стр. 225

     А. Старчаков

     СЛОМАННЫЕ ЗАБОРЫ

     Николай Полетаев. СЛОМАННЫЕ ЗАБОРЫ. Кузница. Москва, 1923.

     Автор не снабдил хронологическими датами даже наиболее значительные из стихотворений своего сборника. Но, думается, мы не ошибемся, если скажем, что в целом сборник складывался в годы 1920-23.
     Ко всему, что было создано в литературе в эти годы, читатель подходит с определенным требованием. Он жадно ищет отображенья нашей современности. Он ждет художника отобразителя, истолкователя сложной мозаики нового быта.
     Из тридцати стихотворений сборника только два - "Красная площадь" и "Ноябрь" - от современности. Остальные - по своим мотивам чистая "вневременная" лирика. Полетаев весь погружен в себя, в созерцанье своих субъективных переживаний. Его творчество находится еще на том туманном перепутьи, когда личное заслоняет общее, когда "я" довлеет над "мы", когда тщательный анализ своих личных настроений является единственным источником поэтического творчества.
     Это прекрасно понимает и сам поэт.
     И вслед за величайшим индивидуалистом он утверждает:

          ... бряцанье слов немых
          Так мало говорит другому.
          И только тот сорвет живой мой стих,
          Кто в свой нырнет оледенелый омут.

     То-есть, проделает ту же творческую работу, что и Полетаев, поэт-созерцатель, поэт-интимист по преимуществу.
     Но упрекнем ли мы за это автора сборника?

стр. 226

     В одной из своих статей тов. Луначарский замечает, что нам ни в коем случае не следует бояться индивидуального героизма (речь идет о драматургии): "Рабочий-герой, как бы он не выделялся, есть орган массы, есть ее воплощенье".
     Если быть последовательным, то мы должны узаконить и индивидуальную лирику, к которой мы привыкли относиться с таким великолепным аскетическим презрением. Нужно ли доказывать, что индивидуальная лирика связана с переживаниями коллектива не в меньшей степени, чем сатира и эпос "гражданской поэзии". Весь вопрос в том, насколько сильна эта связь, как полно и глубоко отражена она поэтом.
     В одном из своих стихотворений, посвященных городу, Полетаев пишет:

          Чадило чортово кадило
          И едкий, смрадный черный дым
          С усмешкой злобной возносило
          К набухшим облакам седым.
          ... Но постепенно околдован
          Смертельно призрачной красой,
          Я навсегда теперь прикован
          К тебе, туманный город мой.

     Город "колдует в дьявольском тумане". Дым "горелого леса" его фабрик застит небо. И все же поэт признается в своей любви к городской стихии и заявляет о своем равнодушии к буколическим красотам природы.

          Осенняя прозрачность сада,
          И молодые зеленя,
          И вихри красок листопада
          Чужими стали для меня.

     Но вот уже на следующей странице от "урбанизма" поэта не остается и следа. Он возвращается на "лоно" и выдает головой тот город, к которому он, по его словам, был навсегда прикован.

стр. 227

          Поля, я кинул город пыльный,
          Я к вам пришел, мои поля!..

     "Чумазый город", "каменная морда" уступает место "родному селу", "родной деревне", утонувшей в полях.

          По холодку скорей туда.
          Пойду в родимую деревню.

     Правда, поэт пытается нас уверить, что его тяга в деревню носит некий "агитационный" характер:

          Я грозой спалю мою деревню,
          Я дождем смету тоску с полей.
          ..........................
          Что б на месте земляных конурок
          Солнечные вздыбились дома.

     Но мы знаем, что эти угрозы омертвелым формам быта только "поэтическое паренье", слово, которому не суждено стать плотью.
     Сколько бы ни рвался Полетаев за городскую черту, он не может убить в себе роковое сознанье, что ему там нечего делать, что он давно утратил всякую связь с той средой и тем бытом, который он так решительно обещает преобразить. Эта работа ему не по силам.
     И нет ничего странного в том, что его солнечные гимны "родимой деревне" заключают траурное признанье.

          Мне жену пустота не родит,
          Я постороний в поле.

     Поэт безвольно потерялся в безбрежных пространствах.

          ... один в поле
          С ветром верчу пустоту
          В поле один,
          Да галка на жнивье.

     И осознав свою отъединенность, свое бессилие преобразить "родную деревню", он снова возвращается в свой безлюбый город, где так потеряно и одиноко поэту.

          ... мокрые троттуары
          Поволокут в сверканьи
          Меня с тоской моей...

     И все же

          Лучше повеситься в ряд с фонарем,
          Склизкую муть рвать,
          Чем одному в поле вертеть пустоту.

     Поэт не приемлет города. Он равнодушно проходит мимо его великих радостей. Рокот мировых событий, техника, организованный труд, холодный блеск аудиторий, ослепительные видения театра, - вся сложная гамма городского

стр. 228

быта не существует для поэта. Но в то же время, повторяем, у него утрачена всякая связь с пространствами за городским рубежом.
     Вы спросите, что же вдохновляет поэта? В чем его пафос, где источники его творчества?
     У Полетаева есть свой особливый мирок, о котором он пишет с исключительным, только ему присущим мастерством.
     Это мир городских окраин, темных кварталов, где живут истомленные, надломленные люди. Он поэт тех мрачных, затканных плесенью, малярийных подвалов, где любили селиться одиночки Достоевского. Недаром поэту мерещится, что:

          Вон там в углу, где запах от лохани,
          Где пол гнилой, цветной и мягкий мох,
          Кириллов по ночам глухие брани
          Со смертью вел, немой и черный бог...

     Никто из поэтов до Полетаева не умел найти такие единственные по изобразительности слова, рисующие нам своеобразную психику окраинного, подвального одиночки.
     Больше четверти сборника - восемь стихотворений - посвящается подвалу и его обитателю.
     Кто он, рабочий, ремесленник, разночинец?
     Для Полетаева это безразлично. Прежде всего он для поэта исключительная разновидность homo-sapiens'a - "подвальщик".

          Двор вешней сыростью запах
          И отогревшейся помойкой.
          Встаю, пошатываясь с койки,
          Иду при солнце, как в потьмах,
          Всю зиму мучил дым и страх
          Гнилушкою светиться в морге.
          И вдруг обои все в цветах,
          Лучи, как дома по каморке.
          ........................
          А я встревожен, озабочен
          Веду с пальтишком разговор
          Не помешал бы ветер очень
          Пройтись до Воробьевых гор.

     Вот, быть может, самое типичное из подвальных стихотворений, великолепное по тонкости узора, по остроте субъективного переживания. Его другая подвальная "Песнь о соловьях" по своей насыщенности может быть поставлена рядом с шедеврами русской лирики.

стр. 229

     "Уйду в подвал" вот выкрик, который буквально пронизывает его книжку. Подвал становится каким-то иноческим скитом, где поэт спасается от треволнений жизни.

          Уйду в подвал, зароюся в лохмотья,
          И буду бредить, буду жить весной...

     Он любит свое логово какой-то болезненной любовью.

          ... его гнилые лапы
          Так ласковы, и так пахуч угар.

     Ряд стихотворений - "Рождественская елка", "Октябрь в подвале", прекрасные по своему лирическому подъему, окутаны невыносимой скорбью, запоздалым желаньем перешагнуть подвальный порог:

          Пока я вздором, бредом, водкой
          Лохмотья эти заливал,
          Шла не Тамара, шла чахотка
          В мой тухлый, в мой гнилой подвал.

     И мир наблюдаемый так остро, так неотразимо зорко поэтом - узок, как подвальное окно.
     Сокольники, Арбат, Воробьевы горы - городская весна, робко шлепающая по окраинам, мальчишки, воробьи, узкие дворики с непременной помойкой и мусором, развороченный половодьем переулок.
     Вот тот узкий круг, которым очерчена глубоко волнующая поэзия Полетаева.
     Бледный мечтатель, разночинец-одиночка, подвальный начетчик с одинаковым интересом вчитывающийся и в Достоевского и в роман о Манон Леско и кавалере де-Грие, -

          И до самой до серой
          Петушиной зари
          Буду я кавалером
          Кавалером де Грие, -

стр. 230

единственный персонаж который живет на страницах всей книжки.
     Новый стальной человек-мироправитель остался вне поля зрения поэта. И если он говорит о новом человеке (всего один раз), это выходит у Полетаева как-то неловко и да простит он - немного "казенно".

          Не торжество, не ликованье,
          Не смехом брызжущий восторг,
          Во всем холодное сознанье
          Железный непреложный долг.

     Та величайшая в мире революция, которая указала миллионам выход из подвала в мир, как-то странно не отразилась в сборнике.
     Не отразились и новые формы быта, настроения, рожденные ими.
     Нужно найти иную творческую орбиту, воскреснуть от подвальной летаргии. Нужно слиться с новым миром.
     Это великолепно сознает и сам поэт.

          Мой мал и робок молоток,
          Мне нужен здоровенный молот;
          И душный этот потолок
          Мной был бы вдребезги расколот.

     Он должен быть расколот во что бы то ни стало. Иначе поэт рискует остаться без аудитории.
     Та связь между коллективом и индивидуальной лирикой, которая является единственным оправданием последней, может стать призрачной.
     Весь вопрос в том будет ли ему под-силу тот "здоровенный молот", о котором тоскует поэт.