стр. 117
Г. Винокур.
ЯЗЫК НАШЕЙ ГАЗЕТЫ
Последние месяцы прошлого года ознаменованы были в нашей печати достаточно шумной, но достаточно бесплодной дискуссией о литературных, главным образом, качествах наших газет. Основанием для дискуссии этой, отзвуки которой слышны еще и сейчас, послужила в корне неправильная, по глубокому моему убеждению, постановка вопроса о роли и характере газетного языка: именно здесь следует искать принципиальное об'яснение бесплодности всей полемики. Ниже я пытаюсь поставить этот вопрос заново, придавая ему более широкое значение проблемы газеты, как литературного явления вообще, и попутно даю посильное решение частных вопросов, выдвинутых за время упоминаемой дискуссии. Должен, впрочем, предупредить, что ограничиваю предмет своего рассмотрения исключительно литературной стороной вопроса о газете, поскольку этой своей стороной вопрос о газете входит в круг задач нашего лингвистического культурного строительства, предоставляя решать прочие стороны того же вопроса, в данном отношении более компетентным. Ограничение это окажется не лишним, в чем легко убедиться из дальнейшего.
I.
Значение газеты, как специального факта литературного порядка - у нас совершенно еще невыяснено. Если каждому понятна политическая роль газеты, если легко догадаться о социальном смысле газеты, как источнике распространения фактов и идей, то вопрос о собственно-литературной, словесной природе газеты никем и никак еще не поставлен. Редкий индифферентизм к вопросам словесной культуры, которым характерно столетие, отделяющее нас от времени Пушкина, помешал нам в свое время - так, по крайней мере, мне кажется, - взглянуть на газету со стороны ее чисто-литературного содержания. И здесь прежде всего приходится поставить вопрос о характере того речевого процесса, который лежит в основании газетного языка, как специфической речи. Но для того, чтобы определить особенности этого речевого процесса, обусловливающего специфичность газетной речи, нужно ознакомиться с той специально-культурной обстановкой, которою этот процесс, в свою очередь, обусловлен. Таким образом, при постановке вопроса о словесной природе газеты, перед нами возникают два круга задач: процесс письменной речи, продуктом которого является газетный язык, по содержанию своему резко отличен от процесса устной и всякой иной речи; с другой стороны - возможны различные типы и в этой, ограниченной уже,
стр. 118
области собственно-письменной речи, что зависит от социально-культурной обстановки, сопровождающей и обусловливающей то или иное письменное высказывание. Установить признаки письменной речи, в отличие от речи, вообще и в частности - речи устной - такова первая задача; установить специфические признаки газетной речи в отличие от письменной речи вообще - такова задача вторая.
Наиболее общим признаком письменной речи, отличающим ее от речи устной, является ее словарно-грамматическая насыщенность. Под насыщенностью этой следует разуметь в большей или меньшей степени планомерное и достаточное наполнение речевых каналов грамматическим и словарным материалом. Степень этой планомерности зависит не только от разных условий письменной речи, но, конечно, и от индивидуальных свойств носителя данного речевого процесса, но самая планомерность эта, словарно-грамматическое материальное наполнение речи - есть прямое следствие более строгого, чем в прочих условиях, внимательного отношения высказывающегося к средствам языка. Уже на простейших явлениях письменной речи можно наблюдать это обостренное внимание к речевому материалу. Малограмотный крестьянин не может, конечно, написать ничего, кроме неграмотно составленной записки. Но уже сама неграмотность эта будет свидетельствовать о напряжении его речевых способностей, о более вдумчивом, чем обычно, отношении его к имеющимся в его распоряжении средствам языкового выражения. Это напряжение, усилие не становится для нас менее ценным от того, что оно приводит к результатам, как будто противоположным заданию. Не результат усилия нам важен здесь, а самый факт этого усилия, одно то обстоятельство, что крестьянин, легко и свободно говорящий и рассказывающий, с того момента, как получает перо в руки да лист бумаги, обнаруживает вдруг лингвистическую беспомощность и принужден думать о языке своем, выбирать слова и выражения.
Но оставим нашего гипотетического крестьянина. В большей или меньшей степени все мы, в известном смысле, беспомощны перед чистым листом бумаги. Речевое напряжение, необходимость усилия - ощущается всеми участниками письменно-речевого процесса, именно в силу той материальной насыщенности, которая является переменным качеством писаной речи и требует сознательной установки на средства выражения*1.
Возьмем два типа устной речи: речь разговорную и речь ораторскую. Каковы будут конкретные отличия данных типов речи от речи письменной?
Общеизвестно, что разговорная речь не выполняет до конца обусловливающего ее словарно-грамматического задания. Разговорная речь эллиптична: в процессе разговорной речи не все средства
_______________
*1 Ср. ст. Якубинского. О диалогической речи. Сб. "Русская Речь", стр. 145 - 146.
стр. 119
языкового выражения реализуются, получают материальное оформление. В разговоре можно сказать собеседнику: "помоги мне", не поясняя далее, какая именно помощь требуется. В письменном же высказывании, даже при сохранении прямого оборота речи, необходимо должна быть воспроизведена средствами языка та социально-бытовая обстановка, реальное наличие которой позволяет правильно понимать эллиптическую разговорную речь. Передавая ту же просьбу о помощи, пишущий вынужден дать речи словарно-грамматическое наполнение, он вынужден написать: "помоги мне убрать эти книги", или: "убирая книги, он попросил своего друга помочь ему" и т. д. Полагаю, что можно не множить примеров. Важно, однако, подчеркнуть, что эта необходимость воспроизведения социально-бытовой обстановки, позволяющей ограничиться в разговорной речи примитивными грамматическими формами, обусловливает большую грамматическую сложность речи письменной. При этом, сложность эта будет более велика, чем сложнее социально-культурная действительность, данным высказыванием запечатленная. Если можно, например, с помощью самых простых грамматических форм составить газетное об'явление, то научный трактат не может уже удовлетвориться элементарными грамматическими приемами, он необходимо пользуется наиболее сложными синтаксическими конструкциями, наиболее тонкими оттенками словаря. Все это об'ясняет ту установку на средства языкового выражения, которая выше была отмечена в качестве непременного условия письменно-речевого процесса. Но те же примеры наши показывают, что усилие, необходимое при письменной речи - не есть явление отрицательное, что словарно-грамматическая насыщенность письменной речи находит полное свое оправдание в той культурной задаче, какая речью этой выполняется. Очевидно, что сложные грамматические обороты, требующие усилия речевых способностей высказывающегося, нужны для того, чтобы точнее, полнее, с нужной точки зрения, в нужном освещении, довести до сведения читающих факты и идеи, сообщаемые письменной речью. Эта сравнительная сложность письменной речи вызывает неудовольствие тех, кому лень работать над своими языковыми способностями, кто не понимает, что сложность, богатство грамматических средств есть качество языка культурного, приспособленного к выполнению сложных культурных задач. Защитники "опростительства" нашей письменной речи, явно демагогически взывая к памяти представителей нашей классической литературы, работавших в поте лица над необозримым русским лингвистическим сырьем, с мало понятной завистью указывают на пример крестьянства, которое, дескать, не говорит "придаточными предложениями". Секрет, однако, заключается в том, что так-называемыми "придаточными предложениями" не говорит никто, кроме интеллигентов, якобы сгубивших "прекрасный русский язык". Мне придется еще говорить впоследствии об этом опростительстве, а пока, дабы точно уяснить себе различие между
стр. 120
речью письменной и разговорной, я предложил бы недовольным придаточными предложениями пересказать разговорным языком нижеследующую тургеневскую тираду:
"Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свекло-сахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к дошедшим до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, у которых бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон..."*1
Истинный тон этой речи, с ее нарочито грамматической сложностью, первоначально сводящеюся к упорно-тавтологическому сочинительному нанизыванию, а под конец (начиная со слов: "к толстым кучерам"), приобретающей характер своеобразной синтаксической полифонии, затрудненного фразового многоголосия, конечно, не может быть передан никакими средствами языка разговорного. Можно, конечно, представить себе, что какой-либо досужий любитель пресловутой "простоты", так или иначе перескажет этот тургеневский период без "придаточных предложений". Но в лучшем случае мы будем иметь в результате этого пересказа бессмыслицу, ибо без сложной синтаксической конструкции всякое свое значение потеряют и "курские соловьи", и "танцевальные вечера", и "свекло-сахарные заводы" и, прежде всего, "кучера".
Стилистическая задача Тургенева, во всяком случае, оказалась бы не выполненной.
Перейдем теперь к речи ораторской. Речь эта грамматически не менее сложна, чем речь писаная, но сложность эта весьма своеобразна. Она не стоит в зависимости от степени сложности культурной обстановки, в ней фиксируемой, как это имеет место при речи писаной, а определяется исключительно сопутствующими высказыванию экспрессивными средствами речи, привлекаемыми оратором в своих специфических заданиях. Речь писаная, как мы знаем, насыщена в большей или меньшей степени равномерным, последовательным материально-словесным наполнением. Насыщенность эта, будучи оправдана культурной задачей, лежащей в основании письменного высказывания, есть, вместе с тем, результат своеобразного гармонического грамматического сознания, являя собою пример нормального речевого процесса, развернутого из всей совокупности средств языкового выражения. Не то в речи ораторской. Меньше всего в ней грамматической гармонии, равномерной, согласованной грамматической насыщенности. Сложность ораторской речи всегда несколько громоздка, большею частью она сводится к несколько хаотическому нагромождению форм, зачастую -
_______________
*1 "Записки Охотника", СПБ. 1911. Стр. 52 - 53.
стр. 121
форм одинаковых, тавтологических. Повтор - есть излюбленный прием ораторской речи. Задача максимального воздействия на аудиторию, пробуждения в ней активности, внушения ей истинности тех или иных положений - приводит к своеобразным синтаксическим перебоям в речи оратора. Словарно-грамматическое наполнение в речи оратора идет по линии наименьшего сопротивления, в построениях периодов нет синтаксической планомерности, составляющей непременный признак письменной речи любого стиля. Дабы не ходить далеко за примерами, сошлюсь на некоторые абзацы из речи Г. Зиновьева, напечатанной в "Правде", в номере от 3 февраля.
Вот характерное для ораторской речи нагромождение словарно-грамматического матерьяла:
"После встряски, которую пережила наша партия в связи с памятной всем дискуссией, работа Всесоюзной конференции, вместе с работой пленарных заседаний Центрального Комитета нашей партии, которые происходили за это время, намечают целый ряд в высокой степени важных решений, которые определяют нашу работу на месяц, а в иных отношениях и на годы".
Не говоря уже о невозможном в письменной речи троекратном повторении слов: "который", "работа", самый характер грамматических отношений на письме должен быть более упорядочен. Так, выпадают из письменного стиля речения: "встряска, которую пережила... в связи", "работа... вместе с работой... намечают... определяют... работу", и т. д.
Вот далее характерный повтор, осложненный таким же неупорядоченным, с точки зрения писаной речи, грамматическим подчинением:
"Наша задача, задача партии и советской власти, если ее попытаться формулировать совсем кратко, сводится в настоящий период социалистической революции к следующим двум задачам".
В писаной речи мы ждали бы первую часть условной конструкции на первом месте.
А вот характерная система повторов:
"На этой почве у нас в партии, около партии, происходят, происходили, и для некоторой степени неизбежно должны будут происходить существенные разногласия, разногласия, частью осознанные и формальные, частью же неосознанные и неформальные".
"Партии - партии", "разногласия - разногласия", "осознанные оформленные - неосознанные и неоформленные" - эта система повторов исключительно типична для ораторской речи, в особенности речи политической, агитационной.
Резюмировать этот небольшой анализ можно так: как и письменная речь, речь оратора характеризуется сознательным отношением говорящего к речевому процессу, но сознательность эта
стр. 122
фиксируется не на словарно-грамматических средствах языкового выражения, а на внешних, экспрессивных качествах речи, куда относятся - тот или иной стиль произношения, интонация и т. д. Преимущественной установке на эти внешние выразительные моменты речи и обязана ораторская речь столь характерной для нее синтаксической хаотичностью, нагроможденностью. Вот почему всегда трудно читать стенограммы, и вот почему каждый оратор, прежде чем отдать свою речь в печать, принужден выправлять стенограммы пером.
III.
Предыдущие замечания, если и не раскрывают полностью природу письменной речи, то, во всяком случае, дают в этой области ориентировку, достаточную для постановки очередного из интересующих нас вопросов. Определив некоторые основные признаки письменной речи, мы задаем себе вопрос: каковы специфические признаки, по которым в ряду явлений письменной речи, в особую область выделяется речь газетная?
Тут мы подходим вплотную к нашей теме. Если делить весь запас языковых средств выражения на грамматику и словарь, то для газетного языка характерна будет преимущественно грамматическая, а не словарная установка. В процессе газетной речи задача выбора грамматических форм более существенна, чем задача отбора словарного. Проще всего можно увидеть это на примере языка газетных телеграмм. По своему заданию - телеграмма должна вместить возможно большее количество фактов в пределы возможно более сжатой, компактной, грамматической схемы. Так как задача здесь сводится к приисканию наиболее удобной и вместительной синтаксической конструкции, то речевая установка, естественно, фиксируется в первую очередь на грамматических элементах языка, и только затем уже - на словаре. Отсюда исключительное обилие "придаточных предложений" в телеграммах. Если можно встретить в наших газетах статьи, отличающиеся сравнительной умеренностью в употреблении сочинительных и подчинительных конструкций, то почти не возможно найти телеграмму, которая была бы лишена таких периодов. Это и понятно. Ведь уже с самого начала журналисту, составляющему газетную телеграмму, приходится мыслить синтаксически, ибо первая же фраза телеграммы обычно содержит указание на источник информации, который не может быть оговорен иначе, как в форме "придаточного предложения". "По сообщению из авторитетных источников, английское правительство намерено"... "в официальных кругах заявляют, что"... без таких конструкций не обходится почти ни одна телеграмма. Но дальнейший текст телеграммы способен лишь углубить, обострить это грамматическое внимание. Буквально нельзя встретить телеграфной фразы без грамматических речений, типа: "что", "который", "однако", "несмотря
стр. 123
на", "в то время, как", "будто", "по словам", "как заявил", и т. д. В качестве одного из примеров этой синтаксической напряженности, приведу следующую телеграмму:
Полномочный представитель РСФСР в Китае т. Иоффе вручил китайскому министерству иностранных дел ответную ноту, на запрос последнего, правильно ли газетное сообщение, будто бы дальневосточный ревком распространяет свою власть и на Восточно-Китайскую железную дорогу, против чего китайское правительство заявило протест.
Синтаксическое внимание, сказавшееся в планомерном распределении на протяжении этого периода соединительных частичек и слов, позволило вместить в одну грамматическую цепь целую кучу фактов, изложение которых в обычной, разговорной, да и всякой иной письменной, не газетной речи, потребовало бы совершенно отличной повествовательной формы, формы из нескольких самостоятельных фраз. И если мы попробовали бы произвести такую разбивку в самом тексте телеграммы, то тем самым мы лишили бы язык этой телеграммы его основной характеристики, и перед нами была бы уже не телеграмма, а какое-то историческое повествование.
Этой же синтаксической напряженностью обусловлены случаи отрицательной грамматической установки, т.-е. такие случаи, когда грамматическая пестрота периода не отвечает уже реальному его содержанию. Вот пример такой отрицательной установки:
В связи с этим, полпредство СССР обратилось к чехо-словацкому министру иностранных дел с нотой, протестующей против "выводов", которые позволяет себе чешская печать.
Здесь слово "протестующей" создает лишнее грамматическое звено, существом дела не оправданное, ибо нота не протестует, а лишь носит характер протеста. Поэтому в телеграмме можно было бы удовлетвориться менее сложным грамматическим построением, вроде следующего: "обратилось... с нотой протеста против выводов", и т. д., или: "обратилось... с письменным протестом", и т. д.
Предыдущие примеры указывают, что специфическая грамматическая установка телеграфно-газетной речи обусловлена уже самими внутренними качествами этой речи, носящей почти исключительно характер рассказа о событиях, изобилующего к тому же косвенной речью. Но, с другой стороны, эта же грамматическая напряженность об'ясняется и социально-культурными условиями, в которые поставлена газетная литература. Что это так, показывает наличие этой преимущественно-грамматической установки, и в других типах газетной речи, т.-е. не только в языке телеграмм, как мы увидим ниже. Каковы же специально-культурные условия?
Они резко отличны от обстановки, обусловливающей как более простые письменные высказывания (афиша, повестка, записка), так и более сложные, квалифицированные акты письменной речи
стр. 124
(художественная литература, поэзия). От этих более сложных актов письменной речи, газетный язык отличается прежде всего тем, что он лишен художественной, поэтической функции и выполняет задания строго коммуникативные; от простейших же явлений письменной речи газета отличается тем, что она рассчитана на максимальную аудиторию, на максимальное количество потребителей. Это последнее обстоятельство является решающим для характера газетной речи. Рассчет на максимальное потребление, а, следовательно, и исключительный быстрый темп самого производства, позволяющий строить справедливые аналогии с производством промышленным, неизбежно механизирует, автоматизирует газетный язык. Наиболее привычные, употребительные типы газетных высказываний (передовая, телеграмма, интервью) строятся по готовому уже шаблону, обусловлены выработанными уже в процессе газетного производства речевыми штампами, приспособленными уже, отлитыми словесными формулами, языковыми клише. Эти-то специально-культурные условия создают почву для преимущественно-грамматической установки газетной речи, для ее синтаксической настроенности. Но теперь мы можем внести весьма существенную поправку в понятие этой установки. Грамматическая установка газетной речи сопровождается процессом отбора не изо всей суммы наличных в языке грамматических средств, а только из ограниченного уже круга тех средств, которые отобраны заранее из совокупности запасов языка предшествующей газетной традицией, в достаточной степени успевшей уже механизировать, ошаблонить приемы газетно-речевых построений. Иными словами, когда корресподент описывает какое-либо ораторское выступление, то он уже наперед знает, что выбирать ему придется в узком кругу заготовленных заранее выражений, типа: "по словам", "по заявлению", "как заявил" и т. д. Возможность же в корне отличных грамматических построений, которыми мог бы воспользоваться к примеру, устный рассказчик или поэт, корресподентом при этом совершенно уже не учитывается. Нашему корресподенту наперед уже дан запас словесных штампов, которыми он и пользуется в зависимости от каждого данного случая. Все это, однако, не устраняет самого факта грамматической установки, присущей газетной речи, ибо выбирать все же приходится, и выбирать при этом преимущественно в сфере грамматики. Здесь пора, впрочем, об'яснить, чем обусловлено в процессе газетной речи преобладающее внимание к грамматике, по сравнению со словарем.
Дело в том, что в области словаря газетный язык лишен даже той ограниченной возможности выбора, которой он пользуется в области грамматики. Прежде всего, словарный запас газетного языка очень не велик. Круг газетных тем, сюжетов, в каждый данный момент тесно ограничен. Общеизвестно, например, что читать и понимать иностранную прессу можно без достаточного знания иностранных языков: смысл непонятного подсказывается здесь общими навыками газетного чтения, вырабатывающимися
стр. 125
на ограниченном словарном матерьяле. Во-вторых, этот небольшой словарный запас газетной речи отличается совершенно исключительной механизованностью. В газетной речи нет почти ни одного слова, которое не было бы штампом, клише, шаблоном. Наиболее употребительные слова из газетного лексикона, - уже не слова, а своего рода термины. Газетная лексикология - есть sui generis терминология. И не даром принято называть "газетной прозой" неудачное поэтическое произведение. В газетном языке как раз не хватает того, что составляет основу поэзии, позволяющей ощутить каждое слово заново, словно в первый раз его слышишь. В статье о революционной фразеологии*1 мне приходилось указывать, что изношенный словарный штамп - становится совершенно непонятным для воспринимающего: живое ощущение слова в это время настолько притупилось, что слово это вообще перестает быть словом, теряет свою внутреннюю форму. Поэтому, внимание в области газетного словаря должно быть направлено лишь к тому, чтобы словарные штампы не изнашивались, оставляли бы некоторое место для восприятия их подлинно-словесной природы. Газетные штампы приходится, поэтому, подновлять, заменять, в чем лучшей помощницей газетной речи является сама социальная действительность, снимающая с очереди старые вопросы и темы и выдвигающая новые. Важно, однако, помнить, что когда изношенное словарное клише сдается в архив, оно заменяется хоть и новым, но все же клише. Сегодня это "керенщина", завтра - "германская керенщина", сегодня - "смычка с крестьянством", завтра - "союз с крестьянством", но суть дела не меняется. Иными словами, словарь газеты всегда носит характер фразеологии, т. е. суммы фиксированных, штампованных речений с заранее известным уже, точно установленным, механизованным значением, смыслом.
Это с одной стороны. С другой же, словарная механичность газетной речи имеет отличную языковую природу от механичности грамматической.
Синтаксическая механичность, сама по себе не способна убить значения данной формы словосочетания. Синтаксические штампы - не изнашиваются. Родительный падеж всегда останется родительным падежом, местоимение "что" - всегда имеет смысл относительный или вопросительный. Но слово "смычка", в тысяча первом его употреблении, уже теряет твой реальный смысл, который приходится уже толковать, об'яснять. Грамматические формы, если и изменяются, то главным образом, через внешние фонетические изменения слова, сами же по себе они в изменении не нуждаются, они всегда остаются понятными, тогда как текучесть словаря есть непременный признак всякого культурно-развивающего языка. Вот это различие, в свою очередь, также способствует преимущественно-грамматической установке газетной _______________
*1 О революционной фразеологии "ЛЕФ", N 2.
стр. 126
речи. Семантическая живучесть грамматических форм создает возможность более свободного с ними обращения, позволяет играть синтаксисом, допускает известное синтаксическое творчество в самом процессе речи. Отдельное же газетное слово - термин, слово - элемент фразеологии подобной игры, подобного творчества не допускает. Оно или должно быть заменено новым, или же взято так, как оно есть. Конечно, нужно при этом иметь в виду, что этот фразеологический остов газетного словаря окружен словарными элементами второстепенного, вспомогательного, с газетной точки зрения, значения. Такие слова как "стол", "улица", и т. п. не могут, конечно, носить характера словарного клише. Но этих слов в газете меньшинство, да они и не могут рассматриваться, как элементы газетного лексикона, ибо не на них строится специфическая газетная речь.
IV.
Какое же значение имеют все предыдущие рассуждения для решения практических вопросов газетно-лингвистической культуры.
Смысл предыдущих замечаний теперь может быть откровенно пояснен. Все они имеют целью своей доказать, что в нынешних наших спорах вокруг газеты, нападки на язык нашей прессы совершенно необоснованы или, в лучшем случае, направлены по ложному адресу.
Убедиться в этом не трудно. Основная тема наших споров о газете - это непонятность газетного языка. За ноябрьским совещанием рабкоров, давшим чрезвычайно ценный материал для суждений о характере газетного языка, в отзывах и откликах на известные статьи Л. Троцкого в его "Вопросах быта", да и вообще повсюду в нашей прессе, поскольку затрагиваются вопросы о качествах газеты, непременно слышатся жалобы на непонятность языка наших газет. Едва ли не типичнейшим заявлением подобного рода является статья В. Карпинского в "Правде" от 12 июня 1923 г. ("Коренной вопрос эпохи культурничества"). Карпинский пишет: "Тут надо прямо сказать: (в вопросе о газетном языке) у нас творится настоящее "столпотворение вавилонское". Язык, на котором говорит масса, у нас принято считать простонародным наречием, жаргоном, "арго" (французское словечко?). К нему наши литераторы относятся свысока. Подлинно-народные слова и выражения, подлинно-народный строй фразы и ход мысли не допускаются в статьях и речах. Разве лишь в конфузливых ковычках. Нам и в голову не приходит, что по всей справедливости настоящий-то загадочный "арго" для огромнейшего большинства населения и есть наш, так называемый, "литературный язык", выработанный ничтожным привиллегированным меньшинством (дворянская интеллигенция)".
В тон Карпинскому мечет гром и молнии против "языка дворянской интеллигенции" Л. Сосновский. Ссылаясь в своем докладе
стр. 127
перед рабкорами*1 (на любопытнейшие материалы Я. Шафира)*2, о которых речь впереди, Сосновский так рисует нашу культурно-лингвистическую трагедию: "Трагично не то, что мы отпетые люди - интеллигенты и нам переучиваться сейчас на новый язык невозможно, но трагично то, что вы, рабкоры, пишете, как мы. И вот получается трагедия рабочего агитатора, вождя, - он теряет свой народный, простой, сочный, ясный, выразительный язык и вместо него получает штампованный язык наших газет... Простой человек в разговоре не употребляет придаточных предложений. Так, в разговоре, не говорят ни в деревне, ни на заводе. Ясно, что и статья должна быть без придаточных предложений: простые фразы, простые предложения, по возможности короткие. Нужно будет, товарищи, вам в кружках воздвигнуть стену между штампованным языком газеты и между народным разговорным языком".
Тон обоих этих заявлений не оставляет сомнений в их серьезности. Это и дает нам право зафиксировать следующее положение: двое из весьма авторитетных руководителей нашей печати предлагают русскому культурному обществу, поскольку представителями этого круга общества являются газетные работники, отказаться, окончательно забыть свой литературный язык, ибо язык этот в глазах многомиллионного русского населения есть всего лишь "непонятное арго - французское словечко". Немедленно же построим аналогию. Как взглянули бы те же Карпинский и Сосновский на суб'екта, коему в голову пришла бы идея протестовать против... электрификации, на том простом и непреложном основании, что в глазах многомиллионного русского населения "электрический свет есть одно лишь жульничество", "всунут уголек и думают глаза отвести" - и что на самом деле деревня наша не употребляет электричества и жжет лучинушку. Аналогия эта не притянута за волосы: она естественна и до конца закономерна. Ибо и Карпинский и Сосновский не учли пустяка, слона не приметили: они, повидимому, не принимают в рассчет, что отказ от литературного языка есть вместе с тем неизбежно отказ от всей русской культуры. Ату его, бей футуриста, он требует "сбросить с парохода современности" Пушкина, Толстого и т. п. Но бей и журналиста, ибо он не хочет сбросить с парохода современной нашей деревни язык "дворянской интеллигенции", т.-е. тех же Пушкина, Толстого, Тургенева и прочих. Вот оказывается, до чего порою договариваются наши ответственные журналисты. Но нам искренно хочется верить, что здесь не более как недоразумение. Ведь только несчастным недоразумением можно об'яснить, что два литератора "трагично" называют способность журналистов пользоваться языком культурным и с болью в сердце завидуют крестьянству, не понимающему, что такое "классовый враг" (об этом ниже). Не мне, конечно, указывать на громадные просветительные задачи, которые призвано наше
_______________
*1 "Правда", от 21 ноября 1923 г.
*2 Я. Шафир. "Газета и деревня". Изд. "Красная Новь", 1923 г.
стр. 128
общество выполнить в современной деревне. Казалось бы, лингвистическое воспитание, усвоение крестьянству того языка, с помощью которого оно могло бы приобщиться источников общей культуры современности, культуры научной, художественной, политической - есть одна из основных в кругу этих задач. Но вот, вместо того, чтобы учить малограмотное, некультурное ни в научном, ни в политическом отношении крестьянство нашему культурному языку, нас зовут переучиваться, перестать понимать язык образованного общества, забыть электричество и зажечь всенародную лучину... без придаточных предложений. Что я не шучу, можно убедиться также из следующего, не менее красочного, заявления того же Сосновского. Вот как Сосновский отвечает на вопрос одного из рабкоров - поднимать ли до себя читателя, или спускаться до его нынешнего развития: "Перед вами несколько десятков миллионов читателей и десяток редакций. Скажите, кого же легче повернуть на правильный путь. Кто мне скажет, что легче: расправиться с миллионом читателей, или с несколькими борзописцами. По моему, борзописцев повернуть легче, а массу повернуть гораздо труднее"*1. Но кто спорит о том, что легче. Конечно, борзописцев повернуть легче, но ведь столь же легче "повернуть" десяток заводов, изготовляющих тракторы, чем десятки миллионов пахарей, привыкших к "простой" и "выразительной" сохе. Вопрос здесь, очевидно, не в легкости задачи, а в ее культурном содержании, в ее необходимости.
Язык есть самое важное, самое ответственное свидетельство духовной, в том числе, следовательно, и политической культуры народа. По уцелевшим остаткам мертвых языков историки культуры и лингвисты раскрывают для современности культурное прошлое древних, давно исчезнувших народов. Зачастую язык является не только важнейшим, но и единственным свидетелем прошлой культуры. Но язык - не только свидетель, он есть и орудие культуры, поскольку он является совершеннейшим средством человеческого общения. С ростом социальной культуры, усовершенствуется и язык, который вынужден приспособляться к новым культурным задачам, к новым понятиям. Чем сложнее культурная жизнь, тем более сложной становится и структура языка, который являясь зеркалом культуры, вырабатывает новые средства выражения, уточняет и усовершенствует способы передачи фактов и идей, составляющих культурное содержание данной эпохи. Когда, в силу исторических или иных причин, возникает новое социальное понятие, лексикология обогащается новым словом, нужным для обозначения этого понятия, ранее неизвестного, а потому в языке и незафиксированного. Соответственно, сложность социальных взаимодействий, сложность отношений между понятиями, влияет на грамматическую структуру языка, создает внутри этой системы новые взаимоотношения, новые способы выражения.
_______________
*1 "Правда" от 23 ноября 1923 г.
стр. 129
Громадное количество новых слов, вызванных к жизни русской революцией, общеизвестно: керенщина, народный комиссар, коммунист, милиция (привожу на удачу). Грамматическая структура нашего языка также претерпела сложные новообразования в период революции, взять хотя бы, так называемые, "советские сокращения", которые свели к единой словарной форме, к одной лексиме целые грамматические периоды, синтаксические цепи ("нарком" вместо народный комиссар, СССР - вместо Союз Советских Социалистических Республик). Все эти факты, повторяю, общеизвестны. Но чего же стоят, в таком случае, причитания Сосновского и Карпинского, чего стоит их жажда примитивного, неприспособленного к отображению нынешней социально-культурной действительности, не знающего большинства из новых культурных понятий, крестьянского "простого" языка.
Но мы были бы явно несправедливы, если бы не усмотрели в жалобах и трагических восклицаниях обоих наших "опростителей" несомненной доли истины. Карпинский и Сосновский чувствуют, что что-то в нашем газетном языке неблагополучно, они знают, что большинству народа он, действительно, непонятен, они не могут только осмыслить, что именно неблагополучно, и как именно с непонятностью этой следует бороться.
Первая половина моей статьи не напрасно была посвящена принципиальному общему анализу понятия - газетная речь. Анализ этот, между прочим, показал, что главнейшей характеристикой газетного языка является его механичность, штампованность, которая как раз и вызывает такие скорбные чувства у Сосновского. Штампованность эта, шаблон, который как я все время стараюсь доказать, оправдывается социально-культурными условиями, окружающими газетную речь, потенциально скрывает в себе все же некую культурную опасность. Опасность эта заключается в том, что обусловленная механическим характером газетной речи, примитивность лингвистического мышления создает благоприятную почву также для примитивности мышления логического. Чтобы пояснить, что имеется мною здесь в виду, остановлюсь на некоторых частных случаях газетного синтаксиса и газетного словаря.
V.
В упомянутой уже выше статье Карпинского: "Коренной вопрос эпохи культурничества", имеется, между прочим, следующее замечание: "Два-три слова, одно только слово, причастие, прилагательное, эпитет, даже тире, запятая - и уже внесена новая, часто сложная мысль, новое положение, новый оттенок мысли. И таких слов бывает нанизано в фразе до сотни и более. Попробуем рассмотреть самую "простую" фразу наших передовиц, статей - и вы увидите, что это настоящая бомба, начиненная тысячью разных мыслей. И такими бомбами мы, походя, оглушаем читателя ежедневно". (Курсив автора).
стр. 130
Конечно, плохо, когда фраза из передовиц превращается в "бомбу", оглушающую читателя тысячью мыслей. Важно, однако, чтобы во-первых мысли были хороши, и чтобы "бомба", во-вторых, была правильно в стилистическом отношении начинена. Если эти два условия выполнены, то бомб мы бояться уже не станем, потому что иначе синтаксис газетный и не может быть построен. Если мы будем бояться причастий, эпитетов, запятых и т. п., то у нас получится не газетная речь, а какое-то обывательское разговорное сюсюканье или сказка для детей младшего возраста. Культурные задачи, обусловливающие газетную речь, требуют конденсации, насыщенности, синтаксической изощренности. Передовик необходимо вынужден пользоваться разнообразием синтаксических средств, находящимся в его распоряжении. Иначе слишком пространно, слишком долго пришлось бы, уже на новом дополнительном словарном материале, раз'яснять смысл отношений между понятиями, то-есть таких отношений, значение которых легко и привычно укладывается в готовые уже штампы газетного синтаксиса. И не даром в первой фразе вышеприведенного заявления Карпинского мы насчитываем целых десять запятых при одном тире. Очевидно, без запятых, без тире, без эпитетов (новая, сложная, новое, новый) - не обойдешься. Беру на удачу фразу из передовицы Ю. Стеклова из "Известий" от 3-го февраля 1924 года.
И действительно, эти буржуазные группы обнаружили в данном вопросе значительную политическую проницательность, ибо признание Советской Республики, если за ним последуют серьезные практические шаги, должно будет сказаться для Англии рядом выигрышей как в области внутренней политики (смягчение кризиса, безработицы и т. п.), так и в области международной политики (усиление позиции Англии в концерте мировых держав).
Не буду оценивать этой фразы с точки зрения ее стилистических качеств, что в задачу мою не входит. Написать, конечно, можно и лучше. Но против метода подобного синтаксического построения возразить нельзя решительно ничего. В самом деле, попробуйте пересказать то же, так называемым, разговорным языком Карпинского или Сосновского. Ведь в этом случае каждое из понятий, которыми начинена эта "бомба", придется предварительно пояснить отдельно, раньше, чем можно будет поставить все эти понятия во внутреннюю связь между собой. Иными словами, отдельно придется упомянуть, что признание Советской Республики вообще может повлечь за собой серьезные практические шаги, затем нужно будет отдельно же указать, что в Англии есть кризис, безработица, что во внешней политике Англии не все благополучно, и только после всего этого можно будет одним понятием обусловить другое, как это сделано в вышеприведенном отрывке из передовой. Конечно, такое предварительное отдельное об'яснение каждого из понятий входит в круг задач просветительных,
стр. 131
но это тема уже для лекции, для беседы, а не для газетной передовой, расчитанной на максимальную аудиторию, обусловленной быстрейшим темпом самого производства.
Таким образом, если подходить к вопросу по существу, то решительно ничего нельзя возразить против наличия в газетной речи синтаксических штампов, умелая и максимально-целесообразная расстановка которых на протяжении речевого процесса есть подлинная лингвистическая задача газетного стилиста. И нечего удивляться, что такими штампами, готовыми синтаксическими схемами, печать наша изобилует. К числу таких штампов мы сразу же отнесем следующие речения из вышеприведенной передовицы Стеклова: "и действительно", "ибо - если", "как в области - так и в области". Сюда же относится двоекратное употребление скобок. К штампам этим относятся также и такие типичные для нашей прессы синтаксические приемы, как: "в самом деле", "ясное дело", "как и следовало предвидеть", "по этому поводу", "но вся беда в том", "надо полагать", "в общем и целом", и т. п., и т. п.
Стоит отметить, что целый ряд таких синтаксических штампов получается в результате окаменения чисто словарных элементов речи, что видно уже из приведенных здесь образцов. Все эти "надо полагать", в "самом деле", "в общем и целом" материально словарного значения, конечно, уже не имеют. За ними остается значение чисто грамматическое, формальное. Речения эти суть своего рода синтаксические сигналы, зачины, приступы. Никакого реального понятия они уже не выражают. Мало того, этот процесс перехода словарных форм в формы грамматические идет так далеко, что зачастую одно только формальное значение остается за целыми фразами, притом фразами внешне самостоятельными, интонационно законченными, соседними фразами синтаксически не обусловленными. Эта чисто грамматическая роль принадлежит в газетном языке, например, пословицам и поговоркам. "Шила в мешке не утаишь", "земля все-таки вертится", "здесь Родос - здесь прыгай", "нет, голубчики", "что посеешь, то и пожнешь" и множество подобных поговорок и пословиц в газетной передовой, очерке, даже фельетоне - носит чисто-грамматическое значение, не обладая уже никаким значением вещественным. К нашему маленькому списку таких чисто формальных поговорок и пословиц Карпинский в своей статье добавляет следующее: "Пиррова победа", "и ты Брут", "путешествие в Каноссу" и т. п. Но характерно, что сам же Карпинский не может обойтись в своей статье без таких пословичных штампов. Так, он пишет: "у нас творится настоящее "столпотворение вавилонское", "все эти блестящие статьи - только "пленной мысли раздражение". Не думаем, чтобы эти штампы Карпинского крестьянству нашему, о котором он радеет, были более понятны, нежели Брут, Каносса, все-таки вертящаяся земля и т. п.
Итак, я продолжаю утверждать, что штампованность, механичность есть неот'емлемое качество, при том качество в данных
стр. 132
социально-культурных условиях положительное, всякой газетной речи. Эта механичность, этот шаблон необходим для того, чтобы газета могла правильно выполнять свою культурную функцию. И не надо думать, будто штампованный язык нашей печати обязан своим происхождением только невежеству или бесталанности нашей пишущей публики. Если мы возьмем иностранную печать, в странах с высоко развитой техникой речи, как например печать английскую, то мы найдем там те же штампы, те же синтаксические зачины и приступы, те же чисто-формальные по своему значению пословицы и оговорки. Штампованность английской газетной речи настолько высока, что, как указал мне т. Левидов, в английской журналистике практикуется даже заключение в ковычки целых фраз и оборотов, ставших уже традиционными: штамповка здесь, как мы видим, приобретает уже характер сознательно расчитанного маневра*1, приема.
Если мы опять вернемся к нашей прессе, то увидим, что даже в тех случаях, когда штампа у нас пытаются избежать, он все равно неизбежно остается основной характеристикой газетно-речевого построения. Таковы, например, статьи в "Бедноте", таковы корреспонденции рабкоров "Правды" и т. п. Приведу характерный образец такой неудачной попытки избежать штампа:
"В России не было до сих пор еще столь смелой и, в то же время, как показали факты, столь хорошо обоснованной попытки использовать работу теоретической научной мысли на пользу развития горной промышленности Республики".
Эти слова сказал профессор А. Д. Аргангельский.
По какому поводу?
По поводу чрезвычайно важного открытия*1.
Перед нами типичнейший газетно-речевой штамп. Пытаясь передать свою мысль так, чтобы она была понятна крестьянину, автор статьи сделал, наоборот, все для того, чтобы непонятное осталось непонятным. Ибо совершенно ясно, что некультурный крестьянин может понять вышеприведенное заявление профессора лишь после того, как ему будет известно, что раскрыта тайна курской аномалии. Но автор статьи, по своему правильно, пытался построить газетный "трюк": сначала дать мнение о факте, затем в традиционной "короткой строчке" сделать удивленное лицо и после этого уже только приступить к изложению самого факта. А если мы вспомним, насколько распространенным приемом в газетной информации является подобного рода "трюк", то мы увидим, что шаблон оказался сильнее честных намерений автора.
Чтобы не удлинять изложения, не стану приводить цитат из рабкоровских статей; каждый сумеет проверить мои утверждения. Скажу только, что высвобождаясь, и то не всегда, из традиционного
_______________
*1 Иногда, как я заметил, ковычки заменяются курсивом.
*1 "Беднота" от 6 мая 1923 года. Статья "Великое открытие".
стр. 133
синтаксического шаблона газетной речи, рабкоры создают новые шаблоны, "под простую речь", а паче всего шаблонизируют самую композицию, сюжет своих статей. Можно было бы составить небольшой сравнительный список фигурирующих в рабкоровских статьях персонажей, бытовых положений и т. п.
И вот эти-то шаблоны, будучи принципиально вполне оправданными и уместными в газетно-речевых построениях, при отсутствии других надлежащих условий, создают, как я сказал уже выше, удобную почву для "примитивности, шаблонности логического мышления. Когда есть готовый грамматический каркас, и впрок запасена уже автоматизованная словарная сетка, то журналисту, которому лень думать или которому не о чем думать, ничего не стоит, при наличии некоторой техники, заполнить свою схему просто пустословием, брехней*1. Эта опасность несомненна. Газеты наши дают достаточный материал, чтобы с опасностью этой считаться. И в этом только смысле можно принимать в расчет жалобы Сосновского, Карпинского и пр. на непонятность, неудовлетворительность нашего газетного языка. Слишком ясно, однако, что проклятия обоих литераторов направлены не по адресу. И также ясно, что бороться с дурными качествами наших газет нужно совсем по другому. Одно дело - неповинные и необходимые газетные штампы, другое дело - культурный уровень наших журналистов: это уже не моя тема.
VI.
Все вышесказанное относительно газетного синтаксиса вынуждает нас, помимо прочего, сделать также следующее заключение. Если можно вообще ставить вопрос об улучшении качества газетной речи, о поднятии ее стилистической культуры, то вопрос этот (законность его мною отнюдь не оспаривается, а наоборот, даже поддерживается) во всяком случае решаться должен в рамках все тех же штампов и шаблонов, которым выше придано было значение основной характеристики всякой газетной речи вообще. Этим я хочу сказать, что одно наличие штампов и шаблонов само по себе еще не исчерпывает вопроса о достоинствах газетного стиля, хотя и обуславливает непременно его общий характер, общий тон. В пределах заданий фиксированной грамматической сетки, журналист имеет полную возможность проявлять свои стилистические дарования и способности. Базируясь на готовых клише, как на отправном пункте своей стилистической деятельности, газетный работник имеет в своем распоряжении достаточный простор для того, чтобы строить свою речь в большем или меньшем соответствии стилистическим канонам, общепринятым нормам нашего письменного литературного языка. Понятно при этом, что большее
_______________
*1 Именно здесь следует искать об'яснения так называемой "халтуры среди журналистской богемы".
стр. 134
или меньшее приближение к каноническому литературному языку, большая "чистота фразы" будет здесь зависеть уже исключительно от степени лингвистической образованности журналиста, от самих качеств той стилистической подготовки, с которой он приходит в редакцию. Это останется справедливым и в отношении читателя газет. Очевидно, что тем легче будет читателю воспринимать газетную речь со стороны синтаксиса ("бомбы" Карпинского), чем более высока будет степень его личной просвещенности в области языка, тем ближе он будет подходить к общему уровню нашей языковой культуры. Чем лучше будет знаком читателю литературный язык, тем менее непонятен будет для него газетный стиль, хотя бы и дурной. Нельзя, однако, механически приложить того же вывода к словарю газеты. Здесь то и сказывается практически преимущественно-грамматическая установка газетно-речевого процесса. Чтобы понять эту сторону вопроса, обратимся к фактам, доставленным нам последней дискуссией о газете.
В области собственно словаря, нападки на литературный язык нашей прессы велись в двух направлениях, во-первых, раздавались голоса против засилия в языке нашей прессы иностранных слов и терминов, а во-вторых, серьезные возражения надвигались также против сокращенных названий советских учреждений. Что касается иностранных слов, то инициатива похода здесь принадлежит, если не ошибаюсь, тому же Карпинскому, поставившему этот вопрос в своей, несколько раз упомянутой выше, статье. На совещании рабкоров, тот же вопрос поднялся в связи с материалами Шафира, на которых останавливался в своем докладе Л. Сосновский. Этим материалом воспользуемся и мы.
Если стать на точку зрения Карпинского, что следует отказаться от языка привиллегированной дворянской интеллигенции, и обратиться к простому разговорному языку, то его аргументация будет как нельзя более убедительна. В самом деле, откуда знать русскому крестьянину, что такое "балканизация", "бонапартизм", Брут, Цезарь, консулы и т. п. Но как уже сказано выше, принципиальный, полный отказ от того, что Карпинский называет литературщиной, и что на самом деле есть продукт развития русской культуры, есть вещь совершенно невозможная. Никто, конечно, не говорит, что гипертрофия иностранщины есть вещь необходимая, что все иностранные слова, встречающиеся в нашей прессе, стоят на месте и не могут быть, без всякого ущерба для смысла и понимания, заменены словами своими. Не станем также спорить против того, что некоторое чрезмерное увлечение иностранными словами, рисовка ими - постоянный признак мало развитой культуры языка - действительно замечается в нашей прессе. Вопрос, однако, заключается вовсе не в том, что один или несколько, или даже очень много литераторов питают преувеличенное пристрастие к иностранным словам. Вопрос этот требует совершенно иной постановки. А именно, мы должны сказать, что законность употребления того или иного иностранного слова или термина всецело
стр. 135
определяется характером, содержанием того культурного понятия, какое в этом слове или термине зафиксировано. В самом деле, невозможно же обойтись газетному работнику без таких слов, как "балканизация", "бонапартизм", и т. п. Ведь не говоря уже о том, что основная принадлежность этих слов, корни их - по происхождению являются иностранными, и что Балканы и Бонапарта на русский язык никак не переведешь, формальная их принадлежность, суффиксы - "изация", "изм" сообщают словам этим такой смысл, который никакими средствами русской грамматики так же просто и коротко передан быть не может. В данной связи, однако, нас интересует не столько суффиксы, сколько чисто словарные элементы слова. Что до суффиксов, то в целом ряде случаев они вошли уже в плоть и кровь русского языка, и вопрос о них, следовательно, должен решаться в общей связи с вопросом о нашем грамматическом просвещении. Если же мы специально остановимся на вещественном значении слова, то легко убедимся, что в понимании или непонимании того или иного культурного термина, отнюдь не главную, а, может быть, и наименее важную роль играет происхождение данного слова. Легко можно убедиться, что целый ряд чисто русских по происхождению слов, если и имеющих какое-либо отношение к иностранным источникам, то разве лишь в самом отдаленном прошлом, и тем не менее остаются совершенно непонятными для нашей деревни.
Сам Карпинский не учитывая, очевидно, на чью мельницу он льет воду, указывает, что многие русские слова имеют совершенно разное значение в народной и литературной речи. В числе таких слов он упоминает: "тело", "образ", "фокус" (последнее по недоразумению, ибо "фокус" - слово явно иностранного происхождения). Что, однако, доказывает это утверждение Карпинского? Только то, что необходимо тем или иным путем об'яснить крестьянину двоякое значение слов: "тело", "фокус", "образ", при чем в об'яснении этого двоякого значения газета может сыграть, конечно, далеко не последнюю роль. Если же Карпинский, вместо этого естественного вывода, приглашает нас ограничиться в нашем лексиконе только такими словами, которые известны уже крестьянству и двусмысленностью не обладают, то он, очевидно, хочет изгнать из нашего языка все слова, выражающие культурные понятия, ибо слишком ясно, что в словаре Даля, по которому он призывает нас учиться, таких обще-культурных терминов мы не найдем.
Материалы Шафира дают несколько чрезвычайно-любопытных иллюстраций в доказательство того, что понятность или непонятность слова никак не зависит от происхождения этого слова. Можно, конечно, пожалеть, что в числе пятидесяти слов и выражений, избранных Шафиром для опроса читателей газеты,*1 чисто русских мы находим всего лишь пять (попустительство, предостерегает от последствий его поведения, льгота, показательное хозяйство,
_______________
*1 Назв. соч., стр. 14. В дальнейших ссылках страницу не указываю.
стр. 136
согласованные действия) и вдобавок несколько выражений, представляющих сочетание слов русских с иностранными (коммунальный дом, классовый враг, живописная форма и т. п.). В этом малом количестве русских слов и выражений, включенных Шафиром в свой словарик - несомненная ошибка его работы. Потому что, как показывают собранные им анкеты, почти все русские слова и выражения, вошедшие в его словарь, для большинства из опрашиваемых остались совершенно непонятными. Вот несколько фактов. На вопрос о значении слова "попустительство", Шафиру ответили: "ваша сноха вышла из приличия". Опрашиваемый Фролов не знал ни одного из вышеперечисленных русских слов и выражений. Один из опрашиваемых не понял слова "возобновление". Собеседник Шафира Осташев, полтора года учившийся в гимназии, не понимает выражения: "отказывается от удовлетворения", не понимает, что значит "причиненные якобы". К великому нашему удивлению, крестьяне отказываются понимать, что значит "глубочайшее негодование", и т. п. и т. п. Основные выражения из словарика Шафира, упомянутые выше, повторяем, остались совершенно непонятными большинству из опрашиваемых. Ни один решительно из опрашиваемых не понял, что значит "классовый враг". И, пожалуй, наиболее разительный факт, из всех собранных Шафиром, заключается в ответе некой Дарьи, которая думает, что "показательное хозяйство" - это шкаф, очевидно, потому, что в шкафу находится посуда и т. п. вещи, которые можно показать. Этот последний пример, между прочим, лучше всего показывает, что дело не в происхождении слова, а в том культурном понятии, которое лежит в его основании. Раз данное культурное понятие деревенскому жителю неизвестно или непонятно, то слово, это понятие обозначающее, естественно относится им к конкретному предмету, находящемуся, через словарную тему, в родстве с незаконным абстрактным понятием. Иными словами, само слово - понятно, непонятными же остаются лишь сложные оттенки в значении этого слова, выражающие неизвестные, незнакомые предметы и идеи*1.
Что же касается иностранных слов, то в материалах Шафира останавливают на себе внимание те случаи, когда опрашиваемые пытались об'яснить непонятные иностранные слова через другие иностранные же термины, ложно при этом понятые. Таково об'яснение слова "анекдот", через "выдуманная фантазия", "регулярно" - через "параллельно" и т. д. Особенно разителен случай, когда вместо своего русского слова неверно употреблено иностранное. Так, один из собеседников Шафира заявил, что он газеты не читает "персонально", при чем оказалось, что под "персонально" он понимает "случайно". Все эти случаи как-будто свидетельствуют,
_______________
*1 В качестве иллюстрации к соотношению "понятного" и "непонятного" в деревне укажем, что, по материалам Шафира, Маяковского опрошенные крестьяне поняли, в то время как Д. Бедный часто остается непонятным. (Назв. соч. стр. 9 и 51).
стр. 137
что ничего принципиально неприемлемого в иностранных словах для крестьянства нет и что вообще, в области газетного словаря, вопрос о понятности и непонятности решается методами уже не только лингвистического воспитания, как это имело место по отношению к синтаксису, а методами прежде всего общей культурно-просветительной работы, для которой, конечно, может быть использована и газета. Но здесь мне приходится повторить: это уже не моя тема.
VII.
Чтобы исчерпать нашу тему следует поговорить еще о так называемых советских сокращениях. Этот вопрос теоретически решается в сущности на тех же основаниях, что и вопрос об иностранных словах, ибо, поскольку сокращенное слово кому-либо из читателей неизвестно, то тем самым оно вполне и всецело может быть приравнено к слову иностранному. Стоит, однако, хотя бы бегло, просмотреть относящийся сюда конкретный материал, тем более, что против сокращенных слов в прессе нашей можно было наблюдать некоторое движение протеста, не связанное с вопросом о газете, хотя и не более оттого успешное по своим результатам.
Я имею в виду ряд появившихся в недавнее время в нашей прессе заметок и статей, в которых выражалось недовольство по поводу обилия в современном языке сокращенных именований, в которых выражались протесты против этой "порчи русского, языка", остающейся к тому же якобы совершенно бесцельной, в виду непонятности для большинства русского населения, т.-е. крестьянства, этих странных обрывков слов, а то и просто букв, претендующих на значение равноправных элементов нашего лексикона. Вопрос о сокращенных словах давно уже требует специального исследования. Если на Западе сделано в этом отношении уже довольно много*1, то у нас, в России, до сих пор вопросу этому не было уделено надлежащего внимания. Во избежание недоразумения должен предупредить, что сам я не являюсь безоговорочным защитником всякого нового сокращенного термина: на мой взгляд их также развелось слишком много, и без особой нужды. Тем не менее, мне самым решительным образом приходится протестовать против заявлений, что сокращения эти "коверкают" якобы русский язык, являются совершенно ненужными и бесполезными. В своей статье о пуризме*2 мне пришлось указать на необоснованность мнения, будто советские сокращения лишены внутренней формы. Ныне утверждение это повторено
_______________
*1 Имею в виду работу А. Mazona: "Lexique de la guerre ex de la revolution en Russie". Paris, 1920 г., и поправки к этой работе Романа Якобсона, Прага, 1921 г.
*2 "О пуризме", "Леф", N 4.
стр. 138
И. Голановым, в его ответе на анкету "Трудовой Копейки"*3. Поясню еще раз неверность такого толкования, основываясь на материале того же Шафира. В словарик Шафира были включены следующие сокращения: продфронт, губпродком, губземуправление, РСФСР, УССР, Совнарком, СССР, Сельмаш и др. Как видим, сюда вошли сокращения разных типов. Как понимались эти сокращения опрашиваемыми крестьянами, не понимавшими таких выражений как "классовый враг", "глубочайшее негодование" и т. п. Оказывается, что далеко не все из опрошенных Шафиром совершенно отказались понимать эти слова. Большинство из опрашиваемых, правда, слов этих надлежащим образом не понимали. Чрезвычайно важно, однако, что не понимали они не вообще все слово, а лишь часть его, или лишь известный оттенок в его значении. Так, один из собеседников понял, что Совнарком - это учреждение, но не мог понять, какое именно учреждение. Другой то же слово об'яснил как "советский народный комитет". Третий сказал, что это какой-то уездный орган власти. Что значат эти ответы? Они значат, что опрашиваемый, не понимая надлежащим образом сокращенных слов, тем не менее воспринимает в этих словах такие стороны, которые сразу позволяют ему отнести данное слово к определенному кругу понятий. Если ему трудно понять, какое именно учреждение называется Совнаркомом, то он знает все же, что это учреждение а не шкаф. И разве можно сомневаться, что столь же понятным остался бы для этого крестьянина "Совет Народных Коммисаров". Особенно интересен второй из этих ответов, где с точки зрения чисто лингвистической дано совершенно правильное, безукоризненное толкование сокращенного слова "Совнарком". Разве виноват отвечающий, что он не знает, как именуется в Советской Республике учреждение, коему поручена высшая исполнительная власть. И разве легко себе представить, что "Совнарком" можно было бы расшифровать в "советский народный комитет", если, как это утверждает Голанов, и другие сокращения наши были бы лишены внутренней формы.
Вот еще пример из книжки Шафира: "СССР" расшифровывается, как "советская социалистическая, а что именно - забыл". "РСФСР" расшифровывается, как "Россия-Республика". "Губпродком" один об'ясняет, как "что то губернское" (что же, есть внутренняя форма у темы "губ", или нет?). А другой говорит, "это начальство такое". Нашелся и такой оригинал, который СССР об'яснил, как "совет народного хозяйства". "УССР" об'яснено было, как "управление ССР". А вот самый поучительный пример: "с.-х." понято было, как "социалистическое хозяйство". Примеров достаточно; все они громогласно свидетельствуют не в пользу тех, кто вопит об испорченном русском языке. Когда крестьянин не понимает слова "льгота", то смешно жаловаться на сокращения,
_______________
*3 "Трудовая Копейка", N от 15 ноября 1923 г.
стр. 139
якобы мешающие, препятствующие деревне приобщиться к общей культурной жизни государства. Сокращения наши, поскольку они только не плодятся наспех, без разбору, ко всякому удобному и неудобному случаю, будучи замкнуты в кругу понятий из сферы государственной, политической и экономической жизни - есть составная часть современного русского языка и выполняют в составе этого языка свою культурную функцию. Что же до непонятности их, то здесь можно сказать только то же самое, что выше было сказано о словаре газеты вообще и об иностранных терминах.
VIII.
Давайте писать просто! - таков общий глас из лагеря опросителей. Но тут же следует признания, что "писать просто - это самое трудное"*1.
"Согласны ли вы со мной, - спрашивает Сосновский, - что замечается опасное перерождение простого народного языка в сторону интеллигентского языка". А чтобы не было сомнений, какой именно язык он называет народным и какой интеллигентским - Сосновский вспоминает про Пушкина.
"Я, товарищи, говорит он, напомню один только факт из истории русской литературы. Пушкин, гениальный писатель и знаток русского языка, главным образом, почерпнул знание этого языка из разговоров со своей старухой-нянькой. Было бы грешно, если бы камер-юнкер, помещик, у которого вся семья говорила на французском языке, в то время, когда человек, пишущий по-русски, был диковинкой, - мог сквозь всю эту общественную обстановку усвоить народный язык и писать дивным русским языком, которого хватит еще на 50 лет (а что же после? Г. В.), - а нам не знать этого языка*2".
Так вот, оказывается, в чем дело. Нас приглашают учиться у Пушкина! Но так бы сразу и сказали. Может быть, не стоило бы тогда и спорить. Да, мы согласны работать над языком так, как работал Пушкин, для которого создание, заметьте, создание, а не усвоение от няни, организация русского литературного, а не "разговорного" языка, было делом всей жизни. Но в таком случае как быть с "дворянской интеллигенцией", которая, начиная с Пушкина, работала над русским языком, ныне подвергающимся преследованиям? Как быть с нашим литературном языком, который, с одной стороны, является созданием Пушкина, т.-е. "дивным русским языком", а с другой стороны, есть не более, чем "непонятное арго", выработанное "ничтожным привиллегированным меньшинством". Как хотите, а здесь что то не так. Концы с концами не сходятся.
_______________
*1 Сосновский в докладе на совещании рабкоров, "Правда" от 21-го ноября 1923 года.
*2 Там же.
стр. 140
Да, писать нужно просто. И, конечно, писать просто - это самое трудное. Писать просто можно только тогда, когда в совершенстве владеешь механизмом литературного языка. Но если это действительно так, то давайте учиться, работать так, как делал это Пушкин, а не будем завидовать лаптям, лучинам и "показательному хозяйству - шкафу". Не будем говорить, что "борзописцев" повернуть легче, чем массу. Не будем разучиваться писать на литературном языке. Не будем сознательно, с заранее обдуманным намерением, отказываться от нашей культуры, не будем отказываться от мысли, что культуру эту можно усвоить и нашему крестьянству, а вместе с тем и литературный культурный язык.