стр. 203

     Деревенский

     ДЕРЕВНЯ В СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ*1

     II. А. Яковлев.

     Любовь к людям, людское горе, выросшее из социальной неправды господствующих классов - вот та основа на которой развивается творчество Александра Яковлева, писателя талантливого, вдумчивого, серьезного. Его мужик не занимается "черной магией", подобно Пильняковскому Егорке из романа "Голый год", но он, в понимании Яковлева, имеет другую характерную особенность, отличающую Яковлева от ряда других современных писателей, изображающих деревню, - это некоторая, так сказать, религиозность, переходящая местами в церковность. В тяжкий год, когда крестьянство Поволжья в "терновом венце" прошло по голодным выжженным полям в поисках спасения, оно устами Кузьмича сетует о том, что "пропадает земля русская", что "мрет народушко крестьянский" и в это же время устами другого старика Луки утешается помощью заступников наших: Миколы Можайского, Сергия Радонежского и Саввы Сторожевского, ибо все они пошли пешком по земле русской. На вопрос "зачем они пошли", Лука отвечает:
     - А вот решил было господь: "Сем-ка я сгублю народ русский, размечу его, как во древности разметал народ израильский,
_______________
     *1 Продолжение, см. "На Посту" N 1, стр. 153.

стр. 204

пусть плачет и умирает он за грехи свои на всех дорогах и на всех перекрестках.
     Религиозная насыщенность в устах Луки не совсем убедительна и, пожалуй, не характерна для современной деревни, так или иначе воспринявшей Октябрьские дни, так или иначе участвовавшей в разрешении социальных проблем. Конечно, старики, выросшие в старом укладе, ближе стоят к этой религиозности, но когда слушаешь Луку, то смотрит из него не коренной крестьянин, наиболее чувствующий лишь обрядовую сторону религии, а нечто вроде странника, монастырского жителя, которому ведомы сказания об угодниках.
     Революция сильно ударила по старому укладу, глубоко встряхнула крестьянскую мысль. Экономические условия тоже сильно изменились за годы гражданской войны. Крестьянин немало претерпел всяческих лишений, жертвуя детьми, хлебом и скотом для укрепления Октябрьских завоеваний, но крестьянин в это же время меньше всего и был склонен думать, что все экономические лишения посланы ему за грехи. Он просто страдал, как страдало все население Республики от голода, холода, от тифа и вши. Может быть, русский крестьянин не вполне постиг глубину социального переворота, может быть личные боли мешали ему видеть социальную неизбежность такого переворота, все это верно для некоторой части крестьянства, но художник центр

стр. 205

тяжести с одной плоскости перенес на другую. Известно, что недовольная часть крестьянства, не думая об угодниках, винила город, городских рабочих и не раз выступала против революции с оружием в руках.
     Из того же рассказа "Терновый венец" видно, что вся религиозность, привнесенная Лукой, оказалась неспособной смягчить мужицкое нутро, как только ребром встал вопрос: жить или умереть? На берегу реки, около переправы, когда не все уместились на паром, чтобы бежать из голодных мест, "всколыхнулась толпа, злая, голодная и для нее уже не было ни бога, ни ада, ни пулеметов, ни тюрьмы, ни расстрелов: оглобли трещали по черепам, детей и женщин выбрасывали из возов под ноги взбесившихся лошадей". Здесь наиболее ярко сказалась не только мужицкая, но и вообще человеческая натура с ее инстинктом борьбы за существование, когда человек целиком переходит в звериное состояние.
     Преломление души мужицкой через религиозную сущность, как бы скрепляющую людей воедино, в большей своей части характерно не для современного крестьянства в лице молодого наслоения, прошедшего империалистическую и гражданские войны, а для самого художника, который рассматривает крестьянство, как носителя высшей человеческой правды, человеческой совести, ибо она, по мнению Яковлева, дает силу творить добро, очищающее мир, укрепляет братские отношения между народами всех стран и положений. Утверждая эту свою основную линию, Яковлев пишет любопытный рассказ "Мужик", где отчетливо показана победа "человеческой совести".
     Во время русско-германской войны русского солдата Никифора Пильщикова офицер посылает на разведку. А он, - по выражению офицера: "урод, балда, не воин, а мужик", увидя австрияка, уснувшего на посту, вместо того, чтобы взять "врага" в плен или совсем приколоть, даже пальцем не тронул его, потому что тот "дюже крепко спал".
     Высокий момент трудового и, если хотите, классового прозрения у Никифора Пильщикова показан Яковлевым в преломлении шутки, добродушной улыбки. Никифор не

стр. 206

тронул австрияка только потому, что тот крепко спал и сладко по мужицки храпел. Но дальше мы видим, что не это заставило "не тронуть" противника. В минуту раздумья около спящего, понял Никифор, что в каждый бой тысячами гибнет крестьянский народушко, конечно, и русский, и немецкий, и австрийский. И когда в памяти у Никифора выплыло из темноты лицо ротного, пославшего его на разведку, опять тьма стала злой и опять Никифору показалось, что он одинокий и беспомощный.
     Откуда, спрашивается, эта упорная работа мысли, это медленное прозрение общего человеческого горя в лице мужиков и батраков, брошенных в пасть войны? Художник не обозначил этого момента, но рискованно и допустить, что Никифор Пильщиков, несущий на себе тяжесть и страдания империалистической бойни, с наивностью ребенка думал, что это бог послал, как послал он, по словам Луки, "терновый венец" крестьянству Поволжья. Надо полагать обратное. Пусть Никифор не совсем ясно понимал проклятый узел, завязанный капиталом, который посылал русских мужиков на австрийских и немецких мужиков, но он чувствовал, что тут все-таки не божье дело. Божье дело в его представлении - это нечто непреложное, неизбежное, против него не смеет восстать воля человека верующего, но у Никифора другая психология. Под тяжестью и неумолимостью офицерского приказа, он зверино бросался в бой, шел в разведку, валялся по окопам, а под тяжестью медленно просыпающегося сознания или, как обозначено у Яковлева, под тяжестью совести и жалости, не позволяющей убить другого такого же мужика, долго раздумывает около спящего "врага", анализирует свое отношение к нему, свое революционное сознание и уносит только отнятую винтовку, как внешнее доказательство "храбрости".
     Крепкой верой в мужика, в мужицкую совесть, в земляную правду, которая может устроить мир, пронизано творчество Яковлева. Он любит крестьянство, скорбит его скорбью, видит в этой любви только "терновый венец", но совсем почти не показывает революционной воли в них,

стр. 207

не нащупывает стремления мужицкого утвердить на земле новую правду.
     Когда Пильщиковы, тронутые Октябрем, покинули империалистический фронт, художник и здесь немного обмолвился, зарисовывая массовое движение к "домам":
     - Шли с фронта решительные, крикливые, резкие, с винтовками и тугими мешками, с сумраком в глазах, но совсем не те, что немного лет назад уходили из города.
     Такая схематичность и общие мазки внешнего состояния не дают цельного представления о том нутре, которое потащило солдатскую массу с фронта.
     Вот Гараська Боков, главно-действующее лицо из повести "Повольники" - потомок буйных волжских разбойников, волжской вольницы, снимающей купеческие головы. Попадает он в революцию не своей волей, а его закрутила революционная метелица. "Зажегся он, как огонь бенгальский" и бросился "вниз головой, в самую

стр. 208

гущу", ибо "этот революционный пляс сильнее его воли, потому что будил в нем подземное, прадедовское, повольное".
     Художник показывает не сознание, не волю самого Гараськи, не Гараськино желание, а разбойное начало, в крови засевшее от прадедов. В результате - буйная, неорганизованная воля приводит повольника к гибели.
     Такое преломление революции через психику мужиков приближает Яковлева к Пильняковским персонажам, которые в своих рассуждениях о революции тоже исходят из корней разбойного, стихийного неорганизованного начала, а Яковлеву не совсем выгодно итти по одной линии с Пильняком, который пишет о революции не то, что было на самом деле. Яковлев же, как художник, крепко пропитан соками настоящей русской жизни, только еще не вполне развернулся, не вполне мудр в творческом спокойствии...

стр. 207

     III. Ф. Гладков.

     Другое отображение, другое понимание революции крестьянством дает писатель Федор Гладков в своей книге "Огненный конь". Как и у Яковлева, Гладковские крестьяне крепко связаны с землей, крепко любят ее, слиты с ней нераздельно, но кроме этого общего подчинения земле, своему хозяйству, своим личным болям, назревает в них и другое брожение, пока еще не вполне ясное, но уже беспокойно сверлящее мысль.
     Молодой паренек Титка, не осмыслив всего происходящего, всетаки чувствует, что он "обречен" и "ту черту, которую переступил, нельзя перейти обратно". А черта эта разграничила Титкину жизнь на две половинки: в одной - старое, привычное, мужицкое, в другой - грозно огненное, пугающее и зовущее. И Титка говорил учителю, когда шел в бой:
     - Если веришь - пойдешь. Знаю свою правду, значит, верю. Вот иду и молчу.
     И Титка шел. Шла вместе с ним и маленькая девушка Дуня, решившая быть

стр. 208

сестрой для красных воинов. Она наивно говорила ему:
     - Если смерть моя нужна и - не дыхну!..
     И "такой родной и близкой была она около Титки, что в груди у него полыхнула волна восторга и удивления перед нею. Вот и она тоже знает свою правду".
     А правда эта для Титки с Дуней состояла в том, что они должны итти против тех, кто "свирепо и первобытно" шел с ружьями и пулеметами на трудовые мозоли и в этой развертывающейся борьбе "умерли звуки хозяйственной безмятежности и сытого довольства". Новая правда, зарождающаяся в крови и пожарищах, была понятна Титке с Дуней не умом, а сердцем, тем самым чутьем, которое организовало в них революционную волю.
     Наиболее четко вскрыта эта воля в большой повести "Огненный Конь", где Глушков, в радостном порыве, целуя Гмырю, говорит:
     - Товарищ! Не к смерти идем путиной этой, а к жизни. К жизни - через смерть!

стр. 209

Через страдания и муки - к радости человеческой. Хорошо нести крест борьбы, муки революции... по власти на всей земле. Наша власть, власть труда! Чую это и не имею смерти.
     И поскольку Яковлевские старики подчинены старому укладу, мирно беседуя об угодниках, спасающих русскую землю, у Гладкова они даны иначе. Вот "старик, образа казанского татарина, бесноватый в движениях, играющий своими желтыми клыками, как черт". Кричал он и плясал:
     - Стыд и срам, работнички! Рвутся в бой рабочие наши, а мы крысами - в дырочку... Расстрелять нас надо, работнички!.. Я отгрызу себе седую черепашку, работнички! Все до одного здесь! Все до одного до бою положить свои души. Оградой и валом быть для власти трудящей! Разбейте лучше ваши вшивые черепки, работнички!..
     Вот батрак Гмыря.
     - Больно бились в груди у него огромные крылья редкими широкими взмахами. Так и чуется, пройдет еще миг, вырвутся эти крылья наружу и понесут его с визгом и ветром в высь, навстречу еще неузнанному счастью. Не выдержал Гмыря и заплакал. Вот оно то великое, что знала в тайне и чем жила в предчувствии душа его. Вот он тот путь, который смутно и страшно мерещился ему. Весь - еще впереди, весь - в неведомых страданиях будущего. Что ждал и в пришествие чего верил Гмыря, совершается, и он вот малый сопричастник этих необычайных свершений. Чудо, сотворенное непостижимым для него законом необходимости... Радость, рожденная страданием.
     Можно было бы привести немало выдержек, характеризующих пробуждение крестьянской мысли, так сказать, сознание революции, но тогда пришлось бы выписывать всю повесть, ибо вся она пронизана этой, если позволят так выразиться, "осмысленностью".
     Может быть, скажут, что Гладков - не художник в понимании писательском? Может быть, он просто агитатор, и дает советский плакат, "красную" тенденцию? При "всем желании", в этом его не приходится упрекнуть. В его произведениях

стр. 210

выступают не только радостно приемлющие революцию, но и глубоко ненавидящие ее в лице того же крестьянства. На ряду с сознанием, Гладков показывает и убийственную слепоту, шершавую зубастую злобу. Как художник правдивый, объективный, хорошо знающий крестьянскую гущу, Гладков, намечая новые линии крестьянской мысли, в то же время не оставляет в тени и звериного лика. Его деревня, правда, несколько иная, чем деревня центральной России (действия происходят на Кубани), кипит в котле вспыхнувших противоречий. По одну сторону - Гмыря, наш, бедняцкий, с единомышленниками, по другую - Андрей Гудзий, войсковой старшина и старый Брысь, трясущийся над мешками с хлебом. Но художник не злословит, не радуется страданиям пораженных, а рисует каждого из них своим штрихом, не злобным и преднамеренно любовным, а спокойным, продуманным, ибо все они "по человечеству" близки ему. Он пишет революцию, сущность ее, как она была и внутренняя строгость спасает его от плаката, от "агитации".
     Вот маленькая иллюстрация тому:
     Андрей Гудзий, бывший войсковой старшина, и рядовой солдат Гмыря, которым пришлось столкнуться потом. Они выросли в одной станице, вместе ходили на германскую войну. Когда Андрей лежал в лазарете раненый, Гмыря сидел около него и не спал ночей: таскал на себе за нуждой, кормил, как ребенка, и были они так похожи на родных братьев.
     Был Андрей храбрый и отчаянный, и ходил в самые опасные и рискованные места. А когда было тихо и они с Гмырей оставались одни, Андрей тосковал и рвал длинные казацкие усы.
     - Не могу я сидеть, друже, жаловался он, потому - не могу видеть мерзавцев, грабителей и убийц. Ограбили они и умучили солдата.
     И Гмыря страдал, как Андрей, и знал и видел не меньше его. Как раненый, кричал он Андрею, намекая на правящий класс:
     - Не немец им враг, а бедный люд! Не немцу война, а бедному люду, и льют

стр. 211

кровь бедного люда. Гляди как режут мужика! Гляди, как по кочкам терзают баб. У помещиков - пир - кабак, у мужика - смерть - могила. И дошла точка жизни, будь ты проклята! Конец точке - войне, друже!..
     Но, когда дошла "точка жизни", старые друзья разделились. Батрак Гмыря и офицер Гудзий оказались врагами, ибо этого захотел не писатель Гладков, а сама жизнь, разделившая отца с сыном и брата с братом.

стр. 212

     В том страдании, какое носил в себе Гудзий и в отношении к нему Гмыри, трудно увидеть плакат и заподозрить художника в чрезмерной симпатии к одному и чрезмерной ненависти к другому.
     Все это свидетельствует лишний раз только то, что писатель Гладков идет своими путями, дает новые линии, характеризующие новую психологию крестьянства, и художественный материал его имеет право на более глубокое и тщательное изучение.

стр. 211

     IV. П. Яровой.

     Самарскую деревню показывает П. Яровой в книге своей "Степные маяки". Он берет людей рядовых, ни чем особо не примечательных, но все они, каждый по своему, неразрывно слиты с революцией и каждый по мере сил помогает общему делу, горит общим гневом против тех, кто стремится погубить молодые, неокрепшие побеги. Вот перед нами два степных человека: стрелочник Дема и пастух Игнат. Дема "простой человек" бережет пути железной дороги. Он как будто не революционер, но связь его с революцией чувствуется в том, как бережно он оглядывает каждую гайку и знает, что от одной отвинченной гайки может погибнуть вся революция. А когда это случается, то-есть, бандиты рушат путь и тело отшибленного Демы скатывается под откос, на его место становится пастух Игнат, спасающий поезд от крушения.
     Старые люди, брошенные в степь, охраняя революцию, не сознают своего подвига, совершают его молча, незаметно, как обычное рядовое дело.
     Но молодежь ("Гнев одиннадцати") уже определенно имеет свою линию, открыто вступает в борьбу. И когда чешский солдат ночью дозорит около своего штаба, он ясно сознает, что "широка Русь - не перескочишь. Не потушить огня сел и городов. Каждый куст враждебно качается, леса шумят жуткую песню".
     Даже старик Зарубин, проживший всю жизнь в канители мужицкой, чувствует новое и тянется к нему остатком дней

стр. 212

своих. В минуту раздумья встает перед ним "новый, непонятный, но сильный и упрямо правдивый сын. Как понял он свою правду, все остальное забыл. Не собьешь с дороги его, не подкупишь".
     Яровой не лохматит мужиков, не выписывает грязные руки и нечесаные бороды, а упорно прощупывает новое нутро, ищет тот самый костяк, на котором держался трехлетний гражданский фронт. Как художник, он видит и знает, что "новое слово жалит старую душу", ломает старый уклад. А оно, новое слово, залетело в деревню, невидимо пустило росток, оплодотворило чернозем. В Ягодном появился Семка, похожий на Ветлянского Кузьку и стал звать мужиков к новому хозяйству, к новой жизни.
     Таких Семок теперь не мало в деревнях и все они хотя медленно, но неуклонно разворачивают старое, сеют зерна нового, правда, иногда еще неумело, грубовато, но несомненно делают свое дело, раскачивая старые скрепы. Даже Домна вдова, крестьянка, досыта испытавшая "сладкой" жизни в вековом бесправье бабьем, и та уверенно говорит:
     - Хочу быть вольной!
     Как художник, Яровой не вполне нашел себя, не вполне выявил свои писательские особенности, но основная его особенность, которую видишь во всей книге - это стремление найти и определить нового человека, нового мужика, которого он и сам, мужик по происхождению, носит в себе. Некоторая неровность его письма, не одинаково

стр. 213

цельно положенные краски, внутренняя торопливость только показывают, что писатель еще не устоялся, глубоко взволнован взятым материалом и спешит свидетельствовать о днях, отложивших новый бытовой слой, наметивших новую психологию крестьянства. Но, вместе с тем, Яровой не грешит и, так называемым, плакатом, революционным лубком. Конечно, гораздо легче итти в понимании крестьянской

стр. 214

психики по старым образцам, имеющимся в русской литературе, густо подчеркнуть все отрицательное, все грубое и смешное, как результат некультурности, но молодой писатель идет по линии наибольшего сопротивления, прокладывает свой путь и дает современную деревню в том разрезе и в том освещении, как она воспринята им с бытовой и художественной правды.