стр. 233

     Андрей Соболь.

     ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

     От редакции

     Помещая достопримечательное по своей искренности и прямоте "Открытое письмо" А. Соболя*1, редакции мало что остается к нему добавить. Письмо это останется одним из значительнейших литературных документов нашего времени. Бичующим хлыстом опустилось оно на лицемерные маски писателей с "двойной бухгалтерией", позорным клеймом запеклось оно на двоедушных устах тех, кому безразлично, "где печататься, рядом с кем, раз берут и раз аккуратно платят".
     Впервые с Октября раздался громкий и честный голос писателя, бывшего в том лагере, в лагере, враждебном революции. Впервые не только с нашей стороны, но и со стороны одного из наших бывших врагов, не стерпевшего окружающего его лицемерия части старых писателей, услышали мы это неизбежное в нашу эпоху: "или - или".
     Однако, А. Соболь подошел к вопросу исключительно
_______________
     *1 Впервые опубликовано в газ. "Правда" от 14/IX.23 г.

стр. 234

с точки зрения писательской этики, "не о чистоте коммунистических органов печати" он радеет. Но при всем этом и он не может пройти мимо того факта, что "Красная Нива", "Красная Новь" и проч. не только места для приема рукописей, но и органы определенной окраски и, прежде всего и раньше всего, органы революции, как и Госиздат - аппарат не только распределения, но и пропаганды той же революции".
     Пусть же те из руководителей наших органов и издательств, которые занимаются бесполезным делом отыскания "объективных истин" в литературе лицемеров и лже-попутчиков прислушаются к предостерегающему голосу честного писателя. Пусть же они поспешат превратить наши органы из свалочного места рукописей, какими они большей частью являются сейчас, в органы революции, какими они должны быть. Не только писатели, но и наши редакторы и издатели должны осознать: или - или.

стр. 233

     Мне передали, что в одной из заграничных русских газет появилась заметка, будто в организации съезда бывших эсеров принимал участие бывший комиссар XII армии временного правительства, бывший каторжанин, писатель такой-то - я.
     Далее: в Москве издается журнал "Россия", который в России и за границей слывет сменовеховским (к слову сказать, слава неверная: между этим журналом и сменовеховством огромное различие не только внешнего порядка, но и внутреннего сознания). В этом журнале за последнее время появились мои рассказы. От многих я тотчас же услышал: "вы стали сменовеховцем?" В Москве к моему имени стали прибавлять: раскаявшийся. Сопоставляя все это, я чувствую нравственную обязанность сказать несколько слов во избежание дальнейших недоразумений и еще с тем большим сознанием в необходимости

стр. 234

этого, что тут дело не только в частном случае с писателем таким-то и таким-то - этим можно было бы и пренебречь.
     Если звание писателя к чему-нибудь обязывает, то, прежде всего, и раньше всего: не лицемерить. Им, лицемерием, мы сыты по горло во всех проявлениях нашего российского бытия. Постараемся хотя бы в нашей небольшой писательской среде быть честными, честными в области нашей же писательской этики.
     Надо и должно сказать открыто, без фарисейства: тут не все благополучно, трещина налицо, она ширится с каждым днем, и если разложение в нашей среде еще не окончательно установленный факт, то мы накануне его.
     Двойная бухгалтерия, полное безразличие к тому, где печататься, рядом с кем, раз берут и раз аккуратно платят, при этом оставляя "про себя" оценку места (органа, направления), оценку диаметрально противоположную заданиям места - все это перестало быть единичным случаем.

стр. 235

     Печатать свой рассказ, свое стихотворение, свою поэму в "Красной Нови", в "Красном журнале для всех", в "Прожекторе" и т. д. и считать Октябрь злосчастным часом в истории России; вручать свою книгу Госиздату, "Новой Москве", "Кругу", а несколько часов спустя у себя в комнате говорить с глубокой неприязнью о революции; в Москве печататься рядом с Гастевым, Луначарским, а в Праге или в Париже бок-о-бок с Чириковым, с Гиппиус, все это покрывая мелким, сереньким оправданием аполитичности - вот приблизительный пример писательского лицемерия.
     В России стало модным презирать "заветы", в России ныне плевое дело с налету выкинуть все за борт, но не слишком ли стремительно стали забывать и писатели о заветах прошлого, хотя бы прошлого времен Михайловского, Щедрина, Короленки.
     Или писатель уподобился человеку с Ильинки, которому безразлично, в какой трест сунуться?
     В 1923 г. русский писатель махнул на все берега и стал плыть по течению: все равно, куда пристанет утлый челн.
     Но именно в 1923 г., когда воистину мир раскалывается надвое, когда даже слепому видны ослепительные молнии социальной грозы и безнадежно глухому слышен громовый грохот ломки всего старого уклада жизни, навыков, обычаев, норм, писатель не вправе забывать о своем собственном руле.
     Именно в 1923 г., когда от Ледовитого океана до Тихого - мир содрагается в судорогах и так явственно намечается водораздел на веки-вечные, писатель не может, не смеет быть аполитичным.
     И в этом приятии или неприятии революции, в привете сдвигу или проклятии сдвигу, нет пугающей нас "политики" - это только нравственная обязанность писателя: гражданина вдвойне, человека вдвойне.
     А если он еще к этому и русский писатель, писатель страны, где шестой год - хорошо или плохо, безошибочно или с грубейшими, а порой и жестокими, бесчеловечными ошибками - вопрос другой, - но идет неимоверно огромная работа пересоздания всех жизненных сторон, - то тем паче.
     Да, если он считает, что в стране лучины, Волховстроя, людоедства в Поволжьи, женщин-судей, тифа, Коминтерна на Воздвиженке, тундр, радио-концертов, лаптей, института Баха, в стране Комарова и Коненкова, Графтио и Буденного, сивашских боев и спектаклей Мейерхольда литература может ограничиться описанием клейких листочков, то остается только по-человечески пожалеть его.

стр. 236

     Но дело-то в том, что не может настоящий, живой, напряженный, как струна, писатель, ограничиться пестиками и лепестками.
     Нелюбопытный писатель - мертвый писатель. В 1923 году быть любопытным - значит вплотную придвинуться к жизненной водоверти, а водоверть наших дней не терпит равнодушного, аполитичного подхода; она разворачивает душу, и если душа не мертва - она должна так или иначе отозваться.
     И тогда - тогда надо быть честным и самому себе сознаться, что "Красная Нива", "Красная Новь" и пр. не только места для приема рукописей, но и органы определенной окраски и, прежде всего, и раньше всего, органы революции, как и Госиздат - аппарат не только распределения, но и пропаганды той же революции.
     И надо сознаться, что появление твоего имени в любом из этих органов придает неминуемый оттенок твоему писательскому облику, даже если твое данное произведение вне времени и вне пространства.
     Серенький, обывательски-крохотный отвод: "я даю ведь только рассказ", "я ведь даю только лирическое стихотворение" - по меньшей мере смешон: ведь рядом с твоим рассказом или стихотворением есть еще и другой текст. И он, и любая иллюстрация в нем, и обложка его - все это кричит, кричит о революции. О революции, о величайшем сдвиге.
     И тогда и ты, хотя бы только звезды воспевающий, в этом крике. Ты не обязан быть запевалой - это твоя добрая воля, ты не обязан быть лауреатом партии, приспешником, любым "при", но ты обязан или слушать революцию, или уйти из этого хора.
     И надо тогда честно сделать честный вывод. Или - или. Или замолчать, раз существуют обложки одного только "типа", или открыто без двойной бухгалтерии принять "обложку" - принять революцию, с глубоким убеждением, что в стремительно бурной водоверти вокруг тебя капля чернил с писательского пера равноценна капле крови, пролитой в бою, стружке с рабочего станка, зерну, брошенному в борозду ранней нови.
     Я знаю, я понимаю: не дело редакции какого бы то ни было органа справляться о том, по какой стороне баррикады стоит автор данного рассказа или данной поэмы, редакция должна считаться только с рассказом, только с поэмой, но из этого далеко еще не следует, что писатель может "жеманфишистски" или из-за нужды, поневоле, печататься тут, душой оставаясь там.

стр. 237

     Неважно, в данном случае, что и там он только душевно, нигде, ни в чем не проявлял своей активности, даже в своих произведениях: ведь и я только говорю о внутреннем подходе; я не защищаю интересы редакций, не о чистоте коммунистических органов печати я радею, но я хочу и в праве болеть за писательскую честность.
     Я знаю отлично, что все мы - и правые и левые писатели - весьма далеки от какой бы то ни было политики, и слава богу, и не наше это дело, но не хочу знать о писателях с двойной бухгалтерией - и уже наше общее дело не молчать, когда в нашей среде разложение явственно и отчетливо. И еще одно знаю:
     Обязан писатель - вот он, тот самый, которому и звездная книга ясна и пр. и пр., - отдать себе раз навсегда недвусмысленный, ясный отчет в том, на какой стороне он перед пропастью, куда по непреложному велению несется старый, разлагающийся мир, куда унеслась старая, прогнившая Россия.
     Обязан, если он только живет, а не схимничает, если только в нем кровь горячая, настоящая, а не сахарная водица, и если он воистину любит - русский, русский писатель - страну свою грешную, но чудесную.
     И вот теперь мне остается добавить всего несколько строк.
     В съезде быв. эсеров я никакого участия не принимал, узнав о нем только из газет. С конца 1918 г. я вне всяких партийных группировок и направлений.
     Вех "сменовеховских" я не менял и считаю, что не мне менять их. Берлинское сменовеховство, целиком почти вышедшее из первой открывшейся гастрономической лавки на Тверской, не для меня и не по мне: появление анчоусов в вольной продаже на рынке и даже вина не заставило меня молниеносно полеветь.
     И раскаиваться мне не в чем. В бурные, грозовые годы, прошедшие перед нами, над нами и сквозь нас, ошибалась, спотыкалась и падала вся Россия. Да, я ошибался, я знаю, где, когда и в чем были

стр. 238

мои ошибки, но они являлись органическим порождением огромной сложности жизни. Безукоризненными могли себя считать или безнадежные глупцы, или беспардонные подлецы. В отсутствии глупости и подлости в себе я не нахожу повода для раскаяния.
     Одни сознают свои ошибки раньше, другие - позднее.
     Я позднее многих сознал, быть может, потому, что всегда был и оставался социалистом и всегда верил в тот час, когда рикша из Калькутты протянет, аннулируя моря и океаны, не только воды, но и слез и крови, руку Федьке Беспятому из Недоеловки.
     И в страну Федьки этого я верю.
     Верю, не закрывая глаз, зная, где темное и где светлое, где кончается революция и где начинается обывательщина.
     Верю, не возглашая "шапками закидаем", ибо никогда не любил этих "шапок", откуда бы они не летели, какими бы лентами они ни были обвиты.
     Как и знаю, сколько еще в нашем будущем путаных тропинок, темных тупиков, провалов и срывов.
     Для меня слово РСФСР стало не только не принужденным приятием, по независящим от редакции обстоятельствам, пяти букв, но пятикратным утверждением величайшего переворота в истории человечества, но пятикратным доказательством силы духа русского народа, но пятикратным подтверждением того, что треснувший вдоль и поперек весь земной шар обратным вращением к старому не вернется.
     И знаю я просто, как вот просто по утрам знаю, что надо умываться, что в тот час, когда чья-либо рука захочет и посягнет на одну из этих букв и тем самым на творческий порыв всего мира, я встану в число защитников и, исступленно ненавидя убийство во всех его видах, буду стрелять и убивать, буду, ибо горят и должны гореть пламенным огнем пять чудесных и прекрасных слов: родина, международность, мир, правда, человечность.