стр. 104
Г. Винокур.
О РЕВОЛЮЦИОННОЙ ФРАЗЕОЛОГИИ
(один из вопросов языковой политики).
Время суммарных лозунгов насчет призрака коммунизма, который бродит по Европе, уже прошло - и еще не наступило.
Л. Троцкий.
I.
Не могу сразу же не признаться в своей дерзости. Предлагаемый ниже вниманию читателей вопрос слишком сложен, а главное - слишком нов и необычен, для того, чтобы решать его мимоходом, в перерыве от одного номера журнала до другого. Здесь нужна была бы не журнальная статья, а кропотливое исследование, не схематическая формулировка положений, а тщательное теоретическое обоснование. В особенности же дело осложняется тем, что, указывая на ряд отрицательных явлений в затрогиваемой мною области, я, в тоже время, лишен возможности прямо и смело, без оговорок, показать пример положительного. Уверенно отрицая, я утверждаю лишь приблизительно, на ощупь. Но если все это возлагает на меня большую ответственность, то та же необычность темы служит мне извинением и помогает эту ответственность нести. Кому-нибудь нужно же быть первой жертвой: а вопрос настолько важен и серьезен, что трусить было бы неприлично. Попробуем.
Речь будет идти о нашей революционной фразеологии и нашей языковой политике. Что такое революционная фразеология - всем, должно быть, до некоторой степени, хотя бы, известно; по крайней мере - об этом можно догадываться. Но никто решительно, конечно, не знает, что такое - языковая политика; в особенности же загадочна наша языковая политика, и по очень простой причине: нашей языковой политики в природе вообще не существует. Между тем такая политика насущно необходима: доказать это - цель предлагаемой статьи.
Объяснюсь.
Вопрос о возможности языковой политики сводится, в сущности, к вопросу о возможности сознательного, организующего воздействия общества на язык. Положительный ответ по второму пункту в положительном же смысле решает и первый вопрос. Если мы признаем, что действительно в нашей
стр. 105
воле регулировать судьбы языка - то тем самым мы уже станем на точку зрения возможности языковой политики. В возможности сознательного социального воздействия на язык, а, следовательно, и в возможности языковой политики - пишущий эти строки не сомневается. Но он не хотел бы быть дурно понятым. До сих пор, например, эта возможность оффициальной наукой отрицается; но царским чиновникам, очевидно, некогда, да и невдомек было, заглядывать в лингвистические учебники: они очень любили вмешиваться в судьбы, к примеру, инородческих языков. "По-польски-resp. по-литовски, по-латышски - разговаривать запрещается"! Конечно, ни польский язык, ни литовский с латышским от этого не исчезли. Наоборот: в наше время, поляки, литовцы и латыши, обладающие уже собственной государственностью, очень часто оказываются не прочь, хотя бы и задним числом, отомстить царским чиновникам: В Риге, Ковне и Варшаве говорящие по русски всегда рискуют испытать на себе действие дубинок и кулаков озлобленных патриотов. Конечно, и русский язык от этого не исчезнет. Но нам нужно другое: является ли это оборудование кулаками - элементом языковой политики?
С другой стороны: революционная Россия дала широчайший, небывалый простор и окончательную свободу лингвистическому развитию национальных меньшинств. Не только поляки и латыши, но и вся армия бесписменных народов юго-востока Европейской России и Сибири начинает выделять специалистов, (большею частью - весьма сомнительных), которые изобретают национальные алфавиты, составляют национальные грамматики, начинают вводить свой язык в круг административно-государственного пользования и т. п. Снова вопрос: является ли это массовое производство туземных Кириллов и Мефодиев элементом языковой политики?*1
Ни тот, ни другой случай к языковой политике, в том смысле, как понимается этот термин мною - отношения не имеют. Я не случайно начал с указания на связь между вопросом о языковой политике и вопросом о социальном воздействии на язык. Не случайно, вслед за тем, я вспомнил царских чиновников, огосударствленных поляков и наш Наркомнац. Упомянутые мною случаи являются примером того, как политика в области языка строится не на основе руководствования какими-либо принципиальными лингвистическими положениями. И в том, и в другом случае - политические меры в области языка нисколько, в сущности, не
_______________
*1 В 1920 году Б. А. Кушнер указывал в своем докладе, прочитанном в Московском Лингвистическом Кружке, на несоответствие подобной культурно-просветительной политики в отношении нац. меньшинств задачам чисто-социалистического культурного строительства.
стр. 106
затрогивают языка, как такового: и не только потому, что инициаторы этих мер ставят себе цели, языку посторонние (что в сущности, неизбежно), но также и потому, что предписания в данных случаях отдаются не языку, а людям: "не говорите по русски", "говорите по чувашски". Ясно, что подобного рода декретирование имеет отношение лишь к голому факту пользования такой-то формой речи; к вопросу же - какова должна быть форма этой речи - отношения оно не имеет никакого.
Надеюсь, что теперь моя мысль станет ясна. Языковая политика, в соответствии с вышесказанным, должна ставить себе цели строго-лингвистические, хотя бы осуществление этих целей и могло быть затем использовано в социально-утилитарном смысле; а главное - языковая политика должна осуществляться строго-лингвистическими методами, а не дубинками и кулаками. Утверждая это, я отнюдь не защищаю либеральную точку зрения демократического культуртрегерства. С моей точки зрения, возможна и такая языковая политика, которая ориентируется на революцию в языке. Но важно одно: революция эта должна мыслиться именно как революция языка, а не чего либо иного. Иными словами, объектом языковой политики может быть только язык. Если бы, напр., обществу представлялось почему либо необходимым добиться такого положения, при котором русские не говорили бы больше по русски, чуваши стали бы пользоваться своим языком, в качестве административно-государственного языка, то для этого следовало бы принимать те или иные меры не в отношении русских и чуваш, а в отношении русского и чувашского языков. Таким образом, языковая политика есть ни что иное, как основанное на точном, научном понимании дела, вмешательство социальной воли в структуру и развитие языка, являющегося объектом этой политики.
Запомним пока это определение. Не хочу сказать, что оно исчерпывает предмет, но для данного раза нам будет достаточно и его. Ибо наша тема - не проблема языковой политики вообще, а один из конкретных, частных вопросов ее - вопрос о нашей революционной фразеологии.
На вопросе о революционной фразеологии иллюстрировать смысл и содержание языковой политики особенно удобно. Во-первых, вопрос этот чрезвычайно важен практически - это я пытаюсь показать ниже. Во-вторых - фразеология есть наиболее удобный отправной пункт для всякой языковой политики, в каких бы условиях последняя не складывалась. Это положение нуждается в дополнительных разъяснениях. Они будут даны на анализе самого понятия фразеология.
стр. 107
II.
Что же такое фразеология?
В нашей филологической литературе на этот счет не упоминается или ничего (так - большею частью), или нечто весьма несуразное. Хороший образчик такой несуразности дает нам монументальный труд М. И. Михельсона - "Русская мысль и речь". Опыт русской фразеологии. Посмертное изд. 1912 г.). Интересно, что рядом с подзаголовком - "Опыт русской фразеологии" - в книге имеются еще два, наперед уже позволяющие догадываться о теоретической путанице, ее характеризующей. Подзаголовки эти гласят: "Свое и чужое", и: "Сборник образных слов и иносказаний". Таким образом, остается впечатление, будто понятие фразеологии включает, напр., понятие заимствования или метафоры. В предисловии к книге, да и самым подбором своего материала, автор именно это и утверждает. Вот его определения: "Фразеологией, вообще, называется наука или научная дисциплина, изучающая речь. Под фразеологией, в узком смысле слова, понимается совокупность приемов и методов, определяющих физиономию речи того или иного автора... Фразеология, в широком смысле слова - совокупность приемов, методов и законов, которыми пользуется и управляется речь каждого отдельного народа. Помимо указанных двух значений, фразеология ...имеет еще и иное значение. Существует двоякий способ выражения мыслей: мы определяем понятие или облекаем мысль словами в прямом их смысле, или же иносказательно, обиняками, намеками, сравнениями... или даже целыми изречениями, в виде отдельных фраз, пословичных выражений, поговорок, пословиц и общеизвестных цитат".
Если выбирать между михельсоновской фразеологией в узком и широком смысле - то, конечно, предпочесть следует первую. Ибо наука о законах речи носит давно всем известное название лингвистики и не здесь, очевидно лежит principium divisionis фразеологии. Беда, однако, в том, что и это определение - в "узком" смысле - все же остается слишком широким. Нет спора, в нем есть доля правды, но оно недостаточно отчетливо сформулировано. Одно, по крайней мере, ясно сразу: проблема фразеологии есть проблема стилистическая по преимуществу. Под фразеологией мы понимаем совокупность языковых явлений с уже готовой, фиксированной формой, предназначенной для пользования в особых, могущих быть точно выясненными, условиях. С этой точки зрения и можно говорить о фразеологии, как о явлении стилистическом, посколько под стилем мы понимаем в первую очередь продукт целесообразно направленной языковой деятельности. Но этого объяснения ни в коем случае не достаточно. Оно все еще слишком широко. Взглянем на дело с точки зрения
стр. 108
традиционного разделения лингвистических дисциплин. Тогда мы без особого труда убедимся, что фразеология есть по существу проблема не языковая вообще, а только лексикологическая, словарная. Это ограничение я считаю весьма существенным - оно во многом нам должно помочь в дальнейшем. Грамматике нечего делать с фразеологией; - последняя строится на использовании не грамматических, а словарных элементов речи. Конечно, резкой, принципиальной грани между грамматикой и лексикологией провести нельзя. Если грамматика - есть система отношений между отдельными элементами, т. е. чистая форма, то и те элементы, которые складываются в словарь данного языка, тоже могут вступать друг с другом в чисто-формальные отношения. Заголовок статьи Ленина: "Лучше меньше, да лучше" - может послужить здесь иллюстрацией. Здесь - "лучше" - оба раза дано в разных значениях. Очевидно, что значения эти выясняются из контекста, т.е. из словарной системы. Это обстоятельство играет, конечно, большую роль и в фразеологии, что и будет ниже принято во внимание. Но важно, во всяком случае, ясно усвоить, что в общем понятии стиля мы выделяем понятие фразеологии по признаку присущего этой последней словарного, т. е. вещественно-семантического содержания, в отличие от содержания формально-грамматического, а также фонетического, звукового.
Таким образом, под фразеологией мы должны разуметь лексические элементы стиля, включая сюда и композиционные взаимоотношения между этими элементами*1.
Из этого определения ясно, что посколько можно говорить о разных стилях, можно говорить и о разных фразеологиях. Различие это, напр., можно проводить или в области социальной принадлежности (фразеология индивидуума, класса, сословия, фразеология индивидуальная и общепринятая), или в области социальной функции (фразеология медицинского, художественного труда, фразеология эротическая, научная, политическая, и т. п.). Меня здесь интересует наша революционная фразеология, т. е. фразеология с одной стороны общественная, с другой - политическая. Определив предмет нашего анализа, мы могли бы перейти непосредственно к относящимся сюда фактам. Но еще одно общее замечание сделать необходимо - иначе непонятно будет, почему я говорил вначале о языковой политике. Я указывал, что фразеология - есть наиболее удобный отправной пункт для всякой языковой политики. Теперь ясно - почему это так. В самом деле, именно на словаре легче всего осуществлять социальное
_______________
*1 Особую роль здесь играет и интонация. Но интонация всегда играет крупную роль, поскольку она выступает в качестве посредника между говорящим и массовой аудиторией. Определяющим моментом фразеологии, поэтому она не является.
стр. 109
воздействие на язык. Куда легче, к примеру, заменить одно слово другим, чем дать новую форму падежу. Лексика воспринимается нашим языковым сознанием непосредственно, для усвоения новых лексических элементов нужно минимальное количество ассоциаций, тем меньше, чем грамотнее и начитаннее воспринимающий, (ср. проникновение иностранных слов или появление новых терминов, означающих новые социально-политические понятия, хотя бы то же слово - "большевик"). Вот почему вопрос о фразеологии чисто-принципиально, представляется мне исключительно важным для проблемы языковой политики: это ее пробный камень.
Резюмируя все вышесказанное мы можем формулировать свой вывод так: рационализация фразеологии - есть первая проблема языковой политики.
III.
Какова же наша революционная фразеология октябрьской революции и советской республики?
Вспомним, как эта фразеология складывалась. По существу - она не нова: все ее элементы, в том или ином виде, были давно уже известны революционному подполью и политически-грамотным кругам русской интеллигенции. Здесь я имею в виду не только специфические политические и экономические термины, связанные с марксистской или народнической идеологией, но также те фиксированные лозунги и формулы, которые вообще являются наиболее типичными элементами всякой фразеологии, в особенности же - фразеологии политической. И тем не менее, после того, как революция стала социальным фактом, все эти лозунги и термины, отчасти уже потрепанные, приобрели новую, свежую силу. Даже такой избитый в сущности лозунг, как "пролетарии всех стран, соединяйтесь!", в эпоху Керенского и в первый период октябрьской революции зазвучал совсем по новому, сочно, напористо, убедительно. В атмосфере разгоравшейся классовой борьбы и разлагавшихся внешних фронтов нельзя было спокойно пройти мимо плаката, который кричал:
Религия - опиум для народа!
Мир хижинам - война дворцам!
Долой империалистическую войну!
Рабочему нечего терять, кроме своих цепей!
Да здравствует самоопределение народов!
Иными словами - вся эта фразеология подпольных кружков стала вдруг достоянием социальным: она зазвучала на фронте, где ее усваивала многомиллионная армия - вершительница
стр. 110
судеб революции; она запросилась на бумагу под пером провинциального передовика; она возмущала одних и вдохновляла других: она стала злобой дня - не замечать ее стало невозможно. Социально-политический обиход обогатился вдруг целым роем новых слов, метко, ударно запечатлевавших новые социально-политические понятия и формулы. В этом - и только в этом - основное фразеологическое значение октябрьского переворота.
Фразеология революции оправдала себя. Вне этой фразеологии нельзя было мыслить революционно или о революции. Сдвиг фразеологический - соответствовал сдвигу политическому. Здесь были найдены нужные слова - "простые как мычание", - переход от восприятия которых к действию не осложнялся никакими побочными ассоциациями: прочел - и действуй! Здесь определенную роль сыграла самая форма всех этих лозунгов, характеризующаяся сплошной, подчеркнутой восклицательной интонацией, монотонной, но упорной мелодикой. Коммунистическая партия ставит себе свое лозунговое творчество в заслугу. Она имеет на это право, но здесь необходима оговорка. Послушаем, что говорят на этот счет сами деятели нашей революционной фразеологии. Так, И. Вардин, в статье, посвященной большевистской прессе, (Правда N 56 - 1923 г.) пишет:
В каждый данный момент наша пресса с особой яркостью выдвигает основные лозунги, узловые пункты, ударные точки и бьет в них настойчиво, упорно, систематически, - "надоедливо", говорят наши враги. Да, наши книжки, газеты, листовки "вбивают" в головы массы немногие, но основные, "узловые" формулы и лозунги.
И еще:
Настоящая коммунистическая статья - не только газетная, но и журнальная, не только агитационная, но и научная - отличается исключительной ясностью, четкостью стиля. Она резка и груба, элементарна и вульгарна. - говорят наши враги. Она правдива, искренна, смела, откровенна, беспощадна...
Вардин прав; однако, не совсем. Он был бы вполне прав, если бы речь шла только о первой эпохе революции. По отношению же к настоящему - этого никак сказать нельзя. Лозунги, правда, и сейчас - "настойчивы, упорны, надоедливы". Но вот какой вопрос приходится задать: действительно ли лозунги и формулы эти "вбиваются в головы масс" - не скользят ли они лишь по слуху масс?
Все дело в следующем. Смысл слова может быть понятен лишь до тех пор, пока понятна его формула. Речь иностранца так же членораздельна, как и наша, но формальные,
стр. 111
внешние элементы ее - для нас значимостью не обладают, а потому мы не усваиваем и смысла этой речи. В приложении к области стиля, куда, как мы знаем, относится фразеология, это значит, что когда форма слова перестает ощущаться, как таковая, не бьет по восприятию, то перестает ощущаться и смысл. Это особенно ясно на примере поэзии. Не может быть нового стихотворения, если оно не дано в словесной форме, по-новому осмысленной. И вовсе не парадоксом является утверждение, что поэзия Пушкина массе в настоящее время совершенно непонятна. Масса на стихи эти реагировать не способна. Теперь посмотрим, как воспринимается наша традиционная (увы! - это уже так) революционная фразеология в сегодняшний день. Без преувеличения можно сказать, что для уха, слышавшего словесные канонады октября - фразеология эта не более, чем набор обессмысленных звуков. Один коммунист, искренне преданный делу рабочего класса, прекрасный знаток профессионального движения, говорил мне как-то, что когда он где-нибудь слышит или читает формулу: "наступление капитала", то ему хочется бежать за три версты, он уже не может прочесть статьи, написанной под этим заголовком, не может дослушать речи, посвященной этой теме. В чем же дело? Ведь не выдумано же наступление капитала! Ведь на самом деле именно наступлением капитала характеризуется социальная борьба в Европе и Америке в послевоенные годы. Почему же работник профдвижения не хочет и слышать про это "наступление капитала"? Ведь сам то он уж наверное знает, что это так, и должен был бы даже интересоваться этим! Но нет: надоедливость, которой хвастает Вардин, имеет, очевидно, свои границы. Ударь раз, ударь два, но нельзя же до бесчувствия!
Примеров таких истрепанных формул, выветрившаяся словесная оболочка которых делает смысл их совершенно недоступным восприятию - можно привести сколько угодно. Я одно время внимательно следил за заголовками, под какими наша пресса преподносит читателю сообщения о деятельности реформистских социалистов. И что же? Все эти сообщения, почти неизменно преподносятся под одной и той же набившей оскомину вывеской: "Среди соглашателей". Особенно характерен следующий факт: обе наши центральные газеты - "Известия" и "Правда" - два дня подряд приводили как-то телеграммы о конференции Независимой Рабочей партии в Лондоне. И вот, обе эти телеграммы, в обеих газетах, оба дня - шли все под тем же классическим заголовком: "Среди соглашателей". Нет, уж от такой настойчивости, - избави боже. Могу побиться об заклад, что у 90% читателей этот заголовок отбил охоту прочесть телеграмму.
стр. 112
И правда, ведь: мне, по крайней мере, достаточно увидеть статью, озаглавленную: "Больше внимания сельскому хозяйству", или "Больше внимания красному флоту", чтоб статьи этой уже наверняка не прочесть. Мне достаточно увидеть напечатанное жирным шрифтом - "Балканский костер грозит вспыхнуть" - чтобы усумниться - в самом ли деле существует такой костер? Доподлинно - существуют ли и Балканы?
Можно ли, в самом деле, на шестой год революции щеголять такой изысканной фразеологией, какова, например, в антирелигиозной статье Ярославского в "Рабочей Газете":
Рабочий класс - сам спаситель. Он своей собственной рукой добьется освобождения... В день 1 мая поднимет он свои алые знамена, и его боевая песнь, песнь освобожденного труда понесется над миром, пробуждая к борьбе новые и новые миллионы трудящихся.
Ведь подумать только, как бессмысленно звучит здесь эта фраза из "Интернационала": "Он своей собственной рукой добьется освобождения" - фраза, тысячи раз перепетая и выслушанная любым из рабочих, любым из крестьян. Ведь наверняка можно поручиться, что, прочтя эту тираду, ни один рабочий не подымет 1 мая своих "алых знамен", и все эти "новые и новые миллионы трудящихся" (сколько же их, скажите, всего?) ни к какой борьбе этой пустозвонной фразеологией пробуждены не будут.
Можно ли, наконец, заключать воззвание к индийским революционерам такими аккордами:
Долой империализм!
Да здравствует победа индийских рабочих и крестьян!
Да здравствует международная солидарность рабочего класса!
Ведь аккорды эти, в наших, по крайней мере, русских условиях совершенно обессмыслились от излишнего употребления. Ведь: "Да здравствует" решительно ничего не значит.
И разве можно выловить желаемую мысль в возгласах:
Да здравствует рабочий класс России и его передовой авангард - Российская Коммунистическая Партия.
Да здравствует международная коммунистическая партия - Коммунистический Интернационал.
Ведь это все сплошь "заумный язык", набор звучаний, которые настолько привычны для нашего стилистического
стр. 113
уха, что как-нибудь реагировать на эти призывы представляется совершенно невозможным.
Если бы я был делегатом Профинтерна, я обязательно обиделся бы на приветствие, вроде нижеследующего:
Боевому штабу красных профсоюзов, собирающему силы для последней схватки с мировым капиталом - пять миллионов организованных русских рабочих шлют свой пролетарский привет.
Или:
Привет Профинтерну, генеральному штабу революционных рабочих.
И вовсе ведь не потому, что я не считаю Профинтерн "генеральным" или "боевым штабом" (поразительное упорство: всюду штаб) революционных рабочих, или не разделяю "пролетарского привета" пяти миллионов русских рабочих. Но я обиделся бы потому, что за этими высокопарными словами не скрывается никакой реальной мысли, никакого реального чувства. Нет, не любят меня русские пролетарии, если считают возможным приветствовать меня такими замшелыми, скучными, надоедливыми, мучительно оскорбляющими языковый слух формулами и лозунгами.
IV.
Итак: все почти элементы нашей фразеологии - это изношенные клише, стертые пятаки: не поймешь - какова их цена. Это обесцененные дензнаки образца 1917 - 1921 года: камни на мостовой вопиют о девальвации, деноминации этих дензнаков. Их удельный вес - совершенно неуловим, слова эти ровным счетом ничего не значат. И если бы дело шло только о "благозвучии" или о "красивом" языке - как, вероятно, подумают некоторые, то не стоило бы, может быть, и огород городить. Но в том-то и дело, что за всем этим словесным обнищанием, за этим катастрофическим падением нашей лингвистической валюты - ведь котировке она решительно не поддается - кроется громадная социальная опасность.
В самом деле: не трудно, ведь, видеть, что посколько мы в нашем социально политическом быту пользуемся ничего не значущими ибо форма их более не ощутима - лозунгами и выражениями, то бессмысленным, ничего не значущим, становится и наше мышление. Можно мыслить образами, можно мыслить терминами, но можно ли мыслить словесными штампами, реальное содержание коих совершенно выветрилось? Такое мышление может быть только "бессмысленным". Потому что, употребляя то или иное традиционное выражение,
стр. 114
пользуясь окаменелой фразеологией, мы ведь, в сущности, не понимаем того, что говорим. Мы не знаем, что значит в действительности - "наступление капитала", когда мы употребляем это выражение в сотый, тысячный, миллиардный раз. Это - всего лишь штамп, удобное прикрытие, позволяющее нам не думать, разрешающее нам отделаться от вопроса ссылкой на канонический, навязший в зубах, трафарет. Что все это мною не выдумано, что это действительно так, доказывает любая газетная статья. Мало того. Внимательный читатель без особого труда отыщет указания на ту же социальную опасность во многих выступлениях ответственных руководителей нашего культурного строительства.
Для примера сошлюсь хотя-бы на И. Степанова, в недавней статье которого, посвященной вопросу о бесправии женщины, находим следующие прелюбопытные строки:
И опять мы отделываемся психологическими объяснениями: реакция величайшего нервного напряжения, некоторая упадочность, хватившая элементы, не способные к упорной, настойчивой работе, и т. д. А если хотим идти "глубже", то воображая, будто окончательно вбиваем осиновый кол в "упадочные настроения", говорим: "обычная интеллигентская болезнь", "мелко-буржуазная психика".
И далее:
Нельзя отделыватся словами: "то была эпоха военного коммунизма, а теперь эпоха нэпа".
Во первых, не надо так увлекаться: не надо до бесчувствия повторять: "военный", "военный коммунизм".
Что же это, если не мышление штампами? И разве не фразеологическую проблему ставит здесь Степанов? Наклеили люди ярлычок: "военный коммунизм" - и успокоились. А когда приходится подумать, то к этому ярлыку, в качестве утоляющего сомнения средства, и аппелируют: сказано ведь - "военный коммунизм" - чего уж тут беспокоиться; теперь "эпоха нэпа" - ничего не попишешь. И именно то обстоятельство, что военный "коммунизм", как это показывает Степанов, вовсе не был только военным - к чему привыкли любители ярлычковой фразеологии - самым блестящим и полным образом иллюстрирует мое утверждение о том, что неощущаемая форма делает невозможным и реальное ощущение содержания.
Эти жалобы Степанова не единичны. Однако лучше, а главное откровеннее всего сформулировано это положение Л. Троцким, в статье его: "Мысли о партии" ("Правда", 14/III, N 56). Я уже воспользовался этой статьей в эпиграфе
стр. 115
к настоящему очерку. Фраза, взятая мною в качестве эпиграфа, могла бы послужить весьма точной формулировкой задач нашей языковой политики в области фразеологии, если бы только такая политика у нас существовала. Сам Троцкий вряд ли думал о языковой политике, в нашем смысле, когда писал свою статью. Но постоянно отличающая его стилистическая чуткость*1 позволила ему сделать следующее драгоценное признание:
Дело не в том, чтобы поучать, призывать, наставлять: этого слишком много и это утомляет молодежь, выросшая в атмосфере лозунгов, призывов, восклицаний, плакатов, рискует перестать реагировать на них.
Нужно ли мне, после этой цитаты, пускаться в новые доказательства моего утверждения о "бессмысленности" нашего мышления?
Думаю, что нет. Вопрос ясен и без того.
V.
Социальная опасность на лицо. Дополним ее характеристику одним лишним штрихом. Опасность эта не только в том, что мы перестаем логически мыслить, что наша штампованная фразеология закрывает нам глаза на подлинную природу вещей и их отношений, что она подставляет нам вместо реальных вещей их номенклатуру - к тому же совершенно неточную, ибо окаменевшую. Опасность эта, помимо всего, носит и чисто политический характер. Вардин (см. выше) напрасно так легко отделывается от "врагов", указывающих на "грубость, вульгарность, надоедливость" нашей фразеологии. Слово - страшная сила. Им можно побеждать. Но смешное, обессмысленное слово - это великая угроза. И тот, кто держал когда-либо в руках белую прессу, кто прислушивался к разговорам буржуа, коментирующих большевистские лозунги, особенно сейчас, при нэпе, тот поймет в каком смысле можно здесь говорить о политической опасности.
Ясное дело - к вопросу о фразеологии следует отнестись весьма и весьма серьезно. Вопрос этот - вопрос насущный. Практическое значение его неизмеримо. Если бы нам удалось омолодить нашу фразеологию, то мы добились бы крупного социального завоевания. Кое-какие признаки такого омоложения мне, правда, удалось подметить, но их слишком мало
_______________
*1 Вспомним хотя бы приказы Троцкого об обращении "на вы" красноармейцами, приказ о переименовании фабрик, и т. д.
стр. 116
и попытки эти мало искусны. Для примера приведу следующий аншлаг из юбилейного номера "Правды":
Да живет и работает наша мужественная, полная сил партия, ударная колонна международной пролетарской армии, стальными руками переворачивающая мир.
Характерно здесь начало: "да живет и работает". У редактора, повидимому, рука не поднялась начать столь торжественный для него день трафаретным, избитым, заплеванным: "да здравствует". Возможно, впрочем, что этому "да здравствует" помешал соседний глагол - "работает". Ибо сочетание: "да здравствует и работает" - явно невозможно. Нельзя ставить рядом слово бессмысленное и слово, сохранившее нетронутое значение. Так или иначе, но на лицо какая-то попытка уйти от штампа. Но попытка явно неудачная. "Да живет и работает" - это даже как-то не по русски.
Несколько лучше заголовок одной из передовиц в "Рабочей Газете": "Порох сухим". Здесь трафарет несколько оживлен через пропуск глагола, что существенно обновляет интонацию фразы, изменяя ее из крикливо-восклицательной в спокойную и лаконическую, а такой интонации, повидимому, в нашем фразеологическом быту принадлежит ближайшее будущее. Но сама по себе интонация вопроса еще не решает, ибо главное - в лексике. Нужны новые слова: остальное приложится.
Наконец, мне хотелось бы здесь указать на два выражения - одно, принадлежащее Ленину и уже упоминавшееся в начале статьи ("лучше меньше, да лучше"), другое Троцкому: "малая кровь". Обе эти формулы, при наличии соответствующих условий, могли бы стать, пожалуй, приблизительными образцами того, какова должна быть новая фразеология. Здесь дело не в том только, что формулы эти находят себе соответствие в социально-политической проблеме, которую ныне решает Россия. Политический смысл фразеологии здесь меня не занимает. Оставаясь же на своей позиции словесного анализа, как лингвист, я мог бы указать, что формулы эти хороши присущей им до некоторой степени игрой слов, живо воспринимающейся, а потому благополучно доводящей воспринимающего до скрывающейся за ними идеи. О двух значениях слова "лучше" - я уже упоминал. Что же касается "малой крови", то новое ощущение формы дает здесь неимеющее широкого употребления слово: "малый", которое, к тому же, дано в не совсем обычном значении. Говорят: "мало крови", но не - "малая кровь".
Но все это только намеки. Их следует, конечно, принять во внимание, подвергнуть детальному, исчерпывающему лингвистическому анализу - но до решения вопроса на этом пути добраться будет трудно. Тут нужен подход более широкий,
стр. 117
планомерный, рациональный, я сказал бы - подход производственный. Вопрос о фразеологии должен быть поставлен в связь с общей проблемой культуры языка*1. А это, между прочим, значит также и то, что языковая политика должна будет кое-чему поучиться и у поэзии, как у высшей формы культуры языка. Здесь нужно будет, в качестве сырья, взять на учет весь наш поэтический словарь, который не так - то уж беден ведь, и выделить в нем наиболее пригодные к фразеологической обработке элементы. Что поэты могут во многом помочь данной области языкового строительства - сомневаться не приходится. Достаточно для этого просмотреть хотя бы агитки Маяковского, или стихи его, печатавшиеся в "Искусстве Коммуны". Разве не дают некоторых указаний на то, как можно было бы использовать поэзию для фразеологии, такие, хотя бы, отрывки:
Отгородимся от бурь словесных молом,
К делу!
Работа жива и нова.
А праздных ораторов
На мельницу!
К мукомолам!
Водой речей вертеть жернова.
Или следующие заключительные строки пасхального стихотворения того же Маяковского:
Шагайте,
да так,
комсомольцы,
Чтоб у неба звенело в ухе!
Особенно интересно сопоставить эти четыре строчки с цитировавшимся выше отрывком из статьи Ярославского - на ту же ведь тему!
Главное - не надо бояться поэтичности. Чем больше поэзии будет внесено в нашу фразеологию - тем лучше. "Малая кровь" - это та же поэзия. Но это не значит, конечно, что отныне лозунги и фразеологические формулы нужно составлять обязательно в стихах. Поэзия здесь нужна лишь в качестве образца языковой культуры. Поэты лучше, чем кто-либо, сумеют выполнить задания, которые наметит языковая политика. Что же касается до руководства этой политикой, то так как оно немыслимо без строгих лингвистических познаний, оно, конечно, должно принадлежать лингвистам - языковым технологам. Всякое иное руководство будет смахивать на политику царских чиновников и нынешних окраинных государств. Другое дело - приспособление результатов этой политики к практическим социальным нуждам.
_______________
*1 См. мою статью в N 1 "ЛЕФ, А".
стр. 118
Здесь, конечно, первое слово будет принадлежать руководителям общей политики. Все дело лишь в том, что языковой политики у нас пока нет, о ней мы лишь мечтаем; по этому не представляется никакой возможности уже сейчас точно сформулировать методы, какими политика эта будет осуществлять свои задачи. Их можно лишь приблизительно угадывать, что я и пытался сделать выше. В общем же и целом, задачи языковой политики в области фразеологии должны свестись: к обновлению лексикона путем использования поэтического словаря, понимая под последним также словарно-системные отношения, а отсюда - к обновлению и интонации, как языковой категории, играющей первостепенную роль в деле массового языкового общения, какое предполагается самим понятием социально-политической фразеологии.
VI.
Несколько слов в заключение.
Маяковский как-то написал:
А Надя -
"И мне б с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете.
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете!?"
Проблема фразеологии и есть проблема серпа и молота - символа революционного государства - на бальном туалете мещанки. "Обнаглевшие хищники мирового капитала" - на каждом углу, в каждой строке, в каждом клочке бумаги - это то же самое, что "без серпа и молота не покажешься в свете".
С другой стороны - Троцкий обращает наше внимание на следующий вопрос (Кончик большого вопроса - "Правда" N 74, 4 апреля):
Дело идет о том, как в каком виде государственный аппарат соприкасается непосредственно с населением, жалобщика, ходатая, по - старинному "просителя", какими глазами на него смотрит, каким языком с ним разговаривает, да и всегда ли разговаривает... (курсив мой - Г. В.).
Так вот, чтобы не фигуряла Надя серпом и молотом на балу в Реввоенсовете, чтоб по-хорошему "разговаривал" государственный аппарат с просителями - нужна нам строгая, научно-обоснованная, языковая политика.
Вывод несколько неожиданный:
- Уж не начать ли нам борьбу с бюрократизмом и мещанством с обновления фразеологии?
Это было бы не так уж глупо.