стр. 10
Борис Пастернак.
ВЫСОКАЯ БОЛЕЗНЬ.
Ахейцы проявляют цепкость.
Идет осада, идут дни,
Проходят месяцы и лета.
В один прекрасный день пикеты,
Не чуя ног от беготни
Приносят весть: сдается крепость.
Не верят, верят, жгут огни,
Взрывают своды, ищут входа
Выходят, входят, - идут дни,
Проходят месяцы и годы.
В один прекрасный день они
Приносят весть: родился эпос.
Не верят, верят, жгут огни,
Нетерпеливо ждут развода,
Слабеют, слепнут, - идут дни
И крепость разрушают годы.
Мне стыдно и день ото дня стыдней,
Что в век таких теней
Высокая одна болезнь
Еще зовется песнь.
Уместно ли песнью звать сущий содом,
Усвоенный с трудом
Землей, бросавшейся от книг
На пики и на штык?
Благими намереньями вымощен ад.
Установился взгляд,
Что если вымостить ими стихи -
Простятся все грехи.
Все это режет слух тишины,
Вернувшейся с войны,
А как натянут этот слух
Узнали в дни разрух.
В те дни на всех припала страсть
К рассказам, и зима ночами
Не уставала вшами прясть,
Как лошади прядут ушами.
стр. 11
То шевелились тихой тьмы
Засыпанные снегом уши,
И сказками метались мы
На мятных пряниках подушек.
Обивкой театральных лож
Весной овладевала дрожь.
Февраль нищал и стал неряшлив.
Бывало крякнет, кровь откашляв,
И сплюнет, и пойдет тишком
Шептать теплушкам на ушко
Про то да се, про путь, про шпалы,
Про оттепель, про что попало,
Про то как с фронта шли пешком,
Уж ты и спишь и видишь рожь, -
Рассказчику ж и горя мало:
В ковшах оттаявших калош
Припутанную к правде ложь
Глотает платяная вошь
И прясть ушами не устала.
В ушные раковины сна
Из раковин водопровода
Перекачала тишина
Все шопоты золы и соды.
Их шум, попавши на вокзал,
За водокачкой исчезал,
Потом их относило за лес,
Где сыпью насыпи казались,
Где между сосен, как насос,
Качался и качал занос,
Где рельсы слепли и чесались,
Едва с пургой соприкасались,
Где слышалось: вчерась, ночесь,
- И в керенку ценилась честь...
Поздней на те березки, зорьки
Взглянул прямолинейно Горький.
А сзади, в зареве легенд
Идиот, герой, интеллигент
В огне декретов и реклам
Горел во славу темной силы,
Что потихоньку по углам
Его, зазнавшись, поносила
За подвиг, если не за то,
Что дважды два не сразу сто.
А сзади, в зареве легенд
Идиот, герой, интеллигент
стр. 12
Печатал и писал плакаты
Про радость своего заката.
Над драмой реял красный флаг.
Он выступал во всех ролях
Как друг и недруг деревенек,
Как их слуга и как изменник.
А позади, а в стороне
Рождался эпос в тишине.
Обваливайся мир и сыпься,
Тебя подслушивает пыль.
Историк после сложит быль
О жизни, извести и гипсе.
Ведут свой собственный архив
Пылинки, забиваясь в уши
Органных труб и завитушек.
Лепные хоры и верхи
Оштукатурены це-дуром;
Для них - пустая процедура
Произношенье звуков вслух.
К такой щекотке мусор глух.
Но вдохновенья, чей объем
Одушевляет даже бревна
Улавливает он любовно
Всепожирающим чутьем.
В край мукосеев шел максим,
Метелью мелкою косим.
Мелькали баки и квадраты
Крича - до срочного возврата!
В сермягу завернувшись, смерд
Смотрел назад, где север мерк,
И снег соперничал в усердьи
С сумерничающею смертью.
Там, как орган, во льдах зеркал
Вокзал загадкою сверкал,
Глаз не смыкал и горе мыкал
И спорил дикой красотой
С консерваторской пустотой
Порой ремонтов и каникул.
Невыносимо тихий тиф,
Колени наши охватив,
Мечтал и слушал с содроганьем
Недвижно дышащий мотив
Сыпучего самосверганья.
Он знал все выемки в органе
И пылью скучивался в швах
Органных меховых рубах.
стр. 13
Его взыскательные уши
Еще упрашивали мглу
И капли сырости в углу
И лед и лужи на полу
Безмолствовать как можно суше!
А за Москва-рекой хорьки,
Хоралу горло перегрызши,
Бесплотно пили из реки
Тепло и боль болезни высшей.
Мы были сумеркам с руки:
Терзались той же страстью крысы.
Ведь и у них талант открылся
И тиф у кассы с ними грызся
О контрамарке на концерт.
И тут сумерничала смерть.
Мы были музыкой во льду.
Я говорю про всю среду.
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду.
Здесь места нет стыду.
Я не рожден, чтоб три раза
Смотреть по разному в глаза
Еще бессмысленей, чем песнь
Тупое слово враг. -
Гощу. - Гостит во всех мирах
Высокая болезнь.
Всю жизнь я быть хотел как все,
Но век в своей красе
Сильнее моего нытья
И хочет быть как я.
Мы были музыкой объятий
С сопровождением обид.
Бывало в том конце слободки,
Со снегом реденьким в щепотке,
Мелькнет с мужчиной, как сквозь хмель,
Смущающаяся метель.
И тут же резвую хвастунью
стр. 14
Возьмет на воздухе раздумье:
Чем эту пропасть крыш завьять?
Там вьюшки. Вязью их не взять.
Дрова, деревья, дровни, рынок, -
А в воздухе пять шесть снежинок,
А душ, а крыш, - в глазах рябит!
Робеет снег, - казаться стыд.
Но скоро открывает иней,
Что нет под крылышками стрех
Ни вьюшек ни души в помине
И снегу жаловаться грех.
И осмелевши, крепнет снег,
Скользя с притворным интересом
По подворотням и по рельсам
И хлопья врут бог знает что,
Облапив теплое пальто,
Плетут и распускают петли...
Вы скажете: как снег приветлив!
Дай бог ему за то - но вдруг
Откуда-то, как в бочку бондарь,
Ударит буря и помедлив,
Ударит пуще, и на стук
Бурану отопрет испуг,
И в дверь ворвется ипохондрик
И вырвет дверь у вас из рук
Вы вскрикнете - как привередлив!
Да знаете ли вы! - но вдруг
На помертвелом горизонте -
Оглядываясь на бегу...
Попробуйте ка, урезоньте
В такую непроглядь, в пургу
В вас втюрившуюся каргу!
Тогда стремительно и метко
Зачерчивая вечер в клетку,
Взвивалось в воздухе лассо
Сухих строительных лесов.
Рождалось зданье за лесами
С распущенными волосами
И страсть народу волоклось
В седых сетях ее волос.
И - в капоре пурги тогдашней,
Сквозь мглу распахивались нам
Объятья Сухаревой Башни
Простертые, как Нотр Дам.
О раздираемый страстями
Стан, сумасшедший как обвал
В те ночи кто с тобой не спал,
Разыскиваемый властями?
стр. 15
Кто хохот плеч твоих отверг?
Всей необузданностью муки
Твои заломленные руки
Кричали вьюге: руки вверх!
Ты становилась все капризней,
И ненасытности стропил
Ослабевая уступил
Последний жалкий признак жизни.
В ту ночь в понятиях небес
Все стало звуком: звук исчез.
Мы были музыкою чашек
Ушедших кушать чай во тьму
Глухих лесов, косых замашек
И тайн, нельстящих никому.
Трещал мороз и ведра висли.
Кружились галки, - и ворот
Стыдился застуженный год.
Плечо нуждалось в коромысле.
Мы были музыкою мысли,
Наружно сохранявшей ход,
Но в стужу превращавшей в лед
Заслякоченный черный ход.
Потом двенадцать полных лун
На нем безмолвствовал колун.
С исчезновенья фонарей
Воображенью пустырей
Все стало представляться звуком,
И даже сумрак у дверей
С исчезновеньем фонарей
Притворства ради пахший луком.
Но я видал девятый съезд
Советов. В сумерки сырые,
Пред тем обегав двадцать мест,
Я проклял мир и мостовые,
Однако сутки на вторые
И помню, в самый день торжеств
Пошел, взволнованный донельзя
К театру, с пропуском в оркестр.
Я трезво шел по трезвым рельсам,
Глядел кругом, и все окрест
Смотрело полным погорельцем,
Отказываясь наотрез
Когда-нибудь подняться с рельс.
С стенных газет вопрос Карельский
стр. 16
Глядел, и вызывал вопрос
В больших глазах больных берез.
За день пред тем сломался Цельсий,
Все на земь побросав с нуля:
Стал падать снег, зашлась земля,
Упало сердце, флигеля
И голой ростепели тельце
Исчезло, став еще тощей
В осколках рухнувших вещей.
На телеграфные устои
Сел иней сеткою густою,
И зимний день в канве ветвей
По давнему обыкновенью
Потух не вдруг, как бы в ответ
Развитью сказки. В то мгновенье
Такою сказкою в канве
Ветвей казаться мог конвент.
И день потух. - Ах, эпос, крепость,
Зачем вы задаете ребус?
При чем вы, рифмы? Где вас нет?
Мы тут при том, что не впервые
Сменяют вьюгу часовые
И в эпос выслали пикет.
Мы тут при том, что в театре террор
Поет партеру ту же песнь,
Что прежде с партитуры тенор
Пел про высокую болезнь.
Про то, что белая горячка
Цемента крепче и белей,
Кто не возил подобной тачки,
Тот испытай и поболей.
Про то как вдруг, в конце недели
На слепнущих глазах творца,
Родятся стены цитадели
Иль крошечная крепостца.
Тяжелый строй, ты стоишь Трои,
Что будет, то давно в былом.
Но тут и там идут герои
По партитуре, напролом.
Однажды Гегель ненароком
И вероятно наугад
Назвал историка пророком,
Предсказывающим назад.
Теперь сквозь строй его рапсодий
Идут герои напролом.
Я сам немножко в этом роде
И создан под таким углом.
стр. 17
Чем больше лет иной картине,
Чем наша роль на ней бледней,
Тем ревностнее и партийней
Мы память бережем о ней.
Из этой умудренной дали
Не видишь пошлых мелочей.
Забылся трафарет речей
И время сгладило детали.
А мелочи преобладали.
Уже мне не прописан фарс
В лекарство ото всех мытарств.
Уж я не помню основанья
Для гладкого голосованья.
Уже я позабыл о дне,
Когда на океанском дне
В зияющей японской бреши
Сумела различить депеши
(Какой незванный водолаз!)
Класс спрутов и рабочий класс.
А я пред тем готов был клясться
Что Геркуланум факт вне класса.
Но было много дел тупей,
Классификации Помпей.
Я долго помнил на зубок
Кощунственную телеграмму:
Мы посылали жертвам драмы
В смягченье треска Фузи-Ямы
Агитпрофсожевский лубок.
Проснись поэт и суй свой пропуск,
Здесь не в обычае зевать.
Из лож по креслам скачут в пропасть
Мста, Ладога, Шексна, Ловать.
Опять из актового зала
В дверях, распахнутых на юг,
Прошлось по лампам опахало
Арктических Петровых вьюг.
Опять, куда ни глянешь сыро.
По всей стране холодный пот
Струится, заливая дыры
С юродством сросшихся слобод.
стр. 18
Опять фрегат пошел на траверс,
Опять, хлебнув большой волны
Дитя предательства и каверз
Не узнает своей страны.
Все спало в ночь, как с громким порском
Под царский поезд до зари
По всей окраине приморской
По льду рассыпались псари.
Бряцанье шпор ходило горбясь
Преданье прятало свой рост
За железнодорожный корпус
Под железнодорожный мост.
Орлы двуглавые в вуали
Вагоны Пульмана во мгле
Часами во поле стояли
И мартом пахло на земле.
Под Порховым в брезентах мокрых
Вздувавшихся верст за сто вод
Со сна на весь Балтийский округ
Зевал пороховой завод.
И уставал орел двуглавый,
По Псковской области кружа,
От тихой плавности облавы
Неведомого мятежа.
Ах, если бы им мог попасться
Путь, что на карты не попал!
Но быстро таяли запасы
Отмеченных на картах шпал.
Они сорта перебирали
Исщипанного полотна.
Везде ручьи вдоль рельс играли
И будущность была мутна.
Сужался круг, редели сосны,
Два солнца встретились в окне.
Одно всходило из-за Тосно,
Другое заходило в Дне.