стр. 209
В. Перцов
ВЫМЫШЛЕННАЯ ФИГУРА
1.
Революция безжалостно передвинула в глубокую тень целый ряд литературных имен, ярко блиставших в предшествующую эпоху. Она утвердила и сделала своими ряд новых, боровшихся за право на свое литературное существование. Такова история футуристов. И, наконец, она вызвала к жизни
стр. 210
группу художников-творцов, глашатаев Октябрьского сдвига.
Революция превозгласила "понятность" основным условием художественного творчества. В этом сказалась закономерная и исторически оправданная логика времени. Массы, привлеченные к творчеству и отзывающиеся на творчество в нашу эпоху, неслыханно расширились. Живая, быстрая, энергичная реакция масс на творчество стала неотвратимым показателем его
стр. 211
жизненности. Политическая современность, как тема наиболее остро волнующая массы, неизбежно должна была стать основной темой художественного творчества. На литературной поверхности, силою вещей, самыми заметными должны были стать произведения, прямо и безоговорочно претворившие злобу сегодняшнего дня.
Отсюда - требование понятности, как боевое требование художественной современности. По этой линии до сего времени идет спор с так называемыми левыми группировками современной поэзии.
Для того, чтобы понять художественное произведение, необходимо сделать ряд усилий, подобных тем, которые неизбежны при его создании. Восприятие должно быть активным, волевым. Это лозунги, вошедшие в нашу плоть и кровь, носящиеся в воздухе.
Но на пути этого восприятия - заграждений и препятствий должно быть ровно столько же, сколько требуется, например, полезного сопротивления рельсовой стали, чтобы паровоз двигался, не буксовал.
Понять - значить реагировать. Быстро понять - значит быстро реагировать. И вот требование быстрой реакции есть жизненное требование революции, пред'являемое ею к искусству.
Футуристы отстаивают трудную понятность поэта, как положительное условие современного творчества. Асеев спрашивает - "Как узнать поэта?"... И отвечает - по трудности усвоения выразительности...
Если поэт тебе труден и все же с ним жаль расстаться, если эта трудность утомляет, но не отталкивает, - перед тобой твой, за тебя запевающий современник*1.
С логической точки зрения это положение - убого. Если трудность
_______________
*1 Письма о поэзии, "Красная Новь", N 3, 1922 г.
стр. 212
усвоения выразительности поэта является измерителем его ценности, то разумеется всякий поэт, пишущий на незнакомом или мало знакомом для нас языке, будет более значительным, чем самый великий наш соотечественник. Гоголевский Петрушка в "Мертвых Душах" любил читать книги, изумляясь тому, что каждое слово в них что нибудь значит, а иногда, чорт знает что и значит. Можно быть уверенным, что это занятие было трудно для Петрушки, оно его утомляло (кажется, он всегда засыпал после чтения книг), но, очевидно, не отталкивало его.
Что значит "жаль расстаться"? С головоломкой порой расстаться совершенно невозможно. Привязавшись, она досаждает днем и ночью. Будем ли мы утверждать в поэзии культ головоломки? А именно к этому катимся мы, приняв в серьез положение Асеева.
Третьяков в статье "Трибуна ЛЕФА"*1 утверждает непонятность, как неизбежное следствие лабораторной работы.
"Их (заумников) стихи были лабораторией речезвука: они изучали речезвук в различных сочетаниях, не ставя себе задач повествования. Обижаться на то, что заумники непонятны со стороны логического сюжета так же смешно, как требовать куриную котлету в опытном птичнике, занимающимся разведением высокопородной птицы".
Позволительно спросить: можно ли устанавливать постоянные воздушные рейсы на моделях самолета? Можно ли проэктируемую конструкцию усовершенствованного воздушного корабля ввести в качестве учебного аппарата в школы летчиков? Иными словами, можно ли домашние, хотя бы чрезвычайно важные упражнения поэта выдавать за готовые продукты творчества?
Самый тонкий и сложный научный эксперимент получает свой смысл и завершение в изобретении,
стр. 213
годном ко всеобщему употреблению. Наука марксизма дает возможность облечь свои выводы в практические лозунги действия, близкие чутью масс, наглядные, заражающие, устанавливающие кратчайший путь движения.
Все это должно быть ясно футуристам, всецело связавшим свою работу в искусстве с практическим делом жизни. Трудность, как принцип, как цель - есть положение совершенно немыслимое. Нигде не сказано, что способ хождения на голове, будучи труднейшим способом передвижения, был бы по одному этому признан наиболее целесообразным и подлежал бы введению в армии.
От "жреческого" периода поэзии у футуристов осталось пристрастие к "трудностям", с которыми им "жаль расстаться". В свое время ворваться в прилизанный салон буржуазного искусства с лабораторным черновиком, незаконченным, неотделанным, но дышащим правдой работы - было шагом правильным. С тех пор мы значительно выросли. Входить в широкое производство жизни с теми же приемами, которые хороши и нужны были до революции, сейчас никому не пристало. Произведение искусства должно быть выверено, изучено, расчитано с величайшей точностью, - ведь оно должно стать достоянием не салона, а самых широких масс. Ателье мод, снабжающее платьями буржуазию, и пошивочная мастерская, работающая на армию, производят свои вещи с различной ответственностью. Колодки для ботинок с узкими носками вырабатываются в каких-нибудь сотнях. Вопрос же о рациональной обуви, т.-е. такой, в которой с наибольшим удобством, скоростью, легкостью и прочностью сможет передвигаться целое поколение
_______________
*1 "Леф", N 2.
стр. 214
людей, требует гораздо более длительной, кропотливой, вдумчивой, осторожной лабораторной проработки, ведь здесь идет речь о сотнях тысяч.
Отдельные художники футуризма отчетливо представили себе к настоящему времени повышенные требования, пред'являемые к ним условиями массового производства. Однако, личные отношения, существующие в группе с момента ее возникновения, заставляют этих передовых производственников тянуть за собою и кустарей, безмятежно продолжающих работать на индивидуального потребителя. Противоречие, получающееся от того, что, скажем, Пастернак выступает в современном литературном обороте под одной фирмой с Маяковским, представляется кричащим. Живое недоразумение, происшедшее в среде футуризма, явлено в нем наиболее ярко именно Пастернаком. Для характеристики нашего литературного быта полезно произвести анализ творчества этого поэта, утвердившегося, каким-то чудом, в сознании части современников, не взирая на всю свою принципиальную отчужденность от современности и революции.
II.
Относительная литературная известность Пастернака начинается со времени издания им в 1922 г. книги стихов "Сестра моя жизнь". Книги, выпущенные им до революции - "Близнец в тучах" и "Поверх барьеров" прошли совершенно незамеченными не только так-называемой, широкой, но и литературной публикой и остались для внутреннего употребления в кулуарах футуризма.
Правда, -
Стихи Пастернака - пишет Валерий Брюсов - удостоились чести, не выпадавшей стихотворным произведениям (исключая тех, что запрещались
стр. 215
царской цензурой) приблизительно с эпохи Пушкина: они распространялись в списках. Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии*1.
Это замечание Брюсова относится уже к революционному периоду. Спросим себя: кто переписывал, заучивал, подражал, носился с Пастернаком, кем создана была эта буря в стакане воды, на плечах какой социальной группы вынесен был Пастернак?
Революция создала особый разряд литературной "золотой" молодежи, ходившей стаями по всевозможным литкружкам, дискуссиям, поэтическим кафэ, "Стойлам" и проходным дворам поэзии, сугубо размножившимся в период устного общения, вызванного типографским кризисом. Будучи до революции в предпоследнем классе гимназии, эта молодежь окончила уже, сама того не подозревая, трудовую школу 3-й ступени. Неслыханный расцвет преподавания поэзии вобрал в многочисленные студии и институты эту толпу, остановившуюся в недоумении перед входом в реформируемую высшую школу, где специальное знание резко осложнялось принципиальными моментами пролетарской диктатуры. Эта "смена" интеллигенции, воспитанная в фантастически-противоречивых политических традициях, наделенная для своего возраста чудовищным скептицизмом и безверием, составила кадры новой революционной богемы. Она не чувствовала себя ни в какой мере связанной с суровой эпохой строительства просто неизвестного ей класса "рабочих и крестьян", и "состояние в поэтах" почувствовала наиболее свободным и независимым из всех, открывавшихся
_______________
*1 "Печать и революция" книга 7-я, 1922 г., "Вчера, сегодня, завтра русской поэзии".
стр. 216
перед ней возможностей. Эта молодежь, механически захваченная водоворотом эпохи, дала исключительные примеры ранней зрелости, что не помешало ей сохранить величайший эгоизм и равнодушие к общественным делам. Она зарекомендовала себя ревностным изучением поэтики, эстетством и декадентством и должна была составить гвардию "подлинного" искусства против напора революции.
И вот, если наполовину вновь созданные художественные очаги были захвачены победившим социальным классом, то вторую половину заполнила эта достаточно незанятая, способная и пронырливая молодежь.
При таких условиях, и при немногочисленности этих литературных центров она могла создавать "общественное мнение". Пастернак пленил ее, как говорит Брюсов, "сущностью своей поэзии", оторванной на всем своем протяжении от исторического момента, последовательно отрывавшей слово от его бытового смысла и содержания, утверждавшей наперекор факту революции свое верховное отвлеченное бытие. Поэзия Пастернака была забавой, в то время, когда вся жизнь вокруг ощетинилась жестокими колючками дела, дела, дела, работы, труда, заставив искусство служить жизни. Революция делала из художественного слова социально-полезную вещь. Пастернак делал из слова особый вид наркоза: близко близко к общезначимому смыслу начинает Пастернак стихотворение, но вот опустилась на сознание темная ночь, - порвана связь. Бегут слова, такие знакомые и близкие каждое в отдельности, но все они заряжены разным смысловым электричеством - нет тока. Но вот восстановлена связь, хорошо, точно работает аппарат, выстукивает мысль. Вихрь - опять сломаны столбы, перепутана проволока, вновь мрак.
стр. 217
Со всей серьезностью, активностью, до 7-го пота будем читать стихотворение:
РАСПАД.
Вдруг стало видимо далеко,
Во все концы света.
Гоголь.
Куда часы нам затесать?
Как скоротать тебя, "Распад?"
Поволжьем мира, чудеса
Взялись, бушуют и не спят.
И где привык сдаваться глаз
На милость засухи степной?
Она туманная взвилась
Революционною копной.
По элеватором, вдали,
В пакгаузах, очумив крысят,
Пылают балки и кули,
И кровли гаснут и росят.
У звезд немой и жаркий спор:
Куда девался Балашев?
В скольких верстах? И где Хопер?
- И воздух степи всполошен:
Он чует, он впивает дух
Солдатских бунтов и зарниц,
Он замер, обращаясь в слух,
Ложится, - слышит: обернись!
Там - гул. Ни лечь, ни прикорнуть.
По площадям летает трут.
Там ночь, шатаясь на корню,
Целует уголь по утру.
О чем идет речь? Расскажите своими словами содержание прочитанного". Что за распад? Почему он с большой буквы? Место и время действия? О каких солдатских бунтах говорится? Уверены ли вы, что это степной пожар? Сознание напрягается почти физически в жажде связать концы. Напрасно!
Вот еще экземпляр на выборку:
БОЛЕЗНИ ЗЕМЛИ.
О еще! - Раздастся-ль только хохот
Перламутром, Иматрой бацилл,
Мокрым гулом, тьмой стафилококков,
И блеснут при молниях резцы.
Так - шабаш. Нешаткие титаны
Захлебнутся в черных сводах дня
Тени стянет с трепетом tetanus
И медянок забылит столбняк.
стр. 218
Вот и ливень. Блеск водобоязни,
Вихрь, обрывки бешеной слюны.
Но откуда? С тучи, с поля, с Клязьмы
Или с сардонической сосны?
Чьи стихи настолько нашумели,
Что и гром их болью изумлен?
Надо быть в бреду по меньшей мере,
Чтобы дать согласье быть землей.
Самое ужасное в том, что здесь остается широчайшее поле для всевозможных предположений. Каждое слово в отдельности порождает здоровые, определенные ассоциации. Отдельные фразы создают картины. Напр., если взять, выделить и больше ничего не читать из цитированного: "Вот и ливень". Прекрасная фраза, можно рекомендовать для диктовки, букваря и прописей. Но невероятно! Она единственная во всем стихотворении! Реализуйте "хохот Иматрой бацилл". "Блеск водобоязни". С каких это пор водобоязнь имеет блеск? Та ли это водобоязнь, которая известна, в просторечии как болезнь собак под именем бешенства? Почему в заключительной части стихотворения внезапно зашла речь о стихах?
Мы утверждаем со всей серьезностью: чтение этих стихов может повергнуть в исступление.
Посмотрим теперь, как, скажем, сделана книга "Сестра моя жизнь" в целом. Постараемся представить себе, что означает для лирического поэта издание цикла его стихотворений. Несомненно, что книгу стихов нельзя написать в присест. Стихи пишутся от случая к случаю, они накапливаются. Единый замысел, конечно, возможен, по отношению к какой-либо группе стихотворений, более или менее, значительной по об'ему. Но, как правило, лирическое стихотворение, есть законченный факт, укладывающийся в небольшой биографический отрезок жизни поэта. Говорят: "Пишу роман". Но нельзя сказать (во всяком случае, до сего времени не говорили): "Пишу книгу стихов".
стр. 219
Но вот поэтом написано много вещей. Он приступает к конструированию книги. Это уже самостоятельная творческая задача. Подходя к ее разрешению, автор обнаруживает вполне закономерное явление: общее единство всего написанного, более тесное единство частей написанного. Естественным образом отдельные вещи, как одушевленные предметы, расходятся по своим местам. Далее, нужно выяснить генеральный план книги, последовательное расположение произведений, ибо нужно думать, что порядок печатания вещей есть сознательно рекомендуемый поэтом план чтения.
В данном случае: без всякого намека на мотивировку, на внутреннюю художественную необходимость 9 стихотворений накрыты заголовком - "Не время-ль птицам петь", 7 - "Книга степи", затем - "Песни в письмах, чтобы не скучала" и т. д., за исключением последнего отдела, который обоснованно назван "конец".
Мы уже видели, каждая вещь Пастернака в отдельности представляет собой совокупность образов и понятий, положительно ничем между собой не связаных. По тому же принципу (нечего сказать, принцип!) построена и вся книга. Открываем отдел: "Занятия философией". По смыслу заголовка автор имел в виду собрать здесь свои попытки поэтического преображения некоторых общих понятий. Читаем:
1. Определение поэзии.
2. Определение души.
3. Болезни земли.
4. Определение творчества.
5. Наша гроза
НАША ГРОЗА.
Спелою грушею в бурю слететь
Об одном безраздельном листе.
Как он предан, - расстался он с суком.
Сумасброд, - задохнется в сухом!
Спелой грушею, ветра косей.
стр. 220
Как он предан, - меня не затреплет,
Оглянись: - отгремела в красе,
Отпылала, осыпалась, - в пепле.
Нашу родину буря сожгла.
Узнаешь ли гнездо свое птенчик?
О мой лист, ты пугливей щегла.
Что бьешься, о шелк мой застенчивый?
О, не бойся, приросшая песнь!
И куда порываться еще нам?
Ах, наречье смертельное "здесь" -
Невдомек содроганью стращенному.
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ДУШИ.
Гроза, как жрец, сожгла сирень.
И дымом жертвенным застлала
Глаза и тучи. - Расправляй
Губами вывих муравья.
Звон ведер сшиблен набекрень.
О, что за жадность: неба мало?!
- В канаве бьется сто сердец.
Гроза сожгла сирень, как жрец.
В эмали - луг. Его лазурь,
Когда бы зябли, - соскоблили.
Но даже зяблик не спешит
Стряхнуть алмазный хмель с души.
У кадок пьют еще грозу
Из сладких шапок изобилья,
И клевер бурен и багров
В бордовых брызгах маляров...
и т. д.
После перепечатки вышеприведенных стихотворений выяснилось, что в подлиннике "правое" стихотворение носит название "левого" и наоборот.
Однако, исправлять замеченную ошибку и производить перемещение названий нам представилось излишним, принимая во внимание, что там, где картинка грозы является "занятием философией", она же может служить и великолепным "определением души".
Для рецензента, любителя курьезов, книга Пастернака представляет собой благодарное поле для выигрышных разоблачений перед читателем. Много смеха может быть у читателя при чтении такой рецензии. Но тот, кому доведется, несчастным образом, читать Пастернака под ряд, в этой неизбывной галиматье должен почувствовать самое непосредственное озлобление.
стр. 221
И вчитываясь в примечания, заканчивающие некоторые разделы книги:
"Эти развлечения прекратились, когда, уезжая, она сдала свою миссию заместительнице".
"В то лето уезжали с Павелецкого вокзала".
"С Павелецкого же уезжали и в ту осень", -
начинаешь понимать, что имеешь дело с чудовищными капризами барчука, получившего возможность свой досужий блокнот отпечатать и размножить в общее пользование, вспоминаешь дневники выброшенных революцией "особ", любовно увековечивавших ничтожный свой жест, почитая его центром всемирной истории.
Все об'ясняется: книга "Сестра моя жизнь" представляет собой личное дело Б. Пастернака, проживающего в таком-то городе, на такой то улице, тогда-то приехавшего с такого-то вокзала. Для него и для его близких она нужна и понятна, как всякий конкретный факт жизни. Но как только подойдет к ней со стороны свежий человек, так все валится в ней диким произволом. Нет связи, нет закона. Как заметки на полях, ярко осмысленные для делавшего их человека, где в живой последовательности чередуются раздумья, вызванные прочитанным, записи того, что необходимо сделать на завтрашний день, и просто черточки, завитушки и осколки мысли, пронесшиеся, как облака, через сознание живущего и скучающего человека - она полна непререкаемого конкретного чередования явлений.
Заставьте человека говорить подряд слова в том порядке, в каком придут они ему в голову. Психология найдет в таком ряде строгую причинную обусловленность и необходимость. Но попробуй другой человек осмыслить этот ряд, и вовек не добьется он толку. Бесспорно, какие-то ассоциации владели Пастернаком в момент писания
стр. 222
стихов, ведь почему-то взяты им эти слова и понятия, а не иные...
Но кто разберет его? Кто захочет, последовав совету Асеева, соблазнившись неизмеримыми трудностями постижения, заняться психологическим анализом мышления Пастернака? Ведь речь идет об искусстве, о постижении искусства.
Пастернак живет в чаду своей личной жизни, сделавшейся внезапно известной. В 1923 году вышел новый документ, удостоверяющий его занятия поэзией - книга стихов "Темы и вариации" (издательство "Геликон", Берлин). Здесь бессвязность утончилась, безделие раффинировалось, перед нами "чистая поэзия" - социально-безвредные упражнения на "темы" и на "вариации" тех же тем.
III.
Для опьянявшихся Пастернаком было, очевидно, какое-то искусство в том, как расставлял он слова; трогали за живое эти провалы, эта реальная жуть бессмыслицы, которую должен испытывать здоровый человек при Пастернаковском обращении со словом. Они упивались музыкой, которая, порой, заключена в стихотворениях Пастернака, но еще более упивались они их совершенно особенным влиянием на сознание: эти стихи, как губка, стирающая меловую доску, испещренную формулами - стирали с утомленного сознания все резко обозначенные линии, вырезанные острым грифелем исторического дня.
Длительное восприятие бессмыслицы стерилизует сознание. Ни эмоция, ни настроение не могут созреть или выжить под градом разнообразных и взаимно уничтожающих эмоционально-смысловых толчков, сыплющихся на читателя со страниц Пастернака. Получается особое состояние нирваны, небытия.
стр. 223
Такое состояние - приятно. К нему тянулась не только молодая богема литературных студий, но в нем же нуждались и сложившиеся спецы слова.
Особого рода сосредоточенный маниакальный восторг вызывали писания Пастернака в узкой среде профессионалов поэзии. Стадное восхищение учеников во многих случаях распространялось и на учителей. Они тоже восхищались, боясь отстать от века.
Однако, они составили только незначительную часть той социальной агентуры славы, которая сделала из слова "Пастернак" - литературно значимое понятие.
Обессмысление слова, нарушение законов связи, соподчинения, устранение логического и всякого вообще подлежащего и сказуемого в некоторых условиях для человека работающего над словом могут быть отрадны. Человек, который весь день был на вытяжке, с наслаждением придает своему телу бесформенное положение лежанки. Работающий над словом художник, с колоссальным напряжением осуществляющий замысел, управляющий, регулирующий, корректирующий может почувствовать особое облегчение, когда слово теряет индивидуальность и со сломанным хребтом смысла становится серой пластической массой, выливающейся в каких угодно направлениях и в руках Пастернака притязающей на звание поэзии.
Пред нами в таких случаях будет налицо определенная профессиональная усталость, в буквальном смысле результат вредности литературного труда.
В нашу эпоху широкого экспериментирования над словом неизбежны профессиональные на этой почве заболевания.
Одно из них - Пастернак.
стр. 224
IV.
Оценки должны вызывать действенные выводы. Это положение действительно для критики, без всякого отношения к цензуре. Но какой смысл в критике, если вскрыв и показав ненужность, негодность, ничтожность или вредность художественного произведения, она не будет возражать против его распространения. Такие возражения представляются, конечно, в плоскости идеологической борьбы. Нужно быть далеким от того, чтобы делать панику по поводу двух книжечек Пастернака, вышедших небольшим тиражем и предназначенных, вообще, для внутреннего употребления лиц, занимающихся поэзией.
Но Пастернак может, в особенности в переходной нынешний момент получить влияние в несложившейся среде писателей новой пролетарской культуры. Он путается между ног у писателей, вполне ориентировавшихся на новый общественный строй. Это обстоятельство уже несомненно вредит созданию новой художественной литературы, замедляет процесс ее образования в какой то доле, и критика, регистрируя этот факт, хочет быть волевой.
Нам нужно со всей силой утвердить положение: Пастернак не нужен нам. Усвоим себе взгляд: где то вдалеке от революции пиликает свои "темы и вариации" поэт, феноменально воздержавшийся на всем протяжении своего творчества от исторической современности. Свою жизнь, свой талант, свой поэтический дар считал он слишком большим делом, чтобы захотеть отразить-воспеть или хотя бы проклясть революцию. Если мы перестанем его читать - это позволит ему установить на себя взгляд, как на большого поэта и доставит ему такое удовольствие быть "непонятым".