стр. 265

     А. Воронский.

     Серапионовы братья. Альманах первый. Алконост. Петербург 1922 г. Стр. 125.
     Петербургский альманах. Книга первая. Изд. Гржебина. Петербург - Берлин. 1922 г. Стр. 234.
     Альманах серапионовых братьев составлен был около года тому назад. За это время кружок молодых писателей-серапионовцев далеко шагнул вперед, - настолько далеко, что недавно вышедший из печати альманах дает о них довольно отдаленное представление. И все же от альманаха веет здоровой обещающей молодостью, весенней свежестью, небесной синью.
     Они, безусловно, даровиты - эти молодые серапионы, - из которых старшему 28 - 29 лет, а младшие еще находятся в возрасте, когда берет серьезное сомнение, следует ли брить первый появившийся пушок. Серапионы решительно порывают с некоторыми основными настроениями предреволюционной литературы, замкнувшей себя в узком кругу сверх-индивидуализма. У них - быт, народ, данное, то, что пред глазами, живая жизнь, окружающее. И в этом прежде всего - залог здорового развития молодого кружка.
     Но следует сделать кое-какие оговорки.
     Непонятно, почему Лев Лунц поместил в альманахе свой рассказ "В пустыне". Странствование евреев приобретает у Лунца довольно странный и двусмысленный вид. Почему-то Моисей - бесноватый старик, Аарон - палач, прекрасная легенда, в которой так много волнующей правды, является у Лунца повестью об одних жестокостях, зверстве, человеческой гнусности. Как отражение современности, это тоже никуда не годится. И кончается рассказ так: "над Израилем, и над временем, и над страной, текущей молоком и медом, черный и бородатый

стр. 266

как Израиль, мститель и убийца - Бог - милостивый и долготерпеливый, благосклонный и истинный". Это уже от Блока из "Двенадцати" и не к лицу совсем Лунцу, написавшему остроумную, основанную на движении и действии пьесу "Вне закона". Не оставить ли тему о милостивом боге некоторым "из стариков". У них это куда лучше выходит.
     Затем о сюжете. Думается, что серапионы правы, отдавая должное сюжету. Тут - верный подход к читателю. В наши дни его нужно преодолевать, заставлять читать, принуждать. Нужно писать так, чтобы каждая строка приковывала невольно внимание. Можно также согласиться и с "остранением" (от слова странность) сюжета, тем более, что подобные приемы оставляют много места для творчества самого читателя. Но, как и всюду, здесь нужно уметь сохранить меру. Сдается, что меры этой нет, например, в рассказе В. Каверина "Хроника города Лейпцига". Законное вообще, "остранение" сюжета переходит у Каверина в такую запутанную сложность, что у читателя начинает пухнуть голова. Между тем Каверин - человек безусловно талантливый, что явствует из того же рассказа.
     Коснувшись вопроса о сюжете, не можем не сделать мимоходом еще двух замечаний: нужно избегать однотонности, одинаковости приемов, между тем такая однотонность у серапионов иногда чувствуется. Кроме того, в поисках сложных и странных сюжетов легко впасть в аверченковщинку, в анекдот и тогда открывается легкая и бесславная дорога в бульварные двухнедельники. Это так, вообще, безотносительно к данному альманаху.
     Лучшими в альманахе являются рассказы М. Зощенко "Виктория Казимировна", Всев. Иванова "Синий Зверюшка" и Ник. Никитина "Дэзи". Зощенко по стилю, по манере возвращает нас к Лескову. Человек у Зощенко и хитр, и наивен, и жесток до изуверства, и туп, и смешон, - и еще за него, за его нелепости и жестокость грустно и тяжело. Язык свеж и меток. Выдержан, но не всюду. Встречаются "срывы". "Подошли к немецкой проволоке. Тень. Луны еще не было. Перерезали преспокойно лаз"... и т. д., - это не гармонирует с общим стилем Синебрюхова. Синебрюхов говорит иначе.
     Как всегда сочен, узорен, обвеян сибирскими ветрами и лесами и мужицкой исконной тягой к родному месту, рассказ В. Иванова. "А глаз у него (у Ерьмы. А. В.), как только что распустившийся листочек - зеленый липкий и блестящий"... Или: "и вдруг по столу ударила его рука - толстая, и жилы на ней как змеи". Сравнения всегда новы, неожиданны, метки и берутся походя: от тайги они, от гор, степей, от деревень.
     Рассказ Н. Никитина "Дэзи" в начале намеренно разорван и дан читателю обрывками и кусками вплоть до имитации газетной хроники, дальше написан ровней и тверже, Никитин, впрочем, не пишет своих рассказов, а скорее высекает их: скуповат на слова и долго приноравливается к теме: это от строгости к себе. Вещей больших не пишет. Большой дар у Никитина и многое ему дано.
     В "Дэзи" это чувствуется явно. Тема в сущности - старая. "Дэзи" - тигр. Жизнь зверя проходит среди людей в клетке, в новых голодных советских условиях. И конец рассказа обычный. А вместе с тем четкостью и свежестью своей вещь врезывается в память.
     Характерен уклон нашей литературной современности к звериному. В альманахе серапионовцев этот уклон очень чувствуется.

стр. 267

     Недурный рассказ К. Федина о песьей жизни. О зверином рассказывает В. Иванов, то же у Зощенко. А оглавление: "В пустыне", "Синий зверюшка", "Дикий", "Песьи души", "Дэзи". После утонченнейших художественно-психологических изысканий и самоуглублений кануна революции эта тяга к звериному особенно знаменательна. Тут переплелись: и наш обнаженный до звериного быт последних лет (голод, лучина), и реакция против самоуглублений, и закат цивилизации со стремлением к простому, непосредственному, и то, что революция раскачала и показала всю Русь с отдаленнейшими "медвежьими углами" - и оттуда идет теперь новый писатель на смену старым.
     В целом первый альманах серапионовых братьев хотя и слабее их самих, но он, как просвет в светлое и здоровое будущее новой литературной жизни. Есть основания сомневаться в том, что серапионы сохранят и в будущем свою первоначальную сплоченность. Разнобой и различие настроений уже и теперь ощущается довольно явно. Впрочем, поживем - увидим.

     ---------------

     Петербургский альманах, вышедший в издании Гржебина, несомненно лучший из всего, что появилось за последнее время на книжном рынке. Альманах открывается пьесой М. Горького "Старик". Написана пьеса до революции. Вообще, альманах прошел мимо революции и, если читатель будет искать непосредственного отзвука бурных дней последних лет, то его постигнет разочарование. Горьковский "Старик" задолго до напечатания ставился на сцене и пьеса шла с большим успехом, в чтении же проигрывает и нового к Горькому не прибавляет. В центре пьесы стоят: богатый подрядчик Мастаков и старик, появившийся неожиданно в доме Мастаковых. Когда-то Мастаков отбывал каторгу за убийство, по существу дела, не совершенное им. Каторгу отбывал и "старик". Мастаков бежал, жил под чужой фамилией, честно и скромно, строил дома (только-что кончил постройку школы для детей рабочих). "Старик" явился "за долгом" к Мастакову. "Я тебя семь годов искал... Любопытно мне было поглядеть смелого человека, который через закон перешел. Христос за чужие грехи отстрадал, а ты за свой не восхотел". "Старик" доводит Мастакова до самоубийства, но главная цель - месть - не достигается. В основе пьесы лежит хорошо знакомый читателю горьковский мотив: человек - превыше всего; человек есть мера всех вещей. "Старик" - воплощение сухой, формальной, жестокой, бездушной, бесчеловечной, отвлеченной справедливости - совести и правды, тиранствующей бесцельно и изуверской. Но есть тут и другой момент. "Старика" невольно вспоминаешь при чтении статей Горького "Русская жестокость", помещенных недавно в "Политикен". Истоки пессимизма тов. Горького - в "Городе Окурове" и, в частности, в "Старике", в этой окуровской тупой садической азиатской жажде коверкать мало-мальски выпрямленную жизнь человека, в мести, прикрытой подозрительной верой в "закон", в "правду", в "возмездие", в "совесть". И очень легкомысленно часть нашей советской прессы подняла шум вокруг статей Горького, шум, по правде сказать, неумный и легковесный. Но это - тема особая. Во всяком случае, о какой-то перемене фронта говорить и писать на основании недавних статей Горького - вещь совершенно ни с чем не сообразная.
     Очень интересна повесть Е. Замятина "Север". Замятин - большой художник и умный человек. Это доказано "Уездным", "Островитянами", замечательной статьей его об Уэльсе. Октябрь больно ударил

стр. 268

Замятина. Такие вещи, как сказочки "Церковь", "Арапы" с присвистом и веселым ржанием перепечатаны зарубежной эмигрантской прессой, - и в самом деле, им там более уместно, чем в осажденном советском лагере. Это агитки худшего качества. Чем-то заразился художник от "Уездного" - в наши дни явление, обычное для многих писателей, вышедших из прежнего круга интеллигенции. "Север", может быть, лучше других вещей, обнаруживает духовную расколотость автора. Повесть дышит первобытной суровой хмуростью севера, его студеностью, хвойным лесом, чащами девственными, зеркальными, холодными озерами, морошкой. Язык кован, отточен, ничего лишнего, Замятинский, только его язык, сильный, хлещет, как бич. "Из всей мочи по небу кнутом - и кровеет заря: но ни звука, ни оха: все равно никто не услышит"... В этой далекой окраине, где даже солнце "мерзлое", помор Морей загорается любовью к Пельке - олицетворение дикого Севера и его прелести и, одновременно, к дальнему неведомому им Петербургу. Ему рассказали: там в огромном городе - фонарь "по самой середке" и светит всем круглый год. И вот Морей хочет тоже осветить Север. Нужно сделать такой же фонарь, как в огромном городе. "Будет вся жизнь по-новому". Не стала она такой. Не осветил фонарь тысячеверстной мерзлой северной тьмы. И Пельку Морей потерял, ушел от нее в свои фантазмы. Разрыв идеала и действительности, фантазмы убили живую жизнь. Вывод, к которому осторожно и умело ведет читателя Замятин не в пользу порывов Мореевых. В этом выводе, пожалуй, главное, почему так обескрылились последние замятинские вещи. Понятно, почему эти выводы делаются Замятиным. В этой мерзлой тьме нет еще данных для трезвого разрешения противоречия между идеалом и действительностью: звериный быт, нравы, люди как звери. Тут рождаются беспомощные, наивные фантазмы, в этой глуши, где сказки о нежити, кажутся правдой. В ограниченном, узком, условном смысле это верно. Но Замятин распространяет выводы на всю нашу современность, по крайней мере русскую. И здесь - ошибка, неправда: ибо в той же русской революции, в пролетарском русле ее антиномия между идеалом и действительностью находит свое разрешение. В результате же у Замятина иногда белые агитки. Они отсюда: от неумения видеть в идеале ничего, кроме фантазмов, отрешенных и насилующих жизнь.
     Прекрасен рассказ Ремизова "Жизнь несмертельная". Написан он гораздо проще, чем многие другие ремизовские вещи, насквозь реалистичен, ведьмовский элемент отсутствует, и к лучшему. Хороший рассказ Вяч. Шишкова "Крокодил" примыкает к рассказу Ремизова по теме. Вообще во всем альманахе - отзвук тяжелой мещанской окуровщины, где гаснет мысль и воля растрачивается на злобное своекорыстное, часто бесцельное, жестокое. Сборник окрашен одним настроением и безусловно целен. А читателя ведет кривыми дорогами к тому самому большевизму, которого так чурается часть авторов сборника, вывод неожиданный, но, думается, справедливый.
     Особняком стоит очерк Б. Зайцева "Виареджио" об Италии. В нем - золото, и прозрачность, и солнце Италии и есть в очерке соленый морской ветер, жемчужность и простота мудрая, воздушность художественной кисти и легкость и легкая опьяненность от солнца, моря, гор и людей. Это гораздо лучше "нематериальных" последних рассказов Б. Зайцева в "Пересвете" и в "Северных днях".