стр. 9

     В. Вересаев.

     ИЗ ПОВЕСТИ "В ТУПИКЕ".

          И ангелы в толпе презренной этой
            Замешаны. В великой той борьбе,
          Какую вел Господь со князем скверны,
          Они остались - сами по себе.
            На Бога не восстали, но и верны
          Ему не пребывали. Небо их
          Отринуло, и ад не принял серный,
            Не видя чести для себя в таких...

                   Данте. - "Ад", III, 37 - 42.

     Леонид по делам ехал на автомобиле в Эски-Керым. Катя попросилась с ним до Арматлука, - она беспокоилась, как там сейчас с отцом и матерью.
     После обеда выкатили они из города еще с одним товарищем. Длинный, с изможденным, бритым лицом, он сидел в уголке сидения, кутаясь в пальто, хоть было жарко.
     У Кати в душе было обычное для нее теперь тошнотное омерзение от всего, что пришлось испытать и видеть в последние две недели. Но мчалась машина, теплый ветер дул навстречу и шевелил волосы, в прорывах гор мелькало лазурное море. И смывалась с души чадная муть, и заполнялась она золотым звоном солнца, каким дрожал кругом сверкающий воздух.
     В степи шел сенокос, трещали косилки, по дорогам скрипели мажары с сеном. От канонады на фронте по всему Крыму лили в апреле дожди, урожай пришел небывалый.
     Спутники Кати вполголоса разговаривали между собою, обрывая фразы, чтоб она не поняла, о чем они говорят. Фамилия товарища была Израэльсон, а псевдоним - Горелов. Его горбоносый профиль в пенснэ качался с колыханием машины. Иногда он улыбался милою, застенчивою улыбкою, короткая верхняя губа открывала длинные четырехугольные зубы, цвета старой слоновой кости. Катя чувствовала, что он обречен смерти, и ясно видела весь его череп под кожей, такой же гладкий, желтовато-блестящий, как зубы.
     По обрывкам фраз Катя понимала, о чем у них речь, и ей было смешно. Когда разговор кончился, она, как всегда, срыву сказала:
     - На-днях у нас на пленуме в Наробразе выступил представитель совета

стр. 10

профсоюзов. Вот была речь! как-будто свежим ветром пахнуло в накуренную комнату!
     Леонид пренебрежительно спросил:
     - Что ж он у вас такое говорил?
     - Говорил о диктатуре пролетариата, что они выгоняют жителей из квартир, снимают с них ботинки, и что в этом вся их диктатура. А что прежде всего нужно стать диктатором над самим собою, что рабочие должны заставить всех преклониться перед своей нравственной высотой, перед своим уважением к творческому труду.
     Леонид переглянулся с Гореловым и засмеялся.
     - Вот интеллигентщина!
     Лицо его стало неприятным и колючим.
     - И говорил еще, что рабочий класс в самый ответственный момент своей истории лишен права свободно думать, читать, искать.
     Леонид прервал ее:
     - Интересно, - какого он цеха?
     - Иглы.
     - Ну, так! Значит, портной. Не мастерок ли? Они сейчас великолепно зарабатывают на общей разрухе, спекулируют мануфактурой, под видом родственничков набирают подмастерьев и эксплоатируют их совсем, как раньше.
     - Само собою! Раз не ваш, значит, - спекулянт и буржуй!
     - Скажите, пожалуйста, чем всего больше озабочен! Что буржуазию выселяют из ее роскошных особняков и отводят их под народные дома, под пролетарские школы и приюты! Какая трогательная заботливость!.. Вообще, необходимо обревизовать все эти выборы. Дело очень темное.
     - Темное, несомненно, - отозвался Горелов и мягко обратился к Кате. - В провинции сейчас это то-и-дело наблюдается: более достаточные рабочие мелко-буржуазного склада пользуются темнотой истинно-пролетарской массы и ловят ее на свои удочки.
     - Ничего! Скоро просветим! - сказал Леонид. - Кто сам босой, тот не будет плакать над ботинками, снятыми с богача.
     - А наденет их и будет измываться над разутым.
     Леонид задирающе усмехался.
     - Конечно!
     - А у тебя у самого очень хорошие сапоги.
     Леонид оглядел свою ногу, подтянул лакированное голенище, и, дразня, спросил:
     - Правда, недурные сапожки?
     Под колесами выстрелило, машина остановилась. Шоффер слез и стал переменять камеру.
     Качаясь в седлах, мимо проскакали два всадника с винтовками за плечами. Через несколько минут, догоняя их, еще один промчался карьером, пригнувшись к луке и с пьяною беспощадностью сеча лошадь нагайкою.

стр. 11

     Леонид глядел им вслед.
     - Махновцы. Рассыпались по окрестностям и грабят, сволочь этакая. Когда мы от этих бандитов избавимся!
     Поехали дальше. Через пару верст лопнула другая шина. Шоффер осмотрел и сердито сказал:
     - Нельзя ехать, камер больше нету. Чиненые-перечиненые дают, так лохмотьями и расползаются.
     Дошли пешком до ближайшей деревни. Леонид пред'явил в ревкоме свои бумаги и потребовал лошадей. Дежурный член ревкома, солдат с рыжими усами, долго разбирал бумаги, скреб в затылке, потом заявил, что лошадей нету: крестьяне заняты уборкою сена. Леонид грозно сказал, чтоб сейчас же была подана линейка. Солдат вздохнул и обратился к милиционеру, расхлябанно сидевшему с винтовкою на стуле.
     - Гриша, сейчас Софронов проехал из степи с сеном. Скажи, чтоб дал лошадей. Станет упираться, арестуй.
     Милиционер ушел, за ним ушел и солдат. В комнате было тихо, мухи бились о пыльные стекла запертых окон. На великолепном письменном столе с залитым чернилами бордовым сукном стояла чернильная стклянка с затычкою из газетной бумаги. По стенам висели портреты и воззвания.
     Горелов, уткнув бритый подбородок в поднятый воротник пальто, дремал в углу под портретом Урицкого. Желтели в полуоткрытом рту длинные зубы.
     Катя вышла на крыльцо. По горячей пыли дороги бродили куры, с сверкавшей солнцем степи неслось сосредоточенное жужжание косилок. Леонид тоже вышел, закурил о зажигалку и умиленно сказал:
     - Вот человек - Горелов этот! В чем душа держится, зимою перенес жесточайшую цынгу; язва желудка у него, катарр. Нужно было молоко пить, а он питался похлебкою из мерзлой картошки. Отправили его в Крым на поправку, он и тут сейчас же запрягся в работу. Если бы ты знала, - какой работник чудесный, какой организатор!..
     Через полчаса под'ехала линейка. На козлах сидел мужик с войлочно-лохматой бородой, с озлобленным лицом.
     Поехали дальше. Запыленное красное солнце спускалось к степи. Опять скрипели мажары с сеном, у края шоссе, по откосам, остро жвыкали косы запотелых мужиков, в степи стрекотали косилки. Группами или в одиночку скакали к городу махновцы, упитанные и пьяные.
     Леонид спросил возницу:
     - Здорово вашего брата обижают махновцы?
     Мужик краем глаза поглядел на него и неохотно ответил:
     - Мужика всякий обижает...
     И отвернулся к лошадям. Помолчал, потом опять поглядел на Леонида.
     - Войдет в хату, - сейчас, значит, бац из винтовки в потолок! Жарь ему баба куренка, готовь яичницу. Вина ему поставь, ячменю отсыпь для коня. Все берет, что только увидит. Особенно до вина ярые.

стр. 12

     Проехала подвода, тяжело нагруженная боченками вина, узлами. Вокруг нее гарцовали два махновца. Третий, пьяный, спал на узлах, с свесившеюся через грядку ногою, а лошадь его была привязана к задку. Возница - татарин, с угрюмым лицом, бережно, для виду, подхлестывал перегруженных кляч.
     Леонид засмеялся.
     - Какие вы близорукие, обыватели российские! - обратился он к Кате. - Не умеете вы нас ценить. Кабы не мы, по всей матушке-Руси шныряли бы вот этакие шайки махновцев, петлюровцев, григорьевцев, как в смутное время или в тридцатилетнюю войну. И конца бы их царству не было.
     - Вот, и при вас шныряют, а вы смирненько смотрите.
     - Погляди, шныряют ли у нас в России. Дай нашим сюда подтянуться, увидишь, долго ли будут шнырять.
     Катя кивнула на мужика.
     - Он не только про махновцев говорил. Сказал, - всякий мужика обижает.
     Леонид потянулся и зевнул.
     Они ехали по мягкой дороге рядом с шоссе. Шоссе внизу делало крутой изгиб вокруг оврага. За кучею щебня, как раз на изгибе шоссе, вздымался странный темный шар. Мужик завистливо поглядел и пощелкал языком.
     - Ка-кого коня загнали!
     Лежала великолепная кавалерийская лошадь с вздутым животом, с далеко закинутою головою; меж оскаленных зубов длинно высунулся прикушенный фиолетовый язык, остеклевшие глаза вылезли из орбит.
     - Загнал с пьяных глаз, мерзавец! - с отвращением сказал Леонид.
     Проехали. Катя еще раз оглянулась на лошадь. По ту сторону оврага, над откосом шоссе, солдат с винтовкою махал им рукою и что-то кричал, чего за стуком колес не было слышно. Вдруг он присел на колено и стал целиться в линейку. Катя закричала:
     - Смотрите, что он делает!
     - Тпруэ!
     Мужик испуганно натянул возжи. Линейка стала.
     Солдат ленивою походкою, не спеша, шел к ним, с винтовкою в левой руке, с нагайкою в правой. Был он лохматый, здоровенный, с картузом на затылке, с красным лицом. Подошел и с пьяною серьезностью коротко сказал:
     - Ваши документы!
     На груди его был большой черно-красный бант.
     Леонид с уверенностью человека, имеющего хорошие документы, небрежно протянул ему бумажку. Махновец стал разбирать.
     - По-ли-ти-чес-кий комис-сар... - Он уставился на Леонида - Советчик? Не годится документ.
     Леонид насмешливо спросил:
     - Почему?
     - Мы на вашу Советскую власть плюем. Нам эти документы ни к чему.

стр. 13

     - А для чего вам, товарищ, документы? По какому праву вы их требуете?
     - Плюем на вашу власть. Мы только батьку Махно одного знаем. Он нам приказал: "бей жидов, спасай Россию"! Приехали к вам сюда порядок сделать. Обучить всех правильным понятиям... - Он озорным взглядом оглядел Леонида и, как заученно-привычный лозунг, сказал: - бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не почернеют... Ты кто?
     Леонид резко ответил:
     - Я тебе показал документ, знаешь, кто я, - чего еще спрашиваешь!
     - Молчи, ...! - Он замахнулся на Леонида нагайкой. - Кто ты?
     Леонид пожал плечами.
     - Кто! Ну, коммунист.
     - Нет, кто ты?
     Катя рассмеялась.
     - Да неужто ж сами не видите? Русский, русский! Не еврей!
     Широкая рожа солдата расплылась в улыбку.
     - Хе-хе!.. Верно!.. А ты, - он уставил на нее палец, - ты - жидовка!
     - Вот так так! Я двоюродная сестра его!
     - Сестра!.. Знаем, что за сестры! Повидали их на войне. - И извивающимися гадюками поползли в воздухе циничные, грязно-оскорбительные догадки.
     Потом он сказал:
     - Слезайте все долой!.. Слышь, земляк! Конь у меня занедужил, вон лежит. Повезешь в город.
     Мужик сердито ответил:
     - Дохлый твой конь, ай не видишь? Куда его везть!
     - Отойдет. Поворачивай!
     - Да что вы, товарищ!.. Разве линейка подымет лошадь? Вон мажара, чего ж вам лучше!
     Навстречу ехала пустая мажара, в ней сидели два грека. Они согнулись и глядели в сторону. Махновец властно сказал:
     - Стой!
     Греки притворились, что не слышат, и продолжали ехать. Махновец деловито упер приклад в бедро и выстрелил в небо. Греки моментально остановились. Он не спеша отдернул затвор и опустил винтовку.
     - Слезай!
     Греки слезли.
     - Кто такие?
     - Крестьяне, товарищ. За сеном едем.
     - Вина не везете?
     - Поглядите сами, пустая арба... Можно ехать?
     Махновец отрицательно мотнул головой и повернулся к вознице линейки.
     - Ты мне ручаешься за них?

стр. 14

     Мужик усмехнулся в войлочную свою бороду.
     - За кого такое?
     - Вот за этих. - Он указал на пассажиров.
     - Я-то что тут? По наряду взяли меня. Кто такие, - почем я знаю.
     - Ты мне за них отвечаешь. Ежели что, - на мушку тебя.
     Странно было Кате. Пять мужчин окружало его, а он, один против всех, командовал над ними и измывался, и винтовка беззаботно висела за плечами.
     Махновец опять повернулся к грекам.
     - Вон конь мой лежит. Под'езжайте, подберем его... В город свезете.
     Старший из греков поспешно ответил:
     - У нас лошади слабые, не вытянут.
     Катя быстро наклонилась к Леониду и шопотом спросила:
     - Неужели у тебя нет револьвера?
     - Ч-чорт! Такая глупость! Забыл.
     Глаза Кати потаенно блеснули, и в ответ им сверкнуло в душе Леонида. Он слегка побледнел и слез с линейки, разминая ноги.
     Махновец в колебании оглядывал линейку. Ему хотелось еще поозорничать, но он не знал, как.
     Горелов, сгорбившись и уткнувшись подбородком в воротник, все время неподвижно сидел на той стороне линейки, спиною к махновцу. Вдруг взгляд махновца остановился на его горбоносом, изжелта бледном профиле.
     - Ты... - зловеще протянул махновец. - Поди-ка сюда, жидовская харя! - И спокойной рукою он взялся за револьвер у пояса.
     Катя быстро переглянулась с Леонидом. И дальше все замелькало, сливаясь, как спицы в закрутившемся колесе. Леонид охватил сзади махновца, властно крикнул: "товарищи, вяжите его!" и бросил на землю. Катя соскочила с линейки, а мужик, втянув голову в плечи, из всей силы хлестнул кнутом по лошадям. Горелов на ходу спрыгнул, неловко взмахнул руками и кувыркнулся в канаву. Греки вскочили в мажару и погнали по дороге в другую сторону.
     Махновец бился под Леонидом, но Катя сразу почувствовала, что он гораздо сильнее, - ее поразили его крепкие, круглые плечи. Рука с револьвером моталась в воздухе над Леонидом и старалась повернуть револьвер на него. Не умом соображая, а какою-то властною, взмывшею из души находчивостью, Катя схватила руку с револьвером, - на длинных ногах неуклюже подбегал Горелов, - и всею грудью навалилась на руку. Рука бешено дернулась, проехала выступающими частями револьвера по Катиной щеке и опять взвилась в воздух. Махновец изогнулся, сбросил с себя Леонида, в упор выстрелил в набегавшего Горелова и подмял под себя Леонида. Рука с револьвером упиралась в землю. Катя схватила валявшуюся на земле винтовку с оборванною перевязью, изо всей силы ударила прикладом по руке. Револьвер вывалился. Она подняла, беспомощно оглядела его. Попробовала поднять курок, - не подается.

стр. 15

     - Товарищ Горелов! Револьвер, стреляйте! Я не знаю, как выстрелить!
     Горелов, в окровавленном пальто, лежал на дороге, закинув голову, и хрипел. Мелькнула в глаза далекая линейка на шоссе, - она мчалась в гору, мужик испуганно оглядывался и сек кнутом лошадей. Махновец душил Леонида.
     Катя завизжала, с бурным разбегом налетела, охватила руками голову махновца и вместе с ним упала на-земь. Локоть его больно ударил ее с размаху в нижнюю часть живота, но ее руки судорожной, мертвой хваткой продолжали сжимать потную, лохматую, крутящуюся голову. Выстрел раздался где-то за спиною, голова в руках глухо застонала, еще выстрел.
     - Бросай! - задыхаясь, крикнул Леонид.
     Катя вскочила. Махновец, с раздробленным коленом, с простреленным животом, пытался подняться, ерзал по земле руками и ругался матерными словами. Леонид выстрелил ему прямо в широкое, скуластое лицо. Он дернулся, как будто ожегся выстрелом и, сникнув, повалился боком на землю.
     - А Горелов где?
     Горелов неподвижно лежал с открытыми, без блеска, глазами, с тем неожиданным, чуждым выражением, которое накладывается на лицо смертью. И ярко желтели оскаленные, длинные зубы.
     Вдруг Катя испуганно крикнула:
     - Смотри!
     Солнце уж село, и вдали, из-за горба шоссе, на красном фоне зари вырастали, подпрыгивая, два черных силуэта всадников с винтовками.
     - Махновцы! Удирать! - хрипло сказал Леонид. - Погоди! Придется отстреливаться.
     Он снял с убитого подсумок с патронами, взял винтовку, револьвер.
     - Айда!.. Только бы до гор добраться... Пока еще под'едут, разберут, в чем дело. Не беги, пока на виду.
     Не спеша, они сошли к мосту, спустились в овраг и побежали по белокаменистому руслу вверх. Овраг мелел и круто сворачивал в сторону. Они выбрались из него и по отлогому скату быстро пошли вверх, к горам, среди кустов цветущего шиповника и корявых диких слив. Из-за куста они оглянулись и замерли: на шоссе, возле трупов, была уже целая куча всадников, они размахивали руками, указывали в их сторону. Вдоль оврага скакало несколько человек.
     - Бежим! - коротко бросил Леонид.
     Пригнувшись, они побежали меж кустов к горам. Тонко, по осиному, жужжа, над головами пронеслась пуля, и долетел звук выстрела. Путь пересекал овраг, они перебрались через него. Вскоре другой.
     Катя крикнула, смеясь:
     - Смотри, как хорошо! Ведь это им загораживает дорогу. Либо придется слезать с лошадей, либо в обход ехать!

стр. 16

     Скакало к откосу уж человек пятнадцать, и на скаку стреляли. Слышались выстрелы, но свиста пуль не было. Поднималась гора, с поперечными, параллельными друг другу овечьими тропками.
     - Ну, только бы по ней взобраться, - тут цель для них хорошая, а там лучше будет... Не трусь, Катька!
     - Дурак ты, Леонидка! - отозвалась Катя, - так чуждо совался его призыв в тот радостно-огненный вихрь, в котором крутилась ее душа.
     Они карабкались в гору, цепляясь за колючие плети цветущих каперсов. И теперь вдруг кругом защелкало по камням, запылилось по сухой земле. Катя с жадным любопытством оглянулась. Всадники, спешившись, спускались в поперечный овраг, другие стреляли с колена.
     Гребень горы с алыми маками. Большие камни. По эту сторону оврага два махновца садились на коней. Леонид бросился за камень и прицелился. Катя, с отколовшейся, растрепанной косой, с исцарапанной револьвером щекою, стояла, забывшись, во весь рост и упоенно смотрела. Струистый огонь, уверенный, резкий треск. Один из махновцев схватился за ногу и опустился на-земь.
     Леонид сердито крикнул:
     - Дура, ложись же! Чего стоишь!
     Еще раз он выстрелил, еще, и они побежали. За гребнем горы тянулось широкое ущелье, густо заросшее лесом...
     Темнело. Катя с Леонидом сидели под нависшим камнем, за струисто-ветвистыми кустами непроглядной дерезы. По лесу трещали шальные выстрелы махновцев, иногда совсем близко слышался их говор и ругательства.
     Леонид спросил шопотом:
     - Что это у тебя?
     Рукав Катиной кофточки был густо смочен кровью, капли крови чернели на ее серой юбке. В сумерках глаза Леонида засветились теплой лаской.
     - Ну, с боевым крещением! Ранена... Снимай кофточку.
     - Ерунда какая! Что это? Я ничего и не чувствовала.
     - Снимай.
     Стаскивая рукав, Катя почувствовала в руке боль. Стыдясь своих нагих рук и плеч, она взглянула на руку. Выше локтевого сгиба, в измазанной кровью коже, чернела маленькая дырка, такая же была на противоположной стороне руки. Катя засмеялась, а сама побледнела, глаза стали бледно-серыми, и она, склонившись головою, в бесчувствии упала на траву.
     ---------------
     Туман редел в голове. Непонятно было, откуда слабость в теле, откуда хлопанья пастушьего кнута по лесу. И вдруг все вспомнилось. Вспомнился взблеск выстрела перед усатым, широким лицом, животно-оскаленные желтые зубы - Горелов? или лошадь с прикушенным языком? Но сразу же потом - радостный свист пуль, упоение бега меж кустов, гребень горы и скачущие всадники... И такой позорный конец всего!

стр. 17

     Рука была перевязана носовым платком, и френч Леонида накинут на грудь. По лесу гулко раздавались еще мужские голоса, трещали кусты под ногами лошадей. Но уже много дальше. Иногда, словно удар пастушьего кнута, перекатывался по лесу выстрел.
     Катя сконфуженно поднялась и медленно начала надевать кофточку.
     - Какая нелепость! С чего это я?
     Леонид сидел в одной рубашке, заправленной в брюки, и курил, пряча огонек в ладонь. Он заботливо оглядел Катю и мягко улыбнулся.
     - Ничего, это бывает. Важно не распускаться, когда нужно. По закону, девице полагается хлопаться в обморок в минуту самой опасности, а мужчине, отбивая удары, взваливать драгоценную ношу на луку седла... А с тобою можно дела делать. Молодец девка!
     Красный свет восходящего месяца бросал на камни сквозь листья ясеня неподвижно-черные узоры. Тихо было.
     Леонид спросил:
     - Ты через горы знаешь дорогу в Арматлук? На шоссе разумнее не выходить.
     - Приблизительно знаю. Это - ущелье Гяур-Бах, тут перевал должен быть около Кара-Агача... Пойдем.
     Катя быстро встала.
     - Погоди, дурочка, не спеши. Дай махновцам уйти.
     Она опять села. В логове их под скалою было уютно, темно и необычно. Гибкие ветви цветущей дерезы светлели перед глазами, как ниспадающие струи фонтана. И все вокруг было необычно и по особенному прекрасно. Белели большие камни странной формы, невсегдашне мутен и тепел был красный свет месяца, и никогда еще не было в мире такой тишины.
     Леонид положил руку на Катину руку и крепко пожал ее сверху.
     - Спасибо тебе, Катюрка! Кабы не ты сегодня, кормить бы мне собою крымских ваших червей... Жалко, что ты не наша. Нам такие нужны.
     Катя редко теперь видела его таким, - когда он бросал свой развязный, задирающе-пренебрежительный тон и становился простым, искренним. Горячо задрожало в душе родное, тянущееся к нему чувство, как в те времена, когда он неожиданно являлся к ним из подполья, - исхудалый, нервный - и гимназисточка-подросток жадно слушала его рассказы и толкование жизни.
     - Если бы вы были другие! - вырвалось у нее.
     Леонид помолчал и тихо сказал:
     - Не можем мы быть другими.
     - Но отчего же, отчего? Пойми, Леня, для меня это смертельный вопрос... Зачем вы эту грязь разводите вокруг себя, эту кровь? Это хамство, это измывательство над людьми? Ведь такого циничного надругательства над жизнью никогда еще, ннигде не было! Вы так все обставили, что только хамы и карьеристы могут к вам итти, и те, кому власть, как вино. И все человеческие слова отскакивают от вас, как вот если камушки бросать в эту скалу.

стр. 18

     Он слабо усмехался и бил веточкою по голенищу сапога.
     - Удивительные вы люди! Разве мы можем такие слова впускать себе в душу? Как ты не понимаешь? Все кругом до самого основания изменилось, прежние отношения сломались, душа должна перестроиться на какой-то совсем новой морали... Или уж нельзя будет жить.
     - Говори так, Ленька! Говори так! Не переходи на всегдашний тон. Господи, какой он тяжелый! Как будто перед тобою все время в маске человек!
     - Вы как смотрите? Была хорошая, чистая, светлая жизнь, и ей только не давали развиться давившие ее мерзавцы. Мерзавцев убрали, - и вот все пошло бы хорошо и гладко, да вмешались на беду эти подлые большевики, и все вам напортили. Милая моя, ведь это же взрыв был, - взрыв огромных подземных сил, где вся грязь полетела вверх, пепел перегорелый, вонь, смрад, - но и огонь очищающий, и лава полилась расплавленная. Подумай, какие человеческие силы могли бы это удержать?
     - А вы не удерживали, а, напротив, разжигали.
     - Конечно. И нужно было, чтоб огонь ударил в небо, и чтоб лава полилась по миру. А что грязь и смрад, - так что же делать! Неужели ты думаешь, что, если бы все от нас зависело, мы не действовали бы иначе? Дисциплинированные, железные рабочие батальоны, пылающие самоотверженною любовью к будущему миру, обдуманная, планомерная реорганизация строя на новых началах... Эх, да смешно говорить! Ей-богу, как будто институтки в белых пелериночках, - и разговаривай с ними серьезно!
     - Нет, вы эту грязь именно разводите, вы нарочно играете на самых подлых, эгоистических инстинктах, стараетесь разжечь их, а не боретесь с ними. Вы вперед забегаете, вы хуже тех, к кому приноравливаетесь.
     - Погоди. Пойдем. Не ночь же всю сидеть.
     - Ну! Только что разговорились... Ну, что ж, ну, и ночь просидим!
     Леонид надел куртку, поднял с земли винтовку и вышел из кустов.
     - Тихо. Уехали... Ночь-то какая!
     Месяц поднялся меж гор над ущельем и стал серебряным. Внизу чернел лес. Впереди крутыми своими утесами уходил в небо могучий Кара-Агач. Катя оглядывала местность.
     - Тут где-то сейчас горная дорога должна быть через перевал...
     Они осторожно шли, оглядываясь и прислушиваясь. Но тишина в лесу стояла забытая, и бояться было нечего. Выбрались на горную, слабо наезженную дорогу. Кудрявые кусты орешника бросали на траву черные тени. Как очень давнишнее, Катя вспомнила взлохмаченно-потную, крутящуюся голову в своих руках, огонь выстрела перед побледневшим лицом. Лет пять-шесть назад смирный мужик ходил за плугом по своему полю, косил пшеницу. Думал ли он тогда, что кровавым хозяином пройдет по городам и селам и, пьяный, сложит под пулей голову на большой дороге?
     Леонид заговорил:
     - Ты одного не понимаешь. Подготовительная, начальная стадия революции

стр. 19

и сама революция - две совсем разные вещи. Там - самоотвержение, высокий идеализм, чистый, молодой порыв. Таковы были девятисотые годы с первой революцией нашей. Но тогда шли десятки, - ну, сотни тысяч. А теперь поперли миллионы. Некультурные, дикие, озлобленные. Не за человечество они идут, не за лучшее будущее, а за себя, - просто за самих себя, - полные злобы, мести, жадности. Но ведь ты марксистка, как же ты этого не учитываешь? В этом-то и сила всякой настоящей революции. Пойми ты, что старая психология идейного нашего революционера-интеллигента здесь не только не нужна, а вредна, опасна... Ну, вот ты, например. Ты работала для революции, в тюрьмах сидела, в ссылке была. Потому, что ты видела, что рабочие, крестьяне угнетены, страдают, - и ты возмущалась. Очень все хорошо, и честь тебе. Но теперь угнетены буржуазия, интеллигенция, - ты возмущаешься за них. Конечно, по человечеству сказать, все - люди, и не виноваты буржуи, что родились буржуями. И вот ты двоишься. Источник, из которого шло твое революционное настроение, потек по другому направлению. А мы идем за рабочих не потому, что они какие-то лучшие люди. Такие же! А потому, что классовый эгоизм толкает их на разрушение всяких классов и на создание нового мира. И со старою меркою подходить тут нельзя. Вот почему наша милая, отзывчивая интеллигенция со своею чистенькою моралью оказалась не у дел.
     - Да, спасибо вам за вашу новую мораль! Ведь самодержавие, - само самодержавие, с вами сравнить, было гуманно и благородно. Как жандармы были вежливы, какими гарантиями тогда обставлялись даже административные расправы, как стыдились они сами смертных казней! Какой простор давали мысли, критике... Разве бы могло им даже в голову притти за убийство Александра Второго или Столыпина расстрелять по тюрьмам сотни революционеров, совершенно непричастных к убийству?.. Гадины вы! Руку вам подашь, - хочется вымыть ее!
     Она вздрогнула и повела плечами.
     Леонид сдвинул брови и резко сказал:
     - Вот тут-то мы и начинаем говорить на разных языках. Для нас вопрос только один, первый и последний: нужно это для революции? Нужно. И нечего тогда разговаривать. И какие страшные слова вы ни употребляйте, вы нас не смутите. Казнь, так казнь, шпион, так шпион, удушение свободы, так удушение. А эксцессы... Эксцессы мы очень бы рады и сами искоренить. Понятно, что у чекиста, в его страшной работе, голова легко пьянеет от власти и крови. Вы только не знаете, сколько из них самих попадает у нас под расстрел. Но чтоб на этом основании устыдиться и уничтожить чрезвычайки, и с закрытыми глазами ходить среди заговоров и покушений на революционную власть, - ну, нет-с! Плохо рассчитали! Мы не такие дурачки, и на удочку вашу не попадемся!
     Опять, как обычно, в голосе его зазвучали митинговые ноты, когда он, как-будто, говорил не для собеседника, а для невидимой, сочувственной ему толпы. И, как обычно, между ними запрыгали враждебные, колющие искорки.

стр. 20

     Катя замолчала. Ей хотелось продолжать разговор в прежнем созвучном тоне, но настроенность у обоих исчезала. Она огорченно опустила голову. И оттого, что она не возражала, что на девической щеке чернели запекшиеся царапины от револьвера, Леониду сделалось стыдно, и опять она стала ему близка и мила. Он поднял брови, почесал в затылке, дружественно просунул руку под ее локоть и смущенно сказал:
     - Ну, ничего!.. Ночь-то какая, посмотри.
     Катя все время бессознательно чувствовала эту ночь. Справа тянулись крутые обрывы Кара-Агача, в лунном тумане они казались совсем близкими. И казалось под лунным светом, - какие-то там на горе огромные порталы, стройные колонны, величественные входы невиданно-большого храма. Опять стало просто.
     Леонид держал ее под локоть, и они шли рядом. Он заговорил по-прежнему хорошо:
     - Помнишь, утром, на площади у вас в Арматлуке, когда мы судили за грабеж ваших парней, записавшихся в Красную армию? Неужели же, ты думаешь, не хотелось бы мне, чтобы все у нас были такие, как тогдашний мой отрядец из рабочих, - горящие, серьезные, дисциплинированные?.. И вот, - что кругом делается! Грабежи, пьянство, притесняют всех одинаково; мужики с каким нас встречали восторгом, а теперь начинают ненавидеть. Даже махновскую эту сволочь мы вынуждены до времени терпеть. Ведь большинство у нас - люди деклассированные, развращенные империалистической войной, отвыкшие от труда, привыкшие к грабежу и крови, притом раздетые и голодные. Сразу их не перевоспитаешь. Только медленно, идя вместе с ними, мы постепенно сможем их сорганизовать. И, конечно, приходится совершенно перестроить свою душу. Я помню октябрьские дни в Москве. Теперь смешно вспоминать: как мы, интеллигенты, были тогда мягкосердечны, как боялись пролить лишнюю каплю крови, как стыдились всякого лишнего орудийного выстрела, чтоб, упаси боже, не задеть Василия Блаженного или Ивана Великого. А солдатам нашим это было совершенно непонятно, и они, конечно, были правы... Что с тех пор каждому из нас пришлось видеть, переиспытать!
     Кате стало неприятно, что рука Леонида касается ее локтя.
     - Погоди! На минутку!
     Она высвободила руку, наклонилась к кусту, сорвала под ним две веточки цветущего шпорника. И усердно стала их нюхать.
     - Ну! Ну! - жадно сказала она. - Дальше!
     - Ну, вот... - Леонид шел, качая в руке винтовку. - В банкирском особняке, где я сейчас живу, попалось мне недавно "Преступление и наказание" Достоевского. Полкниги солдаты повыдрали на цигарки... Стал я читать. Смешно было. "Посмею? Не посмею?" Сидит интеллигентик и копается в душе. С какой-то совсем другой планеты человек. Ну, вот, сегодня, с махновцем этим... Ты первого человека в жизни убила?
     Катя дрогнула от неожиданно так заданного вопроса.

стр. 21

     - Ну! Как ты говоришь...
     - Как говорю... Да, мы с тобой убили. - Он лукаво глядел на нее и улыбался.
     Катя тоскливо повела плечами.
     - Ну, да!
     - А, может-быть, его и не стоило убивать.
     - Мне тоже думается.
     - Что он за револьвер взялся на Горелова, - так можно было разговорить. С пьяным русским человеком это легко, только шуточка во-время. Не то, что с латышом, например, - эти звереют в хмелю. А мы убили. И вот ты долгие годы будешь задавать себе вопрос: "Права ты была? Не права?..". А я... Есть мне время об этом думать! Какая-то огромная, совершенно бессознательная жизнь в коллективе. Сегодня он, завтра я. Так все это неважно! Важно, что земля трясется, что гнилье рушится, что все, о чем вы говорите: "поосторожнее, да не сразу!" - все летит к чорту. Ведь по всей Европе от нас идут подземные удары, бьют снизу в просторы летаргической Азии. Все ворошится, просыпается. Придавленные чувствуют, что все они - одна огромная, братская стихия, что нет никаких раз'единяющих Христосов, Будд, Аллахов, нет каких-то священных Франций, Германий, Индий, Китаев, что все это обман. Один только вечный, священный, неразрывный об'единитель - Труд... И думать о каком-то махновце убитом, о том, что нас убьют, о ботинках, снятых с барина, о том, что мы рот зажимаем трусам и предателям, которые все это хотят остановить. "Поосторожнее, да посмирнее, да чтоб не обидеть кого, да слишком рано еще"... И это тогда, когда все силы мировые нужно напрячь, когда все в том, чтобы дружно вскочили все сразу!
     Катя усердно нюхала цветы. Справа в лунной дымке все тянулись обрывистые утесы, как порталы и колонны. В своем волнении и своей тоске, Катя не могла отвлечься, сделать усилие сбросить обман зрения. И было у ней живое ощущение не диких скал, а бесконечно огромного храма нечеловеческих размеров.
     С вершины перевала открылась туманная, голубая под луной арматлукская бухта меж выбегающих мысов, в поселке краснели огоньки.
     - Вот это поселок ваш?
     - Да.
     - Выбрались. - Леонид опять взял Катю под-руку. - Катя, мы больше никогда так не будем говорить. Мы чужие. Ты считаешь меня жестоким, а моя трагедия, - что во мне слишком мало стали. Ты хорошая девчурка, и мне не хочется, чтоб мы были врагами. Знай, что мне часто бывает очень тяжело, иногда кажется, - не хватит сил все это выдерживать. Не случайность, что среди нас так много морфинистов и кокаинистов. И очень много в условиях работы, что калечит душу. Не стоим мы на высоте. Но выбора нет. Вспомни иногда об этом, когда слишком захлестнет тебя ненависть.

стр. 22

     Катя опять высвободила руку и бросила цветы на-земь. И задыхалась, и слезы звенели в голосе, когда она сказала:
     - Да, мы чужие... Мне припоминается, я читала у Лиссагарэ. Один версальский офицер, во время расстрела коммунаров, воскликнул: "нужно иметь очень твердые политические убеждения, чтоб выдерживать душою то, что мы делаем!" Но вот что обидно, о чем плакать хочется... Когда вас свергнут, когда вы даже сами сгниете на месте от своей бездарности и бессмысленной жестокости, - и тогда сиянием вас окружит история, и вы яркою, призывною звездою будете светить над всем миром, и все вам простят! Что хотите, делайте, омохнатьтесь до полной потери человеческого подобия, - все простят! И даже ничему не захотят верить... Где же, где же справедливость!
     Леонид тихонько посмеивался. Они молча стали опускаться с перевала.