин перебивает Старцова. Но не кажется ли вам, уважаемые читатели, что у Федина после этого монолога Старцова, не оставалось другой возможности, кроме поручения Вану убить Старцова. Ведь такой Старцов - неминуемый завтрашний мещанин. Тот, кто сегодня как будто ультро-лево кричит о мещанстве - обывательски перерождается. Ну, а куда бы девать такого Старцова сегодня, когда и западная Европа стабилизируется, и та гроза, которая потрясала все существо Старцовых, и видоизменилась и внешне утихла, хотя гром еще гремит, хотя отзвуки ударов доносятся, когда все еще вспыхивают молнии, и кто знает, не сможет ли любой этот удар, любая эта молния стать не отголоском прошлого, показателем общего затишья, а началом новых, еще более мощных бурь?*1
_______________
*1 Бросается в глаза сходство между тем, что переживал Старцов в 22-м году и Барыка - в Баку, после ухода революции.
стр. 223
Мы поставили уже выше вопрос о том, каков был бы Барыка в условиях стабилизованной Польши. Цезаря Барыку Жеромский бросил в ряды рабочей демонстрации, но ведь речь идет о "барыках" с маленькой буквы, и их путь, и их судьба интересуют сейчас нас, отражаются в романе "Пред весной", в идеологии его автора. Старцов остался за бортом восстанавливающейся Советской России. Останется ли Барыка в волнах подымающегося польского государства Гаевцев? Именно об этом и идет речь, ибо Старцов разбит, между тем Барыка лишь надтреснут великими годами. Барыка еще может найти себе места в рядах польской революции. Старцов выкинут из жизни, он никчемен. За Барыку идет борьба. Его может завоевать и Люлек и Гаевец. Именно показом этого и значителен роман Жеромского. Ибо в Цезаре Барыке много и "жеромских" и "барык".
Жеромский еще не знает коммунистов, он еще совсем по чужому подходит к ним. Возможно, что это не нарочно, случайно, но тогда тем более характерно, как описывает он главное лицо на партсобрании. "Глаза его смотрели остро, холодно, внимательно, отражая ум, сметливость, мужество и уверенность в себе". И этот человек, которого с очевидным сочувствием пытается нарисовать Жеромский, излагает азбучные истины, делится самыми примитивными сведениями. Возьмите Люлека, подумайте, и не вспомните ли вы Эренбурговского Аша? Глубоко интересно было бы разработать вопрос о том, как буржуазные писатели рисуют коммунистов*1. Теперь уже выработался шаблон, есть рецепт, по которому "идейные коммунисты" безошибочно изготовляются en masse. Он немудрен: туберкулез, ссылка, квадратная ограниченность, - все ему абсолютно ясно, но ничто не интересует кроме политики: весь в работе. Когда идет речь о коммунистах от стихийного бунтарства, от крестьянства, от прислужничества, от карьеризма, - тогда появляется и анализ "нутра", но очевидно, что "нутро" настоящего коммуниста все еще под запретом у массы попутчиков, и русских, и западных, не говоря уже о врагах, дающих жалкие карикатуры и не затрудняющих себя
_______________
*1 Этот вопрос затрагивался тов. Воронским в 5-ой книжке "Наших Дней".
стр. 224
вдумыванием в большевиков. Даже Константин Федин, который революцию нашу перечувствовал, - без понимания этого нельзя уяснить разницы между Старцовым и Барыкой, - дажя он не дает живого партийца. Курт Ван вопиет о слабости Федина в этом отношении. Как, почему, какими внутренними путями пришел Ван к коммунизму, - неизвестно. И когда Курт говорит, что последние годы его жизни были годами ненависти, то ведь это даже не ключ к ответу, это лишь возможные пути к отысканию того ключа, которым писатель должен был открыть Вана и показать его читателю.
Зато возьмите, как Жеромский описывает шляхту, семью Ипполита. "Здесь не идет речь ни о гербах, ни о ряде выбритых предков с польскими усами, при саблях, ни о декольтированной прабабке в наколке, - к чорту все это!" - так начинается роман Жеромского. И, однако, разве не чувствуете вы едва ли не умиление у Жеромского перед жизнью навлочских "старосветских помещиков", разве не чувствуете вы, сколько любви и привычного уменья вложено в описание дворянского быта? Ибо недостаточно расстаться с декольтированной прабабкой в историческом прошлом, - надо уметь выбросить сегодняшние "гербы, сабли и наколки". А разрыв с ними до конца возможен только при полном переходе на точку зрения Лолека.
Идеологический сдвиг Жеромского не мог не отразиться на его художественной манере; резко бросается в глаза, раньше не присущая Жеромскому, нервность и порывистость "Перед весной". Тип Лауры, например, сбивчив, до конца не выдержан, на последних страницах романа мы находим ее иною, чем в начале. Между тем весь роман Цезаря с Лаурой проведен чрезвычайно значительно. Мы уже отметили выше, что это капитализм стоит между Цезарем и Лаурой. В самом деле, у Жеромского этот личный роман перерастает в общественную проблему и невольно волнует читателя. Между тем, как коллизия, возникающая из наличия мужа и любви к другому, уже не затрагивает нашего внутреннего существа, она кажется совсем простой, коллизия чужда нам. Интересно, что всю глубину нашего психологического сдвига ощущаешь исключительно четко, читая новые или перечитывая старые западные психологические романы. Возьмите, например, даже "Красную Лилию" Анатоля Франса.
стр. 225
И разве самые напряженные места этого романа новому советскому читателю не будут более смешны, чем трагичны?
Жеромский - между Гаевцем и Люлеком. Жизнь для него полна противоречий. Противоречия отображаются его романом. Жеромский стоит на распутьи и взор его пристально всматривается в жизнь. Он может стать не попутчиком, а подлинным писателем буржуазной Польши, но он может стать попутчиком революционного пролетариата. Он мечтает сейчас о смелости Ленина, и, увидя ее, его не устрашат те грязь и мусор, которые неизбежны
стр. 226
при всякой стройке и которые отталкивают его от буржуазной Польши, ибо там есть грязь и мусор, но нет пафоса строительства нового завтра, освещенного великой идеей. Коммунизм сумеет разрешить те противоречия жизни, которые порождают противоречия Жеромского; коммунизм сумеет разрубить их и завоевать Барык и Жеромских для дела рабочего класса. Тогда Жеромский поймет и внутреннее существо коммунистов, тогда его Барыка осознает, что большевизму нужны "не истерические порывы, а мерная поступь железных батальонов пролетариата".