стр. 218
СЕМЕН РОДОВ
САМОКРИТИКА И ПРОЛЕТАРСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Самокритика является в настоящее время одним из основных, одним из центральных политических лозунгов коммунистической партии и рабочего класса. Много раз и в выступлениях ответственных представителей партии и в постановлениях ее руководящих органов подчеркивалось, что самокритика не есть очередная, временная "кампания", а один из существеннейших методов проверки и контроля пути пролетарской диктатуры на все время ее существования. "Я думаю, товарищи, - говорил товарищ Сталин в своем докладе на активе московской организации о работах апрельского объединенного пленума ЦК и ЦКК, - что самокритика нужна нам, как воздух, как вода. Я думаю, что без нее - без самокритики - наша партия не могла бы двигаться вперед, она не могла бы вскрывать наших язв, она не могла бы ликвидировать наши недостатки. А недостатков у нас много. Это надо признать открыто и честно. Лозунг самокритики не есть новый лозунг. Он лежит в самой основе большевистской партии. Он лежит в основе режима диктатуры пролетариата. Если наша страна является страной диктатуры пролетариата, а диктатурой руководит одна партия - партия коммунистов, которая не делит и не может делить власти с другими партиями, то разве не ясно, что мы сами должны вскрывать и исправлять наши ошибки, если хотим двигаться вперед, разве не ясно, что их некому больше вскрывать и исправлять. Не ясно ли, товарищи, что самокритика должна быть одной из серьезнейших сил, двигающих вперед наше развитие"*1.
_______________
*1 "Правда", N 90, 18/IV - 1928. Подчеркнуто здесь и всюду, где не оговорено, нами. С.Р.
стр. 219
В каком же отношении к самокритике, к этой "одной из серьезнейших сил, двигающих вперед наше развитие", стоит наша пролетарская литература? Организует ли она, и в какой степени, самокритику? Дает ли она сама критический материал, помогает ли, и в какой мере помогает, классу двигаться вперед?
Эти вопросы должны встать перед каждым пролетарским писателем, и их постановка не может вызвать возражения со стороны последнего. Если литературные идеологи мелкой буржуазии все еще носятся кое-где с идеей "свободы искусства", если эпигоны буржуазной литературы все еще иногда провозглашают лозунг "отделения" искусства от политики, то это прежде всего характеризует их теперешнее положение представителей промежуточных или разбитых революцией классов. Эти идеи и лозунги остаются, как и в прежние годы, маской, под прикрытием которой чуждые и враждебные нам писатели проводят в литературе свою идеологию, свою политику. Но некоторые выступления последнего времени показывают, что эти же лозунги становятся как бы идейным плацдармом для попыток идеологического наступления на нас со стороны враждебных групп. В прениях по докладу товарища Керженцева на собрании Федерации советских писателей А. Эфрос выступил с требованием, чтобы представители партии и советской власти не пытались подталкивать писателей поближе к "колеснице революции", ибо у писателей, мол, свои "собственные", "особые" пути. Б. Пильняк заявил в своей речи на этом же собрании, что от писателей нельзя требовать политики, ибо "хорошие политики - плохие писатели, а хорошие писатели - плохие политики". В пылу полемики маска несколько сдвинулась, и из-под нее выглянуло настоящее лицо "хороших писателей".
Пильняк и Эфрос и иже с ними не только ничему не научились у нашей действительности, но и позабыли (или делают вид, что забыли) даже то, что могли бы знать из опыта прошлых литератур. Они могли бы вспомнить, что драмы Шекспира и Шиллера были в большой мере насыщены политическими идеями своего времени, что "Бесы" Достоевского были в значительной степени политическим памфлетом, что поэмы Байрона и стихи Петефи, романы Тургенева и некоторые басни Крылова и бесконечный ряд произведений других писателей
стр. 220
носили на себе более или менее явный отпечаток политических идей, настроений и тенденций. Не говорим уже о романе "Что делать?" Чернышевского, песнях Беранже, стихах и поэмах Некрасова и т.п. Подобных писателей "хорошие" писатели, может быть, и вовсе не считают писателями, по барскому завету Тургенева. Наконец "хорошие" писатели могли бы обернуться всего на 14 - 15 лет назад и увидеть при свете жуткого зарева империалистической войны отряды оголтелых политиков не только в "стане деятелей российской словесности", начиная Ф. Сологубом и кончая Л. Андреевым, но и среди огромного большинства писателей всех европейских стран.
Мы упомянули об этих настроениях враждебных или чуждых нам писательских групп не потому, что правая опасность в литературе мало осознана в настоящее время или не встречает себе отпора. Хотя и с опозданием (иногда значительным), правая опасность в литературе достаточно уяснена или уясняется, враждебные нам тенденции, встречающиеся как в произведениях, так и в устных выступлениях писателей, разоблачаются в общем удовлетворительно, если не считать отдельных журналов и издательств, где эти тенденции встречают гостеприимство. Дело даже не в марксистской критике, где до сих пор царит идейный разброд (именно разброд, а не идейные споры, которые, большей частью, бывают полезны). Борьба с правым уклоном в марксистской критике (зачастую, с лжемарксистской критикой) затрудняется недостаточной принципиальной твердостью критиков из налитпостовского лагеря, имеющих наибольшие возможности для этой борьбы. Мы видим здесь частую смену разнообразных, иногда противоположных оценок одного и того же произведения, одного и того же писателя, - смену, вызываемую "тактическими" причинами внутрилитературной политики. Но нет твердости и в основных вопросах литературы. И если года два тому назад ближайшие соратники левого на словах Авербаха заявляли, что "правых опасностей у нас по существу нет", что нельзя "форсировать" идеологические требования к попутчикам, то и теперь, в то время как одни представители РАППа и "На литпосту" мечут громы и молнии против правых тенденций в литературе, против правых уклонов в критике, другие представители того же
стр. 221
РАППа и того же "На литпосту" (Либединский и Фадеев, в первую голову) с большим треском и шумом на виду всей нашей общественности скатываются к теоретическим позициям Воронского. Авербах, борющийся с Горбовым, но тесно прижавшийся к Либединскому и Фадееву, в свою очередь крепко пожимающим "принципиальную" руку Воронскому, - так в действительности выглядит борьба РАППа и "На литпосту" с правыми в марксистской критике. Вид этой картины особенно "умилителен" через освещенные окна кабинета федерации советских писателей, где Эфрос и Авербах больше любезничают друг с другом, чем портят себе кровь какой-либо борьбой, до сих пор оставляя Федерацию в состоянии фикции*1.
Отсутствие принципиальной четкости со стороны руководителей РАППа в значительной степени дезорганизует и дезориентирует пролетарских писателей. Но еще хуже другое. Перед лицом оживающей литературы внутренней эмиграции, на борьбу с усиливающимися классововраждебными нам тенденциями в литературе, в противовес лозунгам об эмансипации искусства от политики - организации пролетарских писателей должны были бы направить внимание своих членов на актуальные вопросы нашей политики. Они должны были бы мобилизовать пролетарских писателей для творческого освоения основных проблем нашего строительства и борьбы. Нужно было потребовать от пролетарских писателей, чтобы они свое творчество, его художественную силу и убедительность противопоставили враждебным нам настроениям и лозунгам.
Этого не было сделано. В частности, это не было сделано в отношении самокритики. Зато мы видели другое. Те немногочисленные пролетарские писатели, которые так или иначе подходили в своих произведениях к проблеме самокритики и старались разрешить ее, были почти все встречены сплошным осуждением. Правда, в большинстве этих произведений мы находим много неверного, ошибочного. В некоторых случаях произведение в целом объективно дает результаты, противоположные
_______________
*1 На одном из недавних писательских банкетов секретарь ВОАПП, т. Сутырин имел наконец мужество признать, что Федерация на деле не существует. С.Р.
стр. 222
задачам самокритики. Но одно дело - товарищеская деловая критика ошибок и уклонов, пусть резкая и беспощадная, но все же товарищеская критика; другое дело - атмосфера улюлюканья и травля писателей, один почин которых должен был вызвать более внимательное отношение к ним. Необходимо вспомнить также, что часть этих произведений была написана до апрельского пленума ЦК и ЦКК, в то время когда очень немногие еще решались провозглашать "аллилуия" самокритике, а не то что проводить ее в жизнь. И вот, вместо того, чтобы подробно и терпеливо объяснить товарищам их ошибки, вскрыть причины этих последних и указать (или, во всяком случае, попытаться наметить) пути их изжития, - вместо всего этого часть нашей критики - и притом наиболее близкая пролетарской литературе по своему положению - предпочла огульные крики о мещанстве, перерождении, идеологической невыдержанности и т. п. Это - линия наименьшего сопротивления, притом сопротивления самокритике. Самокритика в литературе - вещь сугубо трудная, сугубо сложная, сугубо ответственная. Ошибки здесь неизбежны. Литературная критика, о которой мы говорили, не приняла этого во внимание, не пыталась помочь товарищам в их деле, а потому ее выступления были восприняты как отпор не ошибкам в деле самокритики, а самой самокритике в литературе. "Движение воды" в этой области, и без того крайне незначительное, совершенно прекратилось, упершись в плотину, воздвигнутую литературной критикой.
Самокритика присуща художественной литературе по самому характеру функций последней. Оперируя главным образом людским материалом, имея в основе своей деятельности образное воспроизводство людских характеров, наклонностей, идей, настроений и т.п., художественная литература тем самым ставит себе или проводит задачи самокритики, независимо от того, осознаются или не осознаются они тем или иным отдельным автором. Самокритика в литературе классового общества всегда и неизбежно носит классовый характер. Классовое качество самокритики в литературе, как и в действительности, зависит от ее (самокритики) направленности, от того, целям какого класса она объективно служит.
стр. 223
Качественно-классовая направленность самокритики является тем элементом, который дает основную окраску произведению и предопределяет его классовую тенденцию. Одним из решающих отличий так называемого "тенденциозного" - в вульгарном значении этого слова - искусства от так называемого "чистого" или "чисто-художественного" является то, что в первом задачи самокритики и характер ее классовой направленности даются в обнаженном или в легко разоблачающемся виде, в то время как во втором художник прикрывает самокритику, одеждами "общечеловеческих" идей и "надклассовой" правды. Но классовая тенденция присуща всякому художественному произведению большой общественной значимости*1.
В настоящей статье, ставя вопрос о самокритике и пролетарской литературе, мы имеем в виду не эту, если можно так выразиться, "нормальную" в художественных произведениях самокритику или элементы самокритики. Исследование в этой области могло бы привести к ценным выводам, но сейчас нас интересуют произведения, в которых самокритика - прежде всего наших недостатков и болезненных явлений в рабочей, партийной среде - является основной темой или целью. Эти произведения можно разделить на два вида. Первый из них ставит себе преимущественную задачу - разоблачить чуждые рабочему классу элементы, обнажить их инородную классовую сущность, отмести примазавшихся к партии. Второй вид старается, с одной стороны, вскрыть наши собственные ошибки, недочеты, уклоны и, с другой стороны, показать процессы разложения, классового перерождения отдельных клеточек внутри рабочего класса или партии.
Для первого вида характерны "Записки примазавшегося" Л. Грабаря. В Володе Кирсеневе Грабарь показал нам тип тупого, самодовольного, ограниченного и нахального проходимца, который сумел примазаться к партии и благодаря своей
_______________
*1 Этим мы, понятно, отнюдь не хотим оказать какое-либо предпочтение обнаженно-тенденциозному искусству. Последнее внутренне беспомощно и бесплодно. Не только его познавательное значение, но и степень его эмоционального воздействия весьма малы. Вопрос о роли и месте тенденции в пролетарской и непролетарской литературе является особым вопросом, на котором мы не имеем здесь возможности останавливаться.
стр. 224
юркости и изворотливости держаться довольно долгое время на бурных волнах революции. Повесть Грабаря недостаточно глубока. Несколько фривольная манера письма стоит в противоречии с основным тоном горькой иронии повести. Мало убедительна та часть "Записок", которая касается оппозиции. Но основную свою цель повесть Грабаря достигает: она вызывает в читателе непреодолимое отвращение к Кирсеневу и к подобным ему типам. Грабарь приводит нас и к тому выводу, что Кирсенев не одинок, что в самой нашей действительности заложены причины, толкающие Кирсеневых примазываться к коммунистической партии, как к партии господствующей. С внешней стороны, если судить по анкетным данным, партийное положение Кирсенева довольно благоприятно. Главным доказательством против Кирсенева служит его дневник. Но громадное большинство Кирсеневых не ведут таких дневников. И совсем редко удается такие дневники раздобыть, сделать их известными. Взяток многие Кирсеневы также остерегаются. Если же отбросить эти, конечно, далеко не случайные, но вовсе не обязательные для Кирсеневых моменты, то Володя Кирсенев предстанет перед нами по анкете как сын врача, добровольно пошедший в Красную армию, на командные курсы, сражавшийся на фронтах гражданской войны, участвовавший в подавлении кронштадтского восстания, ведший ответственную хозяйственную работу и оказавшийся не только активным партийцем, но и ортодоксальным ленинцем, выступившим против оппозиции.
Не лучше ли Кирсенев, по этим формальным данным, многих членов партии? Разве нет у него в анкете таких "заслуг" перед революцией, какими не могут похвастать многие товарищи? Да и с людьми он умеет ладить и подлаживаться к ним. Недаром же его защищают и Вшелобин, секретарь партийной организации, и Яковлев, председатель Совнархоза.
В книге Кирсенев разоблачен. Но в жизни разоблачить Кирсеневых гораздо труднее, в первую очередь тех Кирсеневых, которые не ведут дневников, не берут взяток или умеют прятать концы в воду. Мало ли Кирсеневых пошли добровольно в Красную армию? Но как вы докажете, что к этому их побудила боязнь быть мобилизованными. Мало ли Кирсеневых поступили
стр. 225
в партию? Но как вы узнаете, что это было вызвано желанием оттянуть командировку на фронт. Как разоблачить отвратительный карьеризм Кирсеневых, заигрывавших с оппозиционерами Сусловым и Кебриковым, пока последние были у власти, и ставших "очень" ортодоксальными, когда почуяли, что оппозиция "проиграет", что "головка" полетит? Как вывести на чистую воду "подарочки", хотя бы в виде сигар, старинных книг и театральных билетов (впрочем, не всегда столь мелкие), которыми Кирсеневы завоевывают внимание, а иногда и благорасположение "начальства"? Вот на какие мысли наводят "Записки примазавшегося".
Помимо Володи Кирсенева, в "Записках" выведен и разоблачитель Кирсенева, автор комментариев, который фигурирует под кличкой "рыжий чорт". "Рыжий чорт" в известной степени противоположен Володе. Это - несомненно честный и преданный человек, но плохой большевик, слабохарактерный, слабовольный, склонный к алкоголизму представитель "богемы". В нем очень сильны индивидуалистические черты, и с этой стороны он больше всего подвергается критике Грабаря. Для известной части интеллигентских слоев в партии фигура "рыжего чорта" весьма характерна.
Гораздо глубже тему о примазавшихся берет Ф. Гладков в своем "Головоногом человеке". Володя Кирсенев всплывает вверх скорее всего благодаря удаче. Он обладает лишь мелким талантом внешней приспособляемости к событиям и к людям. Он держится в партии и успевает в своей карьере, главным образом, благодаря недочетам, недосмотру товарищей, с которыми он сталкивается в жизни и в работе. Он, например, спасается от расстрела на фронте только потому, что его "дело" затеривается в военном трибунале. Но стоит ему раз споткнуться, как он летит сломя голову из партии и из пролетарской общественности. При первой неудаче Кирсенев разоблачен, разгадан до конца, и ему нет возврата в партию. Сложнее обстоит с "головоногим" Ковалевым. Если связи Кирсенева в партии и в рабочем классе поверхностны, то, Ковалев, наоборот, глубоко ввинчивается (как штопор, по словам директора фабрики Мухина) в ткань рабочего класса. Слабых сил Кирсенева хватает лишь на то, чтобы кое-как выравнивать утлую ладью своей
стр. 226
карьеры, несомую по бурным волнам революции. Он не правит, а лишь отдается ветру. Головоногий Ковалев, наоборот, сам "изыскивает (по его собственному выражению) пути для достижения целей". Он умеет лавировать среди социальных рифов и отмелей. Первая боковая волна несет Кирсеневу крушение, равнозначущее его гибели. Но для Ковалева крушение не страшно. Он вновь пускается в путь, вооруженный огромной силой самоуверенности. Ковалев обладает тем талантом, который обычных мерзавцев типа Кирсенева делает выдающимися авантюристами.
Кирсенева всегда окружает атмосфера инстинктивного подозрения. Ковалев, наоборот, умеет завоевывать себе прочное доверие масс. Вот основное различие, делающее головоногих столь сильными. Лишь единицы умеют их разгадывать. Когда раскусивший Ковалева директор фабрики Мухин отказывает ему в работе и выгоняет его из кабинета, головоногий не отступает. Он идет в культкомиссию. И несмотря на происходящее на фабрике сокращение, несмотря на возмущение рабочих и секретаря партколлектива Анюты Шустовой, председатель культкомиссии - хороший, крепкий рабочий парень Андрей - дает Ковалеву работу "по высокому разряду", - настолько головоногий сумел очаровать Андрея и втереться к нему в доверие. С большой неохотой Андрей "уступает" его на время губотделу, - Ковалев и туда уже успел ввинтиться, получив небольшую зацепку в культкомиссии фабрики. Через некоторое время восхищение Андрея Ковалевым начинают разделять и Анюта Шустова и, главное, рабочая масса. Больше того: Ковалеву удается восстановить их всех против Мухина, который не скрывает своей неприязни и презрения к головоногому. Мухин оказывается на фабрике в одиночестве. Его оставляют лучшие друзья и товарищи - рабочие, с которыми он рос и боролся. А в это время Ковалев идет в гору. Вот он уже проникает в партию (и даже восстанавливает четырехгодичный стаж!). Вот он уже во фракции конференции, а потом и секретарь губотдела. Вот он уже вхож в кабинеты к "высшим людям". Запуская свои щупальцы вниз - в рабочую массу, Ковалев в то же время протягивает их вверх - в руководящие группы. Головоногих характеризует "исключительная способность завязывать
стр. 227
и укреплять связи с высшими людьми". И это - связи отнюдь не случайные, не поверхностные. Председатель губотдела Палдин в восхищении от Ковалева, с секретарем "одного высокого лица" в ВСНХ головоногий за панибрата, да и в кабинете этого самого "лица" он, повидимому, завсегдатай. В борьбе, вспыхнувшей между Мухиным и Ковалевым, на стороне последнего оказались многие, если не большинство.
Нечего говорить о том, что Ковалев гораздо вреднее, опаснее Кирсенева. Сила разложения, которую он несет с собой, значительно сильнее и действеннее. Да и разоблачить его намного труднее. Карьерист чистейшей воды, головоногий крайне осторожен; он не пишет дневников и не берет взяток. Да и метит он много выше Кирсенева. Проиграл он только потому, что изменил своему правилу холодного расчета. Ковалев поддался мелкому чувству мести Мухину, не рассчитал своих сил и провалился. Ему удалось добиться того, чтобы Мухина сняли с фабрики и на место директора посадили его - Ковалева. Но на этом и сорвался. Однако, при несколько иных обстоятельствах головоногий мог бы и выиграть. Конечно, склока, подсиживание, интриги, нечистоплотные методы борьбы являются неотъемлемыми чертами таких типов проходимцев и авантюристов, как Ковалев. Чувство мелкой злобы и мести органически входят в их существо. Но если бы месть свою Ковалев отсрочил на некоторое время, пока бы не укрепился еще сильнее на своих позициях, или если бы несколько осторожнее действовал, то навряд ли Мухину удалось победить его, особенно, если бы Мухину не удалось случайно разыскать старого дела об его исключении из партии. И можно быть уверенными, что многие головоногие Ковалевы сидят неразоблаченные и непобежденные в разных кабинетах, слывя за блестящих работников и пользуясь полным доверием.
Какими средствами добиваются головоногие своих целей? Они, прежде всего, самоуверены, нахальны, настойчивы. Они защищены от чувства обиды. В запасе у них всегда имеются бумажечки, рекомендации, записочки видных лиц и учреждений, "вплоть до Коминтерна". Они еще в большей степени, чем Кирсеневы, обладают способностью подлаживаться к людям. Одеваются под рабочего, сохраняя в то же время своего рода
стр. 228
внешний лоск. Профаны во всем, они умеют быть мастерами на все руки. Лесть, составляющую одно из наиболее действительных орудий их выдвижения вперед, они прикрывают чувством собственного достоинства, соразмеряемым в соответствии с положением дел и лиц. При всем этом они обладают несомненными способностями, направленными прежде всего на достижение служебной карьеры.
Особым видом головоногих, часто занимающих среднее место между примазавшимися и авантюристами, вроде Кирсенева и Ковалева, с одной стороны, и переродившимися, с другой - являются так называемые "лакированные" коммунисты, о которых говорил товарищ Сталин. Им посвящена одна из миниатюр Безыменского (еще в начале 1927 года):
Всегда спокоен, вежлив, ровен.
Красив. При случае - речист.
Весь до ногтей эмалирован,
Как человек и коммунист.
Под ряд читает все газеты.
Он спорит про любовь, про быт;
Он знает крепко то и это
И даже как Бухарин спит.
Он очарует милой речью.
Предложит пачку папирос...
Но каждому при первой встрече
Он задает один вопрос.
Легко, умно, без принужденья,
Он спросит, вежливость любя:
В каком высоком учрежденьи
Какая должность у тебя.
Впрочем, типы примазавшихся, даже эмалированных коммунистов занимают Безыменского гораздо меньше, чем болезненные процессы, протекающие внутри основных кадров коммунистической партии и рабочего класса. Здесь мы переходим ко второму виду самокритики в пролетарской литературе, наиболее сложному, наиболее ответственному. И нужно прямо сказать: мы не знаем в пролетарской прозе ни одного сколько-нибудь удовлетворительно написанного произведения, посвященного данному виду самокритики. Имеются лишь отдельные намеки, наметки, иногда эпизодические фигуры в некоторых
стр. 229
повестях и романах. Но все это слишком слабо, слишком недостаточно по сравнению с той громадной задачей в области самокритики, которая стоит перед пролетарскими писателями.
В пролетарской поэзии мы имеем, чуть ли не единственный, посвященный вопросам самокритики, цикл "миниатюр" Безыменского. По самой своей установке "миниатюры" не могут, понятно, дать широко развернутой картины причин и условий, которые ведут за собою и в которых протекают процессы загнивания, разложения и перерождения отдельных клеточек партии и рабочего класса. Нет, цель их другая. Словно вспышкой магния они освещают то лицо, а иногда и всю фигуру такого разложившегося, переродившегося или "уставшего" коммуниста, рабочего. Порою "миниатюра" просвечивает одно лишь болезненное место, оставляя все прочие в тени. Иногда выражения Безыменского столь лапидарны и афористичны, что просятся в поговорки. Вот, например, беспринципный редактор, который рассуждает:
Печатать про это -
рассердится тот,
Печатать про то -
разобидится этот.
...............
Так хочется зло ни хвалить, ни крушить.
А вот склочник, который не любит смелых Васиных. Он тонко ведет свою игру, так что при выборах - "В итоге: принцип соблюден и парень все-таки провален". Беспринципность, подсиживание, склока - одна линия болезней, на которую нападает Безыменский. Вторая линия - ложное начетничество, внешний словесный блеск при внутренней пустоте, боязнь иметь свое собственное мнение. Таким он рисует молодого парня "без мыслей, без дерзкого зова", который
...двигался тезисным паром,
Нигде никогда не бузил.
Когда же предвиделись пренья,
То, -
Чтоб не раздумывать зря, -
Он раньше выспрашивал мненье
Секретаря.
стр. 230
Высмеивает Безыменский и нередко встречающийся у нас тип "домашнего храбреца", который бывает "необычайно храбр" у себя дома... "по окончании собрания", сидя в небольшом кругу "за сверхобычным самоваром". Тут же и "стойкий парень", который "одну и ту же врет цитату во здравье и за упокой". Особое внимание уделяет Безыменский перерождению коммунистов в домашнем быту. Как известно, коллективный контроль партии еще очень мало проник в эту область, и лишь сейчас, особенно сильно начали раздаваться голоса, что эта сторона жизни партийцев заслуживает пристального взора. Вот один, который постоянно говорил, "про новый красный быт", про то, "что надо и в быту стремиться быть хорошим коммунистом", но на деле остается мещанином. Этот разрыв между словами и делами находит свое законченное выражение у тех омещанившихся, которые бегут от борьбы, от работы в уют обывательской обстановки.
Так надоели лозгуны.
Они для губ. Душе - иное.
Слова для массы
не нужны
Наедине с самим собою.
Особо стоит у Безыменского вопрос об отношении к женщине. Тут и рабочие, которые издеваются в клубе над забеременевшей работницей, и ревнивый собственник, который, подсчитывая количество любовниц, готов из ревности избить жену.
В пролетарской прозе тему о домашнем быте коммунистов, в частности половую проблему, пытались осветить несколько произведений. Но ни одного из них нельзя назвать удачным. Мы совершенно обходим "Луну с правой стороны" С. Малашкина. О ней писалось уже достаточно, и мы можем только разделить резкую критику, которую встретила эта книга. Но не на много лучше ряд произведений более серьезных авторов. Таковы, в частности, "Пьяное солнце" Ф. Гладкова и "Коммуна восьми" Л. Грабаря.
Действительно в "Пьяном солнце" все персонажи оказываются в ложном положении. Честный парень, комсомолец Яша Мазин, делается чуть ли не насильником, обюрократившийся коммунист Акатуев, по существу превратившийся в чиновника,
стр. 231
является хранителем коммунистической этики и блюстителем партийных нравов, рабочий-рядовик Мордых выступает в роли анархиствующего махаевца, истеричкой и взбалмошной выведена бывшая партизанка. Оставляем в стороне напыщенность и высокопарность слога и прописных истин этого произведения. Но в самой ситуации событий и людских отношений очень мало жизненной правды и достаточно много фальши.
"Коммуна восьми" также приводит к результатам, противоположным тем, какие, повидимому, ставил себе автор. Несмотря на то, что вскрытые после появления в свет этой повести различные гнойники (смоленский, артемовский, сочинский и другие) отдельными штрихами своей бытовой обстановки живо напоминают некоторые сцены из "Коммуны восьми", повесть в целом дает совершенно неверную перспективу. Здесь дело далеко не только в том, что автор недостаточно глубоко разработал тему. В повести Грабаря, как и в "Пьяном солнце" и во всех произведениях, до сих пор касавшихся бытового перерождения в коммунистической среде, мы можем найти один всем им свойственный порок: все они берут изолированную, далекую от обычной, обстановку. В "Пьяном солнце" действие происходит в санатории одного из южных курортов. Грабарь переносит своих героев на дачу. Создается искусственная среда, в которой процессы разложения и перерождения начинают сразу протекать бурным темпом. Это - явление вполне понятное. Но самый выбор такой исключительной обстановки, где задавленные инстинкты, запрятанные настроения и приглушенные тенденции получают свободный выход, нуждается в объяснении. Разве не естественнее было бы показать процессы разложения в обыденной обстановке? Не было бы убедительнее, если бы писатель показал нам не только созревший уже или почти созревший бытовой или общественный нарыв, а также и те условия, в которых гнойник начался и назревал, постепенно втягивая в свою испорченную ткань все новые клеточки. Этого мы не видим ни в одном из известных нам произведений. Изолированная прежде всего от рабочих масс, от подлинной рабочей общественности обстановка нужна писателю, по нашему мнению, именно для того, чтобы избежать самой трудной части задачи. И в этом лежит основной порок всех произведений, о которых идет речь. Причина разложения
стр. 232
и перерождения отдельных клеточек в партии и в рабочем классе лежит прежде всего и главным образом в отрыве от рабочих масс. То произведение пролетарской литературы, которое, выявляя или бичуя болезненные процессы в партийной и рабочей среде, не показывает с полной убедительностью этой главной причины разложения и перерождения, заранее обречено на неудачу, неизбежно будет представлять перспективу развития пролетарского общества искаженными.
Ограничимся одним примером, - примером Акатуева из "Пьяного солнца". Акатуев - председатель Совнархоза, старый партиец, бывший начподив. По мысли автора, он более других способен сопротивляться влиянию "Пьяного солнца". Что же представляет собою Акатуев? "Эти годы (годы революции после введения нэпа. - С.Р.), - размышляет Акатуев про себя, - лежали на нем, как тяжелая суровая ноша. И работа его - не радость, не подвиг, полный энтузиазма, а угрюмая обязанность, деловая поденщина, которая измотала его и ожесточила своей суровой необходимостью". Перед нами типичный "уставший" коммунист. Не революционер, а "поденщик" революции. Это личное настроение усталости Акатуев переносит на революцию и социалистическое строительство вообще. "Социалистическое строительство, - поучает он комсомольца Мазина, - требует не только осторожности, осмотрительности, мелочной бережливости и педантизма, но и другого важнейшего условия - энтузиазма, пламенной веры, героизма - того пафоса, который насыщал эпоху гражданской войны. К сожалению, этого пафоса я не вижу сейчас среди наших масс и вождей".
Верно ли, что среди наших масс и вождей нет пафоса строительства? Нам кажется, нечего доказывать, что это совершенно неверно. Настроения Акатуева можно объяснить лишь его личным глубоким разочарованием. Акатуев "смертельно устал" - нето от переутомления, нето от "душной пустоты", от "вынужденного безделья". Он сам этого не знает. Мы вовсе не считаем обязательным, чтобы у партийцев при всех обстоятельствах было этакое наигранно-бодрое настроение. Временные, иногда продолжительные и сильные разочарования, также чувство усталости вполне естественны у них и могут быть вызваны как обыденно-житейскими,
стр. 233
так и общественными причинами. Но для того чтобы остаться революционером, коммунистом, каждый член партии должен уметь преодолевать эти настроения, черпая силы прежде всего в общении с рабочим коллективом и в осознании своего долга перед пролетарской революцией. Этого мы не видим у Акатуева. Он производит впечатление внутренне выхолощенного человека. Характерно его отношение ко всем окружающим. "Вся эта густая толпа больных - партийцы, рабочие, комсомольцы - поразила его: все они несли на себе облик тех привычных людей, с которыми он встречался и дома, на партсобраниях, на производствах, в учреждениях. Но он впервые увидел в них такое, чего не замечал раньше: поразила его странная их развязность, а в глазах - пьяная влага". "В час отдыха, сбившись в курилке, расплываясь тенями в удушливом грязном дыму, мужчины дурманно громоздили небывалую похабщину и с наслаждением барахтались в мате. Ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о своей работе, о любви к ней, об общественных делах. А если говорили о заводе, о производстве, - больше жаловались на расценки, на администрацию, на охрану труда, на колдоговоры, на кооперацию и безнадежно махали руками". Не лучше, если не хуже и женщины, - похотливые, доступные, с жадными и влажными глазами, с раскатистым зовущим смехом. Самое страшное в том, что все эти люди - вовсе не исключение. "Это были, - читаем мы дальше, - обычные люди - массовые работники, которые насыщают все учреждения и организации и с которыми встречаешься каждый день. Почему же они, сорвавшись с цепи, так безобразно и унизительно выворачивали изнутри все самое мерзкое и гнусное и ненасытно купались в своей собственной грязи? Акатуев со страхом чувствовал, что не может бороться с этой грязью и вязнет в ней сам беспомощно и безнадежно".
Ну, дело обстоит далеко не так безнадежно. Трудно поверить, чтобы все, да еще все "обычные" люди - партийцы, рабочие, комсомольцы - были такими, какими они рисуются Акатуеву. Скорее всего Акатуев проявляет болезненную чувствительность человека, в известной мере затронутого уже перерождением. Любопытно, что, несмотря на симпатию, которую Гладков питает к Акатуеву, он выдает последнего с головой. Были ли моменты,
стр. 234
когда Акатуев чувствовал бы себя хоть сколько-нибудь хорошо в этом вместилище грязи и разнузданных страстей, называемом санаторием? Были. "Раза два он писал письма к товарищам - большие, обстоятельные, с бесчисленными запросами соображениями, предложениями, и в эти минуты чувствовал себя опять в своем кабинете, где он пишет доклады по очередным вопросам хозяйственного плана". В этих словах, звучащих, как похвала в устах автора, на самом деле, помимо воли Гладкова, скрыто глубокое осуждение. Нужно же действительно настолько обюрократиться, чтобы даже частные письма к товарищам воспринимать как доклады и чувствовать себя хорошо только как бы переносясь в кабинет, именно в кабинет, а не, скажем, на рабочее собрание, не в политическую, общественную, а в служебную обстановку. Достаточно одного этого небольшого штриха, чтобы фигура Акатуева предстала перед нами в своем действительном свете.
Трагедия Акатуева, в основном, состоит в неизжитом конфликте между его прошлым - революционера, тесно связанного с рабочим классом, и его настоящим - бюрократа, во всяком случае, обюрократившегося "ответственника", оторвавшегося от масс. Акатуев как будто сам осознал свое положение. "Мы, ответработники, отгорожены от масс непроницаемыми стенами. В этом - наша трагедия", - признается он. Сознание этой трагедии и ощущение им ее безысходности, которое проскальзывает во всех мыслях, чувствах, высказываниях Акатуева, делают его истериком. Отсюда его истерически-преувеличенное представление о недостатках и пороках всех его окружающих, о грязи и похоти, которые он видит кругом. Потеря равновесия приводит Акатуева к другому греху - педантизму. Мы знаем, что санаторная обстановка благоприятствует проявлению многих ненормальных отношений в области половой жизни. Но нет сомнения, что и многие вполне естественные человеческие побуждения и чувства воспринимались Акатуевым как ненормальные. Педант превращается наконец в некоторой мере в ханжу и лицемера.
Чтение "Пьяного солнца" вызывает раздражение и досаду. Нам кажется, что эти чувства разделяет каждый читатель "Пьяного солнца", знающий современную жизнь. И это раздражение
стр. 235
вызывается в значительной степени тем, что на все окружающее глазами Акатуева смотрит также и автор. Нигде, на всем протяжении повести, не поднимается он выше этого своего героя. Рефлексия и истерика последнего проникают всю повесть.
Но основной порок повести в том, что Акатуев (как, впрочем, и другие) является перед нами с уже готовыми настроениями, что показана болезнь, но нигде не выяснен процесс, который вызвал ее. Как образовалась та "непроницаемая стена", которая отгородила Акатуева от рабочих масс, какие причины вызвали его отрыв от рабочего класса, какая социально-политическая обстановка предопределила превращение старого партийца в оторванного от пролетарского коллектива чиновника, - все эти важнейшие вопросы остались вне поля зрения автора. А ведь именно в них вся суть проблемы, а не в той психологически-бытовой накипи, которую рисует Гладков в качестве неизбежной, всем присущей и чуть ли не самодовлеющей. И именно оттого, что не показано начало отхода Акатуева от рабочих масс и процесс нарастания этого отрыва, - оттого вместо классовой самокритики получилась цеховая истерика.
Но - скажут нам - Гладков и не ставил себе той задачи, разрешение которой вы требуете от него. На это мы ответим: в том-то и беда. В пролетарской литературе всякое произведение станет жертвой обывательщины, если к поставленным в нем проблемам подходить с меркой абсолютной морали, а не с классовой точкой зрения. И с этой морально-внеклассовой установкой вполне согласуется выбор санатория, в котором люди как бы вырваны из своей социальной среды, как места для действия повести.
Такое же бегство от классовой среды в изолированную обстановку, позволяющую разводить разные узоры насчет "падения нравов" и избавляющую (по крайней мере, формально) от обязанности классового подхода к процессам разложения и перерождения в коммунистическом и рабочем быту, мы видим и в других произведениях.
В области быта мы имеем все-таки попытки, пусть попытки малосостоятельные, подойти с самокритикой к процессам разложения и перерождения. Но в отношении обстановки и взаимоотношений
стр. 236
на самих заводах и фабриках мы не видим даже и таких слабых попыток. В лучшем случае эти вопросы отводятся писателями на второй план, как, например, в романе Г. Никифорова "У фонаря". Очень мало освещается в произведениях пролетарской литературы бюрократизм и борьба с ним. Вопрос этот широко поставлен в сатирическом романе того же Никифорова "Воробей". Но все действующие в нем снегири, дрозды, скворцы, малиновки, щеглы и пр., несмотря на то, что многим из них приданы действительные черты современных типов бюрократов, подхалимов, перекрасившихся, чуждых элементов и т.п., слишком отвлеченны, чересчур оторваны от действительной живой жизни. Здесь мы видим тот же прием бегства от конкретной обстановки завода, фабрики, госучреждения и т.п., какой мы наблюдали у других. А между тем какое широчайшее поле для художественных наблюдений, какой богатейший выбор типов и коллизий может найти здесь пролетарский писатель! Взять хотя бы нарождение новых социалистических взаимоотношений между администрацией и рабочими или, наоборот, продолжение традиций прежних частнокапиталистических отношений на заводах и фабриках, или вопрос о взаимоотношениях внутри заводского треугольника, или положение с шефством, с непосредственной смычкой рабочих и крестьян, или отношение рабочих к социалистической фабрике, к труду в условиях, когда рабочие в пролетарском государстве сами являются хозяевами промышленности; да и целый ряд других подобных вопросов, где их показали пролетарские писатели в конкретных образах, в конкретной обстановке? Наконец наиболее актуальные проблемы последнего времени - падение производительности труда, обюрокрачивание и разложение части профсоюзных органов, проявления хвостизма, роль и настроения новых пришедших недавно из деревни рабочих, правая опасность и правый уклон в заводской обстановке и засорение рабочих рядов выходцами из мелко-буржуазной, иногда кулацкой среды, - все эти и связанные с ними вопросы почти полностью проходят пока мимо пролетарской литературы. Несколько лучше обстоит с освещением классовой борьбы в деревне. Здесь можно назвать ряд произведений, которые показывают классовую борьбу на селе. Но в большинстве
стр. 237
случаев здесь начинает укрепляться трафарет. Литература не поспевает за жизнью, не умеет разглядеть новой ситуации в классовой борьбе, новой расстановки классовых сил. Например, совершенно не затронуты в литературе теперь уже широко известные факты окулачивания части деревенских коммунистов, их эксплоататорское отношение к батракам, заключение ими союза с кулацкой частью деревни против бедноты, против комячеек.
В стороне от пролетарской литературы, а тем более в стороне от самокритики в пролетарской литературе, остается внутренняя жизнь партии, ее организаций. Отдельные коммунисты в том или ином виде выводятся в пролетарской литературе, но политическая жизнь в тесном значении этого слова проходит мимо пролетарских писателей. Здесь можно было бы назвать две повести Ю. Либединского, но, к сожалению, они скорее являются бледно иллюстрированными тезисами по вопросам текущей политики, чем художественными произведениями, полными жизни и "живых" людей, которых так жаждет и вокруг которых так много путает Либединский. Характерно, что интересы и запросы почти всех коммунистов, показанных в пролетарской литературе, вертятся вокруг бытовых, личных вопросов, в лучшем случае - вокруг вопросов службы, производства, той работы, которую они непосредственно ведут. Получается галлерея носителей коммунистического билета с кругозором службистов, чиновников, "деловых" людей без политических интересов, без внутреннего пафоса пролетарских революционеров. Прочтите десятки повестей и романов пролетарских писателей, и вы редко встретите коммунистов, да и рабочих также, которые бы беседовали о жгучих политических проблемах, обменивались мнениями по этому поводу, спорили бы насчет того или иного их разрешения. Наивно было бы думать, что миллионная масса членов партии, особенно в обстановке последних лет, так-таки кроме любви, домашнего уюта, хозяйственных вопросов своего предприятия, интересов службы и т.п. личных или служебных вопросов ничем иным не интересуется, что их не волнуют вопросы политические.
Скажем прямо: нам надоело видеть на страницах пролетарской литературы замкнутых в домашний быт или ведомственно-ограниченных
стр. 238
коммунистов. Мы имеем право требовать от пролетарских писателей, чтобы они показали нам политически-активную массу партийцев и беспартийных рабочих, не оставляя, понятно, в стороне и их пассивную, отсталую часть, чтобы они не избегали кипучей, бурной, всегда полной жгучим интересом теоретической и политической жизни партии и рабочего класса. Беда, однако, в том, что сами пролетарские писатели, повидимому, не могут подняться выше уровня своих героев, не видят в ограниченности последних ничего ненормального, во всяком случае, они не показывают этого ни репликами, ни общим тоном своего отношения к выведенным ими коммунистам. Писатель стоит на уровне своих героев, - вот наиболее мягкий вывод, который можно сделать. Но нередко бывает, что писатель оказывается ниже политического уровня выведенных им лиц, ниже политических событий, описываемых им. Наиболее ярким примером этого является роман С. Васильченко "Не той стороною".
Васильченко поставил себе трудную задачу - показать в своем романе крайне напряженную политическую обстановку и весьма сложные политические отношения борьбы партии с троцкизмом, главным образом периода 1923 - 1924 годов. Эту задачу в наше время мог бы, пожалуй, выполнить (да и то сомнительно) художник с могучим талантом, обладающий богатейшим выбором изобразительных средств, сильнейшим классовым чутьем и кругозором, который был бы не уже кругозора выведенных в романе Васильченко деятелей пролетарской революции. Куда уж тут Васильченко до этого! Художественная беспомощность автора, как и его политическая бестактность, сказались прежде всего в том, что он подошел к этой сложнейшей проблеме по уже избитому и дискредитированному литературному шаблону. Игнорируя то, что борьба с троцкизмом есть борьба рабочего класса, против чуждых иноклассовых тенденций, что отпор троцкизму есть один из ярчайших этапов революционного движения в целом, что в эту борьбу были втянуты миллионные массы, Васильченко переносит дискуссию с троцкистской оппозицией исключительно в обстановку партийных кабинетов, совещаний, кулуаров или отдельных квартир. Вместо величайшей политической драмы получилось
стр. 239
чуть ли не заговорщицкое "действо", в котором борьба политических честолюбий, столкновение личных и групповых интересов, политические "интриги" и внутрипартийная склока играют, якобы, главную роль. Партийных и рабочих масс в романе не видать, их участие в политической борьбе, которое имело решающее значение для исхода спора между ленинизмом и троцкизмом, остается вне внимания автора. Это одно, не говоря уже о других недостатках романа, предопределило его сугубо обывательский и, следовательно, антипролетарский характер.
Конечно, роман Васильченко является одним из редких исключений. Но доведенный в нем до карикатуры метод замыкания в изолированную обстановку, бегства от масс и их игнорирования, замены диалектического показа художественными средствами процессов, происходящих в партийной и рабочей среде, оперирования готовыми формулами людских типов и событий, - все эти недостатки, в той или иной мере, свойственны, к сожалению, до сих пор большинству пролетарских писателей, берущихся за эти же или подобные темы.
Мы не отрицаем неоспоримого факта роста пролетарской литературы, или наличия ряда сделанных ею достижений. Но ее рост сопровождался значительным кризисом, вызвавшим, с одной стороны, диференциацию ее рядов на различные прослойки с разными идеологически-политическими и творческими тенденциями и, с другой стороны, выявившим скрытые иногда болезненные процессы. Одним из неблагополучных участков оказался участок самокритики. Пролетарские писатели или совсем не восприняли социального заказа своего класса в этой области, или выполнили этот заказ неудовлетворительно. Но эту ошибку можно исправить. А следовательно - и должно исправить возможно скорее.
Поговорка, что тот не ошибается, кто ничего не делает, хотя и достаточно избита, но все же совершенно верна. Можно простить пролетарским писателям их ошибки, но совершенное игнорирование пролетарской литературой некоторых важнейших задач, поставленных рабочим классом, нужно признать абсолютно недопустимым. Вот уже более года, как самокритика, в качестве метода массового рабочего контроля, с одной стороны, и поднятия политического уровня рабочих масс и вовлечения
стр. 240
их в дело управления страною, с другой стороны, - стала могучим движением, в которое втянуты миллионы рабочих и трудящихся. Мы знаем, что самокритика развернута далеко еще недостаточно, что волна самокритики снизу не достигла еще должной высоты и мощности. В значительной степени здесь действуют законы инерции, в еще большей мере самокритика сдерживается бешеным сопротивлением бюрократов разных рангов и положений, начиная с бывшего царского чиновника, вклинившегося в советский аппарат, и кончая разложившимися, переродившимися и правоуклонистскими элементами внутри коммунистической партии. Но как бы то ни было - перед нами могучее массовое движение, крепко утвердившееся на аванпостах революционной борьбы. Ярость масс дает себя чувствовать во всех областях нашей жизни. Одни лишь мертвые не видят этого.
Задача пролетарских писателей была - показать нам в художественных образах эту ярость масс и борьбу последних за право пролетарской самокритики. Долгом пролетарских писателей было прийти на помощь своему классу, в живых образах закрепить его завоевания в этой области и разоблачить всех мешающих ему на пути самокритики. До сих пор еще многие рабочие боятся выступать с критикой замеченных ими недостатков и злоупотреблений, ибо опасаются репрессий со стороны "начальства". Пролетарские писатели должны были бы прийти на помощь маловерам и колеблющимся, в ряде произведений художественно обобщить разбросанные по страницам нашей печати факты и показать, как в борьбе с бюрократами побеждает в конце концов рабочая инициатива и пролетарская настойчивость. Нужно было бы, с другой стороны, вскрыть причину и обстановку, которые во многих случаях позволяют или помогают бюрократам заглушить самокритику, восторжествовать над справедливым недовольством масс. Это была бы реальная помощь классу, как такой же помощью явилось бы, с другой стороны, разоблачение случаев опошления самокритики. Ничего этого не сделано до сих пор. Пролетарские писатели не выполнили своего долга перед рабочим классом.
Единственное произведение, которое хоть отчасти берет вопрос самокритики в данном разрезе, является, по существу,
стр. 241
выступлением против самокритики. Это - "Фабрика Рабле" Мих. Чумандрина. В своем романе Чумандрин выводит работницу Анну Хролову - хорошую производственницу, энергичную партийку, пользующуюся большим авторитетом среди работниц и рабочих. В очень сложной обстановке частной кондитерской фабрики она за собственный риск и страх, фактически без поддержки райкома, выступает против обюрократившегося предзавкома Фарафонова, сделавшегося затем чуть ли не защитником хозяйских интересов, и против секретаря ячейки (партколлектива) Смолиной - еще не окончательно оформившимся типом партийных бюрократов. Хролову не останавливает в этой борьбе ни травля, ни разные клички, вроде склочницы, бузотерки и тому подобные, ни отстранение от работы в бюро. Всей своей деятельностью Хролова вырисовывается как представительница той неугомонной, активной силы, которая является основой рабочей самокритики. Между тем Чумандрин, начав с показа положительной роли Хроловой на фабрике и в партколлективе, по мере развития романа совершенно развенчивает Хролову. Она оказывается и неряхой в домашнем быту, и несдержанной в своих личных чувствах, и вообще человеком неуравновешенным. Под влиянием личных неудач она в конце концов совершенно отходит от работы и погрязает в любовных переживаниях.
Весь этот облик Хроловой никак не согласуется с той положительной деятельностью, которую она развила на фабрике. Двойственность образа Хроловой совершенно не оправдана художественно. А политически она означает удар по самокритике, поскольку именно Хролова была представителем ее струи на фабрике Рабле.
Пролетарская литература не может ограничиться одним лишь чумандринским романом, отражающим отношение бюрократических элементов рабочего класса и партии к самокритике. Пролетарская литература должна широко и глубоко показать самокритику в конкретных художественных образах, иначе она не окажется достойной той почетной и ответственной роли, которую на нее возложил рабочий класс.
Декабрь 1928 г.
(Удар за ударом. Удар второй Литературный альманах / Под редакцией А. Безыменского. М.; Л. Госиздат. 1930. )
