стр. 77
Сергей Ингулов
О ЖИВОМ ЧЕЛОВЕКЕ
В дореволюционное время был особый сорт писателей, имена которых появлялись в периодических изданиях только два раза в году: в пасхальных и рождественских номерах. В том и заключалось свойство этих писателей, что их имена забывались сейчас же после прочтения рассказа так же основательно, как и темы и их герои.
Но один рассказ мне запомнился. Автора, конечно, забыл. Имена героев тоже. Место действия тоже. Но сюжет, идею помню.
I. О двух правдах.
Один репортер написал рассказ о том, как он провел сочельник. Шел по улице, встретил молодую, миловидную женщину. Она дрожала от холода. Она была одинока. Репортер тоже был одинок. Познакомились. Весело побрели по магазинам, закупили вина, закусок и пошли к нему на квартиру. Она оказалась милой хозяйкой. Было тепло, уютно, празднично. Женщина доверчиво, по-товарищески рассказала, как дошла она до жизни такой. В милой, дружеской беседе провели вечер, и она ушла. Расстались, конечно, как брат и сестра. Вот и все.
Но это же обыкновенный рождественский рассказ? Это же тоже "замерзающий мальчик"? Почему же запомнились и этот журналист и эта добродетельная женщина с улицы?
стр. 78
Ах, да... вот почему! Рассказ не кончен. Автор добавил в конце после строчки точек отдельный маленький абзац, в котором он сообщает не лишенную интереса подробность.
После выхода номера с рассказом репортера, приятели спросили его, действительно ли так трогательно по-братски расстался он с женщиной?
- И так-таки между вами ничего и не было?
- Конечно, было, - ответил автор, - но это, видите-ли, правда житейская. А в рассказе надо давать правду художественную.
Вот эта теория двух правд - житейской и художественной - и характеризует всю пасхальную литературу. "Пасхальная" - это литература, которая в "святую ночь" торжественно трезвонит во все церковные колокола, в дни войны бухает из 8-ми дюймовых "вымпелов" в ладанку на груди молодого прапорщика из присяжных поверенных (конечно, ладанка спасает жизнь прапорщику), а в дни революции она аккуратно два раза в год - 1 мая и 7-го ноября - громит Смольный и Зимний... на улицах Парижа и Буэнос-Айреса.
Это художественная правда. То, чего не было.
Слов нет, это тоже нужный вид литературы. Как нужна "Индийская гробница" в кинематографе. Как нужен журнал "Жилтоварищество".
В эпоху революционной бури и натиска фальшь "художественной правды" как-то не замечалась. Когда каждая забастовка
стр. 79
на плантации в Аргентине казалась сотрясающей все основы старого мира и так воспринималась и прессой, и на митинге рабочей массой - на "пасхальной" литературе было очень легко убедить взбудораженного читателя, что над королевским замком полощется красное знамя - не резиденция Вильгельма II, а Красный Кремль. В период империалистической войны эта литература должна была разжигать ненависть к немцам. В период гражданской войны она делала то же дело, что и вся наша агитация, что и печать, что и плакат.
Да, это нужный вид литературы. Но беда, большая беда, если эта литература становится единственным или преобладающим видом творчества. 30-летний модельщик, три года назад, безоглядно орудовавший и в Особотделе, и на бронепоезде, и в продотряде, сейчас в Ломоносовском институте одинаково крепко призадумался и над законом Ньютона и над связью между стачкой негров на плантации в Бразилии и реквизицией автомобилей и особняков у русской буржуазии. Он ищет эту причинную связь в явлениях, эпизодах, фактах, событиях, а также в своих собственных действиях. Он хочет понять, мог-ли он в водовороте этих событий быть не тем, кто он есть, мог-ли он действовать иначе, чем действовал и сейчас действует. Этот рабочий, знавший только критику оружием, сейчас вооружается оружием критики. Он совершает великую историческую и теоретическую проверку пройденного революционного пути. И в сокровищнице науки, знаний и литературы он ищет подтверждение правильности и объективной необходимости им свершенного.
Дает-ли ему это подтверждение наша художественная литература?
До сих пор были голые славословия пролеткультовской литературы в честь революции и прикрытая пильняковщина (в стихах и в прозе), с дружеской гримасой охаивавшая революцию. И та и другая литература больше из области "художественной правды". Все это мозговое, надуманное, "творческое". Ибо художественная правда только тогда правда, когда она одновременно и "житейская правда".
стр. 80
Во имя нашего завтра - сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы, -
восклицает В. Кириллов. Это поза, художественное "красное словцо".
М. Герасимов рассказывает:
А когда труба дымит -
На мои плечи
Спускаются черные пряди
От темной шали, надвинутой до бровей.
Стекает от искровых глаз
Эманация радия.
(Электропоэма).
С трудом ему верится. Нарочито эти слова наговорены. Такими словами говорит у Чехова Епиходов и вызывает смех у окружающих. И больше верится Кириллову, когда он покаянно восклицает:
Так жалок я и так ничтожен,
Судите, виноват кругом.
Не вынимал ножа из ножен,
Врага не называл врагом.
Еще одно есть преступленье.
Судья, вины мои умножь:
Писал пустые сочиненья,
Где все мечты, мечты и ложь...
Верится больше потому, что здесь больше искренности. Здесь правда не в том, что поэт признает все свои "пустые сочиненья" "ложью". В припадке самобичевания и не такое скажешь. Разумеется, не "пустые сочиненья" писал Кириллов в годы революции. В период борьбы рабочего класса за утверждение своей диктатуры стихи Кириллова соответствовали своему времени, и если доходили до рабочих масс, то достигали цели. В приведенном выше признании поэта правдиво переданы охватившие его разочарование и усталость. Правда здесь в том, что поэт говорит о своих умонастроениях без обычной риторики и напыщенности; он говорит о себе так, как писал-бы в дневнике не предназначенном для печати. В этом стихотворении "житейская" правда вправлена в поэтическую форму. Поэт говорит о себе, живом, не сочиненном Кириллове. Вот почему ему нельзя не верить.
И тем досаднее, что эти волнующие искренние напевы у поэта получаются только тогда, когда он надрывно кается и плачется на невзрачные дни революционных будней. Самая революция, борьба - со всеми ее провалами и подъемами - в творчестве Кириллова - агитка, лозунг, пасхальный звон.
стр. 81
Кириллов - не собственное имя, - собирательное. Это определенный этап в развитии нашей пролетарской поэзии, граничащий с одной стороны началом революции и с другой - спадом первой революционной волны. У шлагбаума, открывшего новые пути революционной борьбы - более извилистые и более длительные - часть пролетарских поэтов остановилась - кто в раздумьи, кто в малодушном испуге, кто со слезами отчаяния.
У шлагбаума, конечно, не значит - у последней черты. Группу пролетарских писателей, о которой шла речь в нашей предыдущей статье*1, нельзя считать вовсе потерянной для революционной литературы. Но мотивы ее творчества и ее формальные и идеологические устремления таковы, что пред ней несомненная опасность остаться носительницей "рождественской елки" в нашей современной литературе.
II. Нужно-ли содействовать лунному затмению?
Значит, вот это требование, которое мы предъявляем к художнику: синтез житейской правды и художественной правды. К современному художнику, впрочем, еще одно требование: современность. Тургенев жил в 60-х и 70-х годах. Он дал литературе (правда, сквозь призму либерального дворянина) русского нигилиста, разночинца-революционера, героя своего времени. Этим и ценен Тургенев: он в литературу вошел, как писатель своей эпохи.
В нашей современной (и уж особенно пролетарской) литературе наш современный (и уж особенно пролетарский) читатель будет искать не Онегина и не Печорина, а того героя, который вот уже шесть лет, преобразуясь последовательно из фрезеровщика в красного офицера, в ревтрибщика, в коммерческого директора треста, затем в инспектора труда, а сейчас опять в краскома - изо дня в день выполняет свою революционную миссию с настойчивостью и решимостью, какие только и могла родить наша эпоха. _______________
*1 "На ущербе", см. N 1 "На Посту".
стр. 82
Революция переплавила весь прежний русский быт. Ни Онегин, ни Печорин, если бы они вновь вернулись к жизни, ни за что не узнали бы своей старой, добротной, дворянской и обомшелой родины.
Нет нужды спорить и предсказывать, каким темпом будет развиваться американизация внутреннего уклада советской страны; но что самый уклад ее жизни уже ныне подвергся коренному переустройству, и что этот, вышедший из пламени революции, новый уклад не находит пока должного отражения в нашей литературе, вряд-ли нужно доказывать.
И ведь недаром т. Троцкий учит рабкоров наблюдательности, в расчете, что записанное рабкорами будет потом по крупицам собрано и художественно обработано будущим бытописателем русской революции.
После смерти А. П. Чехова была опубликована его записная книжка. В ней были записаны отдельные наблюдения, кусочки подслушанных наиболее характерных диалогов, любопытные эпитеты, словечки, сравнения, образы, - все то, что может пригодиться в "большом хозяйстве" крупного литературного таланта бытописателя. Рабкоры, которые в полубеллетристической или публицистической форме констатируют отдельные факты, явления и вопросы нового быта, фактически ведут коллективно эту же записную книжку бытописателя наших дней.
Конечно, чистым Сумароковым явится тот писатель, который свои произведения будет "делать" только по этому рабкоровскому блок-ноту. Но вряд-ли будет заслугой писателя, если он не станет принимать во внимание в своем творчестве и карандашных записок рабкоров, хотя-бы потому, что это записки рабочих, непосредственно связанных с рабочей слободкой, с ее повседневной жизнью и интересами.
В том, что "Кузница" игнорирует рабкоровскую записную книжку - основная ошибка и слабость этой группы писателей. Рабкор пишет о реальном заводе с его совершенно реальными перебоями в работе, с его вялым кооперативом, в котором преобладают вакса и хрен, с его энергичной комсомольской ячейкой, почти без помощи
стр. 83
Губпрофобра создавшей свою школу фабзавуча, с его одноногим директором (протез второй ноги получил в Собесе после возвращения с фронта). У поэтов "Кузницы" завод - божественная сила. Он совершает чудесные вознесения на небеса, а если спускается на землю, то куда-то беспокойно шествует
Чугунной поступью,
Опираясь на посохи труб...
(Герасимов "Сила").
Заводу, в представлении поэтов "Кузницы", можно только возносить молитвы, ибо самый завод возносит землю в Космос, в вечное, - в мир, который и поэтам и читателям известен только в образах "художественной правды". Между тем, завод дал тот класс, который проделал российскую революцию, проделал ее в кровоточащих ранах, в жесточайшей борьбе, в тяжелых, нечеловеческих страданиях и лишениях. Все это было слишком реально, чтобы поэт, действительно связанный с рабочим классом, мог не заметить этих реальных мучительных переживаний рабочего класса.
В споре с народниками о роли личности в истории Г. В. Плеханов сказал:
- В число тех условий, сочетание которых необходимо для лунного затмения, человеческая деятельность никаким образом не входит и входить не может, и уже по одному этому партия для содействия лунному затмению могла бы возникнуть только в сумасшедшем доме.
Порой кажется, что некоторые пролетарские поэты, объединяясь в "космистские" группы, своими стихами пытаются доказать, что такие организации "содействия лунному затмению", о каких говорил Плеханов, возможны и даже как будто нужны рабочему классу.
Современная литература, литература нашей лихорадочной эпохи, насыщенной волевой энергией, борьбой и бешеной деятельностью людей, групп и классов, может быть литературой, охватывающей только эту "человеческую деятельность" и всякую метафизику (в том числе и окрашенную в защитное индустриальное хаки) изгоняющей решительно. Наша литература будет литературой о живом человеке
стр. 84
в революции: о рабочем, по вершинам главкократии прошедшем к ФОНу; о махновце, расценивавшем человеческую жизнь по стоимости хромовых голенищ; о старом генерале-пенсионере, сумевшем проявить несвойственную его возрасту предприимчивость и самоопределиться в качестве инвалида труда; о казачке, ныне по директиве женотдела борющейся в донской деревне с неграмотностью так же энергично, как в 19-м году с вилами наступала на красный Богучарский полк.
На одном диспуте о путях пролетарской литературы Мих.Герасимов обиделся за революцию, которую, якобы, профанирует и опошляет молодой поэт А. Безыменский. Помилуйте, - революция, а Безыменский говорит о "валенках". Герасимов упустил из виду, что это те самые валенки, - стоптанные в степях Кубани, на полях Украины, в снегах Сибири и на площадях столиц, - в которых победоносно прошел русский пролетариат от стен Варшавы до берегов Великого океана.
Выдуманный "пасхальный" завод Герасимова, по совести, не стоит и одной онучи из числа бывших в валенках Безыменского. "Завод" Герасимова в лучшем случае найдет пару малосольных комплиментов в учебнике Львова-Рогачевского ("Белинских нет"). А валенки, воспетые Безыменским, несомненно займут почетное место в летописях великой русской революции.
Ибо "валенки" Безыменского исходили и утоптали все поле российской революции. Теперь привели они заводского сына (настоящего, а не сусального) на пречистенский рабфак:
А валенки мои дробно
Подтаптывают в такт...
И вдруг - при улыбках неловких -
Подпрыгнул, обрадованно грохоча.
Два красноармейца
(В валенках!)
При винтовках,
Говорили о книге
Ильича.
III. О печном горшке.
Это, впрочем, старый спор.
Еще Белинский, раздраженный аристократическим отношением Пушкина к "черни":
стр. 85
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь...
"сверкая глазами и бегая из угла в угол"*1 запальчиво отвечал:
- И конечно, конечно дороже. Я не для себя одного, я для всего семейства, я для другого бедняка в нем пищу варю, - и прежде, чем любоваться красотой истукана - будь он распрефидиасовский Аполлон - мое право, моя обязанность - накормить своих и себя, на зло всем негодующим баричам и виршеплетам...
Критик, разумеется, намеренно грубо, по-нигилистки отчитывал поэта - "барича", умышленно перегибая при этом палку в сторону печного горшка. Для 40-х годов, подготовлявших Базаровых и Рахметовых, это было естественно.
И если спор о печном горшке в нашей литературе и в наши дни возобновился, то, очевидно, не только потому, что некоторые пролетарские поэты заболели чрезмерным аристократизмом, а и потому, что вопрос о темах - "достойных" и "недостойных" - имеет в себе корни, тянущиеся из основного спора: революционный миститизм или революционный быт?
Поэт Иван Филипченко воспевает нашу революцию. Как известно, революция свершилась на земле, на суше, на европейско-азиатском материке, составляющем одну шестую часть земного шара. Невзыскательный поэт может, конечно, ограничить себя в выборе созвучий пределами этой революционной части земного континента. Но Филипченко тесно на этом жалком клочке вселенной.
Я стал ступней на край кривой орбиты,
Меж бездн, на рубеже, где бег стремит земля,
Где грозный рой миров, свой вечный хор хваля,
Кружится, точно пчелы, деловито.
Работают вселенные в пространстве
Века веков, на времена времен.
И скорбный плач и человечий стон
Заглушен гулом ураганных странствий.
И на кругу безмерном нулевидном
Из далей страшных, бурями звоня,
Ты с поворота мчишься на меня,
Земля, земля вся в облаке защитном.
_______________
*1 И. С. Тургенев. Литературные и житейские воспоминания. Стр. 47. Изд. Госиздата.
стр. 86
Мильоны солнц во мглах тебя вскормили,
Орбитой плыть толкнули тьмы систем,
Тьмы тем
Законов на тебе застыли,
Любой - поэма мировых поэм.
Непривычный читатель неосторожно подумает: Малинин свой учебник космографии вздумал писать стихами под псевдонимом "Филипченко". И даже, - возможно, потянется за звездным атласом. И будет прав. Попробуйте читать без астрономического атласа "Поэму славы":
В крылатом убранстве Птицы - Люди,
В перламутровом блеске, стремительной лихости, люти,
Точно звездный невиданный Млечный Путь.
Потянулись торжественно по поднебесью.
Сверхчеловеческою процессией -
Окружить планету, собою замкнуть,
Как кольцом Сатурна,
Торжественно праздновать День Лазурный
("Руки", стр. 113).
Мы не знаем, станет ли кто проходить космографию или астрономию по стихотворному учебнику Филипченко. Но мы думаем, что даже наркомпросовский ГУС, при всей своей рассеянности, не порекомендует заменить в учебных заведениях Фламмариона Филипченкой, как не порекомендует тов.Луначарский заменить им в библиотеке Пушкина.
Филипченко, Герасимов, Кириллов, Санников - это один подход к пролетарской литературе: с высоты "кривой орбиты" презрительно игнорировать Рязанскую губернию и уж конечно рязанские "валенки" (ГУС, в предисловии к учебнику Филипченко предостерегите школяров 2-ой ступени от того, чтобы становиться на орбиту: кривая она, скатиться можно).
И вот другой подход к литературе, к выбору темы, в конечном счете - к революции.
Мир тот же. Но - не городок.
Дома как-будто не погибли,
Но гордый пузатый петух-конек
Чьей-то случайной пулей сшиблен.
Та же земля под небесным покровом.
День - значит солнце, а ночь - значит мгла.
Только статуя Александра второго
Раз упала и подняться не смогла.
Те же церкви - купчихи в теле.
И купольный кукиш - как кукольный кулак.
И только тюрьмы развороченная скула
Повязкою лесов желтеет.
стр. 87
Те же Липки. Тот же бульвар.
Вала к реке сползающий живот.
Только с улиц ушел базар.
Где-то шатается. Где-то живет...
(А. Безыменский - "Городок", ч. III).
Филипченко пишет для читателя, который придет через "века веков" и который сможет читать Филипченко, повидимому, только на языке эсперанто. Что касается современного читателя, то ему ближе и родней эта перемена, в маленьких уездных Липках, которая прошла на глазах у читателя и которую рельефно показал ему Безыменский.
Неизвестно, будет ли через "века веков" читатель "почитывать" современных космистов, которые могут ему только рассказать (совсем по Паскалю), что "свет есть световое движение светящихся точек". Ибо у них этот будущий читатель не найдет даже того, что тов.Воронский называет "объективными ценностями".
Но что Липки Безыменского будут представлять и литературный и исторический интерес для читателя и через многие-многие годы - именно потому, что это наши, нынешние, неприкрашенные советские Липки, - и владимирские, и костромские, и астраханские, - в этом мы не сомневаемся.
Гоголя, Тургенева, Щедрина, Чехова мы сейчас с интересом читаем не столько и не потому, что в их творчестве имеются большие достижения в области языка или "объективные", "общечеловеческие" ценности, сколько и потому, что они жили своей эпохой и их произведения созвучны этой эпохе. Роман Чернышевского "Что делать" с точки зрения литературной не представляет никакой ценности. Тем не менее роман этот волнует и нашего современного читателя, и еще долго будет волновать молодежь целого ряда поколений в не меньшей мере, чем блестящие по литературным достоинствам тургеневские "Накануне" и "Отцы и Дети". Это потому, что герои романа Чернышовекого - его современники, потому, что не о том, что
Горят миры,
Миров каскад,
Огней шары
Блестят, блестят.
(Филипченко "Руки", 98 стр.)
стр. 88
писал Чернышевский, а о людях своего времени, мучавшихся вопросами и страданиями своего общества и своей эпохи, хотя и в тот период горели "миров каскады, огней шары".
Замена современности устремлениями в заоблачные миры постепенно вырабатывает в Филипченке и Герасимове то гордое поплевывание на "печной горшок" нашей революционной действительности, которое культивирует вся "Кузница", пользуясь, очевидно, тем, что "Белинских нет" и некому, следовательно, обвинять ее в "барстве" и бесплодном "виршеплетстве".
IV. В туманностях.
Между тем, современность - это одно из основных требований, которые предъявляет к современному писателю современный читатель. "Неделю" Юрия Либединского сейчас знает каждый рабфаковец и читают в комсомольских кружках на читках не потому, что ее "открыл" Бухарин, а потому что это единственная повесть о наших днях в "Наших Днях". "Шоколад" А. Тарасова-Родионова не потому сделался предметом дискуссии и споров, что его выругал Сосновский, а потому, что это повесть о живых людях, действующих в нашей живой жизни.
Мы так жадны до нашей литературы, до рассказа, стихотворения, повести, поэмы, наброска из нашей современной действительности, что тов.Троцкий даже готов простить Пильняку все его многочисленные литературные грехи пред революцией только потому, что Пильняк дал нашей литературе настоящего живого мешочника, снятого прямо с поезда, а тов. Бухарин пренебрег "индивидуалистическим анархизмом" и "нигилистическим хулиганством" Эренбурга за то, что он в "Хулио-Хуренито" дал "увлекательнейшую сатиру" на современный капиталистический мир и за одно на нашу советскую повседневность.
Появление в "Красной Нови" полу-"космистской" повести Ал. Толстого "Аэлита" может быть частично оправдано тем, что одним из ее героев является бывший красноармеец, пребывание которого
стр. 89
на Марсе привносит в повесть элемент современности, и уже поэтому "Аэлита" не так утомляет и современного читателя.
Стихи Безыменского, Родова, Жарова, Лелевича, частично Александровского и Макарова, тем и выделяются из общей массы стихов пролетарских поэтов, что взяли революционный быт нашей страны как главный материал, из которого творят свои стихи и коммунэры. Их стихи не могли бы быть написаны вне русской революции, в то время как "Электропоэма" Герасимова, "Поэма славы" Филипченко и целые книги поэтов из группы "Кузница" так же вне времени, как и вне пространства.
Впрочем, и это тоже старый спор о печном горшке. В той же мере, что и на "Валенки", пренебрежительно смотрят поэты из "Кузницы" и на человека, предпочитая ему "коллектив": не красноармеец, а красная армия; не рабочий, а завод, массы; не я, а мы. Пока это "мы" было естественной реакцией на субъективизм старой буржуазной, насквозь индивидуалистической литературы, - оно было положительным явлением. Но впоследствии, когда поэты "Кузницы" стали только кокетничать своим "коллективизмом", не вкладывая в него никакого реального содержания, когда из их поэзии исчез человек и вслед за этим завод отделился от земли, - хотели они этого или не хотели, - поэты "Кузницы" попали в пустоты космизма, куда и начинают один за другим проваливаться.
Филипченко пишет так о рабочей массе:
Масса - это горны,
Масса - это домны,
Творящая судорожно, упорно,
Творящая рай неуемно.
А вот как пишет С. Родов о коллективе, о массе:
Не один я: много, много
Всюду нас.
Будет трудная дорога,
Будет светлый час.
...Ничего! Устал, но молод,
Не прошу помочь.
Филипченко рассказывает о массах, Родов чувствует их, живет среди них: "не один я". Он часть этого большого
стр. 90
коллектива. Еще более ярка эта связь "индивидуума" с массой у Безыменского.
Не прославим - покажем того,
Кто заводской чеканкой высечен.
Я хочу показать одного,
Чтобы в нем говорили тысячи ("Петр Смородин").
У поэтов "Кузницы" нет героев, нет типов, нет отдельных людей со своими собственными переживаниями, нет конкретных явлений и фактов - есть синеблузые и у всех у них одно лицо, одни движения, одни мысли, действия, настроения и слова. Герасимов, Кириллов, Филипченко считают, что в этом заслуга их поэзии, как пролетарской, что у них рабочий обезличивается, растворяясь в коллективе; "не личность, ведь, делает историю".
Поэты "Кузницы" не понимают, что их сверх-"марксистский" подход к вопросу о личности и коллективе в данном случае приближает их к тем народникам, которые в споре с Плехановым именно так и пытались доводить марксистское толкование роли личности в истории до абсурда. Именно так, обществом манекенов, лишенных своих личных интересов, вкусов и настроений и представляли нам народнические публицисты марксистскую теорию о значении человеческой личности в историческом процессе.
Карлу Марксу приписывают такие слова:
- Moi ne suis pas marxiste (я не марксист).
Если верно, что эти слова принадлежат Марксу, то он произнес их, вероятно, после вот такого, как у "Кузницы", толкования его теории о коллективе и личности.
Плеханов писал: "Личности, благодаря данным особенностям своего характера, могут влиять на судьбу общества. Иногда влияние бывает даже очень значительно. Но как самая возможность подобного влияния, так и размеры его определяются организацией общества, соотношением его сил. Характер личности является "фактором" общественного развития лишь там, лишь тогда и лишь постольку, где, когда и поскольку ей позволяют это общественные отношения"*1.
Таким образом, Плеханов не только не отрицает роли личности, но еще и подчеркивает,
_______________
*1 "К вопросу о роли личности в истории".
стр. 91
что особенности ее характера могут влиять на ход событий, разумеется, в определенных границах, - в пределах существующего общественного уклада. "Влиятельные личности, - пишет дальше Плеханов, - благодаря особенностям своего ума и характера, могут изменить индивидуальную физиономию событий и некоторые частные их последствия, но они не могут изменить их общее направление, которое определяется другими силами".
По определению Плеханова, человек является "субъективным выразителем объективной необходимости". И вот - как складывается это субъективное восприятие "объективной необходимости", как отражается эта "необходимость" в "субъективной" психике, на действиях, обстановке, поступках каждого в отдельности члена коллектива (личности) - вот это изобразить - дело художника, писателя, поэта.
И оттого, что у большей части поэтов "Кузницы" "коллектив" поглотил живого человека, оттого, что в этом "коллективе" человек растаял и потерял свою физиономию, самый "коллектив сделался у них таким же нереальным и эфемерным, как и их завод. И оттого так много мистической загадки во всем, что видят и изображают Герасимов, Филипченко, Санников, Кириллов и др. Уж на что для поэта, вышедшего из рабочего класса, реальная вещь - труд. Между тем, у Герасимова - непременно "таинство труда", "таинство посева".
Вот каковы люди у Кириллова:
Я давно покинул эту землю,
Я в иной блаженствую стране.
Пению пленительному внемлю,
Плаваю по розовой волне.
Ну, это естественно для Кириллова: для того, чтобы услышать "пленительное пение", он должен непременно покинуть "эту землю". Затем идет краткий диалог с возлюбленной о впечатлениях, вынесенных из "иной страны".
- Ну, а люди, расскажи о людях?
Я ответил, слезы затая:
- Странные они, те люди,
Убивают плача и любя.
Оно и понятно: когда человек плавает на "розовой волне" в другом мире, странно было бы видеть - не странных людей.
стр. 92
Мы-то стоим на другой точке зрения, что незачем было поэту уходить "блаженствовать в иную страну". Проще было бы ему поискать людей на нашей непривлекательной земле, в нашей неумытой стране - и тогда, может быть, Кириллов нашел бы людей обыкновенных, способных и плакать, и любить, и убивать с соответствующим настроением.
У Санникова самые любимые слова "туман", "тени". Эти слова поэт варьирует и в виде прилагательных и в глагольной форме. Реальный грузчик погибает, бросаясь в воду на встречу нереальному "туманному кораблю". Паровозы стоят "тенями черными". Поэт вышел "под грузом", конечно, "на закате". В попутчики ему вышла луна.
Оба грустные
Шли мы вместе в ночной простор,
И о жизни своей одинокой
И о грузе вели разговор.
Словно тень, ветерок предрассветный
Набежал и пропал в тишине.
Вся книжка стихов Санникова "Под грузом" такая же сумрачная. Поэт одинок, лучше чувствует себя при луне, нежели при солнце. Вот коллектив, масса, она двигается, стремится... куда? - неизвестно; зачем? - тоже неизвестно.
Туда, где дымятся тела
На голых полях,
Где водопадом льется небосклон -
Шли...
Светало...
Заря клубила дым
Алый.
Вздрагивали поля,
Скрывали в тумане
Стройные ряды колонн.
И дорога пылила, пылила
Туманила небосклон.
Дыму, пыли и тумана много, потому и не ясны цель и смысл этого движения "стройных рядов колонн". Надо догадываться, что речь идет о военном наступлении. Но тогда зачем же так много таинственности? Ведь, не разведка, а наступление, и при том стройными колоннами.
Имея дело преимущественно с туманностями Млечного пути, поэты "Кузницы" возводят и "коллектив" в одну из самых неисследованных "туманностей". Оттого вся эта гофманщина и сологубовщина: таинства,
стр. 93
загадочности, странности, волшебства, и оттого так много космистского импрессионизма.
V. Тысяча в одном.
(Задача для поэтов "Кузницы").
На одном заводе, в одном цеху, в одной мастерской, рядом у одинаковых верстаков работают два рабочих. Один коммунист, другой беспартийный. Спрашивается в задаче, почему не оба коммунисты, почему не оба беспартийные?
В одной и той же группе пролетарских поэтов, одинаково любящих революцию, вдруг оказались различные подходы и к революции и к задачам литературы. Почему это?
Вот два поэта из одной и той же группы "Кузница": С. Обрадович и Н. Полетаев. И тот и другой городские поэты. Обрадович даже книжку стихов своих назвал "Город". И это не простое посвящение:
Славлю тебя, из гранита и стали,
Город великих начал и дорог...
В стихах, действительно, чувствуется асфальт и бетон современного города. А вот Полетаева все тянет в деревню:
Поля! Я кинул город пыльный,
Я к вам пришел, мои поля...
Почему же это? Не потому ли что даже такой образцовый (прямо на конкурс!) коллектив, как "Кузница", не может вытравить в Полетаеве его деревенского прошлого, что Обрадович упорно сидит в городе и не хочет заинтересоваться судьбой Сатурна, что в выборе тем, формы, созвучий, ритма, размера и проч. обязательно скажется индивидуальность автора, как бы ни старался Герасимов походить на Филипченко, Филипченко на Кириллова, а Санников на каждого из этих трех?
Конечно, это вульгаризация представления о коллективе и личности. Но что же делать, бойкот живой личности, объявленный нашими космистами, во имя "коллективистических" мотивов пролетарского искусства, исходит ведь именно из такого жестокого извращения марксистского взгляда на значение личности в развитии человеческого общества.
Мы являемся "сознательными выразителями бессознательного процесса" (мартовский
стр. 94
перевод плехановской формулы). Давайте же выявлять, как образуется это сознание - не у классов в целом (это достаточно хорошо выявлено у наших экономистов, философов и историков), а у отдельных людей, принадлежащих к данному классу или социальной группе. В Тит Титыче мы видели не только загребистого купца 40-70-х годов, а все русское купечество. В гоголевском чиновнике Иван Антоновиче - "Кувшинное рыло" мы видели все чиновничество царской России, всю царившую в ней систему казнокрадства, взяточниства и подкупа. Манилов, Обломов, Гаев разве не показали нам лучше, чем самые негодующие поэмы, лицо безвольной и ленивой помещичьей и дворянской Руси?
Белинский ценил русскую литературу за ее "типизм". Отсюда вполне понятно особое поклонение критика пред Гоголем. "Пирогов... - восклицает Белинский, перебирая героев Гоголя. - Святители. Да, это целая каста, целый народ, целая нация. О, единственный, несравненный Пирогов!"
Дать тип, выявить живого человека в живой обстановке, среди людей, фактов и событий нашей эпохи - вот назначение современного писателя. Так, очевидно, и понимают свою задачу те пролетарские поэты, которые в противовес Филипченко и Герасимову, пишут теперь только о нем, о живом человеке.
Когда поэт Безыменский пишет о Петре Смородине, секретаре ЦК РКСМ, мы видим его не выдуманного, - подлинного, живого, до такой степени реального, что поэту нет даже надобности выводить Смородина под вымышленной фамилией.
Вот он теперь в кабинете.
Рабочий.
Комсомолец.
Коммунист.
Пишет Смородин в анкете -
Цекист.
Вместо винтовки тяжелой
Держит бумагу, перо.
Вновь заседания, школы,
Пленум Цека, Оргбюро.
Только подчас, без причины,
Так себе, в воздух ли, в свет,
Плюнет, заржет матерщиной -
Грязью проклятых лет.
стр. 95
Странного много на свете.
Есть и еще грехи.
Знаю: Смородин Петя
Пишет тайком стихи...
Кто он, Петр Смородин? Личность? Или коллектив? Автор сам отвечает:
Говорят мне опять: нельзя
Памятник личности высечь.
Петя. Тебя я взял
Потому, что ты сколок с тысяч.
Юр. Либединский выписал три цикла тем, ожидающих своих авторов*1. В поэзии нашли то или иное отражение все три цикла. Но больше привлекает внимание наших поэтов второй цикл, охватывающий эпизоды гражданской войны, борьбы за власть и работы Чека. Это понятно. Поэты - сами участники борьбы. Сборник "Под пятикрылой звездой" дал несколько ярких эпизодов этой борьбы и ряд образов, которые лучше характеризуют волю класса, чем все напыщенные гимны "массам - горнам". "Комбриг Иванов" и "Интернационалист Штейн" Г. Лелевича - это сыны своего класса, которые веления этого класса носят в груди своей. На их действиях рабочий читатель скорее осознает свою связь со всем процессом борьбы рабочего класса, нежели на рыхлой лирике Филипченко.
Петр Смородин - это "сколок с тысяч". Сколько, в самом деле, выдвинула революция этих Смородиных? И разве не убедительнее всех подчеркнуто-коллективистических "мы" выявляет поэма об этом "рабочем, комсомольце, коммунисте" те могучие силы, которые несет в себе рабочий класс? И разве не чувствует читатель, что Безыменский только из чисто комсомольского уважения к грамматике пишет Смородина с прописной буквы? Ведь, у Безыменского нет собственных имен существительных, есть нарицательные, есть собирательные. Есть огромное дело - революция, которое действующего человека лишает имени. Поэт показывает нам этого человека, но мы чувствуем в его действиях упругую, несгибаемую волю его класса.
Таков и Предгубчека у Родова - личность в нашей революции, как известно, совершенно конкретная.
_______________
*1 "На посту" N 2-3, 1923 г.
стр. 96
Старый Предгубчека убит.
И вот от Губкома автомобиль -
Пулей к слободке, вздымая пыль.
Но долго чекисты не могли узнать
Кому от Губкома приказ передать:
В сатиновой блузе небес голубей,
Николай разноперых гонял голубей.
И маленький Петя рот открыл
И хлопал в ладоши хлопанью крыл.
И дальше:
А на фабрике ткацкой, по зову гудка,
Другой предзавком заменил предчека.
("Коммунэра о Предгубчека").
Родов сына назвал Петей, Предгубчека Николаем. И точно отвечая Родову, Безыменский резюмирует:
Сегодня он - он Николай,
А, может быть, завтра Иванов будет.
Скажет Губком: - тут будь.
Ныне - спи. Завтра - в путь.
Может, в походе
Шаг
Чекань.
Нынче - отец. Завтра - забудь.
Будь
Предгубчека
В повести Ю. Либединского "Неделя" гибель Предгубчека - тоже только эпизод. Доклад о событиях в городе и уезде на первом же партийном собрании делает новый Предгубчека.
Та-же идея в коммунэре С. Родова "о продавщице газет". Продавщица раздавала в газетах революционные прокламации. Она была арестована:
Но Ольге товарищи дали знать,
Что другая газеты пошла продавать
Это не случайно, что поэты останавливаются при выборе тем и героев именно на деятельности Чека, этого остро отточенного лезвия революции. И буржуазные поэты писали и пишут о Чека - и их стихи исходят ненавистью, бешенством и местью. Чека не может не вызывать ужаса и хриплой злобы у одних и гордости и радостного признания у других. И вот у тех поэтов, которые рассматривают Чека с нашего советского берега с чувством искреннего преклонения пред ее напряженной работой, естественно это желание воспеть героев, волею революции оказавшихся в самом воспаленном узле борьбы.
Поэт Вл. Нарбут старается выявить, так сказать, душу Чека.
стр. 97
По делу 1106
(в дверях матрос и - брюки клешом)
Перо в чернила - справку.
- Есть.
И снова отдан разум ношам
И бремя первое - тоска,
Сверчок, поющий дни и ночи:
Ни погубить, ни приласкать,
А жизнь - все глуше, все короче.
До боли гол и ярок путь -
Вторая мертвая обуза.
Ты небо свежее забудь,
Душа подернутая блузой
Учись, спокойствию, душа,
И будь бестрастна - бремя третье.
Расплющивая и круша,
Вращает жернов лихолетье...
("Чека" - "Лава" N 2, 20 г.).
Без того чувства восхищения пред героической работой Чека, которым проникнуты стихи молодых поэтов, Нарбут подошел к ее деятельности. Чека - революционная необходимость, - притом тяжелая необходимость, - "ноша", которую революция не может сбросить с плеч прежде, чем будет достигнута победа.
О Чека не всякий поэт рискнет писать. Отделить действительность от обывательщины, с одной стороны, и реальную будничность ее работы от романтической выдумки, с другой, - сможет только тот поэт, который жизнь Чека не наблюдает (независимо даже с каким чувством), а знает ее. Как бы ни относиться к повести Тарасова-Родионова "Шоколад", ее положительная сторона в том, что жизнь губернской чрезвычайной комиссии в ней отражена в ее бытовой, повседневной действительности. Родионовская Губчека - это Губчека, как она есть, и такой она войдет в нашу литературу.
Эпизод из жизни Губчека дает и Г. Лелевич в "Коммунэре о чекисте Семенове", попавшем в руки бандитов.
Рассвет... выводят пленника враги.
На лбу горят багровые полоски...
В сплетньях чащи не видать ни зги,
И лязг затворов будит отголоски.
И атаман лопату протянул,
Чтоб пленник сам себе могилу вырыл.
Момент - и заступ взвился в вышину
И опустился тяжкою секирой.
И хряснул череп и бандит поник...
Недружный залп чекиста опрокинул.
И пред концом разгладились на миг
На бледном лбу Семенова морщины.
стр. 98
Эпизод. Один из многих. Каждый уездный город, любые Липки имеют своего Семенова, десятки своих Семеновых. Вырывая одного из братской могилы времени, поэт показывает всю трагическую мощь класса, отдавшего революции Семенова, он показывает, что погиб Семенов, но жив его класс - борющийся и побеждающий, ибо Семенов только "сколок с тысяч".
VI. О штанишках.
Нет нужды спорить о том, какую стадию развития переживает пролетарская литература. Тов. Троцкий утверждает, что она находится в периоде кружковщины 70-80-ых годов. Он считает, что наши Гете и Шиллеры гуляют в коротких штанишках.
Один из непризнанных тов. Троцким Шиллеров по этому поводу заметил:
- Да, в коротких штанишках, это верно. Только в каких именно коротких, - этого тов. Троцкий не указал. Мы в спортивных трусиках. Мы боремся со старой, буржуазной литературой, и мы ей забьем не один гол.
Конечно, бесцелен спор о длине штанишек наших Гете, тем более, что спор то будет ведь только о том, пионерские это или комсомольские штанишки. Шиллеров и Гете в пролетарской литературе еще нет. Шиллеров и Гете в буржуазной литературе уже нет. На кого же ориентироваться? Об этом спор.
От ориентации будет зависеть, по совести сказать, и объективное определение размера штанишек.
В споре о путях и судьбах современной литературы преобладает один вопрос - кто лучше отразит в ней нашу революционную эпоху. Надо ли доказывать, что ее лучше отразит тот, кто ее лучше чувствует и кто воспринимает ее в духе последовательного роста революции.
Г. В. Плеханов писал:
"Если бы какие-нибудь механические или физиологические причины, не связанные с общим ходом социально-политического и духовного развития Италии, еще в детстве убили Рафаэля, Микель-Анжело и Леонардо-да-Винчи, то итальянское искусство было бы менее совершенно, но
стр. 99
общее направление его развития в эпоху возрождения осталось бы то-же. Рафаэль, Леонардо-да-Винчи и Микель Анжело не создали этого направления: они были только лучшими его выразителями".
Речь, следовательно, идет о том, кто будет лучшим выразителем того направления общественно-политического развития, которое характеризует нашу эпоху. Нужно ли доказывать, что лучшим выразителем будет художник, вышедший из класса-гегемона в этом общественно-политическом процессе?
Нужно ли доказывать, что выразителем общественных настроений и устремлений нашей эпохи нельзя считать, например, Петра Орешина, автора стихотворения "Морока" (беру из случайно подвернувшейся последней книжки журнала "Красная Новь").
Ты меня задушила снегами
И туманом упала на грудь.
Опоен беспокойными снами,
Я иду, чтоб в снегах утонуть.
Проняла меня песней унылой,
Красным звоном, присядкой лихой,
Волжским гневом, тайговою силой, -
Вечным призраком ты предо мной.
Обняла володимеркой пыльной, -
Но с тобой, куда хочешь, пойду.
И не даром печально застыли,
Как глаза твои, звезды в пруду.
Вдруг в пути замаячат в тумане
Вихорки придорожных костров.
Так и кажется, гикнут цыгане
И - в присядку под звон бубенцов.
Пусть летят с кистенями ватаги
Свистом по лесу, - я не боюсь.
Может быть, мне от выпитой браги
С опохмелья мерещится Русь?
И нужно ли доказывать, что гораздо лучшим выразителем наших чаяний и настроений является, скажем, ну, хотя-бы молодой рабочий поэт Николай Кузнецов. Беру тоже наугад из подвернувшегося сборника "Под знаком Комсомола" его стихотворение "Радио-башня".
В синеву на полтораста метров,
Откуда видны далекие пашни,
До туч, гоняемых ветром,
Выросла радио-башня.
Сжималось кольцо блокады,
Когда наши рабочие плечи
Поднимали эту громаду
Над замоскворечьем.
стр. 100
Не беда, что немного
Эйфелевой башни ниже.
Все же тучи, воздушной дорогой
Пробегая, ей голову лижут...
Нашей работы упорной,
Что может быть басшабашней?
Когда нас душили за горло,
Мы строим радио-башни.
Оба стихотворения, повидимому, написаны в одно и то-же время, во всяком случае, в годы революции. Мы полагаем, что не псевдо-народническая болтология Орешина характеризует наше революционное время, а та пробивающаяся через голод и мертвую петлю блокады действенная энергия, которую отмечает Кузнецов.
Это - к слову, разумеется, - в связи со спором об ориентации и штанишках. Конечно, нет у нас ни Гете, ни Шиллера. Но наша молодая пролетарская литература не так уже, правду сказать, юна, она мужает, у нее ломается голос. Правда, значительная часть пролетарских поэтов, понявших свою задачу, как следует, отказавшихся от кривляний стихожонглерства и заумного и заоблачного кликушества, - действительно еще не переступила через возраст Комсомола. Правда, у большинства из них в творчестве преобладают комсомольские мотивы.
Полно, звезды, стыдливо скрываться,
Хорониться за облачный дым:
Сколько лет вам?.. А мне восемнадцать.
Хорошо погулять с молодым.
Хорошо ночами за околицу
Выходить навстречу теплым дням,
И всю жизнь веселым комсомольцем
Шествовать по солнечным путям...
(Ал. Жаров - "Вечер").
Ох, люблю закатные картины я.
Ничего тогда душе не жаль...
Все отдам за звоны соловьиные
За комсомольскую печаль...
(М. Голодный "Ох, люблю закатные картины я").
А в углу Марфутка, тая,
Меняет с милым Ваней кольца.
И ждет деревня молодая
Призывной речи комсомольца.
(Серафим Огурцов - "Посиделки").
Но плохо ли это? Комсомолец вышел из ребра коммунистической партии. Комсомолец - это наша эпоха. Комсомольцу чужды морока, волнующая Орешина, и туманы, опутавшие Санникова. Если бы поэты "Кузницы" не смотрели на жизнь
стр. 101
через телескоп, они бы, конечно, не проглядели комсомольца.
В этом и достоинство той группы пролетарских писателей и поэтов, которая, не разделяя астрономических увлечений Герасимова и Филипченко, черпает творческое вдохновение непосредственно из нашей советской действительности. Это относится не только к группе "Октябрь", заслуга которой заключается в том, что она первая выступила с протестом против "голой лирики" и космистского столоверчения, но и к внегрупповым поэтам (А. Дорогойченко), а также к некоторым поэтам "Кузницы", хотя и остающимся в ее составе, но по существу ничего общего с ее направлением не имеющим (Ал. Макаров, В. Александровский, отчасти Ник. Полетаев и С. Обрадович).
Поэт, связанный с революцией, не может не припасть с жадностью к ее истокам. Звезды - необходимый поэтический аксессуар - тут спору нет, но броситься хватать их с неба с серьезным видом может только тот, кому нечего делать на земле. Французская поговорка не одобряет тех, кто "хватается за звезды, чтобы зажечь свечу" - не одобряет потому, что - не быть таким способом свече зажженной, - напрасное занятие.
Зажигать свечу рекомендуется на земле. И не странно ли, что в актив нашей пролетарской поэзии приходится зачислять то, что не все поэты оторвались от земли, что в их среде имеются не только звездочеты, но и люди других профессий. А между тем, когда на обложке книжки значится "Кузница", положительно так приходится оценивать ее. Смотрите, вот поэт Макаров имеет огромную заслугу: он не сделал ни одной попытки потушить солнце. Подумайте только, он, поэт из "Кузницы" (прямо белая ворона), пишет о разладе в рабочей семье.
Помнит мужа, всклокоченного парня
С прибаутошной душой;
Всех складнее в воздухе слесарни
Пел, чумазый и смешной.
А теперь он - комиссар суровый...
Солнце моет светом тополя...
Помоги мне разобраться в нови:
Жизнь моя, любовь моя...
("Весенний сплав", стр. 50).
стр. 102
Не знаем, то-ли дело тут в том, что семья не без урода, то-ли в том, что Макаров - по молодости лет - еще не поддался лунатическим влияниям "Кузницы". Но факт неоспорим: Макаров - прочно на земле, у него хорошо видящий глаз, у него чуткое ухо. Он прошелся "по улице 21 года" и - вот некоторые его наблюдения:
Лошадки пузатой печальная морда
Прильнула с лаской к случайной руке,
Поодаль армейцы рядами проходят,
Несут по солнцу на каждом штыке.
Слепой у забора тоскует по свете,
С глазами, как два потухших угля.
Замасленый френч прогремел по газете,
Движенье декретов с вышки Кремля:
Что дождь голубеет над пашнями Рязани.
Голодные с Волги бегут голяком,
А в плотно накуренном зале заседаний
Проектами грезит нарком.
Старушки толкуют про "бедненькой" свадьбу,
С приданым застрял у заставы воз,
И в тихих аллеях дворянской усадьбы
Оброс золотыми снопами совхоз.
Как видим мы, это совсем не филипченковская схоластика. Здесь все живое - и лошадь, "с лаской прильнувшая к случайной руке", и слепой "у забора тоскующий по свете", и "проектами грезящий нарком" - здесь советский дух, здесь СССР'ом пахнет - нашим, нынешним, едва только начавшим вылезать из валенок и обмоток и переобувающимся в кожтрестовские башмаки. Не об обуздании стихии светил мечтает сейчас эта Советская Россия, а о букваре, о дешевой соли, о необходимости заштопать дырявые штаны.
ВЧКлб в походе против нашей монопольно-русской неграмотности - вот что характеризует наше сегодня, а не пророчество Садофьева, что "скоро вспыхнет во вселенной свершений солнечный зенит". Нам бы не во вселенной, на одной бы только земле, и то, можно сказать, - хлеб; хоть бы в одной Европе. А пока что - мужика бы для европейского революционного пира подготовить - читать-писать бы научить, целые числа складывать. Так стоит - как любит говорить обычно Ильич - гвоздь вопроса. Поэтам, не болтающимся в межпланетном пространстве, а дышащим
стр. 103
такими же легкими, как и весь рабочий класс наших советских республик, - им принадлежит будущее в нашей литературе. Ибо они чувствуют настоящее в нашей революции.
Коммунэра Лелевича "о курсанте губпартшколы", о военкомбриге, который "на заводе кувалду подымал легко, из винтовки в бригаде попадал далеко, разгибать подкову рукою мог, а от лекций и книг занемог"; коммунэра о чахоточном заведующем клубом, который, исполняя задание агитпропа райкома организовать клуб, - растратил в канцеляриях совнархоза и бумтреста остатки своих легких:
Вот книги в шкафах сомкнули ряды,
И Маркс раскинул снега бороды,
Рояль на ковры отбросила тень, -
И в "Правде" объявлен открытья день.
А рядом заметка - несколько слов:
Райком извещает - умер Петров...
Поэма Безыменского о советской пивнушке ("Баррикады смеха"), в которой отражена переплескивающаяся, как в вине, игра двух миров -
Кремль. Кремлевские двери.
Рядом - гниющая накипь.
Можно в заплеванном сквере
Тело купить за дензнаки.
(Каждая жизнь - иная.
Где Совнарком, где тело)... -
- Это сегодняшнее все. Это волнует, трогает. Заметка в "Правде" о погасшей жизни Петрова прочитывается в "петитном" порядке - без интереса, между рассуждением о методах культшефства и статейкой о совещании заворгинстров. В газете смерть Петрова тоже только - "партийная жизнь". В партийной жизни это тоже - только учраспредовская анкета. В краткой стихотворной повести - это живая человеческая жизнь, имевшая огрызки легких, чувств и страданий и растерявших все это на тряской дороге нового строительства.
Они есть, - все эти комбриги Ивановы, Петры Смородины, чекисты Николаи, - это живые люди нашего времени. И не в том заслуга поэтов, что они их "открыли", а в том, что они их записали. По нынешним временам, когда, живя среди Смородиных, поэты считают нужным писать о том, что
стр. 104
Уйдешь ты, слезы не уронишь,
А вспомнишь - не дрогнет и бровь, -
Страшней, когда из дому гонишь
Сам - мачеху злую - любовь. -
(Сергей Клычков, "Красн. Новь", кн. 5 за 1923 г.)
или о том, что у поэта -
Катастрофа.
Сердце столкнулось со звездой.
Тьма.
(М. Герасимов - "Электропоэма", стр. 41).
когда поэты проявляют или необычайную дальнозоркость или необычайную близорукость, но никак не хотят иметь обыкновенное нормальное зрение, большой заслугой отдельного поэта было бы даже простое незамалчивание комбрига Иванова. Между тем Безыменский, Макаров, Лелевич, Родов, Жаров - не только не замалчивают, а с ревнивой жадностью врываются в толщу класса, выносившего в своих недрах Смородина, чтобы показать Смородина, чтобы показать революцию такой, как она есть. "Открыть" Смородина - значит, открыть давно открытый рабочий класс. Л. Н. Толстой не "открыл" Пьера Безухова, его открыла жизнь, современное ему общество. Заслуга Л. Н. Толстого в том, что он вывел его "на люди", что он показал Безухова.
В нашей современной жизни - в политике, быту - чекист Николай давно уже открыт. Но все дело в том, чтобы открыть его в нашей литературе. Жизнь наша вся подверглась решительной переотливке и переформовке. Все дело в том, чтобы эта переплавленная жизнь была открыта нашей литературой.
Литература, как один из родов искусства, есть способ познания жизни? Очень хорошо. Тогда - долой темные искажающие нашу жизнь очки, хотя и облеченные в модную роговую оправу, но купленные в "Великой Британии". Тогда - долой подзорные трубы! Давайте смотреть на жизнь простым невооруженным глазом.