стр. 249

     Г. К.

     НА МИТИНГЕ ХУДОЖНИКОВ СЛОВА

     Правду сказать, никакого митинга не было. Было просто собеседование при открытых дверях, но участники думали, что у них митинг. Посторонних почти не было. Было несколько библиографов, но они не принимали никакого участия в развернувшихся прениях. Они только наблюдали и фиксировали. День был партийный. И коммунисты, известные задиры и пересмешники, были на ячейках по заводам и фабрикам, по советским учреждениям, и все шло мирно да ладно. Однако в прениях приняло участие 17 человек, больше мужчин, были и женщины. Выступающие перед кем-то отчитывались, но трудно было выяснить, перед кем они отчитываются: пред собой ли, друг перед другом или перед посторонним миром. Впрочем, незаметно было между ними особой близости; наоборот, поражала их оторванность друг от друга. Митинг происходил в довольно темной комнате, и с мест нельзя было различить ни одежды, ни лица говорящего. Видно было только, что стоит мужчина или женщина, но молоды ли они или стары, хорошо ли или плохо одеты, как они себя держат на трибуне, - трудно было различить. Слышно было только, как председатель вялым голосом, словно нехотя, словно для очистки совести, провозглашал неторопко: "Слово предоставляется такому-то, а иной раз скажет: "А теперь имеет слово такой-то!"
     Ораторы по порядку говорили следующее:
     К. Тренев. - Мое дело маленькое! Был старый быт, старый строй; порядку не было, смыслу не было, а людям всетаки хотелось жить, и налетали вихри. Старое смывалось, а новое еще и не наростало. Мое дело маленькое. Вихрь мог и не налетать. Вот и все - с меня взятки гладки.

стр. 250

     О. Мандельштам. - Я в одно слово с Треневым. Нужно писать о былом. Теперь вот говорят: довольно лирики, давайте эпоса. Я и вспомнил, что был старо-французский эпос. Хороший эпос. Я оттуда и выхватил, да так без начала, без конца. Вы помните: известный критик сказал, что в лучших лирических произведениях Гете есть всегда что-то недосказанное. Пора ввести в эпос эту недосказанность.
     Вс. Иванов. - Ну, вы как хотите, а я вот мимо революции не пройду. Пускай она проходит мимо меня. Ни мне, ни вам неизвестно, что и где делали революционеры. Где-то были фронты, завязывались диспуты, были обстрелы и расстрелы. Это меня не касается. Знаете, что было? Был профессор, которому революционеры поручили отвезти в глубь Монголии статуи Будды. Хороший профессор, настоящий профессор; он и с женой жил хорошо: целые шесть лет, а когда она умерла, к нему только раз в неделю ходила девушка, неизвестно для чего ходила. Признаться, мне-то известно, для чего ходила, а вам пусть остается неизвестным. А когда он ездил в Монголию со статуей Будды, то с ним в вагоне была и монголка. А монголка - как монголка, "все они податливы". Не устояла она и перед профессором, или он перед ней. Вот она революция, настоящая революция. Профессора и монголку в один вагон свела. Недаром профессора убили башкиры. Не забыл я и голода революционного и сумятицы. Хороший я человек. Настоящий бытописатель революции и признанный талант.
     Ник. Тихонов. - А я со стихами, хорошими стихами. Не могу забыть, как критики вбили мне в голову гвоздь.
     Кто о чем, а я о гвоздях. Мог бы о плотнике. У плотника тоже гвозди, мог бы о столяре, но я хочу попроще, ближе

стр. 251

к низам; у кого еще есть гвозди? У сапожника? Так я о сапожнике. И такую подпускаю философию... Да я... я... я... Не привык я говорить: я не митинговый, не лозунговый оратор, можете сами прочесть и судить, а мне вот...
     Вяч. Шишков. Революция? Революционный быт? Я вам покажу и то и другое. Настоящее торжество революционного быта. Я вам покажу и крестьянство, идущее за рабочим классом; и наробраз в настоящем его виде. Никакой революции в деревне не было. Дело кончилось только тем, что все напились на торжестве открытия школы. Когда в школу вносили икону для молебствия, закрыли всех вождей революции, чтоб святым не в обиду. А когда началось торжество, закрыли образа, чтоб Маркс и Ленин не вломились в амбицию. Из меня может выйти толк. Могу воскресить Николая Успенского.
     М. Шкапская. Я со стихами и знаете: у меня даже рифмы есть и размер соблюден, а смыслу, сколько смыслу. Мы наследники, потомки могучих кровожадных дикарей, и мы, как они, тоже любим женщин и кровь. Не верите? Поверьте мне на слово. На то я и поэтесса.
     А. Чапыгин. - Мое дело тоже маленькое: я - как Тренев. Была у нас революция? Была. А отчего? Еще Прутков сказал: "смотри в корень вещей". Революция у нас выросла из старого быта. Я этот самый старый быт и даю. Как при старом строе забиждали и развращали рабочих, как их опаивали, да и сами опаивались, да и таких же прохвостов - детенышей, как сами, производили на свет. Я уж старый быт вам с поличным представлю; вот и все, что тут долго разговаривать.
     Ал. Кусиков. - А я не согласен: я особая статья. Я человек дерзкий: захотел, задумал и вбил евангелие в коран, как гвоздь в стенку, потому что две души живут в груди моей. Я с мусульманином - христианин, с христианином - мусульманин. Мне с вами и разговаривать не о чем, а с ветром - другое дело.
     С. Семенов. - Революция - это действие, а литература - какое это действие; это разговор, это разговор в царстве мертвых. Едет поезд по стальным путям, а в поезде два человека: им делать нечего, они и разговаривают, рассуждают о том, что такое русская революция. Никто этого не знает: и большевики не знают, и не знают, что они делают. Мне бы еще поговорить, да говорить не охота. И в самом деле: о чем тут разговаривать, когда революция - действие, а литература - разговор в царстве мертвых.

стр. 252

     С. Колбасьев. - И охота вам все о революции, да о революции, все о России, да о России. Можно и об Англии написать плохие стихи. Правда, они ни к селу ни к городу. Но мы ведь все, "кто в лес, кто по дрова".
     Федор Гладков. - Не знаю, как вы, а я очень тяготею к священному писанию, особенно, если взять новый завет, да и остановиться на апокалипсисе. Это милое дело. Написал же Брюсов: "Конь - блед". Но это стихи, на то и Брюсов, чтобы стихи писать. Для стихов довольно листочка два, у меня вам не "Конь - блед", а "Огненный конь". Я, конечно, символист, но символист с оговоркой. Революция - это не процесс, не скачок из мира необходимости в мир свободы. Это - Голгофа. Не Голгофа, а путь к Голгофе, не путь к Голгофе, а Голгофа, сам не знаю толком, что это такое. Сказано: "Огненный конь". Только не помню, есть ли в апокалипсисе "Огненный конь" или нет. Если нет, то надо вставить. Я больше ничего не могу прибавить.
     Вера Ильина и П. Незнамов. - Мы будем говорить двое за одного. Стихи наши мы о них ни слова, потому, что видите ли, пусть стихи сами за себя говорят. Тут есть все, чего нехитрому уму не выдумать во-век. Вот если Вяч. Иванов: он бы о нас мог написать целый трактат, а все-таки похвалите нас за дружеское выступление: одна мелодия на два голоса.
     Н. В. Жуков. Я и говорить не хотел, но остался еще один поэт и один прозаик. Я и пожалел поэта: надо же ему дать говорить не последним. По-человечески жалко, ну, а я полагаю мужицким моим разумом так, что много у нас по деревням суеверия и много всякого дурья и надо эту нечисть выводить. Я вот мужицкий быт знаю и я вам расскажу анекдотов сколько хотите, только без выкрутас: чем проще, тем лучше и чем правдивее, тем смешнее. Я не очень хлесткий, а все-таки занозистый человек. Ну, больше мне и говорить не след. Надо и честь знать.
     Н. Колоколов и В. Ходасевич.
     "Мы последние в нашей династии". Если вы не согласны, то мы спорить не станем, мы только так, чтобы что-нибудь сказать. С нас больше не взыщешь.
     Ф. Муйжель. "Выхожу один я на дорогу", потому что за мной никого нет: ни прозаика, ни поэта, а я все-таки о революции. Я вот старый писатель и скажу вам, что надо писать по старому. В революции...
     Но... тут произошло замешательство: послышались голоса протеста. Оказалось, что еще не выслушали одного поэта и

стр. 253

одного прозаика и они требовали слова. Поэт кричал: Я - Сергей Малашкин: "у меня "Мускулы", я разжигаю" "Мятежи", а меня хотят замолчать? Требую слово. Ему слово представили.
     Сергей Малашкин: После того, как меня хотели лишить слова, я, конечно, разговаривать много с вами не стану. Скажу вам только, что я, как "ветер", разбоен и развею вас всех.
     Малашкин еще не успел кончить, как председатель заявил: "Слово дается последнему оратору". Трибуну занял Вл. Лидин.
     Вл. Лидин. "Еще одно последнее сказание и летопись окончена моя"... потому что я последний писатель наших дней. А я был свидетелем многих дней и мог бы написать многотомный роман, не хуже покойного Боборыкина. У меня хватает пороху на несколько страниц. На этих страницах я, как в бабушкин сундук, сваливал все: тут вам и до империалистической войны, и империалистическая война, и февральская революция, и октябрь, тут и адвокаты, военные, артистки и сестры милосердия и естественная и противоестественная любовь... Да, да, в духе диалогов гетер Лукиана. Я все могу вам дать и ничего страшного из этого не выйдет, ни

стр. 254

для кого ничего обязательного, а так: "писатель пописывает, читатель почитывает" и ничего из этого не выходит, а писать я умею красиво, стильно. Но я еще весь в будущем; это обо мне сказано: "последние будут первыми", я на это крепко надеюсь.

     * * *

     Последний оратор сошел с трибуны. Председатель объявил собрание закрытым. Никто не возражал. Никаких предложений. Никаких резолюций... Через две минуты комната опустела, исчезла и трибуна.
     Как это произошло я не заметил, но когда я собрал свои исписанные листы с речами ораторов, я с удивлением заметил, что предо мною лежат дочитанные:

     [стилизованный рисунок обложки альманаха "Наши дни" N 3]