стр. 137
Семен Родов
"ОРИГИНАЛЬНАЯ" ПОЭЗИЯ ГОСИЗДАТА
"Да, товарищи, у нас свободы печати нет для инакомыслящих, значит, мы скопировали конституцию нашу с прошлого, со старого режима".
С. Драницын. "Конституция РСФСР в ответах на вопросы". Второе изд. Госиздат. Москва - Петроград. 1922.
Это похоже на скверный анекдот, но, увы, это все-таки факт. Стоит только прочесть рецензию тов. Стучки в N 4 "Печати и Революции" за июнь-июль с.г., как вы найдете еще не один десяток таких премудрых толкований гр. Драницына. Впрочем, что-ж особенного? Если гр. Львов-Рогачевский может (или мог?) преподавать историю литературы в Свердловском университете, то почему гр. Драницыну не позорить нашей конституции в Зиновьевском? Очевидно, в каждом нашем Вузе, даже коммунистическом, должен быть кто-нибудь, чья "ученая" и учебная деятельность представляет "бестолковую болтовню, какой-то беспомощный лепет, которому не место ни в печати, ни в коммунистическом университете, ни даже в школе первой ступени"*1.
1. Мелкий вопрос большого значения.
Однако, не достаточно ли мягкотелости и снисходительности со стороны большевиков к гражданам, под овечьей шкурой скрывающим свои старые волчьи повадки? Не пора ли перестать собственными руками
_______________
*1 Из рецензии П. Стучки на книгу - С. Драницын.
стр. 138
распространять ложь и клевету на нас самих, на Советскую власть? До каких пор мы будем оплачивать, печатать и распространять произведения, чуждые, а зачастую враждебные всем нашим идеалам, строительству, практике? Разве не преступление выпуск Госиздатом вот этой самой "Конституции" гр. Драницына вторым изданием, в 15.000 (пятнадцать тысяч) экз.?
Мы знаем, что Госиздат сумеет найти оправдания (и даже, может быть, основательные), как находил их не раз в подобных случаях. Он, вероятно, представит целый ряд других изданий, нужных и полезных, и таких, возможно, будет даже большинство. Но это его нисколько не оправдает и оправдать не может. Нам надоели объяснения, оправдывания и толкования. Мы хотим дела. Мы хотим ответственности, а не разговорчиков.
Ведь, вот в N 5 "Журналиста" тов. Н. Мещеряков заявлял черным по белому, что Госиздат печатает только такие книги, чье идейное содержание вполне подходит к деятельности и задачам Госиздата, а между тем, мы видим на каждом шагу обратное. Не будем касаться старой истории с госиздатовскими календарями и некоторыми учебниками; обойдем также книгу Н. Никитина "Рвотный форт", уже нашедшую свою оценку в статье
стр. 139
тов. Б. Волина в N 1 "На посту"; оставим в стороне и другие многочисленные издания, которых касалась наша повременная печать. Но вот перед нами новое - "Конституция" гр. Драницына, - что-ж, и Госиздат думает, что мы скопировали нашу конституцию со старого режима? Что-ж, и тов. Мещеряков уверен в том, что Всер. Съезд Советов является "символом, образом власти всего трудящегося народа... и носит информационный характер"?*1
Но если у автора еще может быть (и, должно быть, есть) одно оправдание - ну, скажем, наивность, то для Госиздата такое оправдание совсем не подходит.
К сожалению, непродуманные и вредные издания встречаются все чаще и чаще в практике не только Госиздата, но и других наших советских и провинциальных издательств.
В той же книге "Печати и Революции" мы находим рецензию тов. В. Ваганяна на книгу А. Тинякова "Русская литература и революция". Не будем останавливаться на этой рецензии по существу, хотя можно найти в ней много любопытного. Приведем только заключение тов. Ваганяна.
Книжку издал Орловский Госиздат. Почему? Кто дал Орловскому отделению Госиздата право тратить народные деньги на издание черносотенных памфлетов?
Кто пойдет под суд за издание на народные деньги этой сплошной клеветы на русскую литературу?
Нужно заметить, что откровенный вопрос тов. Ваганяна: - "кто пойдет под суд?" все чаще приходится слышать от многих товарищей и, насколько помнится, уже ставился на страницах нашей печати. Товарищи эти полагают, что несколько показательных судов над нашими издателями возымели бы свое действие и умерили бы их безответственность, а также вскрыли бы те причины, которые создают возможность появления контр-революционных изданий. Однако, и сейчас можно утверждать, что зловредная деятельность наших издательств объясняется не столько их злой волей, сколько халатным отношением к порученному им делу, непониманием, а зачастую незнанием того, что они издают.
_______________
*1 Из той же рецензии. Курсив тов. Стучки.
стр. 140
2. Что скажут наши издатели.
И если в вопросах общественно-политических и экономических наши издатели еще кое-как разбираются, то в области художественной литературы они, в громадном большинстве, уже совершеннейшие профаны. Издатели наши или совершенно игнорируют художественную литературу, считая ее "баловством", или рассматривают ее как продукт "чистого вдохновения", ниспосланного свыше, не говоря уже о поэзии, чей "язык богов" совершенно выбивает из некоторых наших товарищей последний марксистский смысл.
Вряд ли нужно (в который раз?) повторять, что художественная литература всегда носит классовый характер и имеет вполне определенную задачу - путем воздействия на чувства и волю организовать читательскую массу в интересах того или иного класса. Поэтому ни тот, ни другой взгляд неправилен. Художественная литература ни в коем случае не "баловство"; наоборот, она является могущественнейшим средством агитации и пропаганды за те или иные социальные идеи, за то или иное устройство человеческого общества. "Нейтральной", "беспартийной" художественной литературы, литературы "искусства для искусства" никогда не существовало и не существует. Нужно только уметь разглядеть сквозь особые приемы искусства конечные выводы данного произведения. Только этот конечный результат должен явиться основным критерием для наших партийных и советских издательств - издавать или не издавать.
Издавать можно и должно только то, что способствует организации воли и чувств пролетариата, как класса, и побуждает его идти дальше по пути к осуществлению своих конечных целей - коммунизма. Издание же нашими издательствами произведений, враждебных революции, - или глупость, или преступление.
Между тем, многие наши товарищи, стоящие у издательского дела, и в том числе весьма ответственные, старые партийные работники, которых ни в легкомысленности, ни в преступлении (ни в глупости иногда) никак не заподозришь, не отдают
стр. 141
или не хотят отдавать себе в этом отчета. Для примера мы возьмем семь книг стихов, изданных в числе других за год с лишним Госиздатом.*1 Семь книг в одной только области за короткий, сравнительно, промежуток это уже не случайность, не "ошибка", а, очевидно, вполне обдуманная и сознательная деятельность. И мы никак не можем догадаться, для чего и для кого эти 7 книг изданы, и почему они изданы именно Госиздатом, а не каким-нибудь нэповским издательством, подрабатывающим на мистике и обывательском брюзжании на революцию.
3. Странное происшествие на Малой Никитской.
Или Госиздат взял на себя также обязательство влить в свою издательскую деятельность ложку мистики и охаиванья революции?
Сумлеваемся, чтоп...
хотя бы,
хотя бы потому, что председатель редакционной коллегии Госиздата, тов. Н. Мещеряков, судя по его неоднократным докладам, вполне сознает вред мистики и даже написал специальную статью "Волна мистики"*2, в которой бичует мистические и контр-революционные настроения белогвардейской эмиграции.
...в настоящее время, - пишет тов. Мещеряков, - в среде интеллигенции мы наблюдаем сильное оживление всяких мистических верований. На мистическую литературу в этой среде большой спрос. Частные издательства и книгопродавцы учитывают его. Прошедшей зимой, например, в магазине издательства "Задруга" одно окно было сплошь уставлено различными старинными книгами мистического содержания.
Каковы же причины этого оживления мистики среди русской интеллигенции? -
спрашивает тов. Мещеряков. И через несколько страниц объясняет:
_______________
*1 Марина Цветаева - "Версты", 1922; Владислав Ходасевич - "Тяжелая лира", 1922; Георгий Шенгели - "Раковина", 1922; Сергей Клычков - "Гость чудесный", 1923; П. Соловьева (Allegro) - "Последние стихи", 1923; Екатерина Волчанецкая - "Серебряный лебедь", 1923; Петр Зайцев - "Ночное солнце", 1923.
*2 "Печать и революция", кн. вторая, 1922 г.
стр. 142
Русская буржуазная интеллигенция пыталась всяческими способами бороться с революцией, со стремлением трудящихся взять свою судьбу в собственные руки, только в "собственные", "распределить богатства более справедливо". И всюду буржуазия и интеллигенция были жестоко биты. Остается одна надежда на чудо, на религию. "Под сенью церкви" ищет последнюю опору, последнюю пристань разбитая буржуазия. А интеллигенция прокладывает ей дорогу*1. Quand il diable devient vieux, il se fait ermite, - дряхлеющий чорт превращается в пустынника, - говорит французская пословица.
Но, укрываясь под сенью церкви, буржуазная интеллигенция думает найти здесь "последнюю опору", чтобы отстоять права буржуазии на эксплоатацию трудящихся.
Неправда-ли, связь между мистическим настроением буржуазной интеллигенции и ее контр-революционной деятельностью установлена здесь с достаточной ясностью?
"Это последняя приманка, на которую буржуазия хочет поймать трудящийся народ", - заявляет тов. Мещеряков, и как будто можно было надеяться, что уж кто-кто, а Госиздат, в котором тов. Мещеряков играет руководящую роль, этой приманки трудящемуся народу закидывать не станет.
Так вот подите-же, поймите, что делается в Госиздате. Тов. Мещеряков очень горазд на борьбу с мистикой на словах, в статьях и докладах, да силен в отрицании пролетарской литературы, а в своем государстве, в Госиздате, он, на манер английского короля, царствует, но не управляет и не замечает, как издаются книги, полные мистики.
В своей статье "Волна мистики", среди прочих ярких примеров мистического (и контр-революционного, добавим) настроения буржуазной интеллигенции, тов. Мещеряков цитирует отрывок из стих. М. Волошина:
Русь! Встречай роковые годины;
Разверзаются снова пучины
Неизжитых тобою страстей,
И старинное пламя усобиц
Лижет Ризы твоих Богородиц
На оградах печерских церквей.
Все, что было повторится ныне,
И опять затуманится ширь,
И останутся двое в пустыне:
В небе - Бог, на земле - Богатырь.
_______________
*1 Курсив мой - С. Р.
стр. 143
Стихотворение, действительно махровое. И что-же? Это самое стихотворение, без всяких изменений и без пояснений помещено в альманахе "Наши Дни", изданном Госиздатом. Неужели от того, что стихотворение это помещено в издании Госиздата, оно потеряло те свойства, какие имело на страницах "Русской Мысли", органа "достопочтенного" П. Струве?
Нам этого никак не понять. Может быть, нам даст объяснение тов. Мещеряков или кто-нибудь другой из Госиздата?
Единственное объяснение, которое мы можем допустить, это то, что тов. Мещеряков не знал о помещении этого стихотворения в издании Госиздата, так же как не знал, должно быть, о выходе тех семи книг стихов, которых мы подробнее коснемся ниже. Иначе мы, вероятно, имели бы удовольствие читать новую статью тов. Мещерякова на тему "О роли Госиздата в распространении мистики и анти-революционных идей". Так как мы до сих пор такой статьи не встречали, мы возьмем на себя не совсем благодарную задачу выполнить эту работу за тов. Мещерякова и восполнить допущенный им пробел.
Понятно, что в данном случае нас не может интересовать ни размер и характер таланта того или иного автора, ни литературные достоинства или недостатки их произведений. Нам важно уяснить и понять отношение Госиздата к ряду своих изданий в зависимости от отношения последних к революции и наличия или отсутствия в них мистических, церковнических настроений.
4. Сусальный рай.
Самой безобидной из нашей серии является книга С. Клычкова - "Гость чудесный". Она вызывает не протест, а... недоумение: для чего и для кого она издана, кому она нужна?
"Гость чудесный" - книга избранных стих., совершенно недатированных. Впрочем, даты нам весьма мало помогли бы: настолько одни стихи похожи на другие и объединены одним настроением.
Удивительная книга! Разве была мировая война, февральская и октябрьская революции? Гражданская война, советская
стр. 144
власть? Деникин, Колчак, Врангель, Красная армия, интервенция, блокада? Холод, голод, разруха? Нэп и Чека; замороженные заводы и восстановление промышленности; РКП и Комсомол?
- Ничего подобного! Была и есть Лада, Дубравна, леший, Бова-королевич. Лада в 10-ти стих., Дубравна в 6-ти, Бова-королевич в двух и леший, кажется, в стольких-же. Каждый занимается своим делом, и до революции, до борьбы, до советской действительности никому никакого дела нет.
Вышла Лада на крылечко,
Уронила перстенек,
Бирюзовое колечко,
За березовый пенек (стр.10).
Лада плавает в затоне
В очарованной тиши (стр.15).
Скучно-ль весело-ль Дубравне
Жить в светлице над рекой -
К ней никто в резные ставни
В ночь не стукнется клюкой (стр.61).
Но, может быть, мужичку есть дело до революции, до советской власти? Насколько помнится, революция знала широкое аграрное движение: грабили и жгли помещичьи усадьбы, делили помещичьи земли, в деревне шла ожесточенная борьба между кулаками и беднотой, устанавливался новый порядок... Было это?
Не было. Ничего не было.
В деревне царствовала и царствует сплошная идиллия. Ни царских урядников, ни кулаков-богатеев, ни продразверстки, ни электрификации.
Не верите? Посудите сами:
Дедова пахота.
Бел туман спадает с выси,
На селе кричат грачи;
В седины его вплелися
Солнца раннего лучи!
Коня ивенкой сухою
Понукает он порой...
Славны думы за сохою!
Светлы очи пред зарей!
Запахал дед озимое,
Поясной поклон сложил,
Обошел кругом с сумою,
Хлебной крошкой обсорил.
За день дед не сел у пашни,
Распрямился и окреп...
Тепел вечер был вчерашний,
Мягок будет черный хлеб!
Не с того ли, яровая
В поле скатерть за селом...
Будет всем по караваю!
Всем по чарке за столом!
стр. 145
Это на пахоте, в поле. Ну, а дома что делает дед?
О, дома еще большая идиллия.
Поздно дед пришел с покоса,
Дед метал последний стог, -
Долго, долго бил он косу
И молился на восток...
Глядь, под лесенкой крутою
Стол новинкою накрыт,
На столе с густой сытою
Ковшик кованый стоит...
Дед присел к студеной браге
И за бражкой не устал:
Меж осинками в овраге
Хмель волшебный выростал!..
Холодок в тесовых сенях,
В поле, верно, хлеб поспел, -
Вспомнил дед о днях весенних
И в полголоса запел!
В темных сенях хмель на сусле
Пролежал, знать, целый год:
Не с того-ль играют гусли?..
Не с того ли дед поет?..
Все у деда чередою:
Выпил - ковшик кверху дном,
Вытер губы бородою
И заснул великим сном!
Не деревня, а царствие небесное. Не крестьянин, а кустарный пряник.
Впрочем, самому Клычкову не терпится в этом царствии небесном. Забрался в зачарованный сад, куда
...нет дороги другу,
Нет пути врагу -
и грезит:
Грежу я всю жизнь о рае
И пою все о весне...
Я живу, а сам не знаю
На-яву, али во сне. -
- У меня в избенке тесной
Пес лохматый гложет кость,
Я ж пою со страху песню,
Что придет чудесный гость.
Итак, Клычков грезит. Ну, а Русь? Изменилась она? Ничуть.
Монастырскими крестами
Ярко золотится даль,
За прибрежными кустами
Спит речной хрусталь.
За чудесною рекою
Вижу: словно дремлет Русь.
И разбитою рукою
Я крещусь, крещусь.
Та же явь и сон старинный,
Так же высь и даль слились,
В далях, в высях журавлиный
Оклик: берегись!
стр. 146
Край родной мой (все как было)
Так же ясен, дик и прост,
Только лишние могилы
Сгорбили погост.
Казалось бы, всем должен быть доволен С. Клычков в своем зачарованном "раю", застрахованном и от друга и от врага, - ан нет:
Ах, милый друг, мне ничего не надо,
Не надо и того, что есть.
Все ему надоело, и ему
...как жизнь, мила могила
И над ней как песня, - звон.
Для чего и для кого издал Госиздат эти песни - погребальный звон Клычкова в его сусальном раю?
5. Трувер господа нашего Иисуса Христа.
Если мир С. Клычкова - это сусальный рай, наполненный благодушными и всем довольными мужичками, то "Раковина" Г. Шенгели - тусклая фотография с кривого зеркала. Чего - чего, только нет в этой "Раковине"! Все стили, все эпохи, все поколения нашли себе место в плохих стихах, - как же иначе: ведь Г. Шенгели один из "владетелей богатств", принужденных скрываться "в пещеры и катакомбы" от пришедших гуннов - пролетариев. Нет только одного - живой, настоящей, невыдуманной жизни. И даже то, что есть от революции ("Поручик Мертвецов") скорее похоже на скверный сон. Зато Г. Шенгели уверен, что он "римлянин".
Друзья! Мы - римляне. Мы истекаем кровью,
Владетели богатств, не оберегши их,
К неумолимому идем средневековью
В печалях осени, в томлениях ночных.
Но будем - римляне! Коль миром обветшалым
Нам уготован путь по варварской земле,
То мы труверами к суровым феодалам
Пойдем, Орфеев знак пометив на челе.
К феодалам, как известно, нужно идти с соответствующим багажом, и Г. Шенгели рассказывает:
Я проснулся долго до рассвета,
Холодел в блуждающей тревоге,
А потом открыл святую книгу,
Вышло откровенье Иоанна.
Было бы любопытно знать, какого мнения насчет "святой книги" и "откровения
стр. 147
Иоанна" сам Госиздат? Отчего бы в самом деле Госиздату не издать евангелья? За одно, так сказать.
Впрочем Г. Шенгели не станет этого дожидаться. Он "своими словами" рассказывает евангельские истории.*1
Князь от Иуды оскудел,
И воин не приидет боле,
И на Давидовом престоле
Четвертовластник тяжко сел.
И на священных высотах
Воздвиглись капища Ваала...
...Священников колесовали,
Топили в быстрыне реки,
Пророкам очи выжигали
И вырывали языки.
Словом, тысяча и одно несчастье, о которых еще долго рассказывает Шенгели. Но вот является Иоанн Креститель. Опустим весьма подробное описание его наружности, из которого, между прочим, узнаем, что его
...воспаленные уста
Позапеклись меж сгустков крови:
Как будто вырван был язык,
И меч архангела был вдвинут,
И вечно в небо запрокинут
Остался исступленный лик.
Оставим в стороне хождение Иоанна к Иордану, крещение "водою и огнем", а также картину, как вокруг Иоанна "стеснился стекшийся народ".
Но что такая тишина?
Там к Иоанну приступили,
Пытают - Прореки нам! Ты ли,
О ком пророки говорили,
Чья мощь была предречена?
...Ты - как Господь в громах Синая
...Так прореки нам, ты - Мессия?
И как подземный грузный гул
Пролился голос Иоанна:
- Не говорите невозбранно:
Век испытаний не минул.
Я - я не тот, кого вы ждали,
Но он грядет. И близок день!
И знайте: у его сандалий
Я недостоин снять ремень.
Если это не религиозная пропаганда, то как это называется?
И понятно его отношение к церкви, немного завуалированное воспоминанием о Пушкине:
_______________
*1 Есть некоторые признаки, что Г. Шенгели отходит последнее время от этих своих настроений (18-20 г.г.).
стр. 148
И понял я: мне уходить нельзя
И некуда уйти от этой церкви;
Я разгадаю здесь то, что томило,
Невыразимо нежило меня.
Как раз иллюстрация к "последней опоре", о которой писал тов. Мещеряков.
6. Дама приятная не во всех отношениях.
Таким же последним прибежищем от "безумного и несчастного мира" считает церковь и П. Соловьева (Allegro)
Забрежжил свет над белой колокольней,
Дрожит веревка в ангельских руках.
Все жертвенней заря, все богомольней
Льет алое вино в рассветных небесах.
Завеса храма таинство скрывает,
И кто-то любящий, простив, благославляет
Безумный и несчастный мир.
П. Соловьевой хорошо только в церкви или на небесах. На земле она чувствует себя неважно: ей "и пыльно, и душно, и тесно". Несмотря на то, что Госиздат всеже издал ее "Последние стихи", ей кажется, что
В этом мире страшном и убогом,
Как скучный сон, мы забыты богом...
Забыты или прокляты - неизвестно.
Впрочем, у П. Соловьевой осталось еще одно дело:
Подолгу, запершись, гляжу я на кинжал.
Он так пленительно, он так невинно мал,
Мерцая темно-синим жалом
На бархате вишнево-алом.
и счастье:
Да, счастие изысканно и редко
Тебя наследовать от предка:
Ты мог достаться трусам и рабам.
и утешение - мечта:
Как сердце будет саднить сладко,
Когда вонжу я твой клинок,
И хрупко хрустнет позвонок
Под увлажненной рукояткой!
Скажите, пожалуйста: какая кровожадная... дама; совсем почти Зинаида Гиппиус. Впрочем, не так страшно. Буржуазная интеллигенция, насколько известно, до самой смерти готовит себя "для смелых и доблестных дел" и никак не приготовит*1.
7. Грешница на исповеди у Госиздата.
По разбойничьему ндраву большое сродство с П. Соловьевой имеет Марина Цветаева. Правда, все стихи ее книги помечены 1916 годом и из "Верст" исключены
_______________
*1 "Сборы", ст. П. Соловьевой, стр. 26.
стр. 149
те совсем недвусмысленные "политические" стихи, какие имелись в одноименном издании того же автора, выпущенном из-ством "Костры". Стихи Марины Цветаевой о мщении и революции придется, таким образом, поискать в эмигрантских изданиях, которые, конечно, известны Госиздату. Однако, и в госиздатовских "Верстах" осталась кой-какая закваска.
М. Цветаева "ужасная" греховодница.
Кабы нас с тобой да судьба свела -
Ох, веселые пошли бы по земле дела!
Не один бы нам поклонился град,
Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат!
...Как последний сгас на мосту фонарь -
Я - кабацкая царица, ты - кабацкий царь.
Присягай, народ, моему царю,
Присягай его царице, - всех собой дарю!
Разбойная натура - натура широкая.
Люди на душу мою льстятся,
Нежных имен у меня святцы.
А восприемников за душой
Цельный, поди, монастырь мужской!
Уж и священники эти льстивы!
Каждый день у меня крестины!
Вот уж поистине: когда чорт стареется, он идет в монахи. Как известно, от греха до покаяния совсем недалеко. Нагрешила и - в церковь.
Пойду и встану в церкви,
И помолюсь угодникам
О лебеде молоденьком.
Церковь приводит Цветаеву в такое же умиление, как Шенгели и Соловьеву.
Канун Благовещенья.
Собор Благовещенский
Прекрасно светится.
Над главным куполам,
Под самым месяцем,
Звезда - и вспомнился
Константинополь.
...Большими бусами
Горят фонарики
Вкруг Божьей Матери.
Золотым кустом,
Родословным древом
Никнет паникадило.
- Благословен плод чрева
Твоего, Дева,
Милая!
Ну, и, конечно, молитва:
Богородица в небесах,
Вспомяни о моих прохожих!
Культ богородицы и церкви стоит в центре книги М. Цветаевой. Среди "Стихов о Москве" есть одно, которое мы
стр. 150
с особым удовольствием предложили бы комсомолу распевать под окнами Госиздата в качестве серенады:
Из рук моих нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке - все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские - с цветами - ворота,
Где шапка православного снята.
Часовню звездную - приют от зол -
Где вытертый от поцелуев - пол.
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил...
И не раскаешься, что ты меня любил.
Вся сила, оказывается, в колоколах.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы -
Неоспоримо первенство Москвы.
И целых сорок сороков церквей,
Смеются над гордынею царей!
8. Житие святой.
Перед силой церкви, этой, по словам тов. Мещерякова, "последней опоры" контр-революционной интеллигенции, преклоняется и Екатерина Волчанецкая. Разница между ней и Цветаевой только в том, что одна предпочитает Москву, а другая
Исакий, строгий и таинственный,
Мистическая полумгла,
где
Где, у колонн, тебе, единственный,
Я в первый раз свечу зажгла.
Кто же этот "единственный"?
Живую душу пеленой обвив,
Как дар Христу, я положила в ясли;
Над ней с улыбкой руку протянул,
Благословил и отдал на распятье.
Такую нежную душу, благословленную самим Христом, не может удовлетворить старый бог. Когда
Господь сойдет на землю,
Мы скажем - тебя не нужно.
...Нам белизна непонятна,
Ангелов мы забыли,
стр. 151
Наша одежда - в пятнах
Крови, грязи и пыли.
Мы шли по разным дорогам,
В тебе не признав господина...
Что такое? Бунт? Отрицание бога? Ничего подобного!
И в сердце избрали богом
Тобой осужденного сына.
Не вмер Данила - болячка задавила. Впрочем, есть и еще разница между Цветаевой и Волчанецкой в их отношении к церкви. Первая хочет представить себя отчаянной грешницей, вторая прикидывается святой.
Мы сегодня гостей встречали,
Белой скатертью стол накрыли,
И лазоревой челн причалил
На больших лебединых крыльях;
В нем сидели мать и ребенок
В поблекших парчевых платьях,
Как будто с старинных иконок,
А с каких - не могла узнать я.
Я придвинула стул плетенный
И сказала...
"Мне у лебедя хватит места, -
Упроси, Пречистая, Сына, -
Я хочу быть его невестой,
Как святая Екатерина".
Земной соблазн, понятно, чужд невесте Христа. Она полна "мистической полумглы" и никакому "маю" ей не предаться.
Земной соблазн душе неведом; -
Христос, плащем меня одень,
Тобой да будет каждый день,
Как "Отче Наш" нам заповедан.
И если я предамся маю,
Темно-оранжевый янтарь*1
Напомнит храм, где ты, мой Царь,
Где в сумраке алтарь мерцает.
Что, в самом деле, Волчанецкой земной вульгарный, рабочий май! Другое дело -
Страстные дни пред Пасхой, накануне
Последних достижений и побед,
Когда услышим гимны на трибуне
И проповедь Нагорную вослед.
Это уже из поэмы "За други своя" о революции. Странная, нужно признаться, революция с Нагорной проповедью, с гимнами на трибунах; но все-таки Волчанецкая не чурается революции и, как будто, "приемлет" Октябрь. Она признается:
Девятый вал мы не узнали;
Для нас Октябрь пахнул весною
И серый день был солнцем залит;
Услыша праздничное пенье,
На миг встревоженные сдвигом,
Мы вновь склонялись к старым книгам
И призывали вдохновенье;
_______________
*1 Четки.
стр. 152
И разгадали слишком поздно,
Что не было пустой игрою,
Когда народ трибуны строил
И нес на флагах новый лозунг.
Он звал и ждал иной поэмы
От нас, жрецов освобожденных,
Но пели мы, к призыву немы,
Все тот же мир, в луну влюбленный.
Когда кругом упали стены,
Нас вдохновляли те же страсти, -
Семья, уют, мечты о счастье,
Своя любовь, свои измены.
Нужно сказать, что здесь дана убийственная характеристика отношения старых "жрецов" искусства к совершившемуся перевороту. Что же нового нашла и поняла в революции бывшая "жрица", невеста Христа, увидевшая, как "зажглись иные зори?" Что поняла она, заявляющая:
Вчерашний раб, тебе мой опыт
И откровение небес - ?
Ничего. Ничего не поняла. В центре тот же Христос.
На перекличке всех времен,
На ниве поисков бесплодных
она улавливает
Ритм народный,
Где все в одном и в каждом - он,
Христос, распятый на кресте,
Воскресший для бескровной битвы.
По мнению Госиздата, это, вероятно, "чистое искусство", а по нашему - самая неприкрашенная проповедь мистики.
9. О душе, о господе и темной жизни.
Книги П. Зайцева мы подробнее касались в другом месте*1, так что можем ограничиться лишь несколькими цитатами:
1) Я знаю: Дом Твой светел,
Но как его найти?
Иду. А ночь пустая.
Лишь там, вдали светло,
Там тихо рассветает
Таимое село.
...Звенит и воскрешает
Старинное мое,
Звенит и заглушает
Земное бытие.
Я вижу: Дом Твой светел.
Я в нем тебя найду!
Пусть бьет в лицо мне ветер, -
Я слышу! Я иду!
2) И собирает в нежном пенье
Душа таинственный посев,
Она прилежно собирает
_______________
*1 "Рабочая Москва".
стр. 153
Все, что ей Господом дано.
И райской радугой играет
Пред нею - темной жизни дно.
3) Господи воззови -
К тебе мой слабый голос поэта -
О прекращении этой
Нечеловеческой бойни,
Ставшей жесточе
И недостойней
Грызни голодных волков,
Разрывающих в зимние ночи
Друг друга
Под зимнею вьюгой!
Да восстанет Имя
Твое
Над ними,
Детьми твоими,
Золотое копье
И любви Твоей острие
Да пронзит их гневную плоть
В кровавом дыме
Всемирных битв
Живыми
Лучами
Белых молитв!
и перейти к последнему автору - Владиславу Ходасевичу.
10. Герой не нашего времени.
Его книга, можно сказать увенчивает серию "оригинальной" поэзии Госиздата. То, что в других книгах иногда неясно и разбросано, в его стихах отчеканено и определенно до последней возможности. Скептик по существу, не верящий ни в землю, ни в небо, разочарованный во всем, - он не стесняется и считает лишним прибегать к стыдливым покровам, скрывающим чувства и мысли других поэтов. Он откровенен, и в этом, пожалуй, его заслуга.
Начинается его книга с небесной музыки, которая доступна только ему, Вл. Ходасевичу, и которой никак не может услышать его дородный сосед, Сергей Иваныч. Только чуткому уху Вл. Ходасевичу дано разобрать эту небесную "музыку", несущуюся с высоты, в которой "ангелы пернатые сияют". Но самое любопытное в том, что никакой музыки не было. Вл. Ходасевич ее сам выдумал. Стояли на дворе два обывателя, один просто обыватель, другой - интеллигент, и занимались хозяйским делом: кололи дрова. В 1920 г. это было не в редкость. Но вот интеллигенту надоедает заниматься низким, земным делом, и он начинает выдумывать чудеса.
стр. 154
Он - тук! Я - тук! Но вскоре
Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь
И говорю: "Постойте-ка минутку!
Как будто музыка?" Сергей Иваныч
Перестает работать, голову слегка
Приподымает, ничего не слышит,
Но слушает внимательно...
и, конечно, ничего не слышит.
..."Должно быть,
Вам показалось", говорит он.
Но интеллигент продолжает его убеждать,
- "Что вы,
Да вы прислушайтесь! Так ясно слышно".
Он слушает опять
и опять ничего не слышит,
Но мне мешать не хочет и досады
Старается не выказать. Забавно:
Стоит он посреди двора, боясь нарушить
Неслышную симфонию. И жалко
Мне, наконец, становится его.
Я объявляю: "Кончилось".
Сознательно или ненамеренно Ходасевич дал в этом стихотворении злую сатиру на современную буржуазную литературу? Буржуазные писатели врут кто во что горазд, выдумывают чудеса, пускаются в мистику, и даже обыватель перестал им верить, только "мешать не хочет и досады старается не выказать". "Музыка" эта, так долго вводившая в обман читателей, начинает становиться все более и более подозрительной даже дородным Сергей Иванычам, последним жертвам "чистого искусства". Лишь один Госиздат застрял в дородных соседях буржуазной поэзии и, пристально всматриваясь в небо с пернатыми ангелами, никак не хочет расслышать этого: "кончилось!"
Что же заставляет поэтов буржуазии искать и даже выдумывать эту небесную музыку? Да то, что они - поэты обреченного класса, чувствующего свою гибель, все потерявшего или теряющего здесь, на земле. Они совершенно лишены чувства жизни и их тянет к небытию, к потустороннему миру, лишь бы не остаться здесь, где для них страшно и убого. Это чувство обреченности, безысходности весьма сильно у Ходасевича.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
восклицает он.
Жизнь для Ходасевича это - это "тихий ад", "блистательная кутерьма", "темно-лазурная тюрьма". На жизнь он глядит "из окна", кругозор у него маленький-маленький, дальше своей улицы не видно.
стр. 155
Сидит буржуазный поэт у окна своей квартиры, где нибудь в переулке на Арбате или Плющихе, и мечтает: "хоть-бы что-либо необычное случилось!" Не великое, понятно, - великое слишком утомительно, да и не бывает его в наше время на буржуазной улице, а так - происшествие забавное.
Нынче день такой забавный:
От возниц, что было сил,
Конь умчался своенравный;
Мальчик змей свой упустил;
Вор цыпленка утащил
У безносой Николавны.
Поэт доволен. Ах, сколько происшествий за один день. Но не везет поэту:
Но - настигнут вор нахальный,
Змей упал в соседний сад.
Мальчик ладит хвост мочальный,
И коня ведут назад...
И поэт в ужасе. Разве это - жизнь? Ад какой-то:
Восстает мой тихий ад
В стройности первоначальной.
И, действительно, разве не ад эта жизнь, такая, какой ее видит Ходасевич?
Здесь хорошо. Грозы-раскаты
Над ясной улицей ворчат,
Идут под музыку солдаты,
И бесы юркие кишат:
Там разноцветные афиши
Спешат расклеить по стенам,
Там скатываются по крыше
И падают к людским ногам.
Тот ловит мух, другой танцует,
А этот, с мордочкой тупой,
Бесстыжим всадником гарцует
На бедрах ведьмы молодой...
И верно, долго не прервется
Блистательная кутерьма,
И с грохотом не распадется
Темно-лазурная тюрьма;
И солнце не устанет парить.
И поп, деньку такому рад,
Не догадается ударить
Над этим городом в набат.
И Ходасевич все ждет: когда же случится такое происшествие, от которого разрушится и погибнет его маленький мирок, в котором, по слову Волчанецкой, только "своя любовь, свои измены".
Все жду: кого-нибудь задавит
Взбесившийся автомобиль.
Зевака бледный окровавит
Торцовую сухую пыль.
И с этого пойдет, начнется:
Раскачка, выворот, беда.
Звезда на землю оборвется
И станет горькая вода.
стр. 156
Прервутся сны, что душу душат,
Начнется все, чего хочу,
И солнце ангелы потушат,
Как утром - лишнюю свечу.
После этого станет понятно, что Ходасевич не живет и не хочет жить, а только дремлет; что он ненавидит людей.
И дремлю, чтоб легче минул,
Чтобы, как отлив, отхлынул
Шум земного бытия.
Лучше спать, чем слушать речи
Злобной жизни человечьей,
Малых правд пустую прю.
Буржуазия потеряла не только чувство жизни, но и мудрость.
Слепая сердца мудрость! Что ты значишь?
На что ты можешь дать ответ?
Сама томишься, пленница, и плачешь:
Тебе самой исхода нет.
Единственное, на что способен мудрец в буржуазном мире - это закрыть на все глаза и, опять-таки, заснуть.
Мудрый подойдет к окошку,
Поглядит, как бьет гроза,
И смыкает понемножку
Пресыщенные глаза.
И что еще ему делать, когда в жизни ничто его не интересует, ничто не прельщает. Единственное, что ему осталось, - это его собственное "я", в которое он может замкнуться, уйти даже и от тех "дурных снов земли", которые иногда могут привидеться задремавшему "мудрецу".
Ни розового сада,
Ни песенного лада
Воистину не надо -
Я падаю в себя.
На все, что людям ясно,
На все, что им прекрасно,
Вдруг стала несогласна
Взыгравшая душа.
Мне все невыносимо!
Скорей же, легче дыма,
Летите мимо, мимо,
Дурные сны земли!
Но увы! и с его собственным "я" дело обстоит очень и очень неважно. Оно не более, как червяк, который рассечен тяжкою лопатой событий.
Смотрю в окно - и презираю,
Смотрю в себя - презрен я сам.
На землю громы призываю,
Не доверяя небесам.
Дневным сиянием объятый,
Один беззвездный вижу мрак...
Так вьется на земле червяк,
Рассечен тяжкою лопатой.
стр. 157
Действительно, так смотреть на мир может не человек, а только червяк. В этих восьми строках Ходасевич как бы подводит итог целому ряду своих настроений. Ему уж нечего ни желать, ни ждать. Мир, на который он смотрит через окно, он презирает, себя - тоже; на землю призывает он громы небесные, а небесам не верит; вокруг него - лишь беззвездный мрак. После этого один выход - смерть. И Ходасевич это сознает.
Под ногами скользь и хруст.
Ветер дунул, снег пошел.
Боже мой, какая грусть!
Господи, какая боль!
Тяжек Твой подлунный мир,
Да и Ты немилосерд.
И к чему такая ширь,
Если есть на свете смерть.
Когда человеку нечего делать на земле, когда он обречен вместе со своим классом к гибели, но все еще влачит жалкое и презренное существование, естественно искать утешения в потустороннем мире, в надежде, что в "будущей" жизни он наверстает то, чего не мог достичь на земле. Как и другие авторы, нами разобранные, Ходасевич ищет спасения в мистике.
Порок и смерть язвит единым жалом.
И только тот их язвы избежит
Кто тайное хранит на сердце слово -
Утешный ключ от бытия иного.
Что-ж, пусть мертвые хоронят своих мертвецов; пусть утешаются иным бытием. Мы вполне удовлетворимся земным.
Но не дает ли сам Ходасевич объяснения этому своему чувству гибели, сознанию обреченности, в котором нет и не может быть, по его словам, спасенья? Кое-что мы можем понять из стих. "Автомобиль".
Бредем в молчании суровом,
Сырая ночь, пустая мгла.
И вдруг - с каким певучим зовом,
Автомобиль из-за угла!
Он черным лаком отливает,
Сияя гранями стекла,
Он в сумрак ночи простирает
Два белых ангельских крыла.
И стали здания похожи
На праздничные стены зал,
И близко возле нас прохожий
Сквозь эти крылья пробежал.
А свет мелькнул и замаячил,
Колебля дождевую пыль...
Но слушай: мне являться начал
Другой, другой автомобиль.
стр. 158
Он пробегает в ясном свете,
Он пробегает белым днем
И два крыла на нем, как эти,
Но крылья черные на нем.
И все, что только попадает,
Под черный сноп его лучей
Невозвратимо пропадает
Из утлой памяти моей.
Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю
И ничего не узнаю:
Здесь мир стоял, простой и целый,
Но с той поры, как ездит тот
В душе и в мире есть пробелы,
Как бы от пролитых кислот.
Итак, мир не всегда был пустым и нищим, жизнь не всегда была блистательной кутерьмой. Был и иной мир - простой и целый, но вот недавно стал являться автомобиль с черными крылами и все разрушает на своем пути. Вл. Ходасевич даже теряет свою душу (Психею). Что-ж это за автомобиль такой? Мы можем с большой долей вероятности предположить, что автомобиль этот и есть революция, которая разрушила "простой и целый" мир буржуа, хотя не чувствуем себя вправе настаивать на этом, так как мистический автомобиль может иметь и не одно только это объяснение.
Но вот другое стихотворение, которое гораздо яснее.
Лэди долго руки мыла,
Лэди долго руки терла.
Эта лэди не забыла
Окровавленного горла.
Лэди, лэди! Вы, как птица,
Бьетесь на бессоном ложе.
Триста лет уж вам не спится -
Мне лет шесть не спится тоже.
Не трудно догадаться, что лэди, о которой пишет Вл. Ходасевич, это - лэди Макбет, совершившая когда-то (по драме Шекспира "Макбет") ужасное, кровавое преступление.
А теперь мы предложим Госиздату решить простую задачу с одним неизвестным.
Данные:
1) От преступления лэди Макбет прошло - 300 лет,
От революции - 6 лет.
2) Лэди Макбет не спится - 300 лет,
Вл. Ходасевичу не спится - 6 лет.
3) Лэди Макбет не спится из-за совершенного ею преступления.
стр. 159
Требуется найти:
Из-за какого преступления не спится Вл. Ходасевичу.
И когда Госиздат эту задачу решит (на помощь можно пригласить любого свердловца или рабфаковца) пусть он подумает: стоило ли издавать книгу Ходасевича?
А чтобы и читателям и Госиздату было совершенно ясно отношение Вл. Ходасевича к революции и связь между этим отношением и мистическим настроением интеллигента, приведем еще следующее стихотворение:
Довольно! Красоты не надо!
Не стоит песен подлый мир!
Померкни Тассова лампада!
Забудься, друг веков, Омир!
И революции не надо!
Ее рассеянная рать
Одной венчается наградой,
Одной свободой - торговать.
Вотще на площади пророчит
Гармонии голодный сын:
Благих вестей его не хочет
Благополучный гражданин.
Самодовольный и счастливый,
Под грудой выцветших знамен,
Коросту хамства и наживы
Себе начесывает он.
- Прочь, не мешай мне, я торгую.
Но не буржуй, но не кулак,
Я прячу выручку дневную
Свободы в огненный колпак!
"Душа, тебе до боли тесно
Здесь в опозоренной груди.
Ищи отрады поднебесной
А вниз, на землю, не гляди".
Как! Вл. Ходасевич против НЭПа? Он возмущается гражданином, который прячет дневную выручку в "огненный колпак свободы". Он настолько возмущен подлым миром, что не желает даже глядеть на опозоренную землю и ищет "отрады поднебесной"?
Скажите, пожалуйста, как революционно! Но ведь и до НЭПа ему ничего не надо было:
...Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад,
...Ни розового сада,
Ни песенного лада
Воистину не надо -
писал он задолго до НЭПа. Ведь и тогда он сознавал "косную, нищую скудость
стр. 160
безвыходной жизни" своей и мечтал о "бытии ином". В чем дело?
А в том, что Вл. Ходасевич хочет на НЭПе отыграться. Раньше, во время революции до НЭПа мир был страшен, непонятен, нов, но величествен по размаху совершавшихся событий; теперь же Ходасевич предполагает, что НЭП дает ему право назвать мир подлым, а раз так, то чего ему стесняться. Он давно был прав, что презирал эту опозоренную землю, на которой торгует не буржуй, не кулак, а благополучный гражданин, кладущий выручку не себе в карман, а в огненный колпак государства. Вот когда торговал буржуй и кулак, тогда буржуазный поэт не возмущался; тогда мир был "простой и целый".
11. Итак?
Теперь мы можем подвести некоторые итоги. Оказывается, Госиздат издает не только рассуждения гр. Драницына о нашей Конституции, которая яко бы скопирована со старого режима, но и целый ряд книг, которые являются не копией даже, а подлинной поэзией старого режима. Мистические и церковнические настроения; прикрытое, но довольно прозрачное осуждение революции; отрицание земной жизни, скудной и нищей, и стремление к бытию "иному"; наконец сугубый индивидуализм, воспевание "своей" любви, "своих" измен в годы величайших социальных сдвигов, - чьи это мысли, чувства, настроения? Разве не разбитой буржуазии, которой осталась "последняя опора" - церковь.
И теперь
мы спрашиваем Госиздат:
1. Как могло случиться, что эти книги изданы Госиздатом?
2. Как Госиздат сам будет квалифицировать факт издания этих книг?
3. Как будет действовать Госиздат в дальнейшем?