стр. 143
Деревенский
ДЕРЕВНЯ В СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ*1
V. М. Волков.
Михаил Волков в книге "Заковыка" - заключающей в себе преимущественно рассказы о жизни современной деревни, не развертывает широких полотен, не делает широких обобщений о России мужицкой, а дает лишь небольшие снимки, зарисовывает быт стариков, уходящих в вечность, так или иначе встретивших революцию. Все они у него, потревоженные домоседы, подают свой голос из деревенских углов на шумные всплески Октября, уходят, пропадают, стираются новыми наслоениями. Умирает их быт, их психология, рушится тихий уголок с мирными заваленками стариковскими на теплом солнышке.
Но кто идет за ними, кто и что несет из деревни новой на смену деревни старой - этого Волков не показывает, на это почти не намекает, и рассказы его о деревне ограничиваются только добродушной улыбкой, веселой шуткой над тем, что уходит. А так как деревня стариковская уже не раз прошла через художественную литературу с лицом печальным и смешным, то нового, еще не подмеченного другими, Волков не дает, если не касаться его художественных приемов, стиля, манеры рассказывать в духе А. М. Ремизова.
_______________
*1 Продолжение. См. "На Посту" N 1, стр. 153, и N 2-3, стр. 203.
стр. 144
Писатель он, без сомнения, талантливый, краски есть, языком владеет, но досадно, что талантливый писатель - и сам из тверских крестьян - слишком дробит свои замыслы на мелкие кусочки и лишь добродушно посмеивается над стариками, которых любит душевно, вместо того, чтобы несколько изменить свою линию, взять деревню шире, взглянуть на все посерьезнее и к хорошему юмору, которым владеет, прибавить углубленность, дать деревню во всем многообразии.
Правда, через стариков легче рисовать революцию и показывать деревню в юмористических тонах, легче наметить рисунок, заставляющий местами улыбаться над теми "чудесами", которые Октябрь совершает в головах стариковских, но от этого же, с другой стороны, и самое творчество писателя теряет свою полновесность, становится легким безобидным весельем, однообразным по своей несложности, придающим произведению характер анекдота.
Вот основной рассказ "Заковыка", открывающий книгу. В ней действуют два старика: Клим с Андроном. Клим к кончине праведной готовился, рубашку мертвецкую заготовил, пустился в жизнь душеспасительную, все о грехах подумывал и в рай попасть хотел от тяжелой жизни. Так бы оно и пошло, потому что шибко "душа на небо рвется", да подвернулся тут Тараска Авдотьин, парнишка-грамотей с книжкой неказистой - "закурки на две хватит - не
стр. 145
больше", а на книжке написано "Пролетарии всех стран, соединяйтесь". Позвал Клим на помощь Андрона-грамотника, старика кряжистого, с очками на носу. Стал Андрон почитывать Тараскину книжку, а Клим - уму-разуму накладать в старую голову.
- Андрон - все равно, что лошадь по дороге ухабистой - коли трухнуть нельзя так шажком плетется, из колеи на слове заковыристом выскочит - назад воротится, все же за лето-летинское до конца доплелся. (Стр. 12).
Букварили-букварили старики и добукварились сразу, что "рай на земле, а не на небе - вся сила в труде... весь народ, как братья, должны сбиться в одну семью". Даже Андрон-начетчик сознался:
- Эх, Клим, кабы эта книжица допрежь в руки попалась! Сколько годов на библию потерял? (Стр. 13).
И вдруг крутой душевный перелом, целая революция в головах.
Заявились старцы в церковь. Вошел Клим, лба не перекрестил - прямехонько шасть на место поповское - проповедное, и возгласил к народу православному:
- Бога нет и николи не было... выдумка одна. Всяк на себя надейся! (Стр. 14).
Тут и Андрон грянул:
- Что правильно, то правильно! Так и в книжке пропечатано. (Стр. 14).
Старухи отплевываются:
- Отцы родные, и другой рехнулся. Не он первой, не он последний библией-то зачитался. (Стр. 14).
Батюшка из алтаря:
- Гоните, православные, взашей осквернителей храма сего! (Стр. 15).
В этом неожиданном переходе стариков в новую веру недостает художественной убедительности, чувствуется недоработанность, ибо здесь не рассказ, а только пересказ, якобы, действительного случая из жизни деревни, и поэтому остается впечатление хорошо рассказанного анекдота. Такая действительность есть, есть и старики, "зараженные" безбожничеством, но это нужно показать иначе, взять глубже и серьезнее внутренний процесс перерождения, ибо стариковская деревня еще крепка в религиозных устоях, и этого скрывать
стр. 146
не приходится, чтобы не сделать о ней ложного вывода. Даже в рабочей среде, наиболее далекой от религии, и то еще держится религиозная сторона, как о том свидетельствует Л. Троцкий в своей книге "Вопросы быта".
Таким же налетом революционного анекдотизма отличаются и другие рассказы Волкова, и спасает их только образность языка, веселый юмор.
Вот бабушка Фетинья (рассказ "Чудо") сорок лет с гаком всех угодников молила, чтобы соблюли они ей плохонькую избенку вдовью, но ни один угодник не внял бабушкиной молитве - готова была совсем развалиться избенка. Бредет однажды бабушка Фетинья по улице с вязанкой хвороста на загорбке, а "ветер из проулка какую-то бумажку выкатил и давай бабушку дразнить: только она сугорбится - поднять хочет, а он почесть из рук вырвет и дальше погонит, а там крапива сцапала - не отдает - кусается, насилу выручила". (Стр. 19).
После оказалось, что на картинке этой был нарисован Карл Маркс. Богомольная бабушка приняла его за угодника, поставила в передний угол, затеплила лампадку перед ним, стала просить его, чтобы помог избенку соблюсти. А в эту ночь зашел к старухе ночевать красноармеец, узнал, что бабушка Карлу Марксу молится, переговорил в исполкоме, и, чтобы сохранить в бабушке веру в нового угодника, исполком на свои средства, своими силами поправил избенку. Когда же священник пришел на пасху с молебном к бабушке, увидел в переднем углу Карла Маркса и плюнул в "святой лик" новоявленного угодника, бабушка очень обиделась, отерла лицо оплеванного угодника чистой тряпицей и "сама на заре петухом продребезжала":
- Христос воскресе! (Стр. 24).
В другом рассказе "Летропикация" Волков так же подшучивает над заволипихинскими мужиками, которые электричество провели. Мужики собрались у избы инженера и "зашумели прибоем":
- Эй, ты, анчихрист, выходи к ответу!
- Чево-ж это канитель нам разводишь?
- На кой ляд стклянки в избах повесили?
стр. 147
- Объявили - летропикация будет к нам... Думали, хоть вздохнем послободнее... А ты бесов огонь подсунул.
- Что это за огонь, коли ни зажечь, ни прикурить от него...
- Лупи, братцы, чортовы пузырьки!.. (Стр. 91).
И тут же через пять строк успокоение - народ поверил, уразумел пользу электричества, потому что от лампочки село не сгорит, как прежде.
Стариковская деревня, корявый уклад тугой стариковской мысли, ее брожение в форме легкого анекдота - вот что привносит Волков в современную литературу о деревне. А что делает и думает деревня молодая, побывавшая на фронтах, какие изменения она принесла с собой или
стр. 148
совсем ничего не принесла, как отразился Октябрь в ее голове, какому внутреннему брожению подвергалась она - об этом Волков пока не говорит в своей книге. Но поскольку он является писателем преимущественно крестьянским, хорошо знающим и наблюдающим деревню, мы рассчитываем на то, что он выступит с более широким художественным полотном, ибо данные литературного мастерства у него имеются, надо только глубже посмотреть в деревню и итти в художественных достижениях по линии наибольшего сопротивления, не удовлетворяясь внешним рисунком по методу, так называемой, формальной школы, произведения которой могут потускнеть совершенно неожиданно.
стр. 147
VI. П. Низовой.
"Черноземье" - так называется повесть П. Низового. Крепкое, сочное, плодородное названье. Чувствуется в нем огромная сила. И не раскрывая еще книги, ждешь большой глубокой пропашки, огромного пласта, поднятого революцией. Но название несколько обманывает. Большой лирик, тонкий словописец, любящий пейзаж, природу во всех ее творческих проявлениях, Павел Низовой идет в своем "Черноземье" все-таки по поверхности, выписывая лишь внешнее богатство "Чернозема", если можно так выразиться.
Пример:
- Ручьились, пели повсюду потоки весенние, голубые - и все в одно широкое русло. И небо - жених влюбленный, и земля, зачавшая, вожделенная - одно пели. Проростала травка робким отроческим побегом, грач добил долгим носом жирную землю и радостно каркал, кудахтала курица - об одном кричали. Билось сердце овесененное, распирало грудь: выложить бы его на ладонь - лети...
Григорий Спирин стоял посреди дороги, болталась зеленая штанина на обрезанной ноге.
- Марья! Христос воскрес!
Едет дед Никита по воду. Треплет заячьями ушами шапка-ушанка. Распирает
стр. 148
от внутреннего, ядреного, - нет ему названия. Стегнул кобылу вожжей:
- Нн-о-о! Ты!.. революция.
Подгорочный Сосипатр услыхал на базаре, что царя отказаться заставил Вильгельм. Тетка Василиса сообщила, что починовские толкуют, будто Вильгельм будет объезжать все города смотреть, как живут, чтобы знать, где какие улучшения ввести.
Некоторые старухи взвыли:
- Пущай и лучше будет, а не хотим подчиняться немецкому царю!
Бабка Лукерья, мать Егора Нефедыча, глухая - кормила тараканов на печке - теперь ходила по соседям и со старческим гневом плевалась:
- Если придет, то выйду и прямо скажу: "хоть пори ты меня, рас-пори, голову седую сымай, а подчиняться твоим порядкам не стану".
И дальше разговоры, нерешительность, толчея на одном месте, ряд бытовых подробностей, суд над солдаткой, прижившей младенца в отсутствие мужа, темнота, проявление звериного и, наконец, разгром имения княгини Чугушевой.
Правда, Низовой захватывает в своей повести деревню еще до-Октябрьскую, еще не организованную, не прокаленную огнем Октября, еще в первой стадии революционного
стр. 149
брожения, когда все сводилось к старым обидам, к комитетам, к барской земле, к барскому добру, и все-таки он неглубоко поднял пласт, не дал движения, не вывел крепких черноземных фигур, обросших землей, не показал отношения к революции, так называемого, кулачества, а выдвинул вперед бестолковых Сосипатров, которые бегают от окошка к окошку, машут руками. Единственная картина, где намечается нутро деревни, это - разгром имения, но она недостаточно свежа в своем описании.
Главная фигура повести - Никандр, через которого автор хочет как-то организовать деревню и омыслить революцию, дан не в тоне природного "Чернозема". Он нерешителен, мягок, мечтателен, испорчен городской мещанской "культурой", любит поговорить.
Февральский комиссар Попов про себя и Никандра говорит так:
- Слабогруды... истомлены... Темп этот не по нам. И на выходные не годились бы. Нет в нас самого главного - напряжения.
Не чувствуется этого напряжения и в остальных. И самая повесть в целом чрезмерно смягчена излишним лиризмом, тонкостью рисунка, на которые Низовой большой мастер.
Очерчивая земляные фигуры, он центр своего внимания переносит, главным образом, на сочность деревенского колорита на игру природы.
Пример:
- Арина молола рожь. Из-за мельницы, с лугов пахло неубранным сеном. Вечер был тяжкий. Из темной рощи, с поляны кто-то беззвучно кричал. Кровью слушала Арина - пенилась кровь. Сердцем бьющимся ловила безголосые эти крики. Тяжко было. Оперлась грудями о плетень. Ныло в них, словно молоко горячее сочилось. Резким жестом распахнула ворот и опять налегла на холодные, росистые сучья. Свистнула, резанула по сердцу сладкой болью птица, в темном бурьяне стрекочит кузнечик. Тяжкая ночь. Чувствует
стр. 150
крепкие, напружиненные ноги свои, колотье по ним пошло томящее - от лодыжек до колен, все выше; грудям передалось*1.
И еще пример:
- Хмельна и сладка росами медвяными, весенними ночь Иванова. В мягких ночных шелках и бархатах горят - не сгорают угольками жаркими ивановы светляки. Месяц тонким рогом воткнулся в густую, мглистую бездонность. Молчит лес. Есть он или нет - не поймешь. В душную Иванову ночь цветет - горит папортник; любтрава, как золото расплавленное, отворотень-корень из земли выходит - светит, будто волчий глаз зеленый.
В таком рисунке дана повесть почти наполовину. Это не плохо, конечно, в этом виден мастер, тщательно выбирающий слово, но для "Черноземья" слишком ажурен этот рисунок, слишком легок и тонок, и дает он впечатление кружевной занавески, повешенной на окно черной дымной избы. Не сливается этот рисунок с сущностью самой повести, не брызжет она настоящими черноземными соками, нет в ней черноземной вздыбленной мощи, а потому и нет полного отражения революционной деревни. Это скорее революционная хроника, материал, отдельные куски жизни, первые шаги революции, и все это писатель должен показать снова, в новом художественном замысле, наметив основную линию, по которой бы прошел во всем многообразии густой деревенский чернозем в зверином человеческом лике, в борьбе своей за Октябрь и против.
А Низовой может это сделать, может показать, ибо художник он крепкий, слово взвешивает строго, но еще нерешителен и мягок, там, где нужна решительность и "жесткость" - от этого нужно отойти, чтобы не впасть в чрезмерную и явно вредную для бытописателя деревни размягченность. Надо не только рисовать узоры, но и лепить, засучив рукава, крепкие фигуры, глубже вспарывать черноземное нутро.
_______________
*1 Курсив наш - Д.