стр. 127
С. Оленев
САМОБЫТНИК
(Беглые заметки).
Далеким и, вместе с тем, таким близким кажется то время, когда впервые русские рабочие поэты и писатели из разрозненных одиночек стали собираться в кружки и группы, обсуждая вместе вопросы литературы и выпуская коллективные сборники. Всего 10 лет прошло, как впервые и почти одновременно в Петрограде и в Москве вышли два тоненьких сборника - "Эхо ответное" и "Наши песни"*1. Первый, выпущенный в Петрограде и посвященный 10-летию Лиговского Народного Дома, не был еще сборником рабочих-писателей в собственном смысле этого слова, т. к. преследовал весьма специальную цель. Однако, мы встречаем в нем уже статью о "поэзии рабочих, учащихся в Лиговских вечерних классах" в которой дается обзор не отдельных поэтов, а целого ряда литературных кружков, подводятся некоторые итоги довольно богатому материалу, состоящему, преимущественно, из стихов. Отдельные стихи, помещенные в "Эхо ответном", играют второстепенную роль.
_______________
*1 Эхо ответное Литературный сборник, посвященный 10-летию Л. В. К. СПБ. 1913 г.
"Наши песни". Сборник стихотворений. Поэты-рабочие. М. Выпуск 1-ый, 1913. Выпуск 2-ой, 1914.
стр. 128
Московские "Наши песни" выходят уже под открытым флагом рабочего творчества. Сборник имеет подзаголовок - "Поэты-рабочие"; в передовой редакция сочувственно цитирует статью Ф. Калинина: "Тип рабочего в литературе"*1 и поддерживает необходимость "художественной классовой литературы".
Многое изменилось с тех пор. Самый облик мира, исковерканный империалистической бойней и сотрясаемый социальными взрывами, стал неузнаваем. Пролетарская литература превратилась в широкое общественное движение; вокруг нее кипят страсти, полные ненависти, страха, злобы, презрения - с одной стороны, и любви, преданности, восторга, дружбы - с другой. Пролетарской литературе не страшны самые могущественные удары, она имеет уже целый ряд завоеваний и на подмогу к ней подходят свежие силы нашего молодняка.
Многое изменилось за эти 10 лет, но до сих пор потрепанные, серые, неясно отпечатанные страницы первых шагов рабочей поэзии сохранили свежесть молодости, первого непосредственного порыва, уверенности в своей победе.
_______________
*1 "Новый журнал для всех" N 9, 1912 г.
стр. 129
I. Рабочих песен колыбель.
В обоих этих сборниках мы встречаем имя Самобытника под рядом стихотворений, дающих как бы программу пролетарской литературы того времени, выявляющих взгляд рабочих поэтов на свое тогдашнее творчество. Именно Самобытник является выразителем только-только организующейся пролетарской литературы, именно, он формулирует ее надежды, ее опасения, дальнейшие ее пути.
Преследуемые вместе со всем своим классом, загнанные в подполье, встречающие непонимание не только в среде интелигентов и буржуазной литературы, но зачастую и в своей собственной среде, рабочие поэты робки и неуверенны в своих силах. Они скромны, хотя знают, что победа за ними. Это прекрасно выразил Самобытник.
Я не один, нас в мире много
Певцов, поющих как-нибудь.
Своей поэзией убогой
Мы лишь другим готовим путь.
И в песнях нам гордится нечем:
Встречая первую красу,
Мы робко так еще лепечем,
Как листья юные в лесу.
Но я счаслив: высокой целью
Мы все послужим в смене лет, -
Мы будем первой колыбелью,
В которой явится поэт.
("Я не один").
Вместе с этой скромной оценкой своих сил, Самобытник, однако, понимает причины, делающие первые попытки рабочего творчества "поэзией убогой", а также силу, которую таит эта поэзия.
Рабочая песня разделяет судьбу рабочего класса; судьба ее слишком тяжела, слишком тернист ее путь, чтобы облекаться в блестящие одежды и оставаться в них.
Подымаясь с могучего дна,
Загараясь безумной тревогой,
Путь тернистый проходит она
И выходит в одежде убогой...
Мысль свободная в ней - без конца,
Вместо образов гордых - намеки.
Еще в песне родного певца
Не раскованы вольные строки.
Еще песне дорога одна
С нашей долей забытой сурово:
Если вольная жизнь не вольна,
То куется и вольное слово...
("Наша песня").
стр. 130
В рабочей песне не могло быть гордых образов, пока окована вольная жизнь; эти образы придут (и пришли уже), но пока, пока рабочий класс не победил, она может завоевать только свободную мысль.
Тому, кто воспитался на чужой литературе, кто привык ловить созвучья чужой песни
...Тому, кто склоняться привык
Пред высоким созданьем искусства,
Нашей песни - суровый язык -
Не постигнуть заветного чувства.
(Там же).
И теперь еще, как 10 лет тому назад, много таких, которые чересчур низко склоняются перед чужим и враждебным созданием искусства, не понимая сурового языка рабочей песни.
Самобытник, один из авангарда рабочего класса, чутко подловил этот мотив. Но он знает также, что есть не мало и способных понять
...Ту силу, что горным ручьем
Сквозь оковы в ней бешено рвется,
И ту песню, что вольным певцом
На заре вольной жизни споется.
II. Звезды в сумраке глубоком
Чтобы понять истоки поэзии Самобытника, необходимо вернуться к тому времени, когда после политической реакции, последовавшей за первой русской революцией 1905 г., вновь поднялась волна рабочего движения. Нет сомнения, что Самобытник, если и не принимал участия, то во всяком случае отлично знает и помнит революцию 1905 г., а также вынужденное отступление пролетариата, предательство буржуазной интеллигенции, отступничество многих из рабочих рядов. Горькое чувство, вызванное всем этим в передовом отряде пролетариата и усугубленное мрачным временем 1907-1911 г.г., долго не оставляет Самобытника. Даже тогда, когда борьба вновь приобретает широкий размах и силы рабочего класса начинают расти, в суровых строках Самобытника мы находим боль и опасение. Особенно горька ему память об изменниках.
...Еще скажи: в годину бед
Я верен братьям был
И пролетарский свой обет
Преступно не забыл;
стр. 131
Что ни одной я в нем строки,
Глумясь, не зачеркнул
И до конца своей руки
Врагу не протянул;
Что тот же стяг и тот же путь
Стоит передо мной,
Хоть был я ранен дважды в грудь
За жизнь страны родной:
Один удар в тяжелый час
Упал на грудь мою,
Другой, изменники, - от вас,
Забывших честь свою...
("Завет").
Самобытник - поэт тех, кто "пролетарский свой обет преступно не забыл", кто сохранил все "тот же стяг и тот же путь". Он весь охвачен мыслью о предстоящей борьбе, о том, что
Нужно быть прямым, суровым
И стойким до конца
И, как боец, могучим словом
Воспламенять сердца.
...Нужно знать, что даром не дается
Над темной жизнью власть,
Нужно знать, что, может быть, придется
Сраженным в битве пасть...
Нужно даль бесстрашным взором мерить
Сквозь гордые года
И, умирая, беззаветно верить
В бессмертие труда.
("Завет").
Борьба - главный мотив всего творчества Самобытника. В стихотворении "Мы", говоря о "певцах пролетарских вершин", он заявляет:
Нас железная сила сковала
В огневое дыханье борьбы.
На смену старым, уставшим бойцам идет новый отряд, столь же решительный и непреклонный:
Мы гребцов усталых сменим
И бесстрашно, в свой черед,
Роковые волны вспеним,
Смело двинемся вперед!
("Гребцы").
А смятых, уставших, погибших, но не сдавшихся, не протянувших врагу руку было не мало. Самобытник-боец благоговейно склоняется перед ними:
Были сомненья ей дики -
Полной огня и тревог...
Помню - любила гвоздики
Красный цветок.
Каждый увидеть в собранье
С этим цветком ее мог,
В шутку ей дали названье
"Красный цветок"...
("Красный цветок").
стр. 132
Но не долго видели на собраньях "Красный цветок". В Сибири, в ссылке
Снегом засыпан был нежный
Красный цветок.
Поэту-борцу, отдающемуся всецело пролетарскому делу, эти тяжелые жертвы не заслоняют грядущего, не колеблют его уверенности в победе. Лишь бы остались те, что хранят его мечту и передадут ее другим. В то время, когда рабочий класс вновь готовился к битвам, когда силы его, все время отрываемые и бросаемые то в тюрьмы, то в ссылку, то на каторгу, собирались для новых боев, рабочему поэту особенно важно было влить бодрость в оставшиеся ряды, сплотить их и усилить чувство солидарности, общности великого дела. Это и делает Самобытник.
Смело мы вперед несемся...
С чутким сердцем обоймемся
И о каменную грудь
Дружно в брызги разобьемся...
Не погибнем! Вновь сольемся -
И опять в свободный путь!
("Ручьи").
Тем, кто отстает в пути, поэт бросает:
Нужна нам сила львиная,
Бодрись, кто изнемог!
("К вольной гавани").
Перед грозой нельзя оглядываться, нельзя уставать. Она явится искуплением за все поражения; ее не нужно бояться?
То грозных сил рождаются зарницы,
Они дрожат, дрожат со всех сторон...
О, каждый вздох оплаканной страницы
Грозой грядущей будет искуплен!
Да! Если хотите, убога эта поэзия с точки зрения эстетов, гурманов слова, ловящих только сладость созвучий; с точки зрения поэтов, "рожденных для звуков сладких, для вдохновенья и молитв". Убоги ее одежды, образы ее не горды и бледны, но в них есть то, о чем давно перезабыли многие: свободная мысль, воля к победе, жажда творчества. Поэзия Самобытника, как и поэзия всего этого периода, родилась перед грозой, в пороховом дыму отошедших битв и в сумраке подполья. Не под стать ее суровым мыслям изнеженные покровы ее врагов. Пестрые ливреи пристали лакеям, славословящим и угождающим господам, но совсем не годятся для борцов, стоящих "на посту своем высоком".
стр. 133
Не электрические фонари над пиром господ - сторожевые звезды в сумраке глубоком эти рабочие песни.
Мы - звезды в сумраке глубоком:
Едва мерцаем и горим
И на посту своем высоком
Мы, как умеем, сторожим.
III. Гражданин вселенной, гражданин труда.
Теперь, когда рабочий класс в России уже победил, в этих словах чувствуется слишком много политики, но в свое время они были необходимы и естественны. Они отражали чувство класса, который ясно осознает свой грядущий путь и цель его. Недаром, гораздо позже, Самобытник восклицает:
Всю жизнь мы были взрослыми,
Вся жизнь - тревога нам.
Взрослость, сознательность характеризует всю поэзию Самобытника.
В связи со всем этим настроением поэзии Самобытника стоит и образ пролетария "гражданина всей вселенной". Пролетарий, который весь увлечен идеей революционной борьбы, которого обстоятельства бросают с места на место, из страны в страну, предстает перед Самобытником оторванным от определенной почвы, "в вечном пути за трудом", не привязанным ни к чему, кроме идеи освобождения человечества. Нужно полагать, что известное впечатление на Самобытника произвел самый факт довольно широкой политической эмиграции и скитальчества его товарищей - революционеров. Только в годы, когда наиболее активные силы рабочего класса должны были прятаться в подполье, не всегда находя себе места по тайным явкам, или выжидать за границей нового порыва революционной бури, мог явиться этот образ пролетария:
Крепкие руки, хлеб да вода,
С скарбом убогим мешок неизменный, -
Вот он, творец мирового труда,
И гражданин всей вселенной!
...Может быть, в вечном пути за трудом
Жить на чужбине ему приведется -
Станет родимым скитальческий дом, -
Родиной даль назовется...
("Пролетарий").
стр. 134
Однако, Самобытник чувствует, что для пролетария мало быть гражданином вселенной. Есть еще какое-то свойство, которое отличает революционера-рабочего. Позже Самобытник нашел это определение. Пролетарий не только гражданин вселенной, - он и "гражданин труда", труда преимущественно заводского.
Самобытник пришел к этому не сразу. Хотя Самобытник по своему творчеству принадлежит к довольно редкому у нас слою пролетариата, почти не связанному с деревней, он, однако, помнит и другой не заводский труд. В нем еще роятся звуки сельского простора, проносятся перед ним воспоминания и картины полей, лесов, цветов...
Обращаясь к жизни, он говорит:
Взяв от зелени пахучей,
От простора и цветов,
Заключила с злобой жгучей
В темных сводах у станков,
Звоном гулкого металла,
Злобным грохотом машин
Ты зловеще мне шептала:
"Капитал - твой властелин".
("Жизнь")
Первое время его охватывает чувство злобы и отчаянья. Даже позже, когда он уже сживается с городом, втягивается в политическую работу, город кажется ему больным в угрюмом сумраке, горны и станки - унылыми. В лесу, очевидно во время массовки, он радостно приветствует обстановку, с которой ему пришлось расстаться. Он знает, что ему придется вернуться в плен машин, что путь его лежит обратно в город, но пока -
Шумит над нами полог хвойный,
Как сотни радостных знамен,
А воздух ласковый и знойный
Смолой душистой напоен.
Сюда-ж, друзья, под свод чудесный!
Войдем толпой в сырую тень:
Потом не раз в каморке тесной
Мы вспомним ярко этот день.
("В лесу").
Подобное отношение к деревне и к заводу, в первую пору пребывания рабочего на последнем, очень часто можно встретить в пролетарской поэзии того периода. Если Самобытник чем и отличается от других, то, пожалуй, тем, что привлекает его, собственно, не деревня, а природа, которой
стр. 135
он лишен в душных стенах завода. Деревни, как таковой, у Самобытника почти нет. Тем легче меняется у него это настроение, когда он начинает понимать организующее значение завода в борьбе.
И подслушал я смущение
Грозно дышащих машин:
В сводах сумрачных рожденье
Многотысячных дружин...
Я подслушал клич призывный
Новой жизни кузнецов,
Вместо песни заунывной -
Песню смелую борцов...
В той самой каморке, в которой рабочий с такой радостью и с таким сожалением вспоминал свое пребывание в лесу, в этой самой
...Каморке тесной,
Каждый день, по вечерам,
Расцветает мир чудесный,
Вольной жизни светлый храм.
("Жизнь").
Как видите здесь не только та же тесная каморка, но даже одинаковое построение стиха, те же рифмы, однако, разница большая. Рабочий увидел уже не свод чудесный, а чудесный мир. Помог ему в этом завод.
Завод стал местом, в котором рабочий чувствует себя не только рабом, но и господином машины, не только в плену и под гнетом капитала, но и борцом против него. Если политическая работа выработала в Самобытнике и в тех, кого он представляет, чувство ответственности, твердости, непреклонности, то завод показал ему другое: солидарность "многотысячных дружин". Это - то, чего недоставало "гражданину вселенной", чтобы встать "гражданином труда".
IV. Завод - школа рабочей солидарности.
Черта эта особенно характерна для времени 1912-1917 г.г. Если раньше не только внутренней политической работой - пропагандой, агитацией, печатанием листовок и т. п., - но и организацией широких политических выступлений занимались замкнутые и немногочисленные кружки, то теперь рабочее движение принимает невиданно-широкий размах, основным ядром политической борьбы становится, особенно при многочисленных забастовках и демонстрациях, -
стр. 136
завод Уже не в лес, во время массовки или маевки, несут рабочие свои заводские песни, не там организуются они и обсуждают свои дела, а непосредственно на самом заводе, под гул его машин, под трепет его ремней.
Праздник и сказки природы врываются в самый завод, под его душные своды, придают ему новый облик, новый смысл.
В лесу Самобытник мог видеть только чудесный свод, свежую зелень; чувствовать сырость листвы и душистый запах смолы. На заводе ему открылся целый мир, дотоле ему неведомый, хотя и чудесный, но угрюмый, напряженный, полный борьбы и опасностей. Необходимо было найти какой-нибудь выход в простор, за каменные стены тюрьмы, ставшей школой и арсеналом. И вот рабочий открывает на заводе возможность предаваться своим прежним грезам и мечтам.
Я загрезил за станком
Летним днем.
Был то сон или не сон?
Заалел брусникой склон,
Засверкал ручей, звеня,
Шепчут листья близ меня...
И вхожу я в шумный храм
По тропам.
Глубже, шире бор лесной,
Пахнет мятой и сосной,
И в коврах зеленых мхов
Замирает шум шагов.
Вот в вершинах вольный вал
Пробежал.
Это ветер прилетел.
Лес качнулся, зашумел.
Картина леса передана настолько реально, настолько полно, что и вам начинает казаться, вместе с Самобытником, - не в лесу ли вы, действительно.
Однако,
То ремни, шипя, скользят,
Ветер бешеных колес
Шум лесной тебе принес!
("За станком").
Это уже не прежнее настроение подавленности, оторванности от всего радостного и веселого на свете. Пусть картина леса за станком - только греза, только мечта, пусть! - рабочий переживает это, тем не менее, вполне реально. Он услышал в вихре крутящихся колес иные звуки, увидел иные краски.
стр. 137
Если раньше Самобытник писал:
Я иду с задумчивой окрайны,
Чтоб сменить усталых у станков.
А душа горит истомой тайной,
Жаждет воли, солнца и цветов
("Утро").
то теперь он сам подбадривает нового товарища, пришедшего с полей, не привыкшего еще к заводу и не успевшего еще врасти в него, как сам Самобытник.
Вихрь крутящихся колес...
Пляска бешеных ремней...
Эй, товарищ, не робей!..
Пусть гудит стальной хаос,
Пусть им взято море слез,
Много сгублено огней,
Не робей!
Ты пришел от мирных рос,
Светлых речек и полей...
Эй, товарищ, не робей!
Здесь безбрежное слилось,
Невозможное сбылось
На заре грядущих дней, -
Не робей!
("Новому товарищу").
Огромное значение для пятилетия, предшествовавшего Октябрьскому перевороту, имел именно этот психологический перелом настроения по отношению к заводу. К Самобытнику при поступлении его на завод никто, вероятно, не обратился с такими словами. Скорее всего, не замечали. Теперь же рабочий считает своим долгом принять активное участие в новичке, помочь ему разобраться в незнакомом хаосе, приобщить его к уже развитому на заводе чувству классовой солидарности.
Пусть гудит стальной хаос -
В цепь еще звено вплелось,
Рать сомкнулася плотней.
Не робей!
V. Машинный рай.
Однако, завод и при всем этом имеет и свою старую оборотную сторону. Как ни помогает он рабочему осознать свои классовые задачи, как ни прививает он ему, в процессе труда и борьбы, чувство классовой солидарности, завод все-же остается местом угнетения, порабощения пролетариата капиталом. Жизнь на нем, уже иная, все же подневольная. Все же мечты и грезы при всей остроте их переживания остаются мечтами и грезами.
стр. 138
Если бы это раздвоение продолжалось слишком долго, если бы пробуждение от грез было повседневно, они грозили бы худшим разочарованием. Нужно, в конце концов, выбирать что-нибудь одно. Нужно завод превратить в единственное, несомненное и охватывающее весь мир явление.
И для Самобытника завод не только "вихрь крутящихся колес", не только "ветер бешеных колес", навевающий лесной шум, а "машинный рай".
Весь овеянный цветами, солнцем, воздухом росистым,
Ты мне шепчешь умиленно про былинный сонный край,
Но в ответ поет мне властно с гордым грохотом и свистом
Мой любимый, мой железный, мой родной машинный рай.
Лишь в моих гудящих сводах храм мечты безумно смелой:
Все во мне живет и дышет; тронь колдующий рычаг,
И под властною рукою загремит стальное тело,
Грудью черною, голодной песню творчества рыча...
...Не на мне ль чело сияет ослепительного века,
И на нем горят три солнца - три закона естества:
Сила древняя природы, труд упорный человека,
И его горящий разум, светлый разум божества.
Торжествуй, греми победно, возрожденная природа,
Славь железного Мессию, новых дней богатыря!
В этих сумрачных ладонях - безграничная свобода,
В этих мускулах железных - человечеству - заря.
("Машинный рай").
Как видим, завод победил окончательно и бесповоротно. Чувство к заводу, начав с яростного проклятия, пришло к торжественному благословлению. Завод сделался средоточием не только борьбы, но и всей жизни; он стал машинным раем.
Опять-таки, это отношение к заводу мы можем встретить и у многих других пролетарских поэтов, не только у Самобытника. Но если у некоторых, как, напр., у Герасимова и др., завод в предельном отношении к нему превращается уже в мистическое
стр. 139
явление, оторванное от земли и земных условий, становится уже не средством, а как бы целью, у Самобытника завод является все же средством. Он - рай лишь поскольку на нем "чело сияет ослепительного века".
Но как бы то ни было, этим стихотворением Самобытник исчерпал вторую основную тему своей поэзии - завод.
Обрисованное нами отношение к заводу характерно для настроений пролетарской поэзии 1917-1920 г.г. Огромное влияние имела, конечно, подготовка к Октябрьскому перевороту и гражданская война. Самобытник, оставаясь поэтом передового авангарда рабочего класса, должен был проникнуться решающим значением, какие имел завод в деле организации борьбы и победы пролетариата в эти годы. Когда вначале на улицах, в советах, на барикадах, а затем на широких полях и фронтах гражданской войны боролись массы, то единственным организатором и поставщиком наиболее революционных и действенных масс является завод. Когда нужно было отправлять боевые отряды против Деникина, Колчака, Врангеля, поляков; или продотряды в бунтовавшую деревню; или, наконец, организовать какой нибудь из многочисленных хозяйственных фронтов, прежде всего обращались на завод. И завод не обманывал. Завод давал эти массы; пустовал, но давал.
VI. Завод - сам по себе.
Но Самобытник, вместе с многими другими, проглядел нечто важное - самое важное. Он проглядел эти самые массы, которые организовал завод и которые состояли из конкретных живых людей. Завод стал жить своей собственной жизнью. Получилось так, как если бы гудки гудели никого не созывая, машины работали для собственного удовольствия, топки горели без всякого присмотра, трубы дымили от угля, которого никто не подкладывал. Во всяком случае, не видно этих живых людей, которые делают что то на заводе и для которых завод работает.
стр. 140
Когда нужно было обратиться к живым людям, к их быту, наконец, к их борьбе, которые приняли новые формы - у Самобытника по большей части, к сожалению, осталась риторика.
Правда, целый отдел его второй книги "На Перевале" носит название "В родном быту". Похоже на то, что Самобытник решился повернуть свое внимание в сторону оставленных им старых и новых товарищей, которых он когда-то примечал и умел подбадривать. Однако, из одиннадцати стихотворений, составляющих этот отдел, только одно, а именно "Рабочий клуб" относится к родному быту. Остальные проникнуты или общим пафосом революции и завода, как уже цитированный нами "Машинный рай", или просто наполнены риторикой.
Какой, например, родной быт может заключаться вот в таких строках:
В алмазные годы промчатся невзгоды,
Разрушатся своды мертвящей стены.
Качнутся гремящего счастья приводы,
Согреемся в солнечных ласках свободы,
В любовных ветрах златоцветной весны.
Это сплошная пустая риторика, действительно, уже без ковычек, убогая поэзия, потому что здесь не то что свободной - никакой мысли нет. Таких примеров во второй книге Самобытника, к сожалению, не мало.
А, ведь, когда то Самобытник давал прелестные образцы рабочего быта, и не только заводского.
Возьмем, хотя бы, его "Любовь".
В грустный час, отдавшись укоризне,
За стеною девушка рыдала
О своей убогой темной жизни
И о том, что счастья не видала.
Тосковала, что ее изводит
Тяжкий труд неволею жестокой,
Что напрасно молодость проходит
И что грустно гибнуть одинокой.
Тосковало сердце и не знало,
Что сосед мой, молодой рабочий,
Каждый вечер, в дружбе небывалой,
У меня гостит до полуночи.
И, когда за чуткою стеною
Звонкий смех соседки раздается,
Он дрожит, краснеет предо мною
И, как солнце, плачет и смеется.
Не менее показательно, если сравнить его раннего пролетария "гражданина вселенной",
стр. 141
"гражданина труда" с "Рабочим" из второй книги:
Была врагами скована свобода,
Душил страну тысячелетний гнет,
Но в недрах мук недремлющий рабочий
Ковал свой меч на развращенный мир.
В его душе взошло иное солнце,
Сверкнувшее сквозь рабство и позор, и т. д.
Убогость этого стихотворения усугубляется тем, что Самобытник одел его в когда то пышную, но теперь уже достаточно выцветшую торжественную одежду секстины.
И куда совершеннее и ценнее его бесхитростное по форме, но полное содержания, стихотворение, в котором Самобытник описывает молодого рабочего за чтением "После работы".
Нужно надеяться, что ослабление поэтического чутья и зоркости Самобытника - явление временное. Во всяком случае, мы видим, что Самобытник поставил уже себе задачу дать родной быт, и если он с этой задачей не справился, то, возможно, это объясняется неумением еще найти новую форму, более динамичную, более современную.
VII. Новому быту нужно новое слово.
Форма Самобытника прямиком вытекала из содержания его поэзии и обстановки, в которой родились и крепли его стихи. Особенно характерен для него прием примитивной аллегории, понятной для того времени, когда надо было прятать свободную мысль в убогую одежду. Революционеры сравниваются со смелыми пловцами, жизнь - с морем, свобода - с храмом, будущее - с островом грез, революция - с грозой, женщина-революционерка - с красным цветком и т. д., и т. п.
Все это очень примитивно, очень наивно, но вызывалось необходимостью, служа языком тайных знаков, который обманывал врагов, но который легко расшифровывался
стр. 142
друзьями. Еще примитивнее, шаблоннее большинство эпитетов Самобытника. Вот целый ряд взятых наугад:
Душа - гордая, даль - заветная, мир, свод - чудесный, жизнь - вольная, храм - светлый, певец - вдохновенный, простор - лазурный, башня - сумрачная, цветы - золотые, завод - угрюмый, цепи - тяжелые, страданье - тяжкое, звуки - разгульные, лампа - бледная, мысль - жадная, доля - суровая, знамена - радостные, смола - душистая, каморка - тесная, бор - вольный и т. д. - на 90%.
Эти штампованные и заранее всем известные эпитеты вместе с примитивной аллегорией, главным образом, делали поэзию Самобытника убогой. Ритм его стихов, тоже довольно однообразный, все же очень часто достигает суровой силы, а в стихах о заводе и известной гибкости.
С этими формальными средствами, которых мы касаемся только мимоходом, очевидно нельзя подходить к новому, послереволюционному быту. Нужны особенно точные, верные, еще доселе неизвестные определения, чтобы выразить то новое, что за эти шесть лет грандиозной борьбы успело отложиться и укрепиться в нашем быту. Нахлынул целый поток новых словообразований, ощущений, понятий; во многом изменилась сама психология людей; жизнь стала подвижнее, вернее, насыщеннее действием и драматизмом. Чтобы выразить все это в слове, нужны какие то новые средства, которых Самобытник не знал и не мог знать в первые годы своей работы. Будем надеяться, что он эти средства найдет.
Пока же, в произведениях, которые нам известны, Самобытник является поэтом рабочего класса периода его героической борьбы, поэтом пролетарского авангарда, не отступавшего ни перед чем, решительно и твердо шедшего по своему славному пути к победе и гордо державшего свой боевой стяг.