стр. 105
С. Левман
РАБОЧИЙ В ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Германский рабочий
(статья вторая)
Америка - страна, лишенная социальных традиций предкапиталистического периода, страна без экономических революций в прошлом, страна отлитого из одного куска капитализма. Рабочий класс Америки не помнит своего ремесленнического бытия, и вся полоса капиталистического накопления задернута для него густым пологом, непроницаемым для памяти или даже любопытства. Да и сама буржуазия давным-давно забыла, за что и как она боролась при Линкольне и как она становилась на ноги, освобождаясь от британской опеки. Минувшие социально-экономические эпохи бесследно потонули в грохоте величайшего индустриального прогресса, исчезли и потерялись не только для человеческой памяти, но и для художественной литературы.
В противоположность заокеанской республике Германия не только помнит свое недавнее прошлое, но и знает его, изучает, ценит. Путь капиталистического развития проделан ею тоже очень быстро, не намного медленней Америки, но весь этот путь четко и богато запечатлелся во всей культуре страны и, прежде всего, в ее художественной литературе. Поэтому изучение типа германского рабочего по произведениям
стр. 106
немецкой литературы нельзя начинать с последних лет: неразрывными узами связан он с художественными воплощениями предыдущих десятилетий, когда началось и развернулось стремительное шествие германского капитализма. Для того, чтобы понять рабочего, завоевавшего себе место в литературе сегодняшнего дня, нужно ознакомиться с его предтечами, временами всплывавшими на поверхность немецкой литературы.
В противоположность Америке, Германия глубоко и мучительно переживала период первоначального накопления капитала, переход от ремесленных форм производства к фабричной индустрии. Стальным клином врезался капитализм в расплывчато-безобразную массу тружеников ремесла, довершив раскол старозаветных цеховых отношений. Наиболее зажиточная часть мастеров была поднята на гребне капиталистического прибоя и органически вросла в новообразовавшийся класс буржуазии. Масса подмастерьев, лишенных средств к самостоятельному ремеслу, и большие группы разорившихся мастеров образуют первые кадры пролетарской армии. Этот процесс раскалывания и оформления враждебных классов стирает в порошок тех одиночек-ремесленников, которые не хотят примириться с насилием машины и
стр. 107
мечтают о прошлой идиллии. Уничтожая их экономически, этот процесс производит могучий переворот в сознании и психике ремесленника-протестанта, ремесленника-бунтаря, отрицающего капитализм и пытающегося устоять на распутьи.
Германский ремесленник-горожанин, но он сын города феодальной эпохи, сын размеренного, безмятежного и внешне свободного труда, часто - художник своего ремесла. В отказе от самостоятельного труда кроется для него не только материальный ущерб и разгром всего стародавнего, бюргерского уклада жизни, но и моральное уничтожение, отречение от ремесла-искусства во имя шаблона и механизации крупного производства. Для него одинаково чужды как идеология молодой буржуазии, к которой он мог бы примкнуть при удачном стечении обстоятельств и при достаточной личной инициативе, так и идеология молодого пролетариата, в ряды которого его начинает гнать беспощадная нужда, - идеология нового города в целом.
Роман М. Крецера "Мастер Тимпе" есть история одного из раздавленных капитализмом ремесленников-одиночек, который не согласился сдать свои позиции и вышел на борьбу с новым городом, с капиталистической организацией общества. Если эта история и подкрашена тенденциозностью автора, симпатии которого явно на стороне непримиримого мастера, то все же она с достаточной яркостью и свежестью вскрывает трагический надлом в душе того предпролетария, который вписал не одну кровавую страницу в книгу рабочего движения Германии, громя машины, поджигая фабрики, подымая отчаяные бунты.
Этот ремесленник-бунтарь насквозь пропитан добродетелями мирного мещанского быта, заслоняющего от его глаз всю остальную жизнь. В политическом отношении он не только мало-сознателен, но ярко-консервативен, жертвенно предан королевскому престолу и социальному порядку вещей. Проблему социальной справедливости он решает в рамках своего семейного очага и собственной токарной мастерской, относясь с глубокой любовью к родным
стр. 108
и необычайно гуманно к своим подмастерьям и ученикам. Стоит только всем окружающим так же устроить свою жизнь, презрев безумные бредни республиканцев и безбожных социал-демократов, стоит только крупным капиталистам отказаться от концентрации производства и довольствоваться мирной работой в ремесленных мастерских, подавая пример подмастерьям своим собственным прилежным трудом, - и вся социальная проблема будет радикально разрешена.
Жизнь против него? Жизнь не хочет уложиться в русло его идеала? Тем хуже для нее. Он будет бороться против надвигающегося чудовища капитализма, обезображивающего его старый, добрый, мирный город, врывающегося в его покой гудками труб и грохотом паровозов, воплями нужды и непосильной работы. Вокруг него один мастер за другим отказывается от самостоятельного хозяйничанья, начинает работать на крупного заказчика, приносит в жертву свое достоинство, свою свободу. Все предместье уже опутано паутиной капитала. Пусть - мастер Тимпе не сдается.
От открытой войны он переходит к лавированию, ибо фабрика душит его маленькую мастерскую, а жить-то ведь нужно. Он распускает подмастерьев, понижает продажную цену на свой товар, - все напрасно. Клещи фабрики сжимают его все крепче, он начинает задыхаться. На его глазах рушится старый, обычный жизненный уклад. Скромные особнячки уступают место громадным, мрачным, безнадежным казармам. Скромный инструмент ремесленника, требующий высокого искусства и знания дела, бессильно склоняется перед победоносной машиной, притягивающей к себе сотни и тысячи мало-квалифицированных, неискусных, необученных пролетариев.
Но мастер Гимпе не сдается, он идет на уступки. Он продает свой товар в большой магазин и вынужден уже вырабатывать ходкий, шаблонный, рассчитанный на любого покупателя товар. Это чувствительный удар по его самолюбию свободного мастера-художника. Но с этим можно было
стр. 109
бы еще кое-как мириться, если бы не разлад внутри его семьи.
Сын восстает против него, не желая разделить с отцом неизбежную гибель; он не верит в фантазии отца. И в один прекрасный день разражается удар: сын обкрадывает отца, уносит его модели, перепродает их крупному конкуренту - капиталисту, и сам становится во главе капиталистического предприятия. Этот удар вышибает мастера Тимпе из седла. Его паденье стремительно и кончается тем, что в порыве отчаянья он сжигает свою мастерскую и сам погибает под ее развалинами.
Конфликт между мастером Тимпе и его сыном можно лишь отчасти рассматривать как столкновение "отцов и детей", - по существу это есть конфликт между двумя флангами одного класса, различно разрешающими вопрос своего будущего. Мастер Тимпе цепко держится за старину и погибает не сдаваясь. Сын его сдается на милость победителя - капитала, приспособляясь к новой обстановке.
Не все, однако, могут "приспособиться" так удачно, как это делает молодой Тимпе. Большинство разорившихся ремесленников быстро пролетаризируется и попадает под тяжелые колеса эксплоатационной машины. То, что они пошли по этому пути, еще не означает примирения с новыми порядками, но другого выхода у них нет. Внутри их существа еще клокочет душная ярость, вырывающаяся по временам отдельными вспышками пламени и грозными пожарами. Тогда тысячные безликие массы людей, изможденных тяжелым трудом, вечным недоеданием и страхами перед завтрашним днем, подымают восстания против угнетателей, разрушают машины, поджигают фабрики. Единоличный бунт мастера Тимпе превращается в стихийный коллективный протест обездоленных масс.
Но не трудно видеть, что по своему существу, по своим целям, эти протесты сильно разнятся между собою. Общим для них является лишь непризнание машины, как олицетворенного насилия, закабаленья, как овеществленного носителя нужды и унижений.
стр. 110
Но в то время, как у мастера Тимпе есть положительная программа, требующая возврата к цеховой форме производства, у разрушителей машин, хотя бы у ткачей Гергарта Гауптмана, этих идеалов и требований уже нет.
"Ткачи" Г. Гауптмана останутся в германской художественной литературе, как первая серьезная попытка отобразить период первоначального оформления рабочего класса в Германии.
Марксистская критика иногда считает, что мелко-буржуазные воззрения Гауптмана продиктовали ему такую постановку вопроса о бунте силезских ткачей, которая извращает подлинную борьбу рабочего класса с капитализмом. Гауптмана обвиняют в том, что изобразив силезское восстание рабочих в виде стихийной бунтарской вспышки, в виде разрушительной схватки отчаянья, он не учел в достаточной мере всех положительных стимулов, толкавших рабочую массу на грандиозное выступление.
Вполне соглашаясь с общей оценкой творческой личности Гауптмана, как представителя и носителя мелко-буржуазной идеологии, мы все же считаем, что в отношении "Ткачей" допущена большая несправедливость. В этой своей ранней драме Гауптман дал в высшей степени правильную, внутренне-оправданную и яркую картину состояния рабочего класса в то время, когда о какой-нибудь прочной организованности рабочих не могло быть и речи, когда от них нельзя было требовать сознательного отношения к социально-экономическим процессам в стране или понимания своего положения в обществе. Рабочими руководило отчаянье и смутная жажда лучшей, человеческой, примитивно-сытой жизни, - в этом Гауптман безусловно прав. В ту эпоху рабочие не были способны на другого рода протесты, ибо единственным, неясным, бледно-маячившим идеалом для них было прошлое, когда каждый ремесленник работал самостоятельно и непосредственно обслуживал потребителя. Но этот идеал, который мог окрылить на самопожертвование мастера Тимпе, уже настолько потускнел, что не
стр. 111
мог стать путеводной звездой для измученных ткачей Силезии.
Столь же неправильно, на наш взгляд, обвинять Гауптмана в тенденционном сочувствии идее соглашения между классами, якобы заложенной в "Ткачах". Можно сослаться на то, например, с какой теплотой и сочувствием рисует нам Гауптман фигуру старого рабочего Гильзе, искренно считающего капиталиста своим и общим благодетелем, призывающего рабочих к спокойствию и подчинению. Это - великолепно-очерченный тип "безкорыстного соглашателя" из рабочей среды, органически непонимающего и неприемлющего интересов собственного класса, покорного раба, из которого можно в любой момент сделать активного защитника буржуазии. Но приписывать Гауптману сочувствие этому рабочему - значит не видеть, что перед нами фигура трагическая, подчеркивающая противоречие между истинными интересами рабочих и идеологией отдельных отсталых членов рабочего класса. Заключительным аккордом автор дает нам смерть старого Гильзе, гибнущего первым от руки той самой буржуазии, которую он считал своей благодетельницей. Вечная трагедия соглашательства в обстановке стихийной рабочей вспышки!
Заслуга Гауптмана заключается еще и в том, что в качестве героя своей драмы он выставил не отдельное лицо, а массу, не отдельного рабочего, а рабочую толпу. Эту толпу он сумел дать во всем многообразии ее движения, просто, отчетливо, волнующе. Наряду со старым Гильзе он дает еще молодого Гильзе, в душе которого происходит борьба между традициями и взглядами, привитыми отцом - с одной стороны, и проблесками идей о свободе - с другой. Затем отдельные рабочие, вдохновитель восстания, целая галлерея лиц, создающих в конечном итоге одно лицо толпы, - доведенной до отчаянья и волнуемой какими-то смутными надеждами. То обстоятельство, что Гауптман с одинаковым вниманием выписывает каждое действующее лицо своей драмы, вполне соответствует принципам литературной школы, сторонником которой был в то время
стр. 112
Гауптман, - школы сугубого реализма, подогнанного плотно к тупым углам натурализма. Нельзя забывать, что именно Гауптман был первым знаменосцем натуралистической драмы, что это он произвел революцию в германском театре, - а через германский театр оказал сильное влияние на развитие драматического творчества в других странах.
Романтизм, предшествовавший Гауптману в германской литературе, стремился опоэтизировать мир и не видел живой рабочей массы. Разрешая моральные и этические проблемы человечества, он оказался не в силах поставить во весь рост проблему эксплоатации человеческого труда. Эпоха реализма и натурализма обнажила романтические покровы и открыла пред глазами всех подлинную жизнь, жизнь - как она есть. И тогда художественная литература впервые увидела рабочего, рабочую массу.
Но реализм и натурализм в Германии, завоевав себе право на существование, очень скоро стали орудием буржуазии в деле сознания той идеологии, которая оправдала бы господство капиталистической системы. Характерно не то, как Гауптман нарисовал картину восстания силезских ткачей и какие выводы из этого описания можно сделать. Характерно то, что при постановке рабочей проблемы Гауптман избрал именно этот сюжет, именно, этот период борьбы рабочих с капиталом, отличающийся неорганизованностью и несознательностью рабочих масс, стихийной разрушительностью выступления, отсутствием широких перспектив и т.д.
Вот эта черта, вскрывающая мелко-буржуазную подоплеку гауптмановского творчества, присуща и всей натуралистической и реалистической полосе германской литературы. Другие писатели и драматурги не только не приближаются к правильной постановке рабочего вопроса, но все четче отпечатывают свой мещанский штемпель на тех произведениях, весьма малочисленных, где этот вопрос ими затрагивается.
Так, Г. Зудерман проповедует в своих драмах, что рабочий для разрешения социальной проблемы пролетариата должен просто-на
стр. 113
просто стремиться к тому, чтобы стать капиталистом.
Фульда доказывает в своих пьесах, что все дело может быть улажено при доброй воле капиталистов, которые должны только согласиться на улучшение жизни и быта рабочих.
В дальнейшем, когда германская литература сделала крутой поворот от реализма к неоромантизму, те же писатели пошли еще дальше по пути отрицания классовой борьбы и проповеди примирения с существующим порядком вещей.
Само собой разумеется, что при таком подходе к важнейшей социальной проблеме XIX века, особенно остро стоявшей перед германским обществом, - в произведениях писателей реалистов мы почти не встречаем живых рабочих, подлинного пролетариата, со всеми его положительными сторонами и недостатками. Роберт Гейнике из пьесы Зудермана "Честь", Краузе из "Потерянного рая" Фульды, персонажи из романов Крецера, Шпильгагена, Вильденбурга и др., - все это ходульные фигуры, мыслящие по указке мелко буржуазных авторов и оторванные от рабочей живой действительности, от пролетарского движения. Особенно ярко выявится этот антихудожественный, ходульный, надуманный характер этих "рабочих", если вспомнить, что и написание, и действие большинства из этих произведений совпадает с концом прошлого века, с периодом стремительного роста социал-демократии и укрепления рабочего движения.
Пришедший на смену натуралистической школе неоромантизм был прежде всего реакцией на увлечение социальными вопросами, проявленное интеллигенцией под напором социалистических идей и рабочего движения. Культ личности и противопоставление ее обществу, мистические устремления в области тончайших душевных переживаний, полное развенчание идей о служении общественным идеалам, отход от подлинной жизни в мир грез и фантазии, - таковы отличительные черты неоромантизма (модернизма), движения реакционно-настроенной мелкой и крупной буржуазии. Конечно, искать у модернистов
стр. 114
отображения рабочей жизни не приходится. Слабость же германского модернизма проявилась и в том, что ему не удалось даже создать тип рабочего-индивидуалиста, тип философствующего люмпенпролетария, что несомненно лежало по линии устремления неоромантизма и что нашло свое отражение в творчестве К.Гамсуна.
Первая романтическая волна в Германии, отразившая настроения общества в предкапиталистическую эпоху, соответствовала революционному периоду в жизни буржуазии. Если первые романтики - Тик, Ленау, Новалис - ставили себе задачу выявить тот новый мир чувствований и этических ценностей, который должен был идеологически оправдать победное шествие нового класса, а следовательно, - и человеческого прогресса в целом, то последний романтик, Гейне, был уже и первым реалистом, обладавшим изумительным чутьем к социальным проблемам современности и глубоким сочувствием к страждущим человеческим массам. В общем и целом, романтизм сороковых годов был движением прогрессивным, раскрепостившим художественные силы современного ему общества.
Неоромантизм девяностых годов стал в первую очередь флагом кающейся интеллигенции, которая разочаровалась в своих социально-реформаторских настроениях и предпочла укрыться под сень мистики, индивидуализма и антиобщественного самолюбования. Заполучив могущественное оружие в изощренном стиле импрессионизма, неоромантизм очень скоро выявил свое реакционное лицо. Философия, общественные науки, а с ними и художественная литература открыто перешли на службу капиталу. Культ свободной от всяких условностей и довлеющей себе личности вырос в снежный ком ницшеанства с проповедью сверх-человека и призрением к толпе. Освобождение личности от пут цехово-бюргерского уклада, окрылявшее первых романтиков, превратилось у неоромантиков в порабощение массы во имя одной, исключительной, избранной, тонкочувствующей личности.
стр. 115
На почве такого мировосприятия очень скоро заглохли первые ростки натурализма, запустившие свои корни в гущу рабочей действительности. Глаз модерниста, привыкший к наблюдению над тонкими изломами душевных переживаний высоко-развитой личности, оказался совершенно неприспособленным, чтобы увидеть грубые и суровые черты рабочего.
И так произошло, что важнейший и богатейший период в истории развития германского пролетариата, в истории оформления нового рабочего типа, оказался вне поля зрения современной художественной литературы Германии. Своеобразно преломив в своем сознании действительность, модернизм исказил и город, породивший его. Из города труда и индустриального расцвета он сделал город миражей и призраков. Коллективно-созидательную жизнь города он превратил в индивидуалистическую расслабленность копающихся в себе интеллигентов. Здоровую жажду приблизиться к природе перекрасил в эксцентрические тона отказа от городской культуры. А рабочий вообще исчез с лица земли, оставив только результаты своего труда, выполняемого неизвестно кем, когда и где, труда безличного и неотделимого от "нормального" порядка вещей.
Поэтому, изучать процесс возникновения нового рабочего, того рабочего, который создал могущественные профессиональные союзы и самую сильную социал-демократическую партию, того рабочего, который вынес на своих плечах стремительный бег вперед великолепнейшей индустриальной техники и стал в свое время твердыней революции, - изучать этот процесс мы можем по трудам историческим и экономическим, по прессе и мемуарам, но не по произведениям художественной литературы. Процесс этот, длившийся десятилетья, богатый уклонами и зигзагами, величественными подъемами и трагическими провалами, не выдвинул на поверхность событий художника-пролетария, который мог бы с достаточной силой и убедительностью показать нарастание нового пролетарского типа, а большая литература
стр. 116
просто не видела, не понимала, а тем более не предчувствовала этого роста.
Неореализм, который стал в начале текущего столетия пробивать себе путь в художественной литературе, застал уже этот процесс почти завершенным. Художники нового направления, стремившиеся сочетать интерес к подлинной жизни с глубоким проникновением во внутренний мир личности, отразили в своем творчестве полный распад и разложение ницшеанствующей богемы и тяготение левого крыла интеллигенции к трудовым народным массам. Присмотревшись внимательно к современной буржуазной повседневности, неореалисты в первый раз убедились в том, что казавшийся им "нормальным" и незыблемым строй стоит уже на краю пропасти. Некоторые из них, еще тесно связанные с традициями и мировоззрениями буржуазной эпохи, стали петь гимны торжествующему прогрессу, пытаясь достижениями человеческого гения завалить пропасть, разверзающуюся перед господствующими классами. Другие, порвав путы традиций, стали ярыми противниками буржуазного порядка, не переходя, однако, на сторону рабочего класса и социалистических идей.
Из неореалистов наиболее выдающимися писателями являются Келлерман и Генрих Манн.
Келлерман в своем "Туннеле" дал гигантскую картину развития индустриальной техники и величайших побед человеческого гения, - тех именно качеств, которые с точки зрения мелко-буржуазного идеолога призваны оправдать жестокость поступательного шествия капитализма. Фигура инженера-изобретателя и организатора, человека громадной воли и упорства, направляющего свои силы на благо человечества и не боящегося тех жертв и стонов, которые неизбежны на его пути, эта фигура, написанная художником с исключительной силой, заслоняет все окружающее: и хищническую игру капиталов вокруг громадного предприятия, и чудовищную катастрофу, губящую тысячи рабочих, и стихийные волнения рабочей массы, которая в конце-концов смиряется и вновь
стр. 117
идет под землю, чтобы рыть, дробить, пробивать путь, пролагать рельсы, осуществлять железную волю организатора, идет на прежнюю работу, может быть, навстречу новой катастрофе.
Келлерман дал рабочую массу в ее стихийном порыве и организованном движении, но вся она заслонена колоссальной фигурой инженера, олицетворяющего индустриальный прогресс человечества. Его масса безлична, хотя за этой безличностью чувствуется дрожь живых нервов и мускулов и биение теплой крови. Это уже не гауптмановские ткачи предкапиталистического периода, это строительные рабочие начала ХХ века, эпохи могучего расцвета капитализма. Но этот новый облик рабочей массы только смутно чувствуется, ибо у Келлермана она не состоит из живых личностей, а выглядит, как схема, - хотя и правильно зарисованная, но все же схема. И это тем более бросается в глаза, что Келлерман является удивительным мастером в прощупывании психологии каждого общественного типа, на котором останавливается его художественное внимание. Но рабочий, как общественный тип, вне поля зрения Келлермана.
Это положение находит себе подтверждение и в романе "Девятое Ноября", где на-ряду с великолепно-написанными представителями сходящей со сцены немецкой военщины, в плане революционного потрясения нет, однако, ни рабочего движения, ни живого рабочего. Подлинный рабочий подменен каким-то бесплотным видением "большевика" - Аккермана. Описывая господствующие или господствовавшие классы, Келлерман дает нам типичные фигуры, концентрирующие в себе все своеобразие психики, идеалов и тяготений класса, к которому они принадлежат. При изображении пролетариата он не может пойти дальше схемы или смутного символа. В этом дает себя чувствовать мелкобуржуазная подоплека талантливейшего писателя современной Германии.
У Генриха Манна отрицательное отношение к буржуазному строю глубже и определеннее, чем у Келлермана, - как ни странно звучит такое утверждение в отношении
стр. 118
автора романа "Богини или три романа герцогини Асси". Наша критика привыкла расценивать эти произведения под тем углом зрения, что автор призывает к отказу от мещанского быта в пользу торжествующей богемы. В этой оценке есть, конечно, доля истины, - но к этому нужно добавить, что центральное место в сознании автора занимает как раз отрицание буржуазного порядка, буржуазной морали и эстетики. Манн - как это видно из его публицистических работ - типичнейший утопист мещанского типа, искренно стремящийся к широкой демократии, гуманности и проповедующий "солидарность литературы со всем борющимся миром труда".
К рабочей массе Генрих Манн подходит поэтому ближе Келлермана, видит ее в обнаженной повседневности труда и нужды, чувствует биение классового пульса. Он дает не только рабочую массу в ее целом, но и отдельные составные элементы ее, отдельные фигуры и типы рабочих, глубоко проникая в психику, быт и идеологию "обездоленных". Его последний роман так и называется "Обездоленные".
После долгого перерыва германская художественная литература вновь увидела подлинное лицо рабочего. Рабочий Карл Бальрих вступает в бой с капиталистом Гислингом, и на фоне этого боя развертывается обыденная жизнь рабочих фабрики Гислинга, зажатых в тисках рабочего поселка и отрезанных от прочего мира, даже от близлежащего города.
Этот роман Г. Манна еще мало знаком русскому читателю, и мы поэтому подробнее остановимся на нем.
"Обездоленные" есть продолжение известного романа того же автора "Верноподданный", в котором дана блестящая характеристика того юнкерского пангерманизма, который сумел очень хорошо приспособиться к эпохе финансового капитала и путем политических и денежных спекуляций добиться не только общественных почестей, но и реальных экономических благ. Сын Геслинга заканчивает карьеру "стопроцентного немца" тем, что разворачивает бумажную фабрику в громадное
стр. 119
предприятие и становится "мульти-миллионером".
Доктор Клинкорум, в тесном кругу ученых приятелей, за бутылкой вина, так характеризует деятельность Геслинга - сына:
- "Он помешал постройке электрической железной дороги в Гаузенфельд, боится, видите, чтобы люди не заглянули в его долину скорби, не желает, чтобы его рабочие отправлялись группами на собрание в город к товарищам. Он хочет, чтобы по воскресеньям они все сидели в его трактире. Как в старом гетто, должны они размножаться в своем замкнутом кольце, и все, что их касается и что ими производится, не должно пропадать для владельца. Измерьте-ка последствия! Что касается меня, то я знаю, что увечья в Гаузенфельде дают теперь гораздо больший процент, чем прежде. И пусть никто не удивляется, если в одно прекрасное утро меня, Клинкорума, найдут плавающим в луже крови".
Если таково отношение к Геслингу со стороны беззубой и раздавленной им интеллигенции, то что уж говорить о рабочей массе? В кабаке, где собираются рабочие после трудового дня, они высказывают все, что у них накипело на душе и что загнано внутрь их существа железной рукой хозяина.
- "Да здравствует Геслинг!" - воскликнул Динкль, и на всех столах поддержали этот тост. Ибо приятно было хоть раз выразить словами свою ненависть, хоть раз высказать ее не сквозь сжатые от бессилия зубы и утопить ее горечь на дне стакана. С нею отходишь ко сну, с нею просыпаешься; ей не хватает только тела, - рук у нее нет! Каждую минуту, каждый переживаемый миг мы чувствуем власть несправедливого насилия, оскорбления на каждом шагу, эксплоатацию, презрение, обман. Вы воображаете, что мы забываем, вы, конечно, думаете, что мы не в состоянии чувствовать смрадный воздух переполненных казарм? Дома А и В для рабочих не говорят нам: "arbeite, bete!", как нас убеждал советник консистории Циллих при освящении зданий; они означают: "Affen - Bude" - обезьяньи клетки или... Мы дышим зловоньем и не забываем ничего!"
А сам Геслинг так говорит о своем могуществе:
- "Я держу моих рабочих в руках! Вы можете не сомневаться в этом. Они знают не только мою силу и непреклонную строгость, но уверены также, что во мне они имеют родного отца".
стр. 120
На фоне мрачного быта рабочей массы, беспощадного хищничества предпринимателя и полного разложения резонирующей интеллигенции развивается борьба одного молодого рабочего - Карла Бальриха, со всемогущим Геслингом. Бальрих случайно узнает от своего старика - дяди Геллерта, что сорок лет тому назад этот самый Геллерт, уезжая из этой местности в поисках работы, оставил своему старому соратнику Геслингу на сбережение или в виде ссуды все свои трудовые сбережения - свыше тысячи марок - с тем, чтобы тот на эти деньги оборудовал мастерскую. Разбогатевший Геслинг и не подумал вернуть своему товарищу эти деньги, но имел неосторожность в одном из писем к адвокату Буку подтвердить факт получения денег от Геллерта. Геслинг - младший, унаследовавший от отца вместе с богатством также и все отвратительные черты политического шарлатана и капиталистического хищника, меньше всего склонен к тому, чтобы признать долю Геллерта, работающего у него на фабрике. И вот Бальрих начинает борьбу за возврат принадлежащей ему по праву наследства доли. Он раздобывает через своего приятеля, сына адвоката Бука, роковое письмо Геслинга, но благоразумие говорит ему, что при его необразованности ему будет не под силу одолеть всемогущего Геслинга, на стороне которого стоит и вооруженная сила власти, и суд, и который найдет себе защитников в лице парламента и даже социал-демократических депутатов.
Вот характерный отрывок из сцены в кабаке, где собрались рабочие потолковать и отвести душу за стаканом вина.
- "Вошли товарищи поговорить о делах партии. Партия далеко не состояла из людей единодушно-настроенных, в ней были элементы, заботившиеся больше о себе, чем о рабочем классе. Яунер, весьма недовольный рабочим депутатом, Наполеоном Фишером, вершившим дела, сообщил, что депутат этот обделывает их "больше в свою пользу, чем в нашу". Он в хороших отношениях с Геслингом и ничем не противодействует правительству. Что получил он за сокращение войск? Снова страховку и снова пенсию. А ведь сам был рабочим, даже у Геслинга. Чего же ждать от других с изнеженными руками?"
стр. 121
- "Это была, конечно, правда, но вызвала она менее решительное одобрение, чем выступление против богачей и работодателей. С этим уже шутить нельзя было, и донесения Яунера партийному бюрократу будут иметь для расхрабрившихся говорунов более серьезные последствия, нежели его доклад геслинговскому обер-инспектору".
Учитывая все трудности, стоящие перед ним на пути борьбы, Бальрих начинает учиться, чтобы стать адвокатом и во всеоружии знания победить своего врага. Рабочие массы на стороне Бальриха, инстинктивно понимая, что он борется за их интересы. Геслинг, разгадав серьезного врага в лице молодого рабочего, пускает в ход всю свою власть, чтобы уничтожить его: объявляет его сумасшедшим, а когда это не удается, пытается подкупить его, потом увольняет его и всех его сородичей. Бальрих не сдается, начинает давать уроки, чтобы прокормить себя и безработных родственников, и продолжает учиться. В душе его борются сомнения, так как на его глазах товарищи покидают его и переходят на сторону Геслинга, объявившего, что отныне все рабочие будут получать дивиденты с общей прибыли предприятия. Ко всем этим тяжелым переживаниям присоединяется еще чувство боли за сестру Лени, которая пошла по тропинке грязи и стала содержанкой Горста Геслинга, сына главного директора. Геслинг продолжает травить Бальриха, поджигает дом, где он живет, вызывает войска, чтобы подавить стачку рабочих. Бальрих чувствует свое бессилие и сдается, вновь идет на фабрику в качестве рядового рабочего и отказывается от своей "наследственной собственности". Скоро начинается война, и Бальрих уходит на фронт - бить врага своей родины.
Путь колебаний, яростных подъемов и падений середняка-рабочего показан во всей его поражающей наготе, без прикрас или идеализации. Основное чувство, движущее Бальриха, не сознание исторического права своего класса, а ненависть к богачам и желание вернуть себе "похищенную" собственность. Этот простой рабочий, расходующий весь громадный запас своей умственной энергии на изучение чуждых ему наук, подвержен влиянию своей среды.
стр. 122
И рабочие именно потому прощают ему его падение, что он - такой же, как они, ненавидящий, вспыльчивый, неустойчивый, но искренне-готовый на великие жертвы во имя своих товарищей.
Как из Карла Бальриха выработался тип сознательного, с твердыми убеждениями, уверенного в себе рабочего, как происходил молекулярный процесс этого превращения, - германская художественная литература не показала нам этого. Тот, кто хочет познакомиться с этим процессом, должен обратиться к иным источникам, должен читать мемуары Бебеля и "Историю одной работницы" Аделаиды Попп.
После войны, произведшей глубокие изменения в политической и экономической жизни Германии, на эти изменения не могла не откликнуться художественная литература. Келлерман пишет свой нашумевший роман "Девятое ноября". Но очень скоро внимание литературы приковывается к начинающейся гражданской войне внутри Германии, и рабочий вопрос неизбежно становится в центре художественного творчества новой плеяды художников, связанных с современностью, - экспрессионистов.
Немецкий экспрессионизм, много элементов перенявший от французского символизма, но отвергающий самодовлеющее значение формы и выявляющий в своих творениях ряд общественных тенденций, которые левым крылом примыкают к коммунизму, - немецкий экспрессионизм есть художественное движение интеллигенции, потрясенной войной, революцией и гражданской войной и узревшей мир по-новому. В преображенном мире, подернутом еще для экспрессионизма некоторой мистической дымкой, на первом плане стоит пролетариат, как класс будущего, как класс разрушения старого и созидания нового миропорядка.
Наиболее характерными в этом отношении представителями экспрессионизма являются Георг Кайзер и Эрнст Толлер.
В двух частях своей трагедии "Газ" Кайзер разрабатывает проблему взаимоотношений между трудом и капиталистическим производством. В лице сына миллиардера он рисует нам социального утописта,
стр. 123
стремящегося построить громадное предприятие по выработке газа на коллективистической основе. Газ взрывается, фабрика и множество рабочих гибнет. Пораженный этой катастрофой, сын миллиардера решает отказаться от восстановления завода и призывает рабочих перейти к земледельческому, мирному образу жизни. Но рабочие отказываются от его предложения и идут восстанавливать завод.
В этой части драмы Кайзером дана рабочая масса - уже далеко не та, какую мы видели у Гауптмана и даже Келлермана. Это уже коллектив, связанный прочным единством и классовым сознанием. Она отвергает мелко-буржуазные утопии и идет вперед, защищая в то же время свои права и интересы. Правда, иногда требования рабочих слишком односторонни (как, напр., требование удалить инженера после взрыва), но в своих решениях и порывах они тверды и неуклонны. Вот что говорит рабочий на собрании.
Рабочий (наверху). Девушки и девушки, - мы обещаем вам! Женщины и женщины, - мы обещаем вам! Матери и матери, - мы обещаем вам: - ни один из нас не станет разбирать обломки, ни один из нас не положит ни одного кирпича, ни один из нас не станет заклепывать суаль! Непоколебимо наше решение: завод останется в развалинах, пока не будет нового инженера! Каждый день наполняйте этот зал - братья и братья, - мужья и мужья, - сыновья и сыновья, - связанные друг с другом одним решением; - и в собрании неуклонна одна воля: - вверх руки, - из уст обет: - нет газа, - при этом инженере!!
Все мужчины и все женщины. Нет газа, - при этом инженере!
Чужой рабочий. Вместе с вашим - звучит и наше решенье, - я пришел к вам от нашего завода - он не работает. Мы ждем, пока вы нам снова дадите знак работать. Рассчитывайте на нас - и требуйте!
Все мужчины и все женщины. Инженер!
При всей напыщенности и нарочитости языка в этих возгласах чувствуется внутренняя сила и классовая спайка. Несмотря на всю ненависть к инженеру, которого масса обвиняет в катастрофе, она переходит, однако, на сторону инженера, когда сын миллиардера зовет рабочих стать крестьянами.
стр. 124
Инженер. Куда хотите вы итти теперь? Из своих владений - в ограду? Кружиться с утра до ночи в квадрате своего участка? Руками, которые воздвигали громады, сажать капусту? Ваше рвение будет только питать вас, ничего не создавая?
Сын миллиардера. Идемте из зала!
Инженер. Здесь вы, - владыки, - во всемогущем производстве, вы добываете газ! - Это ваша власть, которую вы утверждаете из смены в смену, день и ночь, лихорадочным трудом! - Отдадите вы свою мощь за стебелек, который растет сам по себе? - Здесь вы - владыки, - там вы будете - крестьянами!
Сын миллиардера. Меня вы слушаете - или его?
Все мужчины и все женщины. Инженер!!
Эта масса, которая научилась твердо стоять за себя и добиваться с бою своих прав, в нужный момент пойдет и на стачку, и на восстание. Восстающие массы пролетариата показаны и во второй части "Газа", и в трагедии Э.Толлера "Человек - масса". Интересно сравнить картину рабочего восстания, нарисованную в "Обездоленных" Г.Манна, с картиной восстания у Толлера или Кайзера.
Вот что мы находим у Г.Манна:
"Туда! Тьма сгустилась, казалась бушующей людской толпой, немой и страшной, толпой обездоленных. - В ней исчез Бальрих.
Их были тысячи, за ними казармы, их взломанные тюрьмы, и город с его богачами, рука которых и теперь еще душит их. Позади их солдаты. Их было тысячи - и достаточно было лишь порыва ветра, чтобы смести их. Они шли впереди, в темную, безграничную, неизвестную им страну, где другие, подобные им, тоже неизвестные, шли, как и они, на какую-то виллу Холм. Никогда не войдем мы туда, никогда она не будет нашей! Но все же - мы осаждаем ее! Мы единодушны в этом штурме, ничего другого не знаем, ничего до него, ничего после. Стой! Вот вилла Холм. Откройте ворота! Мы ждать не можем! Ждали слишком долго! Мы не видим решетки, мы разбиваемся об нее в кровь, мы исколоты остриями. В саду мы прыгаем через цветники, мы идем на приступ... О, выстрелы! Пули вокруг нас взрывают землю. Рассыпавшись, мы каждый отдельно - щупаем, ползем, бежим. О, горе! Выстрелы! И с улицы также! Мы между двух огней. Тут может помочь только одно - храбрость. Назад! Ворота открыты, открыты, и через них в толпу солдат - бить, колоть, кусать всех вокруг. В темноте они не увидят, мы ли это или они. Они кричат: огня! И пока зажжется
стр. 125
электрический фонарь у ворот, мы уже уйдем далеко, добежим до тех, кто пал. Здесь лежат и солдаты. Пулемет из сада богача не сумел отличить их от нас".
Отчаянное выступление рабочих насквозь пропитано безнадежностью, неуверенностью в собственных силах, неясностью цели борьбы. Ненависть - вот что руководит огромной волной разбушевавшейся стихии, ненависть разрушения, лишенная созидательных перспектив.
А вот картина восстания у Толлера, где тоже торжество сменяется поражением.
Безыменный.
Известье за известием приходит.
Война - война,
Игра кровавых сил
И смелых планов.
Вокзалом в полночь овладели мы.
В час ночи отступили.
Теперь готовы батальоны
К атаке новой.
Почтамт в руках у нас.
В минуту эту
О нас трубит народам телеграф.
Женщина.
Святое слово - дело!
Безыменный.
Святое слово!
И требует не только слов горячих,
Но беспощадных битв.
Поражение не приводит в отчаянье Безыменного - эту олицетворенную массу, действующую с железной последовательностью и решимостью. Перед лицом гибели он зовет к сопротивлению и мести. Он твердо знает, что погибнут единицы, но масса, коллектив, класс - останется, будет вновь
стр. 126
биться и победит. Отдельные группы рабочих могут еще быть отвлечены мелко-буржуазными иллюзиями, но масса-класс в целом идут по пути к грядущему торжеству.
Так изменился облик массы, и совсем не случайно, что близкие пролетариату художники-экспрессионисты предпочитают выводить в своих произведениях не отдельных рабочих, а массу. Процесс оформления нового человека-массы пришел уже к завершению. Так же не случайно и то обстоятельство, что рабочая масса берется в обстановке острых социальных конфликтов. То, что рисовалось Келлерману в мистическом образе полубезумного солдата Аккермана, то обрело плоть и кровь в современной Германии, стало в порядок дня германской действительности. Современная эпоха в Германии - есть больше, чем когда бы то ни было раньше, эпоха массовых действий и массового творчества, что не может не отразиться и в художественной литературе. Но для того, чтобы пролетариат Германии встал перед нами во весь рост, в свете своего гигантского напряжения, своей упорной и мучительной борьбы, своих побед и падений, - потребуется еще много лет, пока социальная революция не выдвинет из гущи рабочей массы новых художников, органически, кровно, до конца связанных с судьбами и борьбой рабочего класса.