стр. 213
А. Зонин
НАДО ПЕРЕПАХАТЬ
(О литературном отделе "Красной Нови").
Читательская наша среда в процессе создания. Присмотритесь хотя бы к рабочим клубам. Самые разнообразные течения, от хулиганствующих имажинистов до благонамеренных классических образцов "седой старины", еще борются за влияние. В Москве, правда, читательский вкус на пути к выздоровлению. В Москве уже знают цену и заумникам из Лефа и медиумам из "Кузницы". Но в провинции, в провинции столько же верного знают о современной литературе, сколько во времена Грибоедова в Нижнем о правильном французском диалекте. Направленчество широкой массы читателей определяется в первую очередь теми литературными произведениями, которые он находит в наших журналах, во вторую - тем, что выбрасывают на рынок наши издательства.
Это обстоятельство накладывает на редакции определенные обязанности - строго выдерживать в области художественной литературы политическую линию большевизма.
Смешны вопли по поводу того, что художественная литература, эмоциональная по существу, не может быть втиснута в те же рамки, что и публицистика. Это - весьма
стр. 214
неискусное прикрывание глубоко реакционной идейки водораздела "чувств" от "чисто мозговой работы". Искусство эмоционально, но этим не доказано, что не может быть пролетарских коммунистических эмоций. Смешно писать такие заезжанные вещи; все равно, что чеховское "лошади кушают сено". А вот подите же, есть коммунисты, рассуждения которых можно довести до такого логического конца. Тов. Мещерякову из Госиздата среди них первое место. Но это в сторону. Подлинно пролетарская коммунистическая литература выявила уже свое подлинно художественное лицо в ряде произведений.
Тем больше надо удивляться, что, имея возможность собрать нужный материал, наши журналы не становятся на путь здоровой литературной политики. На высоте задачи подбора художественного материала, соответствующего революционной марксистской линии, не стоит почти ни один из наших многочисленных журналов, как "Прожектор", "Красная Нива", "Журнал для всех", и т. д. В этом числе и толстая "Красная Новь".
О том, как организует сознание своего читателя через художественно-литературный отдел редакция "Красной Нови", мы и намерены сделать несколько замечаний.
стр. 215
I. Красноновьская поэзия.
Поэзия приятна, сладостна, полезна, как летом сладкий лимонад.
Литературная политика не новый вопрос. Резкому оформлению литературных группировок скоро год. Срок порядочный, чтобы поднять больного с кровати. Стимулы и значение этого социально-важного явления должны были в той или иной плоскости быть усвоены редакцией журнала "Красная Новь", если она раньше не задумывалась над этим вопросом. А надо думать, что это так: задумывалась.
Вот почему мы не будем останавливаться на "Красной Нови" за весь период ее "крестного пути". Возьмем только четыре последние книжки (1, 2, 3 и 4 за 1923 г.).
Ведь что было - дело прошлое. И в свое время "Чемодан" обывательской О. Форш и "Записки забытого" Аросева достаточно восхвалялись в белогвардейской прессе и равно получили должную оценку в нашей критике.
Итак, сначала о поэзии. В четырех книжках печатались следующие поэты: Дм. Земляк, П. Незнамов, О. Мандельштам, В. Инбер, С. Обрадович, А. Кусиков, П. Радимов, С. Клычков, В. Наседкин, М. Герасимов, М. Волошин, В. Парнах, Вера Ильина, В. Брюсов, П. Антокольский, Н. Тихонов, П. Орешин и В. Маяковский.
О чем пишут поэты в "Красной Нови"?
Дм. Земляк:
Я знаю, я знаю, что солнце высоко,
Я знаю, что солнце с земли не достать...
Какое мне дело до книжных теорий,
Когда я в душе натуральный мужик.
Комментарий не требуется.
У С. Клычкова:
Все до времени, все до поры,
Человечьи следы - у могилы, а лисьи
Пропадают всегда у норы.
А П. Радимов ему в униссон вторит:
"Был человек и теперь в землю навек отошел".
Все тот же Петр Орешин, обвеянный мистицизмом умирающей замшенной деревни, поет о "волжском гневе, тайговой силе" и все еще обещает рассеять "веселым посвистом туман". Обещает и тут же признается, что ему с "опохмелья мерещится Русь".
стр. 216
Тары - бары - растабары!..
Недалеко ушел и маститый В. Брюсов. С большим запозданием вещает он:
"Давних далей сбываньем тревожимы,
Все ж мы поем у былых берегов,
В красоте наших нив над Поволжьями,
Нежных весен и синих снегов".
Уж лучше его лирические стихи. Своя стихия, когда голосом таежной девушки он кличет:
Ты, ветер, небом посланный,
Сбрось грушу мне на грудь...
и сладостно молит:
Мне ль с грудями не взятыми,
Снег встретить довелось.
Серость этой любовной лирики восполняет Вера Ильина.
Ах лучше: меж стеной и дверью
Друг друга в темноте сыскать,
Чтобы одной сплошной артерией
Тревожно бились два виска и т. д.
Цитаты можно продолжать без конца. Талантливые и бесталантные поэты все на один лад. Политические буффонады Владимира Маяковского, конечно, лицо отдела в целом изменить не могут. Кстати и поэты "Кузницы" не вносят новую струю в общий лейт-мотив грусти, обоготворения деревни и природы, неясного мистицизма всех восприятий и в том числе - революции.
В целом стихи о революции, по поводу революции, к революции, просто стишки, но ничего похожего на поэзию революции.
II. Проза "Красной Нови".
М. Горький, Алексей Толстой, Б. Пильняк, Малышкин, Н. Огнев, Всеволод Иванов, Мариэтта Шагинян, М. Пришвин, А. Аросев, Соколов-Микитов и А. Сигорский.
Для четырех книжек толстого журнала имен не много. Но зато вещи основательные, все больше "продолжительные", "щепетильные", как любит выражаться М. Зощенко.
Мы не будем останавливаться на "автобиографических рассказах" Максима Горького. Место Горького в русской литературе определено с достаточной полнотой. И его последняя вещь подлежит не суду
стр. 217
текущей направленческой критики, а историка литературы, может еще больше - историка общественного движения в России.
Нас также не интересуют и бледные дарования маленьких рассказчиков Соколова-Микитова и Сигорского.
Такие вещи в любом архивном журнальчике можно выискать. Ничего нового, ничего сильного, ничего общего с революцией, даже с желаньем говорить о революции - нет.
И не в них дело.
Для Красноновьской прозы характерен, прежде всего, Борис Пильняк и пишущие под него.
а) О малом и мерзком.
(Философические рассуждения Пильняка)
Пильняковщина, несомненно импрессионистски острое описание "углов" революционного быта, его задворок, возникших в железном беге революции навозных куч и помойных ям. Кривое и сильно увеличенное описание гнойников - этот типичный для попутчиков (не слишком ли поспешно приклеен большинству этот левый для них ярлык) тематический материал легко находит место на гостеприимных страницах "Красной Нови".
Некий американский журналист, плохо знающий русский язык, перевел "Новь" как "Девственная почва". Надо думать все же, что если парень с башкой, то, при всем плохом знании русского языка, прочитав самую "Новь", он уловил бы смысловую невязку.
Нет, почва "Нови" далеко не девственная.
Вернемся к Пильняку.
После "Голодного года", "Метели", "Третьей столицы" - "Волки". Материал прежний.
"В столицах ковалась романтика пролетарской революции", - ехидничает Пильняк. А "над Россией шел бунт". (Столицы, по Пильняку, не Россия). Но и в бунте есть великое. По Пильняку же:
- на одной станции подходил к вагону мужичек, говорил таинственно:
- Товарищи, - спиртику не надоть ли? - Спиртовой завод мы тут поделили, пришлось на душу по два ведра -
стр. 218
- на другой станции баба подходила с корзинкой, говорила бойко:
- Браток, сахару надо? Графский завод мы делили, по пять пудов на душу -
- на третьей станции делили на душу свечной завод -
степь, ночь, декабрь -
Все это так и было. Пильняк не лжет. Он только выдвигает неизбежный в революции эксцесс как ее первоследствие, даже как основу ее. И от этого ловко жонглерского приема, приема, читателем незамечаемого, - отвращение к бунту - революции.
Ту же бабу стегали плетьми и насиловали белые бандиты. Тот же мужик в Красной армии прошел путь побед, и в большинстве вернулся в деревню иным строителем нового.
Но Пильняку до этого дела нет. Старательно прикрыты его глаза - ему малое и мерзкое. Большое, великое же - абстракция, туман, повод для шпенглерианских философических рассуждений о сменах культур, о бескровности машин, о пролетарии и т. д.
В "Волках" монашки покорно отдаются заезжим в монастырскую гостиницу продинспектору и учителю. Отдаются между двумя молитвенными бдениями и, конечно, "черное монашье платье обтянуло грудь", "тело ее не то чтоб было полно, но деревянно, крепко сшито" и т. д.
В "Волках" же без всякой связи с темой рассуждает нытик - анархист. Будущее будет прекрасно. Когда на заводы перейдет производство пищи - человеческий труд облегчится на две трети...
- Но тогда будут васильки? - спрашивает Анна.
- Да, будут.
- Но васильки растут во ржи, а рожь, ты говоришь, исчезнет?
Ах, не будет васильков! А Маяковский еще злобится, что у коммунистов канарейки. Пильняк может объяснить ему, что вообще нельзя ничего менять, если должны исчезнуть васильки. Говорят, до октября в углу площади Революции росли на клумбах розы... княгинь, графинь. И даже столбики этакие с надписями стояли. А вот они погибли. Разве значительнее Пильняковские васильки?
стр. 219
Пильняк еще вещун. Слушайте. "В XVI, в XVII веке культура разносилась монастырями, - а в XIX и теперь ее разносят - заводы, заводы. Но машина, как и бог, бескровна, - что кровь машины? А монастыри, что теперь монастыри?"
Итак, заводам - культуре пролетариата уготована Пильняком судьба монастырей. Пролетарий, пусть его цепкая пятерня сдавила Россию, бескровен. Он погибнет, как монах. Ждите! Романтика столиц должна исчезнуть!
Кончаются "Волки" нелепой смертью продинспектора Герца. Гнались за вором, а убили Герца. Искали корову, а ее задрали волки. И люди, убившие Герца, тоже волки. Вообще, люди - волки. Они всегда убивают. И Пильняку безразлично - убивают ли они в Москве в Октябре во имя правды или "на Клязьме в невеселый рассвет" по нелепому случаю.
У Пильняка его философические рассуждения противоречивы, путанны, но никогда они не сходятся с идеологией пролетариата - они всегда против него. Впрочем, не для пролетариата они и пишутся. Только что в "Красной Нови" печатаются по недоразумению, а место им на страницах "России".
За Пильняком следует Малышкин. Об ярком даровании его со страниц "Красной Нови" уже звонил тов. Воронский. Не будем спорить о Малышкине. Только - о "Вокзалах". И формально и по настроениям это Пильняк, чуть размешанный Блоком.
- И в эту ночь, за мутными перевалами земель, в городке Рассейске - и человек был родом оттуда - ставили на площади у предводительского дома столы со свечами, суетились...
- В Рассейске -
накануне, под Ильин день, с вечера помчались конные стражники с факелами в перевалы, в летнюю, в июльскую ночь, кричали хрипло и потно в прущее пулей, с дорог, из всех дебрей темное, тележное живье...
Еще специальные примеры и только с одной страницы:
1) "Бабьи белые руки, на широкогрудых, сбычивших глаза", 2) "телом всем теплым облипали, тискали белое тело", 3) "из белого пенного часто дышала грудь", 4) "в мехах качающая бедрами".
стр. 220
Под этим и Пильняк подпишется.
В "Вокзалах" нет фабулы. Пестрый переплет случайных лиц, пошлый бред о суворовских солдатах, шпионах, сифилитических бандитах, старых генералах, институтках, бабах, партизанах и над всем этим вокзалы в звоне рельс, в стуке вагонов, в ружейных залпах, во взрывах.
Тремя цитатами исчерпывается тема "Вокзалов".
Раньше
в перроны падал скорый Севастополь - Москва; в вечере, сияя зеркалами международных, стоял три минуты над станцией - над бакалейщиками, чиновным людом, ждущим вечернего, над ходоками и богомолками, лежащими в чумазых зипунах и лаптях над вокзальным забором - стоял цветущим миндалем, волной туманных гурзуфских сумерок!..
В войну
закружило, завалило все серой солдатней, на Тулы, на Ряжски, на узловые поперло скопящами, волостями кислого избяного духа, базаров, гармонной разлушной тоски; в помещениях уже было негде - расстелилось вповалку по перронам и за перроны... смрадно, спали ничком, уткнувшись в чужие сапоги...
Потом пришла революция
шатнуло с корнем этажи; в тупике надулось чугунным пузырем, лопнуло, взрыло горой асфальт; стекла с верхов били ливнем... из-под горящей осыпи обломков выползали черные, крохотные, бежали за вагоны, за насыпь, в снега, прижимая винтовки к животам, падали, выли...
И вот как Малышкин чувствует революцию:
- За пургой, в полнебном зареве, гудело тревогой, рельсы стенали в земле, стороной мчались миллионы вставших, бесновались, ликовали, в муть... Ночь шла дикая, половецкая...
У Блока - скифское, У Пильняка - допетровское, у Малышкина - половецкое.
Три прилагательных одного смысла, одной значимости. В 1923 году.
На шестой год октября.
Оказалось, что писатели "Красной Нови" с четырнадцатого года мчались через сотни вокзалов, мчались и мчатся, видя только
стр. 221
кинематографические обрывки жизни вверх ногами.
Это не из Пильняка.
Но при чем тут читатель "Красной Нови"!
б) О прочей красноновьской литературе.
Н. Огнев в смысле формальных приемов отправляется тоже от Пильняка. Идеология - о ней говорит самое название "Евразия". Это сдобренная Трубецким сменовеховщина. И все же на фоне Пильняка и Малышкина Огнев с плюсом. Краешек завесы перед Огневым поднят. Подлинную Россию 19-20 годов он почуял - за ушедшим в склеп пьяным попом - в субботнике и щелкающей затвором винтовки девушке.
Почуял, но в тоне "Красной Нови" затем скатился до мелочей жизни Павла Первого. Какому читателю нужно знать о любовниках Екатерины и сладострастии Павла-ребенка?
Этого хочет редакция и все.
Вот ведь печатают Пришвина.
Были:
"Семейная хроника" - Аксакова.
"Детство и отрочество" - Толстого.
"История моего современника" - Короленко.
"Детство Темы", "Гимназисты" и т. д. - Гарина.
Еще писал Гончаров, еще десяток других. Но редакции "Красной Нови" понадобилось вновь описание жизни барчука - разоренной помещичьей купеческого корня семьи.
Теперь Пришвин. "Кощеева цепь" немножко "модернизована". Пришвин сообщает - он всегда чувствовал, что надо стоять за класс, ему нравилось самое слово... Речь идет о... школьном классе.
Нудно, тягуче... Нужно опять-таки самой редакции.
Пойдем дальше. Кто же в "Красной Нови" бытописатель революции кроме сибирского степного и таежного Всеволода Иванова?
Оказывается Мариэтта Шагинян.
40 глав "Перемены" уже написаны. И как! Только и слышите прищелкивание
стр. 222
языком: - Вот какая я умная старуха. Умная, наблюдательная, все поняла, даже математику, не только что революцию.
И опять прищелкивание.
- А язык мой! Язык-то! Настоящий красивый русский язык!
Что такое "перемена", то бишь, революция по Шагинян?
...бывает, что вырвет веревочку распределитель времен из рук поколенья. Тогда из-под ног поколенья выпорхнет птицей пространство. Остановится человек, потрясенный: не узнает ни пути, ни предметов. Боится шагнуть, а уже к нему тяжкой походкой, чеботами мужицкими хряско давя, что попало, руками бока подпирая, дыша смертоносным дыханьем, чуждая, страшная, многоочитая... чреватая новым, подошла, - перемена. Неотвратима, как смерть... все равно не избегнешь.
И так, скрепя сердце, Шагинян принимает революцию. Но удержа нет, чтобы не анализировать.
...к тебе (революции) кидаются прежде разумных - безумцы... на хряский твой топот откликаются нищие, грешники, прокаженные, падшие женщины, поэты, младенцы, мечтатели.
Разве это менее сильно, чем эренбурговское "цыпленки тоже хочут жить"? Нисколько!
О чем же рассказывает Мариэтта Шагинян в "Перемене" - она, давшая такое великолепное исчисление состава восстающего пролетариата и его партии.
"Разумная" и потому приявшая "неотвратимую", она повествует об южной контр-революции. Казаки, немцы-оккупанты - они верны. Красные - чуть натянуты, - так надо было писать. Но ни на тех, ни на других М. Шагинян не останавливается. И 40 глав посвящены интеллигентам - большевистствующим и антибольшевистским, обывателям, страдающим и преуспевающим. А между главами философские рассуждения, образца, уже приведенного нами.
Для разбора "Аэлиты" А. Толстого здесь нет места. Только несколько слов о впечатлении от нее. За образом Марса у читателя невольно возникает запад, в котором невежда - русский большевик - грубый буденновец, Гусев хочет руководить революцией. И, конечно,
стр. 223
дело проваливается. Моментальный экстремистский метод оказывается негодным. Гусев, по возвращении на землю, организовывает для продолжения своей попытки акционерное общество "ограниченное капиталом" ведь в СССР нэп. Может быть, Ал. Толстой и не хотел писать памфлет, но что-то близкое к нему вышло.
Искусство эмоционально!
Оставим в стороне "Голубые пески". После партизанских повестей здесь несомненный скат к мистике. Всеволод Иванов покуда единственный степной и таежный писатель революции, в этом произведении от революции начинает отходить. Тогда на все четыре книжки остается только одна коммунистическая вещь Аросева "Председатель". Но какое это убожество по содержанию, по форме, по языку. Точно насмешка!
Аросев ничего не показывает - он описывает: "Прапорщики аргументировали"; "Потели солдаты, дышали махоркой, вшу потихоньку за воротом давили"; "Он ответил, не обинуясь, так как, будучи начальником политотдела, великолепно знал названия деникинских полков".
В целом в прозе "Красной Нови" тот же идеологический провал, что в стихах. Пролетарские писатели стоят от "Красной Нови" обособленно. Ее писатели - это "Круг", это писатели и поэты прошлого, враждебные (больше пассивно, но нередко и действенно) психологии пролетариата. Это обстоятельство настоятельно диктует: перепахать литотдел "Красной Нови".
* * *
Теперь вошло в моду толковать о "заезжательских" тенденциях, о напраслинной критике.
Пильняк, говорят, показал действительно и объективно в художественном отображении "угол уездно-крестьянской революции". Без Пильняка, Вс. Иванова, Елиз. Полонской, Есенина и еще некоторых разного
стр. 224
калибра попутчиков, оказывается, у нас в литературе пустое место. Утверждают, что пролетарской литературы вовсе нет, что ее и быть не может. Искусство-де вообще эмоционально и идет своими, ему ведомыми путями. "Методы марксизма - не методы искусства". В ближайшее время пролетариат будет создавать художественную литературу не непосредственно, а косвенно - через буржуазную интеллигенцию. Подобными рассуждениями стараются обосновать необходимость печатания и поддержки попутчиков.
Нет спору, что известная часть интеллигенции в известной мере идет на службу к господствующему классу - пролетариату. Нет спору, что часть ее, в той или иной степени, может быть принята как борец на участке идеологического фронта. Но для этого ее творческая художественная работа должна быть тематически правдива. Завет Плеханова: "когда ложная идея кладется в основу художественного произведения, она вносит в него такие внутренние противоречия, от которых неизбежно страдает его эстетическое достоинство". А мы видели в цитатах и беглом изложении содержания книжек "Нови" постоянное присутствие этой "ложной идеи". Поэты и писатели из Круга, серапиона и другие, составляющие синклит сотрудников т. Воронского - по ту сторону революции. Их защищать и доказательно нельзя.
Пусть же те, которые хлопочут о собирании творческих сил под знаменем старой триады пролетариата, крестьянства и интеллигенции, подойдут к попутчикам с классовым мерилом, а не "психологически-эмоциональным" анализом.
Тогда они увидят действительных попутчиков - Сейфуллину, Яковлева, Семенова, Зозулю (через них и прозаиков "Кузницы" идет пресловутая смычка! Но где они в "Нови"?) и тогда они тоже скажут:
надо перепахать!