стр. 57
Сергей Ингулов
НА УЩЕРБЕ
На предыдущем XI съезде РКП, выступая в прениях по отчету ЦК, тов. Ларин свою речь начал так:
- Тов. Троцкий предупредил меня сейчас, что о Нэп'е, по его мнению или по его наблюдениям, можно говорить только стихами.
Это наблюдение тов. Троцкий сделал до напечатания в "Красной Нови" "IV Интернационала" Вл. Маяковского. Поэт не мирится с Нэпом. В этом стихотворении он грозно восстал и против того, что -
Коммунисты
Толпами
Лезут млеть
В "Онегине",
В "Сильве",
В "Игоре".
и против того, что -
На месте ваших вчерашних чаяний
В кафах,
Нажравшись пироженью рвотной,
Коммуну славя, расселись мещане.
Однако, те, назначение которых говорить стихами, - поэты - не все разделяют точку зрения тов. Троцкого. Это, впрочем, не значит, что они предпочитают говорить о Нэп'е прозой или популярными статьями в "Бедноте". Это значит только, что они предпочитают о Нэп'е вовсе не говорить, предоставляя это занятие
стр. 58
деятелям Делового Клуба, и даже не им, а воскреснувшей Ильинке.
I. Поэтический энцефалит.
Ничего не переменилось. Раньше был только академический паек - теперь паек плюс возможность кое-что дополнительно прикупить в Охотном. Вот и все. Кто говорит, революция замедлилась? Кто смеет утверждать, что существуют в Советской Республике, кроме рабочего класса, многие миллионы крестьян? Кто это там лепечет о примирении интересов города и деревни? Ничего этого нет. Революция в зените:
По всей земле, - где пальм узор резной
И сонный зной, и там, где вой пурги,
Они звучат, как крепнущий прибой,
Тяжелые рабочие шаги.
Я слышу их... (Вл. Кириллов. "Шаги").
Может быть, у поэта Вл. Кириллова ухо более тонкое и чуткое, чем у Коминтерна, но он, Коминтерн, главная задача которого уловить именно этот "крепнущий прибой", все же - вот уже на двух конгрессах подряд - упорствует: "крепнувший прибой" стих, ослабел. Нэп в России - правильный шаг, нужный поворот. Больше того, Коминтерн даже признал, что Нэп не чисто русское явление, что Нэп - стадия, через которую пройдут и более передовые и экономически развитые государства.
стр. 59
Но Коминтерн Вл. Кириллову, разумеется, не указ. Что же ему делать, когда он все-таки слышит -
Подземный рокот цементных артерий,
Тяжелый взлет двадцатых этажей
Как вымыслы причудливых поверий,
Цветенье электрических огней?..
Конечно, он будет верить своему миражу и вместе с Герасимовым и отдельно от него изумляться:
Тебе-ли воздвигать монументов мелочь,
А если и строить, - надо с Монблан...
Еще год-полтора тому назад и зарубежная русская буржуазная литература и едва дышавшая внутренняя - проявила какую-то удивительную рассеянность: писатели не замечали революции. На весь период после Октября их поразила сонная болезнь. Все по старому. Не было ни Бреста, ни национализации банков, ни чехо-словаков, ни трудовой повинности, ни Галлиполи, ни Махно, ни Перекопа, ни домов-коммун, ни продразверстки, ни басмачей. Тихо. И только Зинаида Гиппиус с хриплой злобой кухонной бабы, лишившейся нужной сковороды, выплевывала свои "дневники".
А потом оказалось, что это не просто сонная болезнь, а нарочно привитая болезнь. Не надо о сегодняшнем! Оно такое мрачное. Не надо современности. Это только теребит обнаженные раны. Довольно о большевиках, довольно политики! Когда кожа сорвана - пылинка ранит. Довольно:
- Обрыдло.
Они, правда, и не писали о современном. Это делали газеты. О, эти газеты! Неужели не могут они писать о том, что было вчера, о том, что завтра будет, как вчера.
Долой сегодня!
Бунин грезил - и по-сейчас грезит - о тихо дремлющей помещичьей усадьбе, Борис Зайцев о "белом покое", Куприн совсем покинул зачумленную русскую землю, перенесся в прекрасный мир видений и пишет "восточные сказания". Не могут газеты бесконечно "сидеть у камина" нежных воспоминаний. Но это могут делать журналы. Это может делать "Жар-Птица". Милая сказка далекого детства... Милая, чудесная, радостная "Жар-Птица"... Славное, теплое, уютное вчера.
стр. 60
И на страницах журнала - старая, доисторическая Русь: уездный предводитель дворянства, возвращающийся на тройке в свое именье, старая искривленная Тверская с молочными Чичкина и Бландова, потонувший в кружевной архитектуре особняк кн. Трубецкой.
Но ведь нет имения предводителя дворянства - есть совхоз имени Калинина, нет филипповских пирожков - есть моссельпромовские, нет особняка кн. Трубецкой - есть детский дом имени Конкордии Самойловой.
Такая же сонная одурь охватила и наших пролетарских поэтов.
- Не надо о Нэпе!
Что это: рассеянность или растерянность? Рассеянность вроде той, которую обнаружил Куприн, не разглядевший "песчинки" русской революции, или простая обывательская растерянность, вроде той, которая охватила русских церковников при виде роста атеистического движения в массах?
Что это: инерция несмолкнувших струн вчерашней "героической" лиры или "коммунистическая реакция" в поэзии - "обрыдло?".
II. Все в прошлом?
Третий год строит советская страна народное хозяйство, применяясь к своему "евразийскому" положению на земном материке. Мы отступали в порядке. Всякое проявление паники означало внесение дезорганизации в ряды революционного класса. Вольные или невольные паникеры были одинаково опасны при том сложном маневре, который мы совершали. И недаром т. Ленин говорил, еще год тому назад, о пулеметном обстреле тех рядов, которые дрогнут и внесут расстройство в наши колонны. Мы отступали со стиснутыми зубами, но с полным спокойствием, с полным пониманием необходимости и важности выполняемого отхода - во имя российской революции, во имя мирового революционного движения.
Некоторые пролетарские поэты, которые закутались и запутались в романтических карнавалах революционных праздников, не
стр. 61
сумели увидеть и понять великого смысла наступивших революционных будней. Они и посейчас бойкотируют наше сегодня, потому что оно менее ослепительно, чем головокружительные дни Октября. Они не хотят спуститься с героического Олимпа, чтобы подхватить лозунги тов. Троцкого о "внимании к мелочам" и о "советской копейке, которая социалистический рубль бережет". Это прозаично, это не для них.
О, нет, они будут петь о том, что -
Земля дышит все порывистей и чаще.
(И. Герасимов, "Сила").
о том, что -
Звезды в ряды построим,
В вожжи впряжем луну.
Новые дали измерим
Взоров прожекторов - глаз.
(Вл. Кириллов, "Отплытие").
И. Лежнев, редактор "России", который, как известно, стоит на точке зрения "ленинизма", но не "коммунизма", и в этом смысле чрезвычайно близок к украинскому куркулю, стороннику "большевиков" и врагу "коммунистов", - в N 6 своего журнала дал верную характеристику настроения некоторых слоев революционеров, упорствующих в своей неиссякаемой "левизне".
"Была революция - остался Нэп. Был энтузиазм, горение, смелые и широкие дерзания - остался куцый и трижды обрезанный хозрасчет.
Уже стало признаком хорошего тона вздыхать о "бурном и красивом прошлом", плакаться на суету, пустоту, скрупулезность и мещанство нашего "невзыскательного" сегодня.
Может быть, на счет "признака хорошего тона" для "общественных" слоев сказано слишком преувеличено. Но для характеристики настроений писателей из "Кузницы" это безусловно верно.
"И еще чувствуется отрыжка дореволюционного восприятия, - пишет И. Лежнев, - которое умеет говорить теплые и задушевные слова о подполье, о революционных песнях, о синей блузе, о прошлом партийном быте, где все было "по-хорошему" и "по-чистому".
Это верно только для тех, кто не верит в свои силы, для которых "все в прошлом", которые сегодняшним нашим усилиям
стр. 62
предпочитают сладость воспоминаний об опасностях борьбы с охранкой, с контрразведкой, с Булак-Балаховичем, которым в электрификации мнится Истпарт и в курской магнитной аномалии - Центроархив.
В самом деле, разве непоказательно, что в 1923 году вспомнил Вл. Кириллов, что поэты "Кузницы" были в эмиграции и в ссылке? Разве несимптоматично, что их скитаниям поэт посвящает не без гордости, не без кичливости - такие строки:
И кому, как не нам, знакома
Дней голодных звериная жуть.
Ночь глухая была над домом
И земля - материнская грудь.
Но отрепье бродяги святее
Желтых лап ожиревших гусей.
И от Сены до Енисея
Есть следы от наших ступней?..
("Поэтам "Кузницы").
Революционеры, вышедшие из рабочего класса, стоящие в его передовых рядах, спокойно рассчитывающие на свою силу и на мощь пролетариата, ясно отдающие себе отчет в стратегии классовой борьбы - этим революционерам некогда устраивать литературные "вечера воспоминаний". Они слишком связаны с практикой революционного творчества, не всегда тонущего в шумах и шелестах ликующих знамен, но всегда видящего пред собой лозунги этих пролетарских знамен, - чтобы не воскликнуть:
- Мы так же мало влюблены в свое подполье, как утопленник в морское дно*1.
Не потому нет надобности сейчас грезить о минувших бурях и невзгодах, что мы собираемся пренебречь нашим подпольем или подвигами нашей героической борьбы. Это занятие - спорить о необходимости уважать прошлое - мы предоставим Кусковой, Милюкову и другим литераторам из "Дней" и "Последних Новостей". Пусть они доказывают друг другу, что "что пройдет, то будет мило". Мы ни умиляться, ни восторгаться - ни нашими страданиями, ни нашими достижениями - сейчас не будем; потому что нас ждет огромная работа - пусть черная работа, но
_______________
*1 Л. Троцкий. "Туда и обратно".
стр. 63
важная, достойная в своей повседневной будничности того же пламенного энтузиазма, какой родила наша борьба в дни наиболее жаркого революционного горения, в дни военного напряжения, в дни поражений и в дни побед.
Для этой работы нужны иные песни, иные слова и новые вдохновения. Старые песни о том, что "экспресс мчится" и что "к солнцу алою дорогой, конь скованный скакал" (С. Обрадович, "Город") - сегодня не ко времени.
Будем помнить слова Ленина на съезде политпросветов:
"Энтузиазм, натиск, героизм, которые оставались и остаются навсегда памятником того, что делает революция и что она могла делать, помогли решить задачи революции. Вот чем мы достигли наш политический и военный успех. И это достоинство становится самым опасным нашим недостатком".
Будем это помнить.
III. На ущербе.
Пролетарские поэты, которые в революции восприняли только язык баррикад и пулеметных лент, в своем творчестве знают лишь два времени: прошедшее и будущее. Настоящее время в их сегодняшней этимологии отсутствует. Оттого перо поэта не подчиняется его воле.
Мих. Герасимов сознается:
Но я ведь хочу песню спеть простую.
А тут в вечности
Вижу трансмиссии без нагрузки
В холостую
Вертятся шкивами планеты
За кругом круг.
Да, это беда, большая беда, если хочется сказать "просто", а выходит так, что непременно в вечность проваливаешься, что на меньшем, как на вселенной и на планетарном никак не удается сосредоточиться. Не вина Герасимова, а именно беда. Он не приемлет сегодня, ибо оно - Нэп. "Была революция - остался Нэп". Беда его в том, что он не понимает Нэп'а и потому не приемлет. Как-же ему иначе
стр. 64
быть, если он в Нэп'е усвоил только то же, что и Маяковский: Нэп это "пирожень рвотная".
Не только усвоил, а и досказал недосказанное Маяковским. Раз кафэ и пирожные - значит, революции капут. Сматывай знамена - выцвели.
Грубо кололи глаза
Липовые лепестки
И бриллианты
Напудренных дам совбуров,
Их карминные губы
Горели острей
Вылинялых флагов.
(М. Герасимов - "Степные диссонансы").
Вот оно в чем чудится Герасимову поражение революции - в накрашенных губах совбуровских дам. А мы-то полагали, что революции, если и грозит опасность, то со стороны международного фашизма, со стороны "ножниц", продемонстрированных на XII съезде РКП тов. Троцким. А на карминные губы, - подумайте только - ни один докладчик, ни один оратор, ни одна резолюция коммунистического съезда не обратила внимания. Между тем, недаром-же он, Герасимов, кричит:
...синеблузый и грубый,
Зубами лязгнув
И током напружив вены:
Забинтуйте карминные губы,
Они, как язвы,
Пошло сочатся прошлым.
Как это мы губы эти проглядели? О мужицкой лошаденке, которую мы слишком нагрузили, - писали; о государственном аппарате, который плох и который нужно исправить, писали; о значении национального вопроса в советском союзе - писали; а вот о ярких губах - ни слова. Странно все это. А, ведь, коммунистическая партия чутка до всяких опасностей, если они грозят революции, не менее чутка, чем даже Герасимов.
Впрочем, карминные губы, не единственные, чего не досмотрели коммунисты. Они не заметили и того, что революция не то, что на ущербе, а и прямо кончилась. Об этом мы узнаем из новой поэмы Г. Санникова "Когда мертвые пробудились". Была революция. Лучшие сыны рабочего класса отдали ей свою жизнь,
стр. 65
"костьми легли" под Кремлевской стеной. И вот -
Четыре грозных годовщины
В бунтующий напев слились.
Был пятый год и в этот год
На могилах
Не расцвели цветы.
В чем же дело? Бриллианты напудренных дам? Малиновые губы? Не только. Еще электрическая реклама. И послушайте только, каким жутким голосом - об этом рассказывает поэт.
Когда с обветренных и боевых знамен
В тревожном шелесте сорвался стон
И пламенеющая кровь стекла
С дождем в туманы непогоды;
Когда в ночную тишину,
В певучий перепев гудков
Ворвался ресторанов шум
Разгульный и хмельной
И как зарницы предгрозовья,
Реклам торговые огни,
Вспыхивая,
Вонзились в ночь, -
И мертвые не ведали покоя
И мертвые тревогою росли.
Конечно, мертвые встали из могил и пошли делать новую революцию. Третью революцию. В дни Кронштадта, помнится, "третью революцию" восторженно приветствовали Милюков и Савинков. Любой из белых поэтов, даже сам Милюков, который, как известно, пишет исключительно прозу, под таким поэтическим толкованием Нэп'а поставил-бы свою подпись. А ведь Санников не только пролетарский поэт, а и коммунист. И, кажется, не собирается уходить из нашей партии, осуществляющей Нэп?
Что же это? Крайняя "революционность" или политическое невежество? - Крайняя "революционность", вытекающая из политического невежества. Эта та крайняя революционность, которую перед партийным съездом пытались выявить различные анонимные платформы и манифесты и которые объективно шли против революции. Поэма Санникова - это стихотворная платформа, которая стройнее в смысле стиля и еще более убога в смысле политического содержания, чем все предсъездовские анонимки. Если анонимные платформы, критикуя партийную линию, "шли в одну дверь и попадали в другую" и если, по выражению тов. Зиновьева, "всякая критика партийной
стр. 66
линии, хотя, бы так называемая, левая, является меньшевистской критикой", то поэтическая платформа Санникова в своей крайней левой левизне совпадает прямо с программой действий кадетов.
Разумеется, Санников ненавидит Милюкова. Разумеется, Санников предан своему классу. Но... световая реклама... Но... эта искусственная краснота губ... они ослепили, все спутали... Камни возопили...
Вл. Кириллов еще пытается бороться со своими сомнениями. Сомнения у него тяжкие, мучительные.
Как жить, если этих малюток дыханье
Гасит, как свечи, ветер судьбы?
Я верю вам, мудрые светы познанья,
И вам, беззаветных борцов гробы.
Но если день не настанет судный,
День отмщенья, свершенья, наград, -
Приди, о приди тогда, мрак непробудный,
Я, жизнь тебе брошу, как знамя - солдат.
Несмотря на такой пессимизм, он все-таки не так мрачно смотрит на могилы борцов, как Санников.
Смерти свирепы косы
Братьев сраженных груды.
Верим: кровавые росы
Влагою жизни будут.
Упадочнические настроения поразили, тем не менее, и Кириллова. Он не осуждает переход к Нэп'у так открыто, истерично и резко, как Санников. Веря в то, что кровь революционеров пролита не зря, он в то же время в стихотворении, посвященном Санникову, жалуется, что "тяжек груз угрюмых будней". Он устал. Новая борьба в обстановке революционной обыденщины его не привлекает. Он жалуется и недоумевает:
Да, тяжко всем: и зверю, и былинке,
И пахарю. Зачем же мир
В кровавом истекает поединке...
Кириллова, собственно говоря, больше всех прочих поэтов одолел энцефалит*1. Он в своей книжке "Отплытие" о Нэп'е ни слова не сказал. Но в целом ряде стихотворений сквозит эта разочарованность, усталость, подавленность, это угрюмое и обиженное "не приемлю".
У Герасимова это "не приемлю" прорывается нервными, раздраженными выкриками:
_______________
*1 Сонная болезнь.
стр. 67
Я срезал целые горы,
Белые Монбланы
Стекали от упорного супорта.
Но дрогнули нервы
В тысяча девятьсот двадцать первом.
Хрустнул резец
Осколком по пузу
Саданул кожу,
Окровавя неба синюю блузу.
И вот над опилковой позолотой
Капли пота и крови звездно горят,
Рана сочится и течет плачами,
А многим кажется, что это
Просто летом
Над галифейными дачами
Вечереет заря.
("Станок").
Герасимов, конечно, прав. Кто-то заблуждается: то-ли те, которым кажется, что "вечереет заря", то-ли те, которые во всей сложной обстановке, сопровождавшей революционный поворот 1921 года, сумели ухватить только "галифейные дачи". Нам думается, что ошибаются эти последние, которым "галифейные дачи" закрыли все перспективы и пути революции, которые, можно сказать, за панибрата со всеми существующими "электромагнитными волнами", которые отчетливо воспринимают всякую "эманацию радия" и которые, несмотря на это, ослепли от ресторанного газового фонаря.
Вот еще одна истерика поэта по случаю того, что он увидел на Страстном бульваре проституток и "белых дам".
Белые в белом
И другие твари
Расфунтили душу и тело.
Врагов жеребиное ржанье
Мне нервы измяло и режет.
Флаги - облезли -
Пунцовое съели иней и ржа.
Укором звякают льдяшки шпор.
(Мих. Герасимов, "Черная Пена")
Кириллов поплакивает, Герасимов и Санников оплакивают революцию. Кириллову кажется: революция на ущербе. А Санников и Герасимов вопят: "Каюк. Предали. И мертвецов революции и алые знамена за нэповскую чечевичную похлебку продали. Конец". А мы не помиримся, утверждают поэты - "революционнейшие из революционных". Мы будем призывать к новой революции, к новому "Октябрю".
А все-то дело только в том, что не революция, а творчество этих поэтов, получивших
стр. 68
патент на звание "пролетарских", - на ущербе, в действительности.
В желчности Герасимова, в панике Санникова, в унынии Кириллова проглядывает чеховский нытик, растерянный, неприкаянный, бесхарактерный и неприспособленный к длительной борьбе в обстановке требующей терпения, выдержки и самообладания. В этом смысле "пролетарские" ничем не отличаются от буржуазных поэтов, которые такими-же рифмованными слезами обливают свои "не совершенные подвиги". Но, ведь, в конце-концов подвиг мотылька, бросившегося на пламя свечи, вряд-ли тот подвиг, который нужен классу, борющемуся на великих подступах новой истории человечества с противником, искушенным в битвах, вооруженным и опытом и стратегией классовой войны.
В раздраженности и мнимо-революционной непримиримости Герасимова и Санникова - их бессилие, их отчаяние, их поражение. В их активности их слабость. Это нервозная активность "лишних людей", способных на вспышкопускательство, но не приспособленных к упорной, систематической, кропотливой работе по подготовке генерального сражения, по подготовке победы.
Мы-то знаем, что выйдем победителями в этой борьбе, что Нэп стратегический маневр, который даст нам возможность выиграть сражение на арене истории. Пусть поэты, клянущиеся именем революции, в то-же время оплакивают ее. Революция не побеждена, а плакальщики уже побеждены. Если бы Бисмарк жил в наши дни, то он о поэтах "Кузницы" сказал-бы свое знаменитое:
"Побежденным мы оставим только слезы, чтобы было чем плакать"...
IV. Поэту полезно читать "Экономическую жизнь".
Надо, однако, сказать, что в нашу долину скуки, нэповской повседневности и юдоли спускаются "пролетарские" поэты с чрезвычайной неохотой, а если спускаются со своего Олимпа, то только для того, чтобы вымазать дегтем революционные знамена, которые, как свидетельствуют эти поэты,
стр. 69
в 1921 г. "вылиняли" и "облезли". Ведь, вот до чего дошел Санников в своей желчности, что даже о победах не может говорить без горького чувства:
Вплелись надрывным звоном песни
О горечи побед...
Зато, когда они вновь поднимаются на вершину вдохновения, они впадают в своеобразный индустриальный мистицизм, подпочвой которого (как и прежних мистических устремлений в эпоху общественно-политической реакции после революции в 1905 г.) является та-же упадочность, разочарованность, отсутствие веры в силы революции.
В самом деле, что как не мистика - "электропоэма" М. Герасимова, мистика не совсем умело завуалированная современно-научным словотворчеством. "Аэросияние", "электроорошение", "электропульсы", "электрическая пена", "электроветер", "электросердце", "электросок"... В книжке 60 страниц. И около сотни раз (я нарочно подсчитывал) - повторяется - "электро", "металлический", "чугунный", "медный", "железный". И все для того, чтобы сообщить, что "кипенье борьбы за спиной" и для того, чтобы ворваться в "туманности млечные из эфирного океана". Поэт так наэлектризован, что он не просто ест хлеб, а "заряжается черствым хлебом", он не просто работает, - он "заряжается трудом", он не просто любит, он "заряжается любовью".
В астральных хороводах
На Марсе и в созвездьях Лиры
В каждой кочующей туманности мира
Переплеск электрической крови,
Приложись сердцем - почуешь.
(Стр. 27).
Все это верно. И на счет "астральных хороводов", допустим, тоже верно. Но неужели-же поэту так-таки и нельзя спуститься на нашу грешную Советскую землю с Марса и созвездья Лиры? Не затем, конечно, чтобы поплевать на "наши знамена" и вновь устремиться в мир, где "пульсирует молниевая кровь", а просто для того, чтобы "зарядившись" нашим советским бытом, осесть на нашей земле? Или неужели так уже эта советская земля согрешила перед Герасимовым?
стр. 70
Конечно, мы знаем, что "синеблузник" на рабфаке для Герасимова не тема - куда уж! - Что даже лучший учитель, которого удастся при помощи конкурса извлечь "Правде", чрезвычайно слаб по части "Миллионов ионов" и о нем поэма получится без "радиактивной" изюминки, что чекист, приспособляющийся в своей работе к толчее на Ильинке, - не то, что может дать поэту вдохновенье. Но ведь есть завод, на котором "пульсирует" и электрическое и паровое сердце, на котором живут, мыслят, двигаются и работают люди, могущие с тем-же правом, что и Герасимов, заявить, что их "родила на заводе зычном под машиною мать". О них-то, может быть, стоит рассказать, о них - живущих, мыслящих, двигающихся и работающих на заводе, "заряженном" нэпом.
Вот другой поэт (ведь, кажется, тоже был когда-то в "Кузнице") рассмотрел повнимательнее "будни" и увидел и свет и тени:
Есть юноши и девушки у нас -
В глазах весна, а на плечах винтовки.
Они на лекции бегут в свободный час,
Шатаясь от усталости и голодовки.
А здесь стена из кумовства и лжи,
Здесь на любовниц тратят миллионы
Отсюда честность в ужасе бежит
Опять туда, где голод, кровь и стоны
("Будни").
Да, есть и это. Но выводы Александровский делает не те, которые не преминул-бы сделать Герасимов или Санников:
Никогда, никогда не сольются
День и ночь в одну колею,
Никогда не умрет революция,
Не окончив работу свою.
Я хочу вам сегодня сказать, -
Не пора-ль из под маски испуга
Посмотреть хорошенько в глаза
Без обмана и лжи друг другу?
Не пора-ль перестать скулить
На огни из своих подворотен?
Мы из мглистых туманов пришли
Для великой и трудной работы...
Верьте мне, - близок праздничный час,
Льется солнце по нашим дорогам,
Эта жизнь будет храмом для нас,
Труд - веселым и солнечным богом.
"Не пора-ль перестать скулить на огни из своих подворотен"? - это правильный вопрос, своевременный вопрос тем, которые испуганными тенями шарахаются
стр. 71
в сторону от огней магазинных витрин. "Черная пена" кричит Герасимов с зеленой пеной у рта. Да, верно, - она есть, эта "черная" пена, да не может ее не быть ("Нэп" это пена на "новой экономической политике", - сказал тов. Каменев), но разве не обывательщина размазывает пальцами пену эту по лицу нашей современности, не в экономической политике государства, а в мутных пузырях на поверхности Нэп'а видя смысл поворота 1921 года?!
В каком то сатирическом журнале были помещены два рисунка, иллюстрирующие Нэп в изображении обывателя (рестораны, кафе, шантаны, "Гоп-са-са") и в реальной действительности (выпрямление заводских корпусов, жарко дымящие фабричные трубы). Очень полезно было-бы Санникову и Герасимову вдуматься в несложный смысл этой иллюстрации. Нэп (не в вульгарном толковании уличного продавца папирос, а в его основном экономическом значении) налил мышцы нашей промышленности напряжением борьбы с хозяйственным развалом (вот бы тут Герасимову на счет "электропульсов", а он - "хрустнул резец") и борьба эта идет успешно (не вредно иногда поборнику "чистой" поэзии заглянуть и в "экономическую жизнь").
Когда Александровский советует "перестать скулить", тут есть понимание смысла наших дней, тут есть уверенность, что "никогда, никогда не сольются день и ночь в одну колею", тут есть та подлинно классовая непримиримость, которая на оселке нашей сутолочной, неутряхнувшейся еще действительности оттачивается все острей и острей.
- "Помни политику крутых поворотов", - сказал на Украине тов. Троцкий, излагая основной смысл ленинского революционного учения, - "маневрируй, но не растворяйся, соглашайся с союзником временным или длительным извне, но не позволяй ему вклиняться внутрь, оставайся самим собой, авангардом мировой революции, и когда раздастся с Запада набат, то мы, хотя бы и погрязли в калькуляции, балансе и Нэп, ответим: мы революционеры, мы ими были, мы ими остаемся и мы ими пребудем до конца".
стр. 72
V. Праздник в буднях.
В переводе на язык поэзии эта заповедь звучит не так убедительно, но все-же это не совсем "вольный перевод":
Только тот наших дней не мельче,
Только тот на нашем пути,
Кто умеет за каждой мелочью
Революцию Мировую найти.
(А. Безыменский, "О шапке")
Революция день за днем, месяц за месяцем, год за годом, выражаясь динамическим языком Герасимова "нагнетала амперы и вольты" своего густого нового быта. Разумеется, ни Герасимов, ни Санников, ни Кириллов этого быта не видят. Подход Кириллова к революции почерпнут из первомайской прокламации:
Нынче восславим молот
И Совнарком Мировой.
А Безыменский революцию чувствует в "каждой мелочи".
Кто о женщине. Кто о тряпке.
Кто о песнях прошедших дней,
Кто о чем, а я о шапке
Котиковой
Моей.
Шапку эту поэт получил по ордеру в Цека, когда приехал в Москву, после окопов, после боев. Прошло несколько лет. Переменилась обстановка.
И прочтя бюллетень о банкноте
Или весть о борьбе биржевой,
Я гляжу на встревоженный котик
С думой грозовой:
- Пусть катается кто-то на форде,
Проживает в десятке квартир...
Будет день:
Мы предъявим
Ордер
Не на шапку -
На мир.
И этот тоже мечтает о мировой революции. По совести говоря, у кого мечты искреннее, у кого эти мечты выражены сердечнее и убедительнее: у Кириллова срифмовывающего слова передовицы из "Рабочей Газеты" -
Ныне восславим молот
И Совнарком мировой.
и при этом "пред судом" революции сознающегося, что он
Не вынимал ножа из ножен,
Врага не называл врагом
стр. 73
или у Безыменского, обветренного дымами битв и даже в шапке, полученной от революции, чувствующего связь с грядущей революцией мира?
Войти, вгрызться в самую гущу революционного быта, взять революцию в ее конкретных проявлениях - и ее жаркую романтику, и ее геройческие будни, и ее победные праздники и ее грозные провалы - все рассказать, все воспеть, все осветить поэтическим рефлектором и все при этом залить светом веры в движущие силы коммунизма - разве не в этом основной смысл пролетарской поэзии? Жить среди класса, который сделал величайшую в мире историю, и не замечать его, быть (или даже только считать себя) связанным с классом, который ринулся в бой и в процессе борьбы обрел ее внутреннюю мудрость, изучил ее сложные, суровые законы и методы, и не понимать усилий этого класса - это удел слепых мечтателей, это удел слепых мещан, это удел тех, кто хочет сантиментально вздыхать о невозможности "срезать Монбланы", и тех, кому
...хочется о соловьях вам спеть
О соловьях которых не слыхал.
(Н. Полетаев, "Сломанные Заборы")
Нельзя утверждать, что спеть о соловье занятие абсолютно вредное. Но нельзя, право-же, рассчитывать и на то, чтобы рабочему классу (Полетаев - тоже "пролетарский поэт" из "Кузницы") важно было слушать непременно "о соловьях, которых не слыхал". Это, конечно, очень интересно слушать о птицах, которые, может быть, есть, может быть, нет. Но, думаю, и без них у нас не мало "новых птиц", о которых не лишнее слагать "новые песни".
Революцию делал живой класс, живые люди. Стоит воспеть и весь класс и людей, смыкающихся в класс единством воли, интересов и дел, каждый на своем посту, каждый за своей работой, каждый в своем забое в гигантской шахте революционных будней, каждый в своей шеренге в великой демонстрации победных торжеств.
По тысячам дорог - прямых, как штык, и извилистых, как Брест, идет революция в коридоры старого мира. Через стенную газету заводского клуба, через синюю папку
стр. 74
следователя ГПУ, через "политграмоту" Коваленко, вышедшую 10-м изданием, через электрическую лампочку в крестьянской избе, через "неделю ребенка", через ноту Чечерина, через буденовку пограничника-красноармейца, через рабфак, через табактрест, через банкноту - да через банкноту, - революция забирается в поры и в дыхательные пути, напирает на ушные перепонки, отравляет капиталистический организм, выкашливающий еще остатки своих легких.
Прав Безыменский, когда обращается к поэтам "Кузницы".
Хорошо:
Не пели о ножках Милицы.
Воспели идущих по баррикадному пути.
А вы попробовали
В отделении милиции
Революцию найти?
Хорошо планеты
Перекидывать, как комья.
Электропоэмами космос воспеть.
А вы сумейте
В каком-нибудь предгублескоме
Зарю грядущего разглядеть.
Да, электропоэмы. Это не поэмы об электрофикации даже, не о Волховстрое и не о Кашире, это поэмы, как мы видели о "туманностях млечных", вообще говоря, туманные поэмы. Так - у Герасимова. А вот электричество у Безыменского:
Давно-ли город был сплошной Козловый Вал,
Где свиньи с козами вели свою игру;
Давно-ль у голых улиц ветер обвевал
Зеленоволосатую нетоптанную грудь?
А нынче: улица - как в каменной накидке
(Асфальтовой каемки полоса)
И электрические нитки
Домишки вдели в волоса.
("Городок")
Санников ежится от Интернационала, вызваниваемого курантами на башне Кремлевских Спасских ворот над стеною могил, а комсомолец-поэт Николай Кузнецов понимает, что
...срываясь с башни старой,
Над пустынной площадью прореяв,
Летят певучие удары
И в Америку и в сонную Корею.
("На Красной Площади")
Герасимова, как известно, родила мать под машиной на зычном заводе. Родители зачали его "в черном океане угля". Вот некоторые подробности этой любви:
стр. 75
Сжимали грубо, с топотом
Как на работе ладонями
Ладонями жестче кокса.
Птицами рвались из труб
Огненные тени,
Ночью весенней,
Над постелью черной,
Да кололи колени
Каменноугольные зерна.
(Из поэмы "Сила").
Такова любовь у Герасимова. А у Семена Родова любовь обвеяна ветрами борьбы. Она не главное. Война не кончилась, любовь же связывает волю, ослабляет силу сопротивляемости.
Нежность не свяжет веревкой,
Верность цепей не скует,
Самой сильной и самой неловкой
Походкой любовь идет.
Затерялась в кровавых битвах,
Затолкалась на шумных площадях.
("Инна").
У Герасимова - надумано, нарочито все, испорчено индустриальной символикой; у Родова живые люди среди живых дел. Довольно лозунгов, довольно листовок, довольно символики и риторики. Поэзия проглядела в революции живого человека. В конце-концов, не сами же пулеметы стреляли. Если Родов первое время еще описывает явления, факты:
Пуля - дура. Слова - ядовитые газы -
Осели копотью на души вражьи
Скоро грек, француз и негр черномазый
У ворот революции станут на страже.
("Красной Армии").
то впоследствии сосредоточивается почти исключительно на живом человеке в революции. ("Коммунэра о предгубчека", "Коммунэра о продавщице газет", "Девушка" и др.).
Трудная задача отразить в литературе наш сложный, противоречивый в своих социально-экономических проявлениях, но крепкий в своей революционной основе быт пролетарского государства. И особенно трудно дать образ того, кто своими усилиями, своими локтями и мышцами, - сегодня иной, нежели вчера, но вечно - тот же юный в своем революционном горении и в своем упорном борении - вчера на баррикадах - сегодня за марксистской хрестоматией, вчера на бронепоезде - сегодня в рабфаковском кооперативе,
стр. 76
вчера в Реввоенсовете - сегодня в кресле председателя треста, вчера в Коммунхозе - сегодня в Соцакадемии - образ того, кто был и остается живым человеком в революции.
Между тем, именно на него устремила свои творческие усилия группа молодых пролетарских писателей, выделившаяся под наименованием "Октябрь". Г. Лелевич видит его пред собой беспрерывно. Лишь раз оторвавшись от него, чтобы огрызнуться на "ту сторону", -
Знаю, творчества нет и следа,
В вашем безлюдьи спесивом.
Хочешь творить - сомкни провода,
Что скрепляют тебя с коллективом.
В вашей лоскутной дряблой толпе
Как я горжусь заране
Членским билетом РКП
В моем боковом кармане, -
("Той стороне").
поэт снова возвращается к созерцанию героев революции. Ему более близка боевая армейская среда. Он дает стихотворную повесть "О комбриге Иванове", который был
...лихой кавалерист,
Владел и шашкой, и винтовкой.
А как на митингах речист.
А как искусен в джигитовке.
О комбриге, который на армейской стоянке влюбляется в поповну и отвоевывает невесту в поединке с попами на антирелигиозном митинге. Поэт дает картину Политотдела, в котором
Накурено, заплевано, угарно,
И свеже-отпечатанный плакат
Кричит победно со стены Поарма,
Что красными вчера Радимин взят.
("С натуры").
И здесь опять живые люди за живым делом: военкомдив, взволнованно требующий литературы; редактор, порывисто и нервно правящий воззвание Коминтерна, особист, внимательный и юркий. Яркий и трагический образ интернационалиста Штейна, выведенный в коммунэре о нем, останется навсегда в памяти тех, кому понятен грозный язык войны за революцию:
Красные части кругом отошли,
Но телефон прокричал приказ:
"Товарищ Штейн, надежда на вас".
Оторвался от трубки, строен и прям,
стр. 77
И спокойно вернулся к бойцам.
Так в Берлине когда-то Штейн
Шел на собранье в рабочий Ферейн.
. . . . . . . . . . . . . . . .
До утра разевали орудья рот,
И лентам счет потерял пулемет.
До утра ложился к трупу труп.
Один командир уцелел к утру.
Вышел к врагам из окопных нор
И шесть пуль в офицера всадил в упор,
А седьмую сберег. Наган - в висок.
Наган - в висок, и нажал курок.
Для того, чтобы дать анализ творчества той части пролетарских поэтов, которая ближе и теснее, чем все группировки и течения до нее, связана с рабочим классом, - с его идейными лозунгами, с его конкретными задачами, с его жизнью, с его чаяниями и надеждами и с его борьбой, которая вместе с ним сидела в его победной колеснице и вместе с ним, когда этого потребовала революция, отошла на позиции более длительной борьбы, - для того, чтобы дать характеристику этой поэзии, потребуется специальная статья. Мы сочли
стр. 78
необходимым здесь несколькими светлыми штрихами только оттенить ту картину испуга, упадочничества, отсталости, усталости, подавленности и растерянности группы рабочих поэтов, которая имела все шансы сделаться родоначальницей пролетарской поэзии в России.
Звон ресторанных бокалов, трамвайная вывеска о винах Сараджева, афиша о тустеп'е могут повергнуть в отчаяние только тех слабонервных мечтателей, которые падают в обморок вообще от звона разбитого оконного стекла. Нас же торговая реклама рядом с плакатом о государственном займе не пугает. Маниловы из "Кузницы" продолжают мечтать об аэробашнях и электро-замках на созвездии Лиры. На советской земле будут строить жизнь пролетарского государства, пролетарскую революцию те, кто сумеет и в пору боевой непогоды, и в пору кропотливой и строительской лихорадки быть с рабочим классом, вместе с ним жить, вместе с ним творить.
---------------
[Цитата:]
Художник, для которого революция теряет свой аромат, не снеся ароматов Сухаревки, есть пустышка и дрянцо. Поэтом революции - при прочих необходимых данных - он станет тогда, когда научится охватывать ее в целом, оценивать ее поражения, как ступени к победе, проникнет в планомерность ее отступлений, и в напряженной подготовке сил в периоды отлива стихии сумеет найти неумирающий пафос революции и ее поэзию.
Л. ТРОЦКИЙ
"Внеоктябрьская литература"
"Правда" 1922 г.