стр. 17
С. Обрадович.
ПЕРЕВОРОТ.
Туманное мартовское утро. Семь часов.
Как бич, подгоняющий стадо, повис над чумазой окраиной первый заводский гудок.
Стою у конторских дверей; мимо в табельную проходят рабочие; вижу опухшие бледные лица, воспаленные тупые взгляды слезящихся гнойных глаз, нетвердую разбитую поступь...
Старики, старухи, женщины, дети...
На углу - крики: сжались шумным кольцом и смотрят, как рыжеволосый рабочий носком сапога сбил с ног женщину, как удары мерно и мягко бьются в трепещущее кричащее тело.
- Матвей!.. В лицо не бей... В грудь норови... Здоровее...
- Деньги сперла... Ольга-то...
- Брось: горбатого могила исправит...
- Дорого заплатил за ночевку-то?.. Матвей?..
Хохотали, острили; женщины ругались, подростки визжали и вились вокруг толпы.
- Братцы!.. за что-же?! - хотел крикнуть, но опередивший меня молодой рабочий быстро метнулся в середину и отбросил рыжеволосого в сторону:
- Оставь!.. Тебе говорят... За что бьеш, чорт?.. Ведь женщина...
- Не мешай, Дунаев... Свои люди - сочтутся...
Заговорили, заволновались... Одни грудились вокруг рабочего и Дунаева, недавно поступившего машиниста, другие поднимали избитую Ольгу.
С отекшим лицом, с глубоко запавшими глазами, она хрипло и бессильно плакала, размазывая кровь и грязь по бледно-серым щекам.
Встала, шатаясь, дрожа и вдруг обернулась к Дунаеву:
- Андрей Григорьич! Зачем жалел-то?.. меня-то?.. пропащую... ненужную... Эх!..
Махнула рукою, повернулась и быстро вошла в табельную.
К вечеру я работал рядом с Ольгой, молчаливой и тихой.
Шли дни...
Безликое тусклое время трепало их и бросало в забвение...
Было мертвое затишье после еврейских погромов, кроваво-кошмарных снов наяву; после репрессий, застенков, расстрелов и долгой мучительной безработицы...
Умирала светлая мысль об иной весенней радостной жизни...
Был омут, гнойное болото, которое все более и более затягивалось обманчивым флером ленивого покоя; затягивалось, чтобы никогда уже не отразить в своей глубине ни грозовых туч, ни яркой торжествующей молнии, ни ясного неба...
Шли дни...
стр. 18
2.
- Серега?.. Слышь: гудит... на работу пора... Аль спишь?..
В дверь будит стуком квартирная хозяйка. В окне - бледный рассвет; за стеною заводский протяжный гуд...
А руки еще ломит от вчерашней работы; ноги - набухшие, ноющие; голову мутит и кружит...
Иду... На улице - серая, снежная слякоть... Знобит...
Скользнул в скрипящую дверь табельной, в темном проходе, у вечно-хмурого табельщика получил номер и вошел в затхлый и холодный корпус.
Тишина - особенная, настороженная - удивила.
Последний гудок замер, а за работу никто ни принимался; суетливо теснились у машин, громко говорили с какими-то особенными новыми лицами.
Подошел.
Оживленно просматривают газету; ищут в страницах, впиваются жадными сверкающими глазами в серый лист.
Мало читали газет у нас: пустота в них да и некогда.
И вдруг...
Суют газету, чей-то закорузлый мозолистый палец тычет в столбец:
- Читай вслух... для всех...
Читаю:
... На ткацко-прядильной фабрике Х. вспыхнула забастовка. Более 1000 рабочих покинули работу, предъявив администрации экономические требования. На другой день требования удовлетворены.
Коротенькая газетная заметка... и где-то далеко-далеко от нашего города.
Так сразу у всех стала заметна нужда, тяжесть работы, голодовка.
Заговорили.
Каждый спешил высказать свое, наболевшее; вспыхивали воспаленные взгляды, тянулись вверх сухие издерганные жилистья руки, бились в груди впалые; в коротких словах была боль и злоба беспощадная...
Громче всех звучал голос Дунаева; складно толковал молодой ткач, - не зря втихомолку звали "агитатором".
- Товарищи!.. Мы сильны спайкой... Старая поговорка: один за всех, все за одного... Теперь пришло время, что так жить нельзя... Надо бороться... Но прежде чем дать вызов капиталу, вызов господствующим над нами, надо объединить себя; сила - в единстве... Это давно сознали заводчики... Но против их синдикатов и трестов мы, товарищи, должны выставить свою силу, своей сплоченный борьбою рабочий союз...
Слова Дунаева были не новы: старые рабочие читали их еще в прокламашках "пятого" года; раньше им недоверчиво и зло ухмылялись, но теперь они заставляли многих задумываться, а слово "товарищ" вновь волновало и радовало...
С дальнего конца, где сверкала стекляной перегородкой контора, послышались свистки и шиканье.
- Сам идет!.. - бросил кто-то в толпу.
Разошлись по машинам, с беспокойной и смутной думой.
стр. 19
От конторы, серединой корпуса, шел директор и мутные серые глаза его бегали по сторонам вопросительно и сурово.
Лязгнули приводы. Зашуршали змеиным шорохом ремни. Застоявшиеся за ночь машины стонали и долго охали: эти стоны стальные были так заметны теперь, так невыносимо-нудны...
Работали вяло и работа казалась вдвое тяжелей...
3.
Скоро целые столбцы газет были заполнены хроникой стачек. В продажной прессе печатались многословные "любвеобильные" статьи о многомиллионных убытках, о непоправимых бедствиях для русской промышленности и для ... самих рабочих.
Пугали... Мы же правду искали, молчаливые, темные, но упорные.
Из пота и крови выросла первая рабочая газета; по грошам собирали тайно на ее рождение, и когда родилась она, тайно читали: правда была в ней. Шли дни... недели, принося все новые и новые волнующие вести.
Сердце от них замирало и ждало чего-то с мучительной тревогой, мысли кружились...
Было душно в фабричном корпусе и сумрачно в дымных улицах поселка.
Глухими выстрелами донесся Ленский расстрел...
Охнули болью.. стихли... затаились...
Заревом вспыхнуло небо и... волною возмущения, брожения и протестов покрылась рабочая Русь...
Захлестнула волна кипящая и нас.
Были нерешенные вопросы...
Наросли порывы крылатые...
Вскрылись забытые, но незажившие старые раны...
Сходились на квартирах, в трактирах; нас выслеживали, избивали, арестовывали.
Возмущенные, загнанные, собирались в фабричном корпусе за машинами, станками, в отхожем месте. Нужно было слить, спаять в целое свои силы, - предстояла борьба.
Готовились упорно, сосредоточенно...
Много времени и хлопот взяло женское отделение: оно было раза в четыре численностью больше нашего...
- Нужно всем начинать... - говорили осторожные.
Роль пропагандиста среди женщин взял на себя Дунаев. Свободная минута, - Дунаев уже у ткачих; - говорит горячо, убедительно, те молча боязливо оглядываются, ухмыляются. Возвращался Дунаев возбужденный и негодующий:
- Хоть кол на башках теши... Истинное бабье... Только и надежда на Ольгу...
Дольше всех и внимательнее всех Дунаева слушала Ольга.
В эти дни в ней произошла резкая перемена.
Какая то неуловимая мягкость явилась в бывших ранее грубых движениях рук, в походке, в голосе.
Стала вдумчивей. Разгульной ее уже не замечали.
На одно из наших нелегальных собраний у Дунаева, вечеринок-бесед за чашкой чая, газетой и книгой, пришла и Ольга.
стр. 20
Ее ввел в наш заводской кружок Дунаев.
Она была первой женщиной в нашем кружке, и этот вечер был радостнее и оживленнее прошлых.
Каждый по очереди говорил о своем отношении к женщине.
Долго, горячо и убеждающе говорил Дунаев:
- Каждый из вас, товарищи, знает, что с "пятого" года разростающаяся промышленность все более и более отрывает от семьи, от ребенка, от очага, как говорится, женщину... В большинстве на наших ткацких фабриках за последнее время две трети женщин... две трети работниц... большинство... работающее за сорок копеек и черствый кусок хлеба... неорганизованное, слепое, забитое... Это, товарищи, сила... темная сила... и мы должны не говорить только о равноправии женщины, но поставить ее рядом с собою в общей борьбе за светлое будущее...
Ольга говорила мало, молчала.
Какою-то болью сочился напряженный взор ее глубоких сверкающих глаз.
Когда ей, последней, пришла очередь говорить, она встала и тихо медленно заговорила:
- Товарищи!.. Теперь, когда я читаю ваши книги, новые книги... новая светлая жизнь стелется предо мною... В сказках думают о такой жизни... весна на улице... И я только за эти дни увидела, как хорошо солнце, какое чистое небо и... как хочется жить и бороться... Но... я, товарищи... не одна!.. Нас "темной силой" назвал Андрей Григорьич... Нет!.. Я вспомню прошлое... Я не стыжусь вспоминать прошлое свое... Ведь, не я же была виновата в том, что меня затоптали в эту, как вы называете, "грязь"... что мне лгали, когда я была нужна... Били, когда была не нужна... Да... Жизнь озлобляет... Каждый шел своей дорогой и некому было руку протянуть... Каждый сам, в ней, в грязи-то, барахтался... И теперь эту "темную силу" надо сделать светлой... Надо вытянуть из тины тех, кто способен жить и знать, что есть другая жизнь... как весна светлая... солнечная...
4.
Часто видели, как среди женщин место Дунаева занимала Ольга.
Ее слушали внимательно, задавали вопросы, вздыхали и, когда приходил с грязными шутками старший мастер Гордеев, хмуро сторонились и расходились по станкам.
Косились на Ольгу зажившиеся старухи, шептали по углам Гордееву, но на них цыкнули в смену и старые затихли.
Однажды утром Ольга подошла к моему станку и попросила книгу:
- Товарищ Дунаев сказал, что такую книгу можно у вас взять...
Обещал дать Бебеля.
Разговорились.
Ольга - незаконная дочь прачки, матери не помнит: померла от чахотки. С ранних лет сиротою скиталась по мастерским, забитая, запуганная, няньчила детей хозяйских, была на побегушках... Докатилась до фабрики... Отец в дворниках... Не видала
стр. 21
его с пятнадцати лет. Вздумала проведать и... навек остались в памяти налившиеся кровью глаза, запах табака и водки изо рта и потные, ищущие наглые руки, крепко обхватившие ее плечи...
- Думала, примет как дочь, а он...
Оборвала, замолчала...
Поправила в моем станке пряжу и долго молча следила, как вились нити, как с ритмичным стуком бился неуемный челнок, как шуршала сухим шелестом ткань...
По корпусу, сторонясь машин, пугливо озираясь на сверкающую сталь зубастых колес, проходила только что поступившая работница девушка: как лен золотые волосы, розовое лицо и васильковая синь глаз в русой тихой дымке бровей.
Словно повеяло полем, сосновым бором, весенними цветами...
- Через полгода... под один цвет подойдет... Скоро вянут у нас: железо-то сушит... жестко и горько бросила вслед Ольга и вдруг ее глубокие глаза, обведенные ранними морщинками, сверкнули сухим блеском, впалые щеки чуть вспыхнули:
- Видите... как вол тянет... - и закричала гневно и громко:
- Аксинь!.. Да что-ж это ты?!.
Тяжко и болезненно вздыхая, выкатив от натуги глаза, грязная брюхатая работница подносила к машине громоздкий сверток пряжи. У машины бессильно выронила, охнула с болью в сером лице, присела на сверток и заговорила глухо и протяжно:
- Ничего... стерплю... как же быть-то, голубушка?.. Разве не жаль мне "его"... дите-то... Сама знаю, что на сносях... Да на кого ребят-то кинешь в дому?.. Мужьего заработка не достанет...
Ушла тяжелой походкой с тупым покорным взглядом...
- Сдельно гонит... - проронила Ольга.
- И так, товарищ, у вас приготовились?.. Я думаю, после завтра с утра... У нас, если что... так старухи...
Задумалась, но потом бойко встряхнула головой:
- Знаете, что... Мне припомнилось... В детстве лишь научилась читать, я любила прочитывать из древней истории о жертвоприношениях богам... Помню, я долго простаивала на коленях перед смутной иконой в углу и просила бога, чтоб он взял мое тело, отдал бы на безконечные лютые муки за... за светлую, радостную жизнь на земле... Подросла, узнала, что не так-то уж ценна жизнь, да и бога такого нет, который сделал бы чудо моей молитвы... А теперь поняла, что не богами это свершается, а... вот чем...
И Ольга вытянула вперед свою не женскую загрубелую руку...
- Так что ли, товарищ?.. - и засмеялась бодро еле слышным смешком, делавшим ее лицо привлекательным, светлым, а глаза лучистыми каким-то необъятным солнечным счастьем.
5.
Пришло "после завтра".
Сошлись в корпусе ранее обычного. Сговаривались, переругивались, писали "петицию", убеждали отсталых, робких...
Тормозило женское отделение.
стр. 22
Суетились... злились... Настойчиво властно взвыл третий гудок...
Белым назойливым бельмом маячила стекляная перегородка конторы, выжидательно бились на холостом ходу приводные ремни...
Минуты томительного ожидания, озлобленных споров, упреков и ничегонеделания и вдруг... в дальнем конце корпуса зарокотал станок.
- Кто это?!. Что?!. Кто?! - вспыхнули растеренные злые крики...
Этого ждали и боялись.
Бросились туда, но в другом углу насмешливо взвизгнул другой станок.
- Что вы делаете, товарищи?!. - зверем забился у машин Дунаев.
"Товарищи" молчали, внимательно-озабоченно роясь в станках, словно упреки к ним не относились.
Махнув рукой, разошлись по местам.
- В десять часов... коротко и сухо говорила между тем каждому вслед Ольга:
- В десять часов, товарищи...
Она что-то предприняла, надумала: это было видно по ее горящему взору и сжатым бледным, тонким губам...
Нехотя работали, придираясь друг к другу. Гнойная слизь была в сердце, сумрак в думах...
- Дяденька... Без пяти десять... - подскочил нетерпеливый, шустрый, встрепанный подручный Петька.
- А... чорт!.. Давай "назад"...
Что-то заело в станке; не ладилась работа... Нахмурившийся Петька, сопя и размазывая грязь по лицу, ворочал колесо.
И вдруг... у паровой послышался смутный глухой шум.
- Началось... - мелькнуло в голове.
Торжествующая, с невозмутимым хладнокровием и диким упорством, уверенная в своей силе, от станка к машине переходила Ольга и сбрасывала приводные ремни со шкивов.
Марья-Сватья, прозванная так за сводничество, старейшая из работниц, вечно грязная и голодная, попыталась было надеть ремень, пошла за лестницей, но, посмотрев на спокойно одевавшихся рабочих, махнула рукой и тихо вернулась к машине:
- Будь, что будет... Хуже не бывать...
Достала припасенный завтрак и села в пыльном углу, громко жуя и вздыхая.
Фабрика стала.
Странно-чуткая тревожная тишина стыла в корпусе. Издали спешила зазевавшаяся работница и шаги ее звучали четко и гулко.
Собрались толпой во дворе.
Лица были растерянные, но празднично-радостные.
Отдельно от большинства стояли "старички", как прозвали долго работавших на фабрике. Они жались, шептались и недовольно оглядывались по сторонам. Как пьявки к телу, так они присосались к железу машин, высасывая из него жалкие гроши, отдавая взамен здоровье, силу, время, и теперь были озлоблены тем, что их оторвали.
На них не обращали внимания.
стр. 23
Разбились группами, говорили серьезно и вдумчиво.
Вдали послышалось цыканье.
По привычке, робко вытянулись, подобрались и смущенно стихли.
Мерно-колыхающейся походкой ленивой, сытой свиньи шел директор. Что-то говорил суетливо-услужливому управляющему и неподвижным мрачным "старшим". Подошел, прищуренными глазами окинул толпу:
- Со всеми я не могу говорить... - лениво и небрежно процедил сквозь зубы.
Никто не вышел; тесной грудой обступили его, сжали, заговорили глухо.
Короткими тяжелыми ударами бились слова; каждый говорил то, что накопилось на сердце за много лет каторжной молчаливой жизни.
- Прибавки надоть ввести!...
- Рассчет правильный што-б!...
- Штрафы скинуть!...
- Обыски кончить!... сокращение рабочего дня!...
- Старшого, Гордеева, долой: нечего... нашей кровью жить! Довольно. Насосались!..
Вспыхивали, вырывались и гасли выкрики толпы.
Директор снял красивым жестом шляпу, махнул ею...
Стихли.
Мягко, вкрадчиво, пересыпая и путая речь непонятными цифрами, заговорил директор.
Бегал по толпе холодным стальным взглядом мутных глаз: словно ощупывая ее, соразмеряя силу, единство, крепость.
- Господа!... Я знаю, что вы говорите и будете говорить мне... Понимаю, потому, что я уже давно знаком с запросами и нуждами рабочего класса...
К стеклам конторы липли жадные лица конторщиков. Мерно и коротко вздыхало в паровой. Сторож Денис ожесточенно скалывал последний лед у калитки, из-под взмахов кирки, из-под бороды искоса смотря в сторону директора...
6.
Речь директора, гуманная, ироническая и убеждающая, приходила к концу; все сводилось к тому, что-б стать покорно на работу и... ждать.
- Никто не скажет мне, - продолжал директор, - что я иду против рабочих. Администрация спешит на их голос... Но вопрос о повышении заработной платы и сокращении рабочего дня - это важный, общественный, социально-экономический вопрос... давно назревший в нашей промышленности... и больной вопрос рабочего класса... Но так, господа, решать сразу нельзя... Вы должны понять существующие условия, в каких находимся мы, мы, - стоящие во главе предприятий... Должны понять жизнь бирж, рынка, где на счету каждый бумажный рубль, каждый золотник золота... Да, жизнь дорожает... Вы говорите мне, что на других фабриках кое-что ввели... сделали улучшение... а у нас задерживается... Да... Я признаюсь, что это тоже больное место нашей администрации; это болезнь и...
стр. 24
- И нужно сделать, господин директор, что-б эта болезнь администрации не была хронической... - вдруг резко подхватил знакомый женский голос.
Оглянулся: Ольга стояла выше всех, вызывающе и гордо вскинув голову.
Директор бегающими злыми глазами искал сказавшего.
Слова были брошены во-время и вызвали смех и оживленный говор.
Не стеснялись присутствия директора, и каждый спешил ввернуть свое острое словечко.
Ольга впереди толпы сухо объяснила директору требование рабочих и молча подала "петицию" с многочисленными подписями и крестами.
Вновь посыпались увещания директора, приправленные обещаниями, но его не слушали, оттеснили и, провожаемые злым директорским взглядом, шумноголосой волной вырвались на улицу.
Удивленно смотрели прохожие; как стрижи перед грозой мелькая в толпе по переулку, звонко кричали мальчишки; придерживая рукой болтавшуюся шашку, пробежал встревоженный постовой городовой, заметив в собравшейся волнующейся толпе опасное, угрожающее общественному покою явление.
Было серое весеннее утро. Шел дождь и снег. Овеянные снежным налетом, стыли лужи.
А в наших лицах был лишь один беспокойный вопрос: что-то будет?
Звучно звякнула калитка за последним рабочим.
Разошлись...
Постоял, кинул последний взгляд на фабрику: многоокое, затихшее, бесшумным тяжелым дыханьем бросало из труб клубы черного дыма: паровые котлы не гасили...
В черной чугунной вывеске над входом сочилось золотом "1870 г.", год постройки фабрики... Полвека, день за днем выли гудки, стучали челноки и ныли мускулы... Дни и ночи жевала нас фабрика железными челюстями валов, выжимая кровь, пот и светлую мысль, выбрасывая на улицу ненужные скелеты сил, а на биржу шуршащие ассигнации и золото... И вот... рабы перестали быть рабами...
Скрипя, широко зевнули ворота: вынырнул автомобиль, - уезжал директор.
Из-за угла, закутавшись в серую шаль, зорко смотрела на голую площадь Ольга.
- Что вы, Оля? Все разошлись...
- Да так... я.
- Мне все не верится, что кончили... Я где-то читала: первые удары не есть победа, не есть исход... будут жертвы... Нужна вера в начатое, а мы так долго были в неверии...
- Полно, Оля... После такого подъема... и вы еще так думаете...
Успокоил ее:
- Идемте вместе... нам по пути...
7.
Тяжелою поступью меряли дни суровую жизнь поселка.
Фабрика стояла загадочно-тихая, дымя по утрам.
стр. 25
Но у всех нарастало глухое недовольство: устойчивые ряды колебались; раздражало долгое упорство администрации, не идущей на уступки, раздражали жалобы и упреки слабых.
Крепились: бодрили получаемые через газету приветы и деньги.
Не покидали посты у фабрики: все чаще попадались одинокие бродячие хмурые люди, с жадностью заглядывавшие в ворота; встречали их, убеждали, молчаливых с земными взглядами...
...............
Было девятое утро стачки.
Еще издали, подходя к фабрике, увидел у ворот крикливую и непокойную толпу...
Подбежал с смутным чувством тревоги.
У калитки стояла Ольга.
Побледневшая, тяжело дыша, схватившись руками за голову, с мучительным страдающим взором, она грудью загораживала вход в корпус. Около беспомощно стояли мастера из нашего отделения.
Ольга, видимо, только-что сказала что-то; говор бродил в взволнованной толпе женщин. Все теснее и теснее сжимался круг у ворот.
И вдруг взвыл гудок и выжидающе повис тягучим стоном над толпой, над туманной, дымной площадью, над голодным рабочим поселком.
- Эх!.. Да что ее слушать, бабы, - визгливо крикнул кто-то...
Словно буря плотину разбила, заговорила взволнованно толпа.
- Ей хорошо петь..
- В кабак, да заработает... А у меня дома пять ртов осталось... пять ртов. Жратвы просят..
- Отойди, паскуда!.. Слышь, что ли!..
Бледная рука мелькнула над бледным лицом Ольги.
Кто-то охнул... больно... беспомощно...
Кто-то оттолкнул Ольгу в сторону.
Прорвавшаяся толпа хлынула в корпус...
Я подошел к Ольге, но она рассеянно исподлобья взглянула на меня, тихо что-то сказала побледневшими губами, поправила разорванную кофточку на груди и, махнув рукой, пошла от ворот, молчаливая, сутулая, постаревшая.
Я видел, как к ней быстро подошел Дунаев и взял ее под руку.
Стачка была сорвана. На другой день явилась остальная часть рабочих. После расчета многих фабрика пошла своим обычным темпом.
Ольгу после видеть мне не пришлось: она из первых попала под расчет, меня же жизнь на долгие годы забросила на глухой Юг. Слыхал, что она работает в другом городе; слыхал еще, что живет с Дунаевым.
8.
... Москва...
Утром на вокзале познакомился с торговцем галантереей и снял у него на окраине города койку.
- Деньги вперед, друг мой... - заявил с тихой масляной улыбкой хозяин.
стр. 26
Отдал последнюю трешницу, провалялся с мутью в голове на засаленной подстилке, заменявшей одеяло, а в полдень вышел на улицу.
Вспомнились близкие лица, но в адресном отвечали: "выехал", когда же, осмелев, сам пошел по одному адресу, постучался в облупленную дверь и плоскому бессмысленному лицу сказал фамилию товарища, то серые, жесткие глаза сузились в отворенной двери и голос сухо спросил:
- Вы имели честь знать его?.. Вы ему близкий?. Нет?.. Так... Да... его нет: он арестован...
Весна.
С визгом елозили по панели скребницы, нестройно дробно гремели пролетки, в солнечном блеске звучно и четко стучала капель, пронзительнее заливались в апреле трамвайные звонки и сирены автомобилей.
Весь день бродил по шумным весенним улицам; мрачно, с завистью смотрел на работающих, на занятых, куда-то торопящихся; с напускным равнодушием входил в конторы мастерских и фабрик, с проклятой дрожью в голосе просил работы, получал отрицательный ответ и... уходил.
Терял надежду, но не терял упорства.
Я знал, как дважды-два - четыре, что мне во что бы то ни стало нужно быть единой из бесчисленных незаметных спиц этого колеса городской жизни, иначе... оно может задавить меня безжалостно и зло...
Ведь я не старая, никуда не годная ветошь... Во мне еще остались кровь и сила, годные на постройку новых ненавистных мне дворцов, новых городов... Кому нужны мои руки... - хотелось кричать мне Городу, таящему сытый покой за стенами железа, стекла и камня.
Наступал вечер тяжелого унизительного дня, но я не уходил с дико ревущих улиц: с глубоко вгнездившейся ненавистью в сердце, бродил по городу без конца, без цели.
Улицы были знакомы и с "пятого года" они ничуть не изменились.
Вот, все та ж на углу булочная, только позолоченный деревянный калач и царский орел вывески почернели и облупились. Помню... в стене булочной зловеще чернела дыра: около была наша последняя баррикада и на седьмой день боя нас обстреляли трехдюймовкой... а в этом желтом доме проходной запутанный двор...
Вспыхнуло электричество фонарей.
Улицы стали оживленнее; меня толкали, наступали на ноги, извинялись, или молча проходили, подозрительным взором окидывая мою, тихо бредущую фигуру.
- Сергей!.. - вдруг громко кто-то окликнул меня.
Оглянулся через плечо: рядом стоял улыбаясь, сверкая зубами и белками глаз на чумазом лице, - мой товарищ по школе и станку, - Василий.
Работал я с ним до моей ссылки на одном столичном заводе. Василий в свободные часы писал рассказы, стихи; но литераторство ему ничего не давало, кроме бессонных ночей да обиды. Вещи его возвращали из редакций иногда с советом работать и учиться, иногда с холодным насмешливым "старо".
стр. 27
- Соллогубы и Арцыбашевы все описали... Старо... - цедил злобно сквозь зубы Василий и после еще дольше сидел над тетрадью в беззвучные ночи.
Таким я его и оставил.
9.
- Как же ты, товарищ, изменился, - сильно жал мою руку Василий.
Разговорились. Пошел с ним на его квартиру. Дорогой он рассказал, что женился, что есть уже "бунтарь", и что "жинка" у него такая, какую он всем бы желал.
После крикливых улиц потянулись глухие смутные постройки и черные проулки окраины. Вскоре мы входили в квартиру. Из комнат в полутемную кухню, навстречу вышла старуха с ребенком на руках.
- Оли нет?.. - бросил, на ходу раздеваясь и хватая самовар, Василий.
- Где уж... - недовольно заговорила старуха, - небось, собрания да чтения... Завертелась баба-то... Дождется... пожди... Все до поры до времени...
- Будет каркать-то, мать... - нахмурился над самоваром Василий.
- Да что каркать... - и, баюкая проснувшегося ребенка, зашептала горячо и взволнованно:
- Надысь Митрофанову Таньку запрятали и следов не отыщешь... Отец-то все пороги обил у сыскных... Загноили-задушили поди, ироды, ни-зачто, ни-прочто... Ох!.. Господи... Господи... Не хотят люди в покое быть... Да я, разве что... смотреть тошно: ребенок ведь есть... Мать ведь она... не девка ветрогонная... Да разве нас так держали мужья.. Эх... Да вас обоих не разгадаешь... - и ворчливо старуха скрылась в комнате.
- Недовольна Ольгой моя старуха... - вздохнул Василий, - ну да обтерпится... А как ты, дружище, поживаешь... Говори... Все хоромы мои рассматриваешь.. - улыбнулся он, окидывая любящим взглядом висевшие по стенам портреты писателей и общественных деятелей, полочки, этажерки с книгами.
Я смотрел, слушал, что говорил Василий, а мысли бились: Оля?.. Ольга?.. Что-то знакомое?.. что-то давнее и близкое?.. - Но не вспомнил, тряхнул головой и посмотрел на Василия.
- Ты удивляешься, что у меня такая неразбериха во всем этом, - продолжал тот, указывая на книги Бакунина, Ренана, Маркса, Толстого.
- У одного одно нравится, у другого другое нашел ценное... И вот из этих осколков-истин спаиваю-леплю свое целое... свою веру... свой взгляд на жизнь... На все... А это, Серега, большое слово: свой взгляд на жизнь... Это значит, что нужно отбросить старую культуру, нужно начать жить по новому... по новым путям пойти... создать свою культуру, трудовую...
- Так-то так, Василий... Но при существующем господстве капиталистического класса это невозможно... Чтобы создавать культуру пролетарскую, нужно...
- Нужно занять самим господствующее положение... Знаю... Но мы к этому идем... Переворот недалеко...
стр. 28
10.
Было поздно, когда я выходил от Василия.
У ворот, в темном и узком переулке встретил двух женщин.
- Прощайте, товарищ!.. - проговорила одна из них мягким грудным голосом.
Еще что-то сказала тихо, пожала руку и пошла, смотря через плечо вслед уходящей, и подойдя близко ко мне, вдруг вздрогнула и бросила сухой быстрый взгляд; взгляд замедлился, сверкнули во тьме два ряда белых зубов, и я услышал знакомый радостно-тихий смех:
- Товарищ... Анский?!. Вы?!. И от нас?!. Какими судьбами?!. Как же я рада!.. Как долго мы не видались!.. Вы не узнали меня?!. Пойдемте... пойдемте... Да что же вы стоите?..
И она крепко схватила меня за руку и потянула к дому.
- Оля... стачка... фабрика... Дунаев... - искрами вспыхивало в памяти.
Я узнал ее и неудержимо захотелось огня, света, чтобы видеть ее улыбку, ее лицо.
Быстро пошли по двору.
- А ведь я порядком струсила, увидя вашу неподвижную фигуру... - заговорила Ольга. - Подумала - ревностный "шпик" стынет на слежке. Даже в жар бросило: сидеть теперь не хочется... страдная пора... А нас так часто за последнее время посещают...
"Уж многих нет в краю родном..."
продекламировала она, вбегая на темное крыльцо и по-мужски твердо, гулко ударила в запертую дверь.
- Ты... Оля?.. послышался встревоженный голос Василия.
- Именем ненавистного нам закона... отворить!.. - смеясь, басом крикнула Ольга.
Заскрипел ключ. В открытую дверь ринулась Ольга, буйно целуя смеявшегося Василия, удивленного и радостного нашей дружбой.
Вновь был разогрет самовар.
За чаем Ольга оживленно рассказывала последние новости, говорила о последней удачной забастовке, о лекции, имевшей большой успех у женщин, организованной культурно-просветительным кружком. (Ольга была в этом кружке членом.)
Говорила о сегодняшнем заседании в союзе ткачей:
- Для нас, женщин, острым вопросом встал вопрос об устройстве яслей для грудных детей при фабриках... Потом об организации чтений-бесед с общеобразовательною целью... Давненько об этом говорили и писали... А сегодня получили ответ от наших "отцов города": ни того, ни другого... Разрешают вести духовно-нравственные беседы... Ха!.. ха!.. ха!.. Что вы скажете?.. Да, говорят еще, что скоро прихлопнут и союз... Ничего... Перейдем на нелегальное... Бороться с окружающей косностью надо... Время выбраться из этого омута голодовки, рабства... Знаю... Жертвы... Но без жертв не было достижений.
Ольга на минуту грустно задумалась, но скоро глаза ее вновь загорелись и блеснули стальным упорством.
стр. 29
- Поймите же... ведь нельзя же... нельзя... чтобы женщина была весь свой век какой-то... родильной машиной!.. Нельзя!..
Из-за перегородки пришла старуха и затихла у дверей, подперев морщинистую щеку рукой, слушая Ольгу и жадно смотря ей в глаза.
Что было в тусклом взоре этой старой женщины?..
Трудно сказать; только светилась в них ясная ласка, удивление и внимание к новым неслышанным за всю тяжелую жизнь словам.
А Ольга все говорила с блестящими глазами, с закинутой назад головой.
Она заметно поздоровела; раньше в ней была нерешительность, а теперь, напротив, жажда борьбы и деятельности кипела в порывистых движениях и голосе, а взор голубых глаз лучился непреклонной верой.
Я смотрел на Ольгу и представлял ее себе новой, за новой идейной работой.
... Кончена одиннадцатичасовая работа. Вечер. У огня в тесной комнате собрались женщины... Ольга среди них... в центре; грязная от работы ее рука то дрожит и сжимается на кого-то в гневе, то быстро скользит по бумаге, оставляя строки пылающих слов, то до поздней ночи перелистывает страницы хорошей светлой книги... Ольга говорит им не хмурую, лживую обыденщину, а страстно вдохновенно говорит им о мятежном недалеком будущем, о грядущей свободной жизни, еще непонятной для многих, но солнечной струей надежды льющейся в их сознание...
Громко и пронзительно заплакал проснувшийся ребенок.
- Дайте его, мамаша... Вы его кормили?.. Да... Бедный... С обеда не видал меня... Ах ты, "бунтарь", мой, "бунтарь"...
Взяла на колени, торопливо расстегнула на груди кофточку. "Бунтарь" с жадностью, чмокая, припал к смуглой груди и затих.
Все время упорно молчавший Василий задумчиво встал из-за стола и вышел из комнаты.
Я воспользовался его выходом и спросил о Дунаеве.
- Право... не знаю, что о нем сказать... - грустно отвечала Ольга.
- После той стачки... помните?.. я стала с ним жить... Вначале мы ничего жили... гладко... Он терпеливо учил меня... читал мне лекции о равноправии, о свободе женщин... штудировали Бебеля... А через полгода я стала для него вещью, собственностью. Что с ним стало?.. Не знаю... Но он стал узок и мелочен в жизни... Любил ли он меня? Не думала над этим. И когда в моем сознании произошло... то приведшее меня к настоящему, когда мое "я" не мирилось уже с обыденщиной... заикнулась о самостоятельном существовании и стала проводить в жизнь то, чему он меня учил, - наши пути разошлись... Пошли ссоры. И после одной, грубой и резкой, когда он бросил мне... бросил укором мое прошлое... я оставила его и... приехала сюда за счастьем и... нашла...
И Ольга улыбнулась по-своему, задумчиво смотря на ребенка...
Вернулся Василий.
Заговорил глухо и злобно:
стр. 30
- В Дорогомиловском районе опять аресты... Костин пишет, из их партии половину угнали... Домовладелец доказал: накрыли на "летучке"... отобрали деньги, бумагу... За сопротивление Гришу Ветрова избили... еле повели, беднягу...
- Зашевелились... - вздохнула Ольга... - ничего... скоро праздничек...
- Да... как искры вспыхивают глаза, когда заговоришь на заводе о политике, о войне, о дороговизне... Как будто что-то огромное... неизбежное берегут в душах до срока...
Мирно похрапывал "бунтарь" на коленях матери; неподвижно стояла в дверях старуха, силясь понять в непонятных словах отгул наростающего Великого Переворота...
11.
Поздней ночью я ушел от них, давая обещание заходить как можно чаще.
Под гулкий шум шагов, в сонном черном переулке долго перебирал прошлое и бодрые слова Ольги.
Вдали, над центром города, неугомонно гудящего, глазастым заревом повисло ночное небо.
Работу дал мне Василий на другой же день.
Но заходить мне к ним не пришлось: вскоре я должен был покинуть столицу "по независящим от меня обстоятельствам".
12.
...Революция...
Набухшую весенними потоками землю всколыхнул переворот могуче и буйно...
Над полями талыми черноземными, над лесами сугробными, над курными хатами и тумными городами - заметались радостные красные зори...
Первый рабочий праздник...
Я был на тех же улицах, на которых бродил голодным и нищим, вымаливая подачку богачей, я был на тех же площадях, где за кусок черствого хлеба продавал свое тело, где, кроме тела, и честь свою в придачу продавала моя сестра, - но я был восставшим, всесильным, гордым...
"Дух разрушающий есть созидающий дух!.."
В косые лучи весеннего солнца вонзили знамена... Радостно видеть у древка знамени загрубелую руку и детскую ручонку...
... Союзы... знамена... плакаты... и солнце... солнце...
"Вышли мы все из народа..."
Лица усталые, бледные, но бодрящею верой овенчаны..
В синем небе гудит аэроплан... Пронесся над площадью стальной сверкающей птицей и стих вдали...
"Мы наш, мы новый мир построим..."
Плещутся песни... Волнами прибойными бьются в улицах, переулках, площадях... В сильных и звучных голосах слышу детские голоса...
Песни!.. Скоро над миром лучами пламенными расплескается ваша радость... ваша мятежная правда...
За рядом - ряд... Беспокойно шумящий, гулкий поток голов...
стр. 31
Рядом - смех: через плечи тянется морщинистая старуха, а беззубый рот хохочет... Внука увидала у отца на руках в рядах...
За рядом - ряд...
Стою на Красной площади, на Лобном месте...
Шуршат знамена... В солнечных лучах искрясь, вспыхивают новыми словами...
"Дух разрушающий есть созидающий дух!."
Отгрохотала по граниту мостовой артиллерия, - гордость Рабочей Красной Гвардии..
Вновь союзы... рабочие... дети...
- Дайте дорогу женщине! - знойно вспыхнуло в алом знамени...
Взявшись рука за руку, сплоченными и стройными рядами шли работницы союза ткачей...
Были их лица овеяны радостью и солнцем...
Пели.. улыбались улыбкой веры, гордости, достижения...
- Женщины!.. Да здравствует радость равных у станка!..
Крылатой птицей взвивается знамя...
- Товарищ!..
Женщина крикнула мне из рядов...
- Ольга... - вспыхнули мысли...
Это она улыбнулась мне из строя... Она, прежняя, уверенная в неразрывном звене новых женщин...
- Ольга!.. - метнулся в толпу...
Искал взором ее...
Женщины шли, улыбались под знаменем так... как улыбалась когда-то Ольга...